Текст книги "А море шумит…"

Автор книги: Б. Волохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Б. Волохов
А море шумит…

Рассказ

Вторая ночь шла на убыль, а я еще не смыкал глаз. Однако спать почему-то не хотелось, быть может, от непривычной обстановки…

Морской десант только что отбил контратаку «противника» и закрепился на возвышенности в километре от места высадки. Над леском, что темнел на фланге, больше не взметались огненные всполохи, над головой не висел леденящий вой снарядов, не скрещивались раскаленные мечи прожекторов. Пушки, моторы, лязг гусениц – все умолкло вдруг. «Война» словно умаялась, выбилась из сил и прикорнула на всем приморском побережье. Не слышно было даже сверчков, которые обычно не умолкают в такие теплые летние ночи. Только где-то вдали шумело море. Шумело накатистыми вздохами с короткими ритмичными передышками.

На командном пункте, который морские пехотинцы оборудовали на склоне высоты, боевое напряжение тоже улеглось. Люди расслабились, и никто из них не знал, как долго продлится передышка и сколько еще придется отбивать атак «противника». Не знал этого, наверное, и сам майор Ойт, комбат морских пехотинцев.

Я развалился в праздности на ящиках из-под патронов и наблюдал за ним внимательно. Еще слегка взвинченный после боя, высокий, туго перетянутый ремнями, майор стоял в траншее, привалясь к брустверу, и, не оборачиваясь в сторону, где сидел радист Федотов, совсем не по-уставному требовал:

– Вызывай еще!.. Вызывай, голубчик!

Федотов щелкал тангентой и с новой настойчивостью повторял в микрофон:

– «Ястреб»! Я – «Волна»!.. Прием…

На позывные никто не откликался, рация молчала, и только море по-прежнему продолжало свою бесконечную песню. Майор Ойт чертыхнулся, нетерпеливо смял погасшую сигарету и стал вышагивать по траншее. Большой, резкий в движениях, он уже мало походил на того чуть высокомерного, самоуверенного человека, каким показался, и, надо прямо сказать, не понравился мне вчера. Кажется, я еще подумал тогда: повезло мне, что попал на корабле служить к душевному командиру, а не к такому вот куску льда.

Но это было вчера, а сегодня майор уже не казался мне сердитым и недоступным. Больше того, он чем-то влюбил меня в себя, но чем именно, я пока и сам не знал.

Мысли мои еще вчера пошли кругом, и я никак не мог сосредоточиться. События, происшедшие со мной за последние сутки, наползали в моей памяти одно на другое, как вагоны во время крушения. Я нырял в сумятицу своих размышлений и каждый раз отмечал нелепость положения, оказавшись здесь, на берегу, с морскими пехотинцами, оторванный от своего корабля.

Впрочем, расскажу обо всем по порядку…

Еще засветло позапрошлым вечером десантники погрузились на корабли, и мы вышли в море. Когда покидали базу, погода была сносная, а потом заштормило. Налетел ветер, пригнал громадную тучу, хлынул проливной дождь.

Майора Ойта перемена погоды, кажется, обрадовала. Пока шли в район высадки, он то и дело поднимался на командирский мостик, немногословный, замкнутый, становился в сторонке и следил за нашей работой холодными голубыми глазами. Майор был подчеркнуто красив. Меня это почему-то раздражало, и в душе все более росло чувство симпатии к своему командиру, капитан-лейтенанту Белогорцеву. Я сопоставлял, сравнивал, и мне казалось, природа слишком щедро одарила майора изяществом бровей, носа, подбородка, но не дала чего-то самого главного, без чего его красивое лицо теряло что-то важное. А тут еще взгляд всезнающего, равнодушного инспектора, хотя майор со своими подчиненными были для нас, скорее, пассажирами.

Мне даже захотелось, чтобы разгулялся настоящий штормяга, – тогда-то у майора наверняка поубавится позы. Но когда небо и море почернели, Ойт щегольски расправил под ремнем куртку, подошел к нашему командиру капитан-лейтенанту Белогорцеву и неожиданно весело сказал:

– Глядишь, кэп, нам и повезет, а?

