Текст книги "Пламя любви"
Автор книги: Барбара Картленд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Прежде чем ответить, Майкл остановил машину и заглушил мотор. Однако открывать дверь не стал – вместо этого повернулся к Моне, вгляделся в ее лицо, освещенное тусклым светом приборной доски.
– Что с тобой такое случилось? – спросил он.
– Лучше спроси, чего со мной не случалось, – проглотив комок в горле, сдавленным голосом ответила она. – Майкл, я не могу об этом говорить – ни с тобой, ни с кем другим. Просто поверь: мой мир рухнул. Рухнула жизнь, рухнула вера… и, кажется, мужество тоже меня оставило.
– Ну нет! Ты никогда не лишишься мужества, – успокаивающе проговорил Майкл. Он наклонился к ней и взял обе ее руки в свои. – Послушай, – сказал он. – Когда кажется, что жизнь кончена, на самом деле это всего лишь конец главы. Завтра начнется новая глава.
– А если я не хочу?
– Все равно начнется.
Мона всхлипнула.
– Ох, Майкл, как бы я хотела умереть!
– Это было бы слишком просто.
– Просто? – повторила она, удивленная этим словом.
– Да, – ответил Майкл. – Все мы приходим в этот мир ради какой-то цели. Если при первой же неудаче, при первом же серьезном препятствии на пути к цели мы будем опускать руки и с плачем убегать с поля боя, не будет ли это малодушием, даже предательством самих себя?
– Иногда испытания превышают наши силы.
– Никогда! – твердо ответил Майкл. – Поверь, все, что встречается на нашем пути, мы в силах вынести и преодолеть.
Моне вдруг представилось, как он ползет к пулемету, волоча за собой искалеченную ногу, – терзаемый болью, но полный неотступной решимости, движется к своей цели.
Инстинктивно, не думая об этом, она сжала его пальцы – а миг спустя со вздохом разжала руку.
– Что-то я расклеилась, – сказала она, стараясь, чтобы эти слова прозвучали легко и шутливо.
Майкл ничего не сказал, не изменился в лице, однако она почувствовала: он разочарован тем, что разговор внезапно оборвался.
– Когда-нибудь, Мона, – проговорил он, – ты узнаешь много нового о самой себе.
– Быть может, я и о тебе узнаю что-то новое, Майкл?
– Меня узнать несложно. Конечно, если тебе это интересно.
– Откровенно говоря, сейчас мне не интересно ничего. И такое чувство, что уже никогда ничто меня не заинтересует.
– Поживем – увидим, – ответил Майкл. – Не спеши выносить приговоры ни себе, ни другим. Я теперь занимаюсь сельским хозяйством, а оно учит терпению. Быть может, и ты здесь этому научишься, Мона, – не полагаться на то, что вспахали другие, а самой бросать семена в землю и ждать, когда они взойдут.
– О чем ты? – с внезапным интересом спросила она.
Но Майкл не ответил: вместо этого он неловко, с трудом опираясь на больную ногу, выбрался из машины и, хромая, пошел открывать ей дверь.
Она вышла в ночную прохладу, взяла его за руку.
– Майкл, мне нужен друг.
– Я всегда был твоим другом. Так я прощен?
– За что? Я уже все забыла!
Это была ложь. Вечером, раздеваясь, Мона поймала себя на том, что думает о Майкле: о его сокрушительном, почти жестоком объятии, о губах, до боли впившихся в ее губы.
Что почувствовала она при этом?.. Разумеется, унижение. Поступок Майкла лишь подкрепил ее неуверенность в себе и беспокойство о том, что думают о ней люди.
– Все оттого, что совесть нечиста, – объяснила она своему отражению в зеркале. – Я была тем, что в свете называют «женщиной легкого поведения», – вот и жду, что именно так со мной и будут обращаться.
Однако она радовалась, что примирилась с Майклом. Он надежен, как скала, на него можно положиться. Как нужны ей сейчас такие люди – и как жаль, что так мало их рядом!
Теперь она готова была проклинать прежнюю свою жизнь, когда, всецело сосредоточившись на одном-единственном человеке, отрезала себя от всех остальных. Лайонела больше нет – и что у нее осталось? Ничего.
