Текст книги "Затерянная в Париже"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Глава 3
За обедом Иветт завладела разговором и ясно дала понять Уне и Филиппу Дюбушерону, что они – особы слишком незначительные, чтобы с ними считаться.
Герцог выслушивал все, что она имела ему сказать, с весьма циничной улыбкой, и Уна подумала, каким страшным человеком он, наверное, может быть. Она еще не видела, чтобы человек принимал участие в разговоре с таким отсутствующим видом. Ей показалось, что он наблюдает за происходящим со стороны, словно зритель в партере, а не непосредственный участник.
Интересно, подумала она, он всегда такой или только сегодня, когда принимает у себя таких необычных гостей? Возможно, эти три человека были действительно необычными для герцога гостями.
Уна инстинктивно поняла, что, скорее всего, он сам привык быть в центре внимания и обожания.
Столовая в этом доме по великолепию не уступала салону. На стенах – прекрасные картины, правда более позднего периода французского искусства, а золотая тарелка, украшавшая стол, вышла из рук знаменитых французских мастеров, о которых Уна только читала.
Ей стоило большого труда удерживаться и не глазеть по сторонам, что ее мать сочла бы вульгарным. Но все вокруг было столь необычно, что Уна не сразу заставила себя обратиться к обеду, каждое блюдо которого наверняка было целым кулинарным шедевром.
Ее отец всегда ценил хорошую кухню и частенько говаривал:
– Одно из немногих утешений во Франции – то, что еда доставляет удовольствие не только глазу, но и нёбу.
Мама обычно смеялась и отвечала:
– Если честно, Джулиус, я отдала бы все эти произведения искусства за кусок хорошего ростбифа и йоркширского пудинга.
Она говорила так, чтобы подразнить мужа, и он в ужасе поднимал руки.
Но, благодаря этим разговорам, Уна выучилась готовить любимые папины блюда – ее научила женщина, приходившая к ним готовить скорее для развлечения, чем для заработка.
Мать узнала, что давным-давно, еще когда был жив ее муж, мадам Рейнар владела рестораном в Париже. Потом она удалилась от дел и уехала в деревню, проводя последние годы жизни за рассказами о прошлом и о тех влиятельных людях, которые покровительствовали ее ресторану, потому что ее шеф-повар был непревзойденным мастером своего дела.
Однако, ничегонеделание показалось ей утомительным, и, будучи все же благородного происхождения, она не стала заниматься уборкой по дому или даже мытьем посуды – но готовила она, по выражению отца, «как ангел», и Уна стала ее ученицей.
Пробуя луарского лосося, начиненного устрицами и трюфелями, она подумала, что будь отец жив, она бы с удовольствием скопировала для него это блюдо.
Герцог, словно догадавшись, о чем она думает, сказал:
– Кроме картин, я, мисс Торо, очень ценю хорошую кухню.
Она улыбнулась ему и ответила:
– Именно поэтому я не стала бы возражать, если бы меня посчитали жадной, когда речь идет о такой вкусной еде!
– Вы так говорите, словно не привыкли к ней, – заметил герцог.
– Я жила в Италии, ваша светлость, а итальянская пища, как бы старательно ее ни готовили, не может сравниться с французской.
– Да, я тоже это заметил, – согласился герцог.
– Зато итальянцы – хорошие любовники, – вмешалась Иветт. – Впрочем, и англичане тоже, если возьмут на себя труд этим заняться.
Она говорила провокационные вещи, ее низкий бархатный голос вибрировал, взгляд ее, обращенный на герцога, обещал ему необычайные наслаждения. И он понял все, что она хотела ему сказать.
Он подумал, что Филипп Дюбушерон был прав, когда говорил, что контраст между двумя женщинами будет разительным. Невозможно, подумал герцог, чтобы такое совпадение было случайным, и предположил, что Филипп Дюбушерон все подстроил заранее. Он почувствовал, что ни один мужчина не сможет не быть заинтригованным в обществе Иветт и Уны.