Его тон и манера обращения меня задели. Обидно стало за нашего командира, в которого весь экипаж был влюблен и которого сейчас назвали кэпом. Жаргонные словечки у нас на корабле вообще были не в почете. Я думал, Белогорцев тоже обидится, но он ответил совсем дружелюбно:

– Везение небольшое, товарищ майор. Видимость ухудшилась – это неплохо, а вот ветер крепчает…

Майор не успел ответить: корабль резко накренило, Ойта бросило на переборку, он едва удержался на ногах. Я откровенно усмехнулся и подумал: «Эх ты, пехота, на ногах не удержишься, а говоришь – повезло».

Мой командир обжег меня взглядом, резко приказал:

– Старший матрос Колосов, не отвлекайтесь! Ровнее держите корабль на курсе. – И, не замечая больше моего обиженного лица, спокойно сказал майору: – Скоро подойдем к точке поворота, пора готовиться к высадке.

– Лиха беда начало! – по-прежнему весело произнес тот, покидая мостик…

По сигналу с флагмана корабли повернули «все вдруг» и строем фронта на самом полном ходу устремились в сторону берега «противника». Качка усилилась. Корабль то взлетал на крутой гребень волны, то стремительно падал, будто в пропасть. Каково там нашей пехоте?..

Командир приказал мне передать вахту мичману Семину. В трудные минуты на руль всегда вставал мичман. Недаром он слыл лучшим рулевым во всей базе. Но на сей раз и он оробел.

– Можно ли подходить, товарищ капитан-лейтенант? Дует, как шальной… Волна крутая!..

– Подходите к берегу, товарищ Семин! – спокойно повторил Белогорцев. – Проверьте телеграфы. При подходе к берегу корабль одержим ходом – оба полный назад…

Темнота все еще скрывала берег, но мы ощущали его близость. В ходовую рубку доносился гул прибоя, который нарастал с каждой минутой. В воздухе, как чайки, носились хлопья пены. Впереди проглянула извилистая белая лента, тающим кружевом она очертила кромку берега. Громадная волна подняла корабль.

– Стоп дизеля! Оба полный назад!..

Корабль задрожал от огромного напряжения и… замер на месте. Из его раскрытого чрева в кипящее море уже плюхались бронетранспортеры. Командир наш стоял на правом крыле мостика и руководил высадкой десанта. И вот тут-то все случилось. Радист морских пехотинцев матрос Федотов, с которым я незадолго до того познакомился, оказался вдруг за бортом. Бронетранспортеры уже приближались к берегу, а Федотов барахтался возле корабля. Он, наверное, испугался, что долго не продержится с аппаратурой на плаву, и стал звать на помощь…

Миг – и штормтрап за бортом. Федотов ухватился за него, стал подтягиваться, но тут налетела очередная волна – и радист снова скрылся под водой.

– Колосов!.. – услышал я голос командира и, поняв, что от меня требуется, прыгнул в воду.

Когда мы с Федотовым вынырнули, корабль удалялся. И хорошо – иначе под винты можно угодить. Откуда-то издалека, сквозь рев ветра, долетел голос капитан-лейтенанта:

– К берегу… плывите!..

Мне и без того было ясно, что самое лучшее для нас – выбраться на берег, но до чего же это тоскливо – видеть, как удаляется твой родной корабль…

Десантники уже вели бой с «противником», когда мы с Федотовым, держась за руки, выходили из воды. Корабли отошли мористее и через голову десанта артиллерийским огнем обрабатывали прибрежные высоты. Громовые раскаты сотрясали воздух, в светлеющее небо взметались огненные смерчи, по всему побережью стрекотали автоматы и пулеметы. А потом к этой разноголосице присоединился гул моторов. Он нарастал, приближался, низкий, давящий, пригибающий к земле, и мне стало не по себе. Зато Федотов, как только ступил на твердую землю, сразу преобразился. Наши роли теперь переменились: из опекуна я превратился в подопечного, притом, честно говоря, довольно жалкого.

Короткими перебежками мы догоняли атакующих. Федотов мчался через препятствия, как барс, зато я был мокрой курицей. Сырая одежда сковывала движения, ноги мои цеплялись за колючий ежевичник, я падал, чертыхался, вскакивал и снова падал.

