Текст книги "Баку - 1501"

Автор книги: Азиза Джафарзаде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

12. ПОДКОП

Под вечер Дергяхкулу вернулся домой, чтобы немного перекусить и вновь отправиться на дежурство в охраняемую им башню. На сердце было тревожно, он неотступно думал о том, что затевают враги в стороне от его башни. Как ни старались Дергяхкулу и его побратимы, но разглядеть и понять что-то так и не смогли.

Войдя во двор, он заметил Бибикулу у ворот, а в глубине двора Хырдаханым. Оба, увидев его, обрадовались:

– Слава аллаху, ты пришел целым-невредимым, киши!

– Дочь Гюльали, я умираю с голоду. Подай быстрее все, что у тебя есть. Я должен вернуться.

Хырдаханым засуетилась:

– Сейчас, сейчас... Еще бы не проголодаться, ведь как рано утром ушел, так и пропал...

Она проворно расстелила под фисташковым деревом палас, положила тюфячок. Аккуратно разложила на лоскутной скатерти лук, залитый уксусом, хлеб, соль, перец, сумах. В кясах с цветной глазурью принесла кюфта-бозбаш. Когда аромат шафрана донесся, до мужа, тот вспомнил, что запах приготовленной Хырдаханым кюфты способен разбудить всех соседей. Голод его так усилился, что он на мгновение позабыл и про врага, и про подозрительную суетню напротив башни. Дергяхкулу сел у накрытой скатерти и с удовольствием начал есть, накрошив в кюфту-бозбаш чурек.

– Царствие небесное твоему отцу, твоей матери, дочь Гюльали, отличную кюфту ты приготовила. Очень вкусно.

– И твои пусть будут в раю, киши. Как там дела?

– Да как они могут быть, жена? Война ведь! Воюем себе. Посмотрим, аллах милостив. Пока Ширваншах Фаррух Ясар подоспеет – выстоим, наверное.

Женщина то задумчиво смотрела на мужа, то переводила тревожный взгляд на сына. Бибикулу, зная о неуместности высказываний при старших, да еще во время еды, молча поглощал обед и слушал. Хырдаханым не вытерпела:

– А ведь говорят, что Фарруха Ясара в Ширване убили. И сына его нет в крепости.

– Кто может в точности знать, что там, так далеко, делается? Я тоже слышал об этом... А знаешь ли, кого я сегодня видел?

– Кого?

– Ты помнишь шиха Кеблали? Его внучку, Бибиханым.

– Да что ты?! С тех пор, как она вышла замуж за нашего принца Гази-бека, я ее не видела.

– Я тоже впервые увидел ее после замужества. Она ведь сама обороняет крепость.

– Мужественная женщина!

– Я же говорил тебе недавно, забыла? Приходила к нам в мужской одежде. Я слыхал, что принца в городе нет, жена руководит военачальниками. Только не знал, про жену шаха говорят или про жену принца. Но как только увидел сразу узнал ее.

– Она тоже тебя узнала?

– Вначале вроде не признала. Но потом, когда я заговорил тотчас узнала. И про тебя спросила, и про Бибикулу.

– Да хранит ее аллах от беды и горя! Да будет острым ее меч! Как она?

– Хорошо. Но сильно озабочена этой войной...

– А как же! Война ведь не женское дело! Да накажет аллах врага! Нет, чтобы тихо-спокойно сидеть у себя дома, явились, принесли нам горе...

– И не говори, жена...

Трапеза закончилась. Когда Дергяхкулу, поднявшись, взял свой меч, Хырдаханым, прослезилась:

– Уходишь, киши?

– Должен уходить, дочь Гюльали! Когда в народе девушки и женщины берутся за меч, мужчинам не подобает сидеть дома.

– Ты себя береги, о нас не беспокойся.

– А ты