Герцог ни минуты не верил, что Уна приехала в Париж совершенно неожиданно, как ему рассказывал Филипп Дюбушерон. Нет сомнения, что он давно с ней знаком и просто ничего о ней не рассказывал, приберегая ее для случая, подобного этому.
Если бы он не приехал в Париж, вполне возможно, что гости точно в таком же составе собрались бы в другом доме; другой богатый и знатный человек сидел бы во главе стола.
Герцог подумал, что не доверяет Дюбушерону. В то же время, хотя первый вечер в Париже проходил совсем не так, как хотел герцог, развлечение было обеспечено.
В конце концов, завтра он сможет рассказать Бомону, что он побывал на перепутье и кое-какой путь все же выбрал.
Он подумал, что Иветт Жуан была весьма экстравагантной среди дам полусвета, которыми так изобиловал Париж.
Герцог, подобно большинству англичан, приезжал в Париж за увеселениями, а увеселения непременно подразумевали знакомства с куртизанками, самыми дорогими представительницами своей профессии. Каждая из этих женщин преуспела в «науке страсти нежной», считая свою красоту капиталом и получая с него ошеломляющие проценты.
Герцог был вполне уверен, что Иветт выжмет из него все деньги, до последнего пенни, но многих мужчин такое времяпрепровождение вполне устраивало.
А если уж Филипп Дюбушерон сказал, что Иветт – самая коварная женщина в Париже, значит, так оно и было.
Герцог не мог не оценить мастерство, с каким она создавала вокруг себя интригующую ауру, – и все для того, чтобы заинтересовать мужчину, который ей понравился.
Любое произнесенное ею слово имело двоякий смысл, каждый взгляд, брошенный на него, был рассчитан на то, что она затронет его чувства и кровь быстрее побежит по жилам.
Слова, что она шептала ему, без сомнения, могли возыметь на герцога должное воздействие, если бы он не был так искушен во всем, что касалось женщин.
Он знавал стольких женщин, живших тем же, что и Иветт, и вообще, он считал, что женщины мало чем отличаются друг от друга – неважно, из Букингемского ли они дворца, или из «Мулен Руж», так что уловки Иветт его не прельстили.
В то же время любовь, о которой французы думают, что знают больше чем кто-либо, должна быть всегда новой, волнующей, даже если не всегда она выражается общепринятым манером. С другой стороны, он подумал, что Уна смогла бы заинтересовать его только в том случае, если бы действительно была так невинна и молода, каковой выглядела.
Он же был уверен, что это Филип Дюбушерон приодел ее для той роли, которую она должна была сыграть.
От герцога не укрылось, что платье на Уне было как раз такое, какое только и может быть у очень молоденькой девушки, – скромное, оно, тем не менее, очень ей шло. Он отметил ее тонкую талию и маленькую грудь, обтянутую корсажем.
Судя по фасону платья, строгому небольшому вырезу, можно было подумать, что его обладательница не имеет понятия о том, что ее предназначение в жизни – привлекать мужчин; хотя волосы, которые так красили ее, были явно уложены ею самой, без помощи парикмахера.
Но герцог не был уверен в своих выводах.
Филипп Дюбушерон был очень проницательным человеком, и весьма вероятно, подумал герцог, что он мог предвидеть – кто-нибудь из его клиентов, пресытившись декадентскими увеселениями Парижа, заинтересуется чистотой и невинностью.
– Но в самом ли деле Уна чиста и невинна? – задавал он себе вопрос.
Если судить по ее одежде и поведению, то вполне возможно, что она играет хорошо отрепетированную роль молодой и невинной девушки.
Дюбушерон уже обманул его однажды, и герцог дал себе слово, что больше он никому не даст провести себя. И все-таки трудно было поверить, если, конечно, эта девушка не юная Рашель и не Сара Бернар, что она может играть так убедительно.
В то время как Иветт создавала некую эротическую атмосферу, Уна, казалось, распространяла вокруг себя ауру чистоты.
Заинтересовавшись обеими женщинами, герцог развеселился и начал забывать свою тоску и злость на Роуз Кейвершем. Пока он ел и пил, стала исчезать и легкая усталость поле долгой дороги.