Кроме памяти о тех годах, что они провели вместе. И все же Мона знала: вернись время назад, предложи ей кто-нибудь прожить эти годы заново – не колеблясь, она выбрала бы прожить их точно так же.
Ей вспомнилось, как Лайонел вошел в гостиную ее лондонской квартиры – с экстравагантной обстановкой, которую они подбирали вместе с Недом и которую теперь, после его гибели, приходилось распродавать за долги.
Когда он явился, Мона разбирала нефритовые украшения. Поначалу она не поверила своим глазам – застыла, судорожно сжав в руке холодные зеленые камни, глядя на него широко открытыми изумленными глазами.
– Мона! Я пришел к тебе, потому что… потому что не мог не прийти.
С усилием выдавив эти слова, он умолк. Мона заметила, что он сильно постарел за тот год, что они не виделись.
– Лайонел! Не могу поверить, что ты здесь! – Затем, приложив все усилия, чтобы скрыть свои чувства, она заговорила спокойно и непринужденно: – Однако очень рада тебя видеть. Ну что же, садись и расскажи мне все последние парижские сплетни. Я ведь уже давно не была в Париже!
Не обращая внимания на ее лихорадочную болтовню, медленными шагами он пересек гостиную и подошел к ней вплотную, едва не касаясь ее.
Только тут Мона осознала, что дрожит и не может поднять на него глаз – лишь судорожно сжимает в руке нефритовые четки, словно надеется, что холодные гладкие камни усмирят бурю в ее сердце.
– Мона! – проговорил Лайонел; в голосе его она узнала знакомые ноты.
– Не надо, Лайонел! – прошептала она. – Я этого не выдержу. Уходи! Как ты можешь так поступать со мной – после всего? Неужели не понимаешь?..
– Без тебя я не могу жить, – выговорил он хрипло и отчаянно, словно срываясь в пропасть.
На какой-то безумный миг она вообразила, что он свободен и пришел исполнить ее мечту – просить ее руки. Но затем – без слов, без жестов, без единого намека с его стороны – все поняла. Лайонел все еще хочет ее, но – на своих условиях.
Она колебалась… кажется, что-то нежное и прекрасное, приподнявшее было голову, умерло в ней в этот миг. Но мир молчал и ждал ее ответа.
Она неуверенно подняла глаза.
– Не понимаю… – начала она, но закончить ей не пришлось.
Лайонел уже сжимал ее в объятиях, губы его прильнули к ее губам; влюбленные прижались друг к другу с отчаянием моряков на плоту среди бушующего моря.
– Мона! Мона! – снова и снова повторял он ее имя.
Она молчала – близость его губ и рук лишила ее дара речи. Слов не осталось – все в ней было захвачено неописуемым восторгом, в котором наслаждение неразрывно сплетено с болью, – чувством, для которого не существует слов.
– Вернись ко мне! Вернись!
Мона знала: у нее нет выбора. Куда бы он ни пошел, она отправится за ним, потому что принадлежит ему, потому что без него ее жизнь безрадостна и пуста.
Смутно, словно во сне, она помнила, как готовилась к отъезду.
Приходили и уходили люди. Говорили, какая это щедрость с ее стороны – ведь ей не жаль расстаться со всеми этими прекрасными вещами, сопровождавшими ее в короткой семейной жизни. И еще говорили, с каким поразительным мужеством переживает она трагическую гибель бедняги Неда!
Они не понимали, что сейчас она совсем не думает о Неде – бедняге Неде, разбившемся на машине в безумных гонках от Лондона до Джон-о’Гротса, все участники которых должны были сидеть за рулем в гетрах и серых цилиндрах.
Очередная безумная затея Неда, очередное заманчивое приключение, о котором непременно напишут в газетах… Газеты-то, конечно, написали – вот только Нед их уже не прочел.
Но не все ли равно, что скажут и что сделают люди, думала Мона.
Так ли важно, что мать Неда терпеть ее не может и демонстрирует это при каждом удобном случае? Что громадное состояние его испарилось без следа, оставив по себе одни долги?
Что друзья Неда – такие верные, готовые за него в огонь и в воду, – пожали плечами и отправились на поиски новых приятелей-спонсоров?
Какое все это имеет значение, если через десять дней она уезжает в Париж?
Так Мона снова оказалась в Париже – в городе своей мечты, в чудном городе, казавшемся ей обворожительнее самого прекрасного сна.