– Ты что, матрос, по земле ходить разучился? – сердито спросил Федотов.

«Забыл, каким ты был в воде?» – подумал я с обидой, потирая ушибленные колени и локти. Уже не было сил бежать дальше, когда Федотов сказал:

– Слушай, Михаил! Оставайся здесь с гранатометчиками, а я махну искать комбата. Сам понимаешь, радист при командире должен находиться, а с тобой я до ночи не доберусь к нему… Эй, Джураев, приюти у себя моряка!..

Только теперь я разглядел лежащего неподалеку сержанта с гранатометом в руках. Он обернулся, приветливо произнес:

– Салям алейкум!.. Граната моя бери, помогать будешь танки бить. Лопата тоже бери – окоп тебе сделаем. Я помогать буду..

Сержант дал мне две гранаты и, перевалившись на бок, ловко заработал малой лопатой. Я тоже для виду ковырял землю, с тоской поглядывая в сторону берега. Там начинал светлеть горизонт. Чуть заметная слабенькая белая полоска отделяла небо от моря. Она ширилась на глазах, светлела и делалась вишнево-красной. Еще несколько минут, и небо стало золотым. Ярко очертились контуры облаков. Но море еще оставалось темно-серым. Потом появилась красная ниточка, она росла, превращалась в огненную горбушку, и вдруг из-под тучи необъятным пламенем вырвались лучи. Все сразу кругом ожило, небо стало голубым, море – зеленым. Огненно-красное, в легкой дымке солнце тоже менялось. Сначала к желтому, потом к белому горячему.

Странно как-то все устроено в природе: недавно лил дождь, небо было запятнано тучами, и вдруг все куда-то исчезло. Природа любит целесообразность и все уравновешивает по своим законам. А человек?.. Человек, пожалуй, необычнее всего на свете: необыкновенней летних зорь, морских рассветов, быстро летящего облака, окрашенного первыми лучами солнца… Только одинокому человеку нельзя понять смысла и цели своего существования. Необыкновенным он становится, когда приникает к общности людей и через них – к природе и миру.

О многом, очень многом надо было мне подумать и многое разглядеть, прежде чем прийти к такой мысли. И мысль эта пришла потом, чуть позже. А пока что я наблюдал, как Джураев оборудовал окоп. Замурзанный и раскрасневшийся, он стоял на коленях и прикрывал зелеными ветками дымящуюся паром горку мокрой земли. Прищур узких глаз придавал его лицу мудрую задумчивость, а губы готовы были в любое мгновение распуститься в улыбке.

– Пожалуйста, окоп твоя готов! – засиял Джураев. – Занимай свое место!

На меня вдруг нахлынуло чувство еще не осознанной близости к этому совсем незнакомому парню, а вместе с ними чувство стыда… Я торопливо вонзил лопату в стенку окопа, но сержант остановил меня:

– Не надо. Только испортишь – хороший окоп…

– Меня Михаилом зовут, – буркнул я смущенно.

– А я Садык.

– Садык Джураев. Значит, узбек?

Садык распластался в своем окопчике и строго сказал:

– Горячий наступает пора…

Из-за высотки справа вместе со знакомым давящим гулом выкатывали приземистые, темные танки.

– Граната метать умеешь? – Садык ободряюще подмигнул мне. – Пусть подходят близко!

Целясь, он прижался смуглой щекой к гранатомету, улегся поудобней. Я еще подумал: вот так, наверное, все морские пехотинцы, скрывшиеся в складках земной поверхности, исправно и по-хозяйски приготовились к тяжелой, но необходимой работе. А кругом уже ревели моторы, тяжко грохотали гусеницы. – казалось, весь мир заполнился железным воем и скрежетом.

Подняв голову, я увидел танк совсем близко – прет прямо на нас. Его тень, длинная и уродливая, покачиваясь, легла на соседние кусты. Я знал, это свой танк, и все же, вобрав голову в плечи, готов был броситься в сторону, и только боязнь насмешек удержала на месте. К тому же и танк, кажется, шел не на меня, а на Джураева.