Он получал удовольствие не только от соблазнительного общества девушек, сидевших по обе стороны от него, но и от беседы с Филиппом Дюбушероном.
Много лет он пользовался услугами Дюбушерона как в приобретении картин и сведений о Париже, так и в знакомствах с новыми женщинами. Но герцог был достаточно проницателен, чтобы понять – Дюбушерон и сам по себе был весьма интересной личностью, типажом, созданным самим Парижем. Ни в одной другой столице мира нельзя было встретить таких людей, и именно эта его уникальность заставила герцога вплотную им заинтересоваться, попробовать понять, почему он именно такой.
К концу обеда герцог начал понимать, что жизнь представлялась Дюбушерону большой веселой шуткой, и радость, которую он извлекал из нее, приносила ему огромный доход.
Он был не просто человеком, стремящимся разбогатеть, но, подумал герцог, Дюбушерон наблюдал жизнь с разных сторон, воспринимал ее, словно для него устроенный маскарад, и это обогащало не только его карман, но и ум.
Именно поэтому Филипп Дюбушерон отличался от тех мужчин, которые пользовались гостеприимством герцога, чтобы поговорить с ним о спорте – они знали, что это интересовало его, или о женщинах, потому что эта была общая для всех тема.
Герцог давно гордился своем умением угадывать характер людей.
Но, вероятно, оттого, что он глубоко заглянул в души нескольких своих так называемых друзей, а также женщин, которые говорили, что любят его, он стал еще более циничным, чем был. Удивительно, думал он, насколько мелочными и алчными могут оказаться даже самые милые люди.
Он часто обвинял себя в том, что излишне сурово судит людей, а также, в чем он никогда не признавался мистеру Бомону, в том, что ожидает от них гораздо больше, чем они могут дать.
Но он очень хорошо помнил, что говорил ему сегодня его управляющий. И поэтому спрашивал себя, не окажется ли любой другой выбранный им образ жизни через какое-то время монотонным и безрадостным. Но к концу обеда он подумал, что вот же с ним за одним столом сидят две такие непохожие друг на друга женщины.
Пока Иветт говорила, герцог раздумывал, остались ли в области чувственных наслаждений глубины, куда он еще не спускался, глубины, ждущие его открытий.
Еще он подумал, что поведение Уны еще более невероятно, хотя, конечно, он может ошибаться и она действительно такая, какой кажется.
Потом он решил, что, похоже, прекрасное вино, поданное к обеду, уже ударило ему в голову или приманка в ловушке, расставленной ему Филиппом Дюбушероном, оказалась даже лучше, чем он думал.
Когда обед закончился, по взгляду Дюбушерона герцог понял, что сейчас ему надо принять решение, с кем из двух женщин он будет проводить вечер.
Поэтому герцог и сам развеселился, когда произнес за кофе:
– Раз это мой первый вечер в Париже, думаю, пора посетить излюбленные места и посмотреть, все ли там так, как было раньше, когда я частенько туда наведывался.
– Что за места? – спросил Филипп Дюбушерон.
Герцог насмешливо улыбнулся ему в ответ:
– Совершенно бессмысленный вопрос. Что же еще, как не «Мулен Руж»?
Лицо Иветт выразило крайнее неудовольствие.
– «Мулен Руж»! – сказала она. – Я могу отвести вас туда, где вам покажут нечто, чего вы никогда еще не видели. – Она загадочно опустила накрашенные ресницы и добавила: – Поедем вдвоем, и вы посмотрите…
На секунду герцог позволил ей поверить, что принимает ее предложение, а затем сказал:
– Вы ведь не думаете, что я брошу своих друзей? Нет, мы поедем все вместе, вчетвером, в «Мулен Руж».
Иветт пожала плечами, но в ее глазах сверкнул гнев, а губы обидчиво поджались.
Когда Дюбушерон сказал ей, что она будет обедать с герцогом Уолстэнтоном, она была уверена, что к концу обеда станет его любовницей, и тогда весьма возможным станет оплатить кучу счетов, накопившихся у нее.
Об ее экстравагантности говорил весь Париж, но этим-то она и была привлекательна.