Квартирка на Елисейских Полях – под самой крышей, с видом на соседние крыши и трубы; наряды и украшения, что покупал ей Лайонел, – все слилось для нее в каком-то калейдоскопе цветов, музыки, страсти, всепоглощающего счастья любить и быть любимой.
Теперь, оглядываясь назад, легко было забыть о долгих часах одиночества, о днях, тянувшихся как столетия, о ночах мучительной тоски по Лайонелу, когда он не мог быть с ней.
Ей нечем было занять себя – лишь сидеть и смотреть в окно. Ни друзей, ни знакомых у нее здесь не было, и заводить знакомства она опасалась, боясь выдать Лайонела, – только сидела и тосковала и сама себе казалась воплощением неутоленного желания.
Но вот являлся Лайонел – и забывалось все, кроме того, что они снова вместе.
Очень редко они куда-то выходили, Лайонел боялся, что их увидят вместе. Чаще всего они оставались в ее крошечной квартирке, не желая в мире ничего, кроме друг друга, сжигаемые неутолимым пламенем любви.
Слышался звук ключа, поворачиваемого в замке, – и у Моны замирало сердце.
Она спешила из комнаты в крохотную прихожую. Не нужно было слов, объяснений, – они просто бросались друг другу в объятия, и губы их жадно искали друг друга.
Да, в Париже она была счастлива, как нигде и никогда больше! Но Париж не длился вечно. Лайонелу предложили перевод в Египет.
Соглашаться было не обязательно – но он согласился, и из-за этого его решения они с Моной в первый раз поссорились.
Тогда она сбежала, бросив и Париж, и квартиру, и все его подарки. Ничего не объясняя, не предупреждая о своем приезде, примчалась в Аббатство.
– Вот и я! – объявила она с порога, словно готовясь защищаться от упреков.
– Милая, ты потеряла работу? – спросила миссис Вейл.
Мона вспомнила: она говорила матери, что получила в Париже работу, якобы закупает там одежду для какого-то английского магазина.
– Я потеряла все, – коротко ответила она.
И это было правдой.
Прошло три дня – и Лайонел устремился на поиски. Он звонил, он писал. Он примчался в Лондон и требовал, чтобы она с ним встретилась. Слабость то была или неизбежность – но она согласилась.
«Только чтобы попрощаться», – говорила она себе, прекрасно понимая, что сама себя обманывает.
Ее провели в номер, снятый Лайонелом в «Клэридже». Гостиная была пуста; мгновение спустя он вышел из спальни.
Лицо его было хмуро и решительно; но стоило им увидеть друг друга… забыто было все, кроме неудержимой радости оттого, что они снова вместе.
Снова она таяла в его объятиях, гладила по голове, прижималась щекой к его щеке…
– Любимая моя, как ты могла? – спрашивал он.
И она отвечала, плача и смеясь:
– Должно быть, я сошла с ума! Милый, милый, как я могла подумать, что смогу жить без тебя?
И они поехали в Египет. Все решилось так, как хотел Лайонел. Он всегда добивался своего. Страдала она, но, если бы решилась с ним расстаться, страдала бы куда сильнее. Ей вспомнились слова, сказанные однажды няней: «Так устроен мир: одни дают, другие берут, – и тех, кто берет, на свете гораздо больше».
Лайонел, несомненно, принадлежал к «тем, кто берет». Он властно требовал от жизни всего, что она могла дать. Требовал, чтобы его желания всегда удовлетворялись, – и все, чего желал, хотел получать только на своих условиях.
«И всегда побеждал», – устало подумала Мона.
А расплачивались по его счетам всегда другие. Не деньгами, как она после смерти бедного Неда, – страданием, одиночеством, несчастьем, угрызениями совести и мукой загубленной жизни.
Глава восьмая
В гостиной у Хаулеттов Мона ожидала Дороти.
Доктор с семьей обитал в уродливом кирпичном доме с высокими квадратными комнатами, в которых любая мебель смотрелась как-то нелепо; однако Дороти Хаулетт делала все, что могла, чтобы оживить свое неказистое жилище и придать ему уют.
Не ее вина в том, что годы и нелегкая жизнь стерли глянец с мебели, что желтые занавески выцвели, а паркет потемнел. Гостиная выглядела скромно, даже бедно, и все же в ней чувствовалась атмосфера дома.