Когда я оглянулся, стальная махина уже проскочила линию окопов, а Садык стоя бросал ей вслед учебные гранаты. Тогда-то и я вспомнил про свои…

«Противник» еще не раз бросал против десанта свои силы, пытаясь опрокинуть нас в море, но морские пехотинцы стойко держались и даже медленно вклинивались в его оборону. В полдень десантники штурмом взяли важную высоту и закрепились на ней. Наступила короткая передышка. Собственно, передышки не было, смолкла стрельба, а десантникам было не до отдыха. Они оборудовали позиции, рыли траншеи, прятали технику в землю. Ни тебе резких команд, ни раскатистых окриков, которые подгоняли бы людей, – все происходило слаженно и умело.

А у меня на душе было скверно. Скверно от того, что мы всего за несколько часов огнем и железом исковеркали большой участок земли. Цветы и траву превратили в пепел. Землю исполосовали гусеничными траками…

Я с детства люблю землю. Может, потому, что в деревне вырос, и земля всегда виделась мне такой доброй и щедрой, что ее нельзя не лелеять и не беречь. Деревушка наша, где я жил с родителями, утопала в садах и зелени. А рядом, за нашим маленьким домом, что стоял на самой окраине, начиналось великое поле хлебов. Как для младенца мила колыбельная песня матери, так мил и дорог мне звон спелых колосьев, стук кузнечика в скошенной ржи, сладок запах весеннего пара над вспаханной нивой.

А тут на моих глазах лысела, выгорала, трескалась земля. Мне трудно было совместить воедино чувство жалости к вечной природе и понимание той крайней необходимости, которая обязывает нас учиться военному делу…

В отделении Садыка Джураева меня уже считали своим. Я подносил боеприпасы, ломом долбил каменистый грунт. Добродушный Садык обучал меня премудростям солдатской жизни.

Во второй половине дня к гранатометчикам приехал Ойт. Комбат был строг, но, довольный, отметил, что на позиции порядок, назвал гранатометчиков орлами и велел не снижать готовность в любую минуту вступить в бой.

– Ну, флот, как на берегу воюется? – обратился он ко мне.

Я живо вспомнил холодные «инспекторские» глаза майора. Но, наверное, оттого, что было много солнца, на этот раз лед в его глазах растаял. Я даже растерялся – столько дружелюбного участия светилось в этом взгляде.

– Небось жарко с непривычки?

Действительно, было жарко и от палящего солнца и от непривычной обстановки, но я ответил сдержанно:

– Ничего, жить можно.

Майор оценивающе оглядел меня, и как будто опять в глазах его просквозил холодок, от которого я поежился.

– Спасибо, матрос, за выручку, – сказал он серьезно, – от меня и от всего батальона спасибо. – Вы настоящий товарищ… Едемте со мной, на командном пункте вам сподручней будет. На корабль еще не скоро попадете.

Мне не хотелось уходить из отделения Джураева, но возразить не осмелился.

– Товарищ майор, насовсем забирать Миша от нас не надо, – вмешался Джураев. – Моя отделения он теперь прописан.

– Спасибо, Садык, вернусь к тебе обязательно, – пообещал я, влезая в бронетранспортер.

Уезжая, Ойт еще раз поблагодарил гранатометчиков за добросовестную службу, а потом, наверное, для порядка строго сказал:

– Зорче смотрите! Деревья без надобности не калечьте!

На командном пункте мне действительно показалось уютней. Не надо было подниматься и бежать в атаку, падать в колючую траву, шарахаться от мчащегося на тебя танка… К тому же сержант Федотов обрадовался моему появлению, и я прикрепился к нему напрочно. Одним словом, стал штабистом. Я бы не сказал, что такое положение меня радовало, но, в конце концов, устраивало.

С Джураевым мы снова встретились под вечер. Он прибежал на командный пункт, буквально свалился в траншею и, не переведя дух, выпалил:

– Где командир?!

– Что случилось, Джураев? – спокойно отозвался майор.

Садык заговорил сбивчиво:

– Окоп копал… Грунт твердый, камень много. Лопата в землю – огонь в стороны… Думал, камень, гляжу – это. – Джураев протянул комбату ржавую каску. – Еще копал и орден находил. Вот…

Мы сгрудились вокруг майора. Он молча рассматривал каску и потускневший орден Славы. Все молчали. В глазах майора опять стояла холодная синева, но где-то в самой глубине ее мне почудились грусть и тревога.