Каждая дама полусвета знала, что мужчины ценят только то, за что им приходится платить втридорога.
Бриллианты на шее и на запястьях – как раз часть тех истраченных денег, которые позволяли мужчине хвастаться в кругу друзей, что «Иветт Жуан стоила ему уйму денег».
Так уж повелось, что во времена Второй Империи парижские куртизанки считались самыми дорогими и самыми чувственными.
Наполеон Третий задал моду, истратив целое состояние на своих многочисленных любовниц; ее подхватил принц Наполеон, да и все остальные мужчины, приезжавшие в Париж в поисках развлечений.
За этим золотым веком последовала депрессия, которая только сейчас начала отступать, но Иветт знала, что, стоя во главе своей профессии, она, конечно же, стоила тех миллионов франков, что были потрачены на нее.
Она знала, что, приобретя покровительство герцога Уолстэнтона, обретет вместе с ним и престиж; ведь герцог был не просто богат, как сказал ей Филипп Дюбушерон, он был очень богат.
Ей и на мгновение не приходило в голову подозрение, что герцог может и не заинтересоваться ею. Она лишь считала, что излишней докукой будет эта тоскливая девица, которая должна поехать с ними, да и Дюбушерон должен знать свое место и не соваться туда, где его не ждут.
А глаза Уны сияли от восторга.
Ей всегда очень хотелось пойти в «Мулен Руж», хотя она и предполагала, что ее мать была бы просто шокирована.
В то же время она подумала, что, живи она с отцом на Монмартре, он бы, конечно, непременно взял бы ее в кабаре, которое олицетворяло Париж, бывший до сего дня для нее не больше, чем просто словом.
Уна и не чувствовала, что, пока она смотрела на герцога, Филипп Дюбушерон смотрел на нее. Он не совсем понимал, что за игру затеял герцог, но зато он хорошо знал, что «Мулен Руж» – неподходящее для Уны место.
И неудивительно, что он с таким нетерпением ожидал ее реакции.
Не хуже чем герцог, он знал, что мужчины высших сословий интересовались «Мулен Руж» потому, что это кабаре считалось самым большим рынком проституток в Европе.
Девочки здесь были такие же дорогие, как и на Елисейских полях, но танцевальная программа была очень хороша, а благодаря художникам, таким, как Тулуз-Лотрек, которые рисовали плакаты для кабаре, оно год от года становилось все популярнее.
Плакат Тулуз-Лотрека не преувеличивал, когда обещал «Великосветское рандеву» в «Мулен Руж».
Но уж если герцог собрался ехать в «Мулен Руж», у Дюбушерона не было никакой охоты его отговаривать. Вечер был необычен с самого начала, и он сказал себе, что в любом случае не стоит спорить с герцогом, что бы тот ни затеял.
Хотя ему и показалось, что для такого чрезвычайно утонченного человека, каким слыл герцог, это нехарактерно, хотя для любого англичанина, приехавшего в Париж, как раз характернее всего и было стремиться в «Мулен Руж», как мышь стремится к сыру.
Карета герцога уже ждала их; она оказалась гораздо просторнее и удобнее кареты Дюбушерона.
Дюбушерон ожидал, что герцог предложит ехать в двух каретах, поэтому его экипаж тоже ждал во дворе.
Но не успел он задать свой вопрос, как уже получил на него ответ.
– Поедем все вместе. У меня на заднем сиденье хватит места для троих, если они не очень полненькие.
При этих словах он бросил взгляд на стройную фигуру Иветт и худенькую – Уны. А затем сел между двумя дамами; Филипп Дюбушерон устроился напротив них.
По дороге с улицы Фобур Сент-Оноре Ивётт воспользовалась моментом и стала нашептывать герцогу на ухо слова, которые Уна, слава Богу, не могла услышать. Да и вряд ли бы она поняла что-нибудь из того, что было сказано.
Она смотрела в окно, снова зачарованная ярко освещенными бульварами, толпами людей, гулявших взад и вперед по широким тротуарам, многолюдными кафе – всем, что говорило ей о Париже.