Там и сям были расставлены фотографии, на подоконнике стояла корзинка с выпечкой, из-под дивана выглядывала игрушечная машинка, а возле камина мирно прикорнул серый персидский котенок.
Здесь не было ни роскоши, ни претензий. Ковры дешевые, но подобранные со вкусом; массивные, неуклюжие на вид, но прочные и удобные кресла, и горка поленьев перед камином.
Дверь отворилась, и вошла Дороти Хаулетт.
– Извини, Мона, что заставила тебя ждать, – проговорила она извиняющимся тоном. – Все из-за этого ходячего кошмара в юбке!
Не было нужды уточнять, о ком она, – в Литтл-Коббле имелся лишь один «кошмар в юбке», и все его знали.
– Что она устроила на этот раз? – сочувственно спросила Мона. – Только ради бога, Дот, не смотри так озабоченно, от этого ты выглядишь лет на десять старше.
Дороти Хаулетт сняла шляпу и обеими руками пригладила седеющие волосы.
– О своих годах я давно уже не думаю, – ответила она. – Но несколько лет жизни она у меня точно отняла! – Взяв полено, она сунула его в камин, и пламя весело затрещало. – А теперь, – проговорила Дороти, усаживаясь, – мои ребята придут из школы не раньше четырех, так что у нас есть почти три часа, чтобы поболтать.
– Слава богу! – воскликнула Мона. – По-моему, легче получить аудиенцию у короля, чем застать тебя одну.
– Знаю, – поморщившись, ответила Дороти, – но что же тут поделаешь? Мало мне своих четверых ребятишек – приходится заботиться еще о троих эвакуированных. А помогает мне всего одна девушка пятнадцати лет от роду – очень старается, но, откровенно говоря, ей самой еще нянька нужна. И этого мало – еще мое Общество!.. Мона, но что же мне делать с Мейвис Гантер?
– А что она натворила? – спросила Мона.
– То, что она творит, в газетах называется «саботаж», – ответила Дороти. – Я просто вне себя: она увела у меня двух лучших участниц! На них я всегда могла положиться – не только отлично вяжут, но и варенье варят, и вообще делают все, что попросишь!
– Увела? Как?
– Чистым шантажом. Право, было бы смешно, не будь это все так противно. Одна – миссис Уотсон: помнишь, полная такая, живет на Вязовой аллее?
– Помню.
– У нее есть дочка, слабого здоровья, но большая умница. Мать ее обожает и очень хочет, чтобы девочка получила приз в воскресной школе. Так вот, миссис Уотсон передали – разумеется, через третьи руки и в самых обтекаемых выражениях, – что, если она не бросит ОПФ и не перейдет в Вязальный клуб, на приз ее Вера может не рассчитывать.
– Невероятно! – воскликнула Мона. – Она что, с ума сошла?
– Ничуточки. Просто у Мейвис Гантер такой ум.
– А вторая женщина?
– Это миссис Янг, ты, скорее всего, ее не знаешь. Сама она прекрасный человек во всех отношениях, но муж у нее пьяница и бездельник, постоянно сидит без работы. Уже некоторое время они получают помощь от прихода, иначе ее детям просто пришлось бы голодать. Ей передали: если не сделает того, чего Мейвис Гантер от нее хочет, церковной помощи больше не увидит.
– Господи, Средневековье какое-то! – воскликнула Мона. – С этим надо что-то делать!
– Да, но что? – вздохнула Дороти. – Деревенские жители рассуждают здраво. Понимают: что бы там ни было, а Артур все равно будет их лечить на совесть, я им тоже мстить не стану, – вот и, памятуя, с какой стороны у бутерброда масло, или как там по пословице, подчиняются ей.
– И кто стал бы их за это винить?
– Я их винить точно не стану, – ответила Дороти, – но знаешь, Мона, эту женщину я уже просто убить готова!
– Мне особенно жаль ее мужа.
– Стенли Гантера? Да у меня сердце кровью обливается, как подумаю о нем. Только представь себе, изо дня в день засыпать и просыпаться рядом с этой тварью!
– С ним она все такая же мерзкая? – спросила Мона. – Я помню, как она его тиранила в былые годы.