– На этом месте проходили кровопролитные бои, – заговорил он тихо. – Где-то здесь и мой отец сражался…

Последнюю фразу Ойт произнес почти неслышно. Потом передал орден Джураеву:

– Поберегите. Домой вернемся – в музей сдадим. А по номеру ордена узнаем, кому он принадлежал.

Джураев завернул находку в платок, спрятал в нагрудный карман, неторопливо надел каску и пошел по косогору к своим гранатометчикам. Мы молча разошлись по местам…

С той минуты у меня не выходил из головы неизвестный солдат в каске, что сидел в окопе и на которого шли танки… Нет, не свои, как у нас сейчас на учении, а фашистские…

Мысль моя то и дело переносилась в ту обстановку, в которой оказался тот, может быть, такой же юный, как мы, но сожженный войной солдат. Может, он тоже любил песню жаворонка в бездонно-синем небе, писал ласковые письма голубоглазой девушке и обещал ей вернуться с победой. На перекуре между атаками любовался нежными цветами и думал о самом заветном. Он очень хотел, чтобы это заветное сбылось. А на него пошли фашистские танки…

Жутко все-таки, когда представишь, как все это было…

– Ты не спишь, Миша? – На ящики ко мне подсел Федотов.

– Не до сна почему-то, – ответил я ему.

– Тсс! – прижал он палец к губам. – Комбат заснул. Связались наконец с этим «Ястребом»…

Мы уселись рядышком, плечо к плечу, и молчали. Темнота заметно редела, становилась проницаемой, мягкой. Деревья по сторонам уже не расплывались в черные пятна, их контуры вырисовывались четко. Но в небе еще сочными гроздьями висели звезды. И тишина. Такая тишина, что казалось, будто звезды чуть слышно звенят.

– Сколько, по-твоему, лет вот этой березе? – шепотом спросил Федотов.

– Лет тридцать, а что?

– Говоришь, тридцать? – Федотов уселся поудобнее. – Ты знаешь, отец мне рассказывал, как однажды его ранило в бою. Фашистов погнали дальше, а он без сознания остался лежать на полянке. Когда пришел в себя, почувствовал: пить смертельно хочется. Только бы один глоток воды – и жизнь возвратится к нему! Представляешь, один глоток, а фляжка пустая. И тут он увидел рядом березку. Ранило ее снарядом. Видит – сок течет по коре. Весной дело было. Кое-как дополз, припал к ране… Потом его подобрали. Выжил он. Говорит, это березка спасла его.

– Может, и тот солдат, чей орден нашел Садык, тоже не погиб? – произнес я.

– Кто его знает! – отозвался Федотов. – Комбат же сказал, что наведет справки. А уж он, если сказал, сделает. Твой-то отец воевал?

– До Берлина дошел – и ни одной царапины. Повезло…

– Представляешь, – снова зашептал Федотов, – комбат наш мальчишкой воевал. Был сыном полка. В Эстонии наши солдаты его подобрали. В десять лет медаль «За боевые заслуги» получил.

– До чертиков ты любишь своего майора.

– Мы все его любим. Строгий он у нас, но справедливый. А тебе нравится твой командир?

– Скажешь тоже!.. Конечно, нравится…

– А чего ж тогда удивляешься, что мы любим своего комбата?

– Не удивляюсь, а просто спросил.

– Ну и я просто спросил, – усмехнулся Федотов.

В лесу защебетали птицы. Светало. Уже можно было различить цветы. Все начинало жить в полную меру: трава, деревья, птицы. Мир снова становился цельным и гармоничным, как в раннем детстве, когда мысль о конце ни разу не ознобила мою душу. И оттого, что наступал рассвет, буйствовала природа, что рядом со мной сидел Федотов и вообще, что появились у меня новые друзья, хотелось снова что-то делать для людей и для времени.

А вдали по-прежнему шумело море, шумело накатистыми вздохами, с короткими ритмичными передышками… Я слушал море и подумал: проснется майор – попрошусь в отделение Джураева. Там работа погорячее. До корабля я еще не скоро, видно, доберусь, а быть гостем на учениях – не матросское это занятие.