Она подумала, что никогда еще так замечательно не проводила вечер; в эту секунду она была готова забыть о том, что наступит завтра, о том, что впереди у нее большие трудности; она была готова наслаждаться каждым настоящим мгновеньем.
И пока Иветт прижималась к герцогу так тесно, что казалось, ее тело обвивает его, Уна отодвинулась в дальний угол кареты так, чтобы совсем его не касаться. В то же время она ощущала, что присутствие герцога рядом с ней заставляет ее испытывать какие-то новые, ей непонятные чувства. Она повторяла себе, что все это оттого, что он был англичанином и, как и ее отец, отличался от всех остальных мужчин, которых ей доводилось встречать.
Он и в самом деле напомнил ей о том, каким был ее отец во времена ее раннего детства, когда она так любила звук его голоса и сильные руки, поднимавшие ее.
Ей было совсем немного лет, когда она поняла, что ее папа выглядит совсем не так, как французы, которых она видела, когда ходила гулять в деревню или когда они с мамой выезжали в Париж, что бывало, впрочем, очень редко.
Джулиус Торо был широкоплечим, симпатичным, обаятельным человеком.
– Я полюбила отца, – сказала мама однажды, – потому что он был очень красив, а люблю я его, потому что он добрейший и обаятельнейший человек.
Вспоминая эти слова, Уна подумала, что отец начал меняться еще до смерти мамы.
Это выражалось не только в том, что он стал носить странную одежду, которую он полюбил, – он все-таки был художником. Казалось, он потерял какие-то свои типично английские черты.
И все же, решила Уна, не стоит его критиковать.
В герцоге было все, что, казалось Уне, должно быть присуще английскому джентльмену, а не только высокий титул; и еще, подумала она, он кажется прямым и честным человеком.
Этого не было у Филиппа Дюбушерона, хотя он демонстрировал немалую любезность.
Интересно, подумала она, нравится ли герцогу, что мадемуазель Жуан гладит его рукой в черной перчатке, или же он чувствует недоумение – отчего это она так собственнически ведет себя с ним?
Она подумала, что мама бы сочла такое поведение невоспитанностью, но, опять напомнила она себе, у нее нет никакого права судить людей.
Как мило было со стороны герцога пригласить ее на обед!
Ей хотелось поговорить с ним о картинах, особенно о папиных картинах, но нечего было и думать о серьезном разговоре, пока мадемуазель Жуан слушает.
«Интересно, увижу ли я его когда-нибудь еще после этого вечера?» – с грустью подумала Уна.
Но вот они подъехали к «Мулен Руж».
Здание было больше, чем Уна себе представляла, такое же огромное, как парижский вокзал, а шум внутри оказался просто оглушительным.
Филипп Дюбушерон договорился, чтобы их провели через толпу и усадили за столик, считавшийся лучшим – он располагался у самого края сцены.
Уна узнала музыку, которую наигрывал оркестр, – это была одна из романтических мелодий Оффенбаха. Она звучала совсем необычно, но все же музыке удавалось перекрыть разговоры и смех, который, казалось, заглушал все вокруг.
Они только сели за столик, как раздалась барабанная дробь и на сцене появилась Ла Гулю, одна из новых звезд «Мулен Руж».
Уна услышала, как Филипп Дюбушерон сказал герцогу:
– Ей всего двадцать лет.
Уна поймала себя на том, что задерживает дыхание, глядя, как танцует эта девушка.
Обширные белые юбки шириной ярдов в шесть, пышная пена дрогого нижнего белья из черного шелка, отороченного ленточками нежных тонов, – все взмыло вверх, когда она вскинула ножку, словно указывая ею прямо на люстру.
Нога была очень красивой формы, прямая и гладкая, шелковисто блестящая, а над коленкой сияла подвязка с брильянтами.
Чувственный, веселый, приводящий в смятение – вот какой это был танец; Уна и представить не могла, что такие танцы бывают.
Она не осознавала, что вообще-то это было совершенно неприлично. Казалось, она и дышать позабыла, и когда толпа закричала: «Выше, Ла Гулю, выше!» – Уна была так ошарашена, что не могла даже хлопать в ладоши.