– Ты не поверишь – еще хуже стала! – ответила Дороти. – Чего только ему не говорит, и все на людях, никого не стесняясь! Как змея, подползет, когда он меньше всего этого ожидает, и прямо плюется ядом! Почти не скрывает удовольствия, когда ей удается выставить его дураком в глазах у всей деревни или как-нибудь унизить перед его друзьями!
– Убийство – для таких слишком мягкое наказание, – проговорила Мона. – Знаешь, Дороти, теперь я понимаю, что люди везде одинаковы. Такие, как Мейвис Гантер, встречались мне в самых разных слоях общества, – и везде одно и то же: жестокость, страсть к мучительству и стремление к власти любой ценой.
– Да, власть – вот чего она хочет, – задумчиво ответила Дороти. – Потому она меня и ненавидит. Хотя я ведь не напрашивалась – это леди Бьюмонт, жена главного мирового судьи, предложила мне организовать в нашей деревне отделение ОПФ. Надо было отказаться, но я подумала: это ведь наш долг. Мы так мало можем сделать, чтобы помочь фронту!
– Мало? – воскликнула Мона. – Бог с тобой! Не сомневаюсь, ты делаешь больше многих и многих – и уж точно больше всех здесь, в Литтл-Коббле.
– И все же это гораздо меньше, чем нужно, – ответила Дороти. – Но если бы ты знала, какие войны у нас тут ведутся! Представляешь, что сказала Мейвис Гантер на последнем собрании Вязального клуба? Твоя мать мне передала. Кто-то из женщин предложил связать что-нибудь для летчиков – и знаешь, что она ответила? «Это еще к чему? Ведь никто из нашей деревни не служит в ВВС!»
– Вполне в духе Мейвис Гантер, – заметила Мона.
– Однако расскажи о себе. Я хочу забыть о Литтл-Коббле, обо всех наших заботах и мелочных дрязгах. Расскажи, чем ты занималась все эти годы! Я привыкла думать, что ты веселишься и наслаждаешься жизнью в самых живописных и увлекательных уголках мира!
– Понимаю, так казалось тем, кто сидел дома, – вздохнула Мона. – Но на самом деле, поверь, ничего особо увлекательного в моей жизни не было. Развлечения быстро надоедают, а все живописные места либо замусорены апельсиновой кожурой, либо пахнут туземцами, жующими чеснок.
– Что за ерунда! – с чувством воскликнула Дороти. – Не вздумай меня разочаровывать! Ты не представляешь, как часто под дождем, шлепая по грязи в своем старом макинтоше, я утешала себя мыслями: а вот Мона, должно быть, сейчас нежится на золотом песке или окунается в изумрудное море! Или: должно быть, Мона сейчас, в легком шифоновом платье и широкополой шляпе, сидит, наблюдая за игрой в поло, а вокруг толпятся статные красавцы, и каждый наперебой спешит поднести ей бокал прохладительного…
– Ты меня вообразила какой-то героиней мюзикла! – рассмеялась Мона.
– Неужели ты еще не поняла, что ты значишь для всех нас? «Мюзикл» – не то слово; скорее, мы смотрим на тебя как на кинозвезду. Одно наше знакомство с тобой привносит в нашу серую, унылую жизнь чуточку отраженного света.
– Ну и ну! – воскликнула Мона. – Но ведь богатые тоже плачут, и у женщин в шифоновых платьях порой разбиваются сердца!
Она хотела, чтобы ответ прозвучал шутливо, но на последних словах голос ее дрогнул. Дороти накрыла ее руку своей.
– Прости, дорогая. Понимаю: все это слишком хорошо, чтобы быть правдой.
Мона сморгнула выступившие на глазах слезы.
– Дот, я не хочу об этом говорить. Точнее, не могу. Не всегда мне было весело – порой я жила как в аду. Но сейчас со всем этим покончено. Я дома.
Дороти сжала ее руку.
– И слава богу! – проговорила она. – Быть может, это прозвучит эгоистично, но я надеюсь, что ты останешься здесь надолго.
– Скорее всего, навсегда, – ответила Мона.
В голосе ее прозвучало уныние, но Дороти предпочла этого не заметить.
– Заварю-ка я чаю – это лучшее лекарство от любых печалей и забот, – предложила она. – Выпьешь чашечку?
– Нет, спасибо, – ответила Мона. – Я обещала маме, что к чаю вернусь домой.
Послышался стук входной двери, и секунду спустя в гостиную просунул голову Артур Хаулетт.
– У нас гости? – воскликнул он. – О, да это вы, Мона! Ну, девочки, чем заняты? Сплетничаете?
– Разумеется, – ответила Мона.
– Отлично, отлично, – проговорил он, входя в комнату. – С тех пор как вы уехали, Дороти было совсем не с кем облегчить душу. Ведь кому-то что-то рассказывать в Литтл-Коббле – все равно что с крыши кричать! Ладно, долго я не задержусь, у меня больной в Уиллингтоне. Зашел только захватить кое-какие препараты.
– А не боитесь, что скоро у вас появится больной в собственном доме? – сурово поинтересовалась Мона.
– Кто бы это? – спросил Артур Хаулетт. – Кто-то из ребят?
– Нет, не из ребят! – отрезала Мона. – Посмотрите на Дороти! Она вконец измотала себя заботой о детях, об эвакуированных, об ОПФ и бог знает о чем еще!
– Знаю, – ответил Артур Хаулетт. – Ей по справедливости за все это полагается медаль.
– Медаль?! – воскликнула Мона. – Не медаль ей нужна – ей нужен букет роз!
Доктор уставился на Мону так, словно она вдруг лишилась рассудка.
– Да, букет роз! – настаивала Мона. – Артур, позвольте спросить: давно ли вы дарили своей жене цветы? Когда вы с Дороти последний раз были в кино? Когда вообще куда-нибудь ходили с ней вместе? Ужинали вдвоем? Когда говорили, что любите ее?
– Ох, Мона! – прервала ее Дороти. – Ну что ты такое говоришь! Артур еще, пожалуй, решит, что я тебе на него жаловалась!
– Разумеется, не жаловалась, – ответила Мона. – Жаловаться ты не станешь, даже если он начнет в тебя гвозди вбивать. Уж извини, Дороти, но ты слишком многое прощаешь своему мужу! Понимаю, работа врача многого требует от человека – и все же это не причина приходить в собственный дом, как в гостиницу, интересуясь только тем, заправлена ли постель и готов ли обед!
– Мона, должен сказать, вы ко мне чересчур суровы, – проговорил Артур Хаулетт. – Положим, в ваших словах есть доля истины… даже немалая доля… но поймите и вы меня: с начала войны у меня нет ни секунды покоя! Два врача из соседних деревень ушли на фронт, и мне пришлось взять их практику…
– Да хоть бы девяносто врачей ушли на фронт! – отрезала Мона. – Дороти должна быть для вас на первом месте. Буду откровенна: когда я увидела Дороти на прошлой неделе, она меня просто поразила. Конечно, она старше меня, но ведь совсем ненамного, – а выглядит столетней старухой!
Теперь возмутилась и Дороти:
– Ну и ну! Что ж, продолжай, не щади мои чувства!
– И не буду, – твердо ответила Мона. – Я тебя не щажу, но для твоего же блага. Завтра или послезавтра мы с тобой едем в Бедфорд и делаем тебе перманент. А еще – на все карточки Артура покупаем тебе какую-нибудь приличную одежду. Если кому-то из вас придется зимой ходить босиком – пусть он ходит!
– Почти на все карточки я уже накупила разных вещей для детей, – извиняющимся тоном пояснила Дороти.
– Дети для тебя такой же кумир, как для Артура его пациенты, – упрекнула ее Мона. – И то и другое прекрасно, но всему свое место. Неужели вы не замечаете, что оба давно уже не живете по-настоящему? Чего вы хотите от жизни – тонуть в бедфордширской грязи все глубже и глубже, пока вас окончательно не засосет? Только на одно и остается надеяться: быть может, в деревне объявится какой-нибудь симпатичный мужчина, начнет ухаживать за Дороти – и хоть это, Артур, заставит вас проснуться!
– Мона, по-моему, вы переходите все границы! – заявил доктор Хаулетт.
Однако глаза его заблестели, и улыбка тронула уголки губ. Он переминался с ноги на ногу, запустив пальцы в волосы, – ни дать ни взять мальчишка, пойманный за воровством яблок в чужом саду.