Ла Гулю вскинула ножку, повела бедрами, явив взорам свои панталоны и все увидели сердечко, вышитое у нее на попке. Публика издала такой рев, что, казалось, крыша сейчас рухнет.
Потом начался канкан, который, как сказал им Дюбушерон, был здесь чем-то вроде ритуального танца; он исполнялся чрезвычайно эротично и гораздо откровеннее, чем раньше. Но все же он нес с собой и неописуемое веселье, а танцовщицы, без сомненья, были очень хорошо подготовлены. Танец закончился аплодисментами.
Сидя очень прямо на твердом стуле, Уна во все глаза смотрела на то, что происходит прямо перед ней, сжав руки на коленях, и оставив нетронутым бокал шампанского на столе.
Она не осознавала, что герцог наблюдает за ней, даже когда слушает шепот Иветт, и что Филипп Дюбушерон тоже не сводит с нее глаз. Она лишь чувствовала, что это самое фантастическое и необычное представление, да еще в таком удивительном месте.
Она вдруг подумала, что для художников здесь масса лиц и поз, которые можно нарисовать.
Когда программа кабаре закончилась и посетители потянулись танцевать, Уна спросила месье Дюбушерона:
– Вы бы не могли показать мне художников, которые пришли сюда сегодня?
Он посмотрел по сторонам.
– Где-то здесь должен быть Тулуз-Лотрек. Он обычно бывает здесь два-три раза в неделю. Если я его увижу, то смогу показать вам и Дега, который был приятелем вашего отца, и карикатуриста Метиве.
– Спасибо, – сказала Уна.
– Скажите, вам понравилось в «Мулен Руж», если это ваш первый визит сюда? – спросил герцог.
Дотошность, прозвучавшая в его вопросе, не укрылась от Филиппа Дюбушерона.
Уна постаралась ответить ему честно.
– Мне трудно выразить, какие чувства я испытываю, ваша светлость, но мне кажется, я понимаю, почему художники находят это интересным.
– Почему же?
– Люди… Танцовщицы… У них такие необычные лица, – ответила Уна. – Они совсем непохожи на те лица, которые встречаешь повсюду.
Ей показалось, что герцог отнесся к ее словам с сомнением, поэтому она поспешно добавила:
– Во всяком случае, совсем не похожи на тех людей, кого я встречала… они были нисколько не интересны.
– Вы приехали из Италии, – сказал он. – Откуда именно?
Она не успела ответить, как Иветт опять завладела его вниманием, и он снова стал слушать, что она шепчет ему на ухо.
В это время к их столу подошел джентльмен в нарядном вечернем костюме и в цилиндре на затылке.
– Привет, Блейз, – сказал он герцогу. – Вот не ожидал встретить тебя здесь. Я думал, ты в Лондоне.
– Я там и был до вчерашнего дня.
Его приятель, однако, уже не слышал ответа. Он взял руку Иветт Жуан и поднес ее к губам.
– Мне повезло, что я нашел вас здесь, – сказал он ей. – Потому что я собирался завтра к вам заехать.
– Надеюсь увидеть вас завтра, – ответила Иветт.
– Пойдемте потанцуем, – сказал незнакомец. – Я должен сказать вам нечто важное.
Иветт взглянула на герцога из-под своих густых ресниц:
– Вы не возражаете, mon cher? – спросила она. – Или, может быть, вы хотите сами потанцевать со мной?
– Я посмотрю, как вы танцуете, – ответил герцог.
Она помедлила, словно никак не могла решить – настаивать ли ей, чтобы он пригласил ее танцевать, или нет.
Затем, решив, что нужно показать ему, как много он теряет, она протянула руки мужчине, стоявшему у стола.
– Давайте покажем им, Генри, – сказала она, – как два тела могут двигаться словно одно.
Она положила руки ему на плечи и, обернувшись, вызывающе посмотрела на герцога, пока их пара не скрылась среди других танцоров.
Герцог взглянул через стол на Филиппа Дюбушерона.
– Я думаю, Дюбушерон, – сказал он, – что для мисс Торо уже слишком поздно. Разрешите мне проводить ее до дому?