– Дороти, что скажешь? – обратился он к жене. – В нашу жизнь ворвался ураган и грозит перевернуть тут все вверх дном. По-моему, к нему стоит прислушаться. Как насчет того, чтобы вечером, когда вернусь из Уиллингтона, сходить со мной в кино?
– Вечером? – воскликнула Дороти. – Ох, нет, я, наверное, не смогу…
– Еще как сможешь! – рявкнула на нее Мона. – Не смей отказываться! Пойдешь в кино и будешь развлекаться. А с твоей сопливой малышней я посижу, если нужно.
– Что еще за «сопливая малышня»? – возмутилась Дороти. – Дети у меня уже большие и прекрасно воспитаны!
– Если так, ты с чистой совестью можешь оставить их дома одних, – возразила Мона. – Вот что я сделаю, чтобы ты не смогла увильнуть: сейчас же позвоню Майклу и попрошу заказать нам в «Лебеде» ужин на четверых.
– Ни за что! – запротестовала Дороти. – Что он подумает?
– Пусть думает что хочет, – ответила Мона. – В конце концов, зачем ему деньги, как не на то, чтобы их тратить? Не я подскажу, на что их пустить, так подскажет кто-нибудь другой.
И она вышла в соседнюю комнату к телефону, краем глаза успев с удовлетворением заметить, как Артур Хаулетт, неловко хмыкнув, потянулся поцеловать удивленную жену.
«Им просто нужно встряхнуться, – сказала она себе. – Оба они очень милые люди, но погрязли в рутине».
Позвонив Майклу, она узнала, что он уехал на ферму. Получила телефон фермы, позвонила туда – и почти десять минут ждала, когда он подойдет к телефону.
Она объяснила, чего от него хочет, – и услышала на том конце провода его смех.
– Так и знал, что в роли тихой скромницы ты долго не выдержишь! – проговорил он. – Мона Карсдейл не будет Моной, если не начнет лезть в дела всех встречных-поперечных!
– Не груби, Майкл, – ответила Мона. – Так заедешь за мной сегодня вечером?
– Обязательно.
Мона бегом вернулась в гостиную. Дороти сидела здесь одна, раскрасневшаяся, смущенная и очень довольная.
– Не понимаю, что нашло на Артура! – проговорила она. – Давненько я его таким не видела!
– Твой Артур – милейший человек, – ответила Мона, – но слеп как крот. Запомни: намеков он не понимает. Ему нужно все говорить прямым текстом. Привлекай к себе внимание – только тогда он будет помнить, что ты не робот.
– Ну, в этом ты не совсем права, – отвечала любящая жена. – Но скажу тебе откровенно: порой мне приходит мысль, что все хорошее осталось позади, а впереди – лишь серые, унылые будни.
«Мне тоже», – с внезапной горечью подумала Мона.
Однако тут же она приказала себе забыть о собственных горестях и заняться жизнью подруги.
– У тебя есть приличное выходное платье?
– Ни одного! – смущенно улыбаясь, ответила Дороти.
– Значит, подберу тебе какое-нибудь из своих.
Дороти рассмеялась:
– Дорогая, очень мило с твоей стороны, но я так раздалась в бедрах, что ни одно твое платье на меня не налезет!
– Еще как налезет! – возразила Мона. – У меня есть несколько платьев с пышными юбками, они тебе отлично подойдут. И, Дороти, перестань хмуриться! Ты сегодня должна быть во всеоружии – ведь тебе предстоит соблазнить собственного мужа!
– Боже мой, что ты такое говоришь! Ты меня в краску вгоняешь! Зачем тебе все это?
– Чтобы ты снова стала молодой. Видишь ли, я эгоистка: мне совсем не хочется думать о собственном возрасте – а это неизбежно, когда рядом женщина, которая всего на несколько лет меня старше, а выглядит как старуха.
– Неужели я так плохо выгляжу? – простонала Дороти.
– Именно так, и даже еще хуже, – безжалостно отрезала Мона. – Но мы это исправим! Я пришлю тебе из дома лосьон для лица, румяна и помаду. Ты еще не забыла, что со всем этим делать?
– Ох, что скажет Мейвис Гантер, если встретит меня в таком виде!
– Ничего такого, чего еще о тебе не говорила.
– И то верно! – рассмеялась Дороти. – Однако скоро вернутся ребята, мне пора заваривать чай. Точно не хочешь остаться и выпить чашечку?
– У меня еще много дел, – ответила Мона. – И предупреждаю: если сегодня вечером ты не постараешься, я у тебя Артура отобью!
– Он будет только рад – он всегда тобой восхищался.
– Хотела бы я этому верить. Но, увы, при первой нашей встрече я болела свинкой, и что-то мне подсказывает, что это первое впечатление врезалось ему в память. Нет, пожалуй, кокетничать сегодня буду только с Майклом. А твоя задача – помочь Артуру ощутить, что ему снова двадцать два!
– Сделаю все, что смогу! – пообещала Дороти. Вдруг она нагнулась к Моне и поцеловала ее. – Какая же ты прелесть! Нам очень тебя не хватало. Все мы здесь слишком поглощены собой!
«Я не заслужила такой похвалы, – думала Мона, выходя на улицу. – Разве я сама все эти годы не была поглощена собой?»
Она тщетно пыталась припомнить, интересовалась ли во все эти годы кем-то или чем-то, кроме Лайонела и своей любви к нему.
Но нет, не вспоминалось ничего, кроме кратких восторгов, когда они были вместе, и тоски и отчаяния, когда она оставалась в одиночестве.
– Хватит об этом думать! – пробормотала она.
Задумавшись, Мона не смотрела, куда идет, – и столкнулась нос к носу с миссис Гантер.
– Как, леди Карсдейл, это вы? Какой сюрприз! – воскликнула миссис Гантер своим резким, визгливым голосом, наводившим ужас на всех, кому случалось получать от нее выволочки.
– Да неужто? – отозвалась Мона. – Деревня у нас маленькая, миссис Гантер, а я дома уже почти неделю. Рано или поздно мы бы с вами непременно встретились.
Секунду миссис Гантер смотрела на нее в удивлении – видимо, не ожидала, что ее слова примут так буквально, – а затем продолжила:
– И как же, наверное, вы рады вернуться! Давненько вы не были в родных краях! Бедная ваша матушка, должно быть, и не знала, суждено ли ей еще с вами свидеться.
Все это она произнесла со слащавой улыбкой, однако и в голосе, и в словах звучала несомненная враждебность, а острые глазки-бусинки за стеклами очков тем временем словно ощупывали Мону с ног до головы.
«Старается меня смутить», – подумала Мона; ее позабавило, что миссис Гантер ведет себя точь-в-точь так, как Мона от нее ожидала.
– Вы правы, боюсь, маме было одиноко без меня, – ответила она. – Но теперь я наконец дома и надеюсь загладить свою вину.
– И надолго вы приехали, леди Карсдейл?
– Очень надолго, – ответила Мона. – Разумеется, все в воле божьей, но я надеюсь остаться здесь до конца жизни.
– Вот как! Ваше решение нам льстит, – проговорила миссис Гантер, – однако, боюсь, здешняя жизнь вам покажется очень скучной. У нас в Литтл-Коббле не так уж много… развлечений.
Последнее слово она протянула на редкость многозначительно – оставалось лишь гадать, что она имеет в виду.
– Вы думаете? – невинно ответила Мона. – А мне думается, жизнь в деревне только кажется неинтересной – на самом деле она очень увлекательна. Особенно любопытно наблюдать за людьми. Надо вам сказать, хоть я здесь и совсем недолго, но некоторые соседи уже успели меня удивить… Впрочем, кому я это говорю? Ведь вам известны все секреты Литтл-Коббла!
– Секреты? – навострила уши миссис Гантер. – А что за… – Тут она прикусила язык и, мгновение подумав, избрала другую тактику. – Разумеется, вы здесь человек новый и замечаете то, что легко может укрыться от глаз местных жителей…
Мона рассмеялась:
– Вы так думаете? Действительно… ох, нет! Кажется, я готова проболтаться, а ведь сплетничать, тем более выдавать чужие тайны грешно, не правда ли, миссис Гантер? К тому же вы наверняка все это уже знаете. Ладно, рада была с вами повидаться. Всего доброго. Скажите мужу, будет проезжать мимо Аббатства – пусть заглядывает к нам на рюмочку хереса.
И, кивнув миссис Гантер, Мона пошла прочь.