В глазах Филиппа Дюбушерона мелькнул смех, когда он ответил:
– Это очень любезно со стороны вашей светлости, но, к несчастью, у нее нет сейчас дома.
– Что вы хотите этим сказать? – спросил герцог.
– Она приехала только сегодня, как я вам уже говорил, – ответил Дюбушерон. – И после окончания вечера я собирался подыскать ей подходящее жилье. Так случилось, что ее чемодан остался у вас. Я думаю, что заберу его завтра.
Губы герцога тронула улыбка, отразившаяся в его глазах:
– У меня? – переспросил он, подняв брови. – А как вы считаете, это достаточно приличное место для того, чтобы мисс Торо смогла провести там ночь?
– Конечно, это будет гораздо лучше, чем все, что я смог бы предложить.
– Я еще не совсем понял, – сказал герцог. – То ли вы чрезвычайно проницательны и прозорливы, то ли просто чертовски дерзки.
В ответ последовал совершенно французский жест Дюбушерона, не нуждавшийся ни в каких пояснениях.
– Очень хорошо, – произнес герцог вставая. – Передайте мои извинения мадемуазель Иветт и заверьте ее, что я не премину в подобающей манере засвидетельствовать ей свою благодарность.
– Она будет разочарована, – ответил Филипп Дюбушерон. – Но, без сомнения, даже сложные чувства можно выразить простыми словами.
– Конечно, – согласился герцог. – И завтра я надеюсь, что вы заглянете ко мне с картинами, которые вы обещали показать.
– Я буду у вашей светлости, – ответил Филипп Дюбушерон.
Герцог обернулся к Уне и, к своему удивлению, заметил, что она не слушает их разговор, а пристально смотрит на танцевальную площадку.
– Я уверена, – воскликнула она волнуясь, – что это месье Тулуз-Лотрек. Он выглядит как раз так, как папа мне его описывал. Он рисует кого-то из танцующих.
Филипп Дюбушерон проследил за ее взглядом.
– Да, это Лотрек, – сказал он. – Неудивительно, что его семья так стыдится его внешности.
Карлик, в котелке, с тонкими ножками и непропорционально большой головой, в стальном пенсне на толстом носу, и впрямь выглядел карикатурно.
– Он не виноват, что так выглядит, – с состраданием сказала Уна.
Она хотела сказать еще что-то, но обратила внимание, что герцог стоит, и подняла на него взгляд.
– Я отвезу вас домой, – тихо сказал он.
– Спасибо, – ответила она.
Только отойдя от стола, она заметила, что Филипп Дюбушерон не идет с ними. Уна обернулась.
– Все в порядке, – сказал ей Дюбушерон. – Герцог позаботится о вас, а ваш чемодан у него.
– А где я… буду ночевать?
– Герцог все вам скажет, – ответил Дюбушерон. – Идите за ним. Он не любит, когда его заставляют ждать.
– Ах, конечно нет.
Уна подхватила свою шаль, которая висела на спинке стула, и поторопилась за герцогом, прокладывавшим себе дорогу между столиков к выходу.
Пока они проталкивались через толпу, разговаривать было невозможно; большинство посетителей были во фраках и цилиндрах, но среди них попадались странные личности в бархатных костюмах, со свободно повязанными галстуками.
Хлопали пробки открываемого шампанского; пестрая толпа отражалась в огромном зеркале, занимавшем целую стену зала.
Они немного задержались в дверях, дожидаясь, пока подъедет карета герцога; и вот они едут обратно, и на заднем сиденье гораздо больше места, чем когда там сидели три человека.
– Благодарю вас за такой интересный, волнующий вечер! – тихонько проговорила Уна.
– Вам понравилось? – спросил герцог.
– Обед в вашем доме понравился мне больше всего на свете, а «Мулен Руж» я давно мечтала увидеть.
– Почему?
– Потому что мне рассказывал о нем папа, и даже девочки в школе и то слышали о нем.
– В школе? – спросил герцог.
– Последние три года я провела в монастырской школе во Флоренции, – объяснила Уна.
Герцог немного помолчал и спросил:
– Это Филипп Дюбушерон велел вам мне рассказать?
Уна выглядела озадаченной.
– Нет. При чем здесь Дюбушерон? Но я думала, он сказал вашей светлости, что я приехала в Париж, потому что папа позвал меня, но по приезде я узнала, что он… умер.
От герцога не укрылось, как нелегко ей было выговорить последние слова.
– Расскажите мне с самого начала, что же все-таки случилось.
– Когда мама умерла… – начала Уна.
В нескольких словах она рассказала ему, как мама оставила все свои деньги, чтобы оплатить образование Уны, и как ее отправили во Флоренцию. И только когда отец ответил ей телеграммой на письмо, где она сообщала ему, что по возрасту не может больше оставаться в школе, она вернулась во Францию.
Она и не догадывалась, что ее скупо и просто рассказанная история опять возбудила в герцоге подозрения.
Все это уж слишком уместно, слишком гладко, подумал он. Невинная молодая девушка приезжает в Париж, чтобы узнать, что ее отец умер, и Дюбушерон, известный сводник, в тот же вечер везет ее обедать к герцогу.
Если Уне все это казалось удивительным, то герцогу – просто невероятным, и он, откинувшись на спинку сиденья, изучал ее профиль, подсвеченный газовыми фонарями из окна.
Со стороны Дюбушерона было очень умно, подумал герцог, посоветовать ей не надевать шляпу, тогда как чуть ли не у всех женщин в Париже были вечерние шляпы – у кого из перьев экзотических птиц, у кого – с огромными букетами искусственных цветов.
Герцог подумал, что Дюбушерон в очередной раз устроил ему ловушку, но хоть на этот раз наживка была чрезвычайно оригинальной, а не вариантом на ту же старую тему, каковой являлась Иветт Жуан.
Внезапно, сам не зная почему, он подумал, что Иветт не удалось заинтересовать его, более того, он нашел ее отталкивающей.
Она говорила ему распутные, непристойные слова – такого он много наслушался за свою жизнь.
Он знал, что они обычно возбуждают – так велик был контраст между низким бархатным голосом и смыслом этих слов, но все время пока она говорила, герцог ни на минуту не забывал о том, что по другую сторону от него сидит молоденькая девушка.
Уна ни сделала ни малейшей попытки привлечь его внимание или как-то проявить себя.
Может быть именно по этой причине он и не мог отвести от нее глаз.
Но все же уж слишком складная у нее история, решил он, когда она закончила говорить. Однако, будет очень жалко прямо сейчас дать ей понять, что она его не сможет обмануть.
Если ей хочется играть в эту игру – что ж, он подыграет. Вслух же герцог сказал:
– Должно быть, вам было очень тяжело узнать, что ваш отец умер.
– Мне было трудно в это поверить, – ответила Уна. – Но я три года не видела его и… мне показалось… он очень изменился…
– Почему вы так решили?
– Его студия совсем не походила на то место… где он мог бы поселиться… пока мама была жива.
– Так что вид студии несколько уменьшил ваше горе?
– Я действительно очень переживала, – ответила Уна. – Но знаете, мне показалось, что я потеряла папу раньше.
В ее голосе звучала весьма убедительная нота сожаления, и ее объяснение было логичным и понятным, подумал герцог.
И все же он опять сказал себе, что все это звучало слишком гладко, уж очень много было совпадений.
Совпадение, что она приехала в Париж в тот же день, что и он; совпадение, что можно было купить как раз такую картину, как он хотел; и что у него не было определенных планов на вечер.
Конечно, Дюбушерон оставил эту девушку на всякий случай, ожидая, что появится какой-нибудь простак и обнаружит, что она совсем непохожа на обычных девиц легкого поведения.
К тому же, какая девушка, прямиком из монастырской школы, поехала бы одна с ним, не имея даже места, где остановиться, кроме, разве, как у герцога, что, похоже, и предвидел Дюбушерон?
Совершенно невозможно было привезти женщину, которая была любовницей герцога, в любой его дом – везде, но только не в Париже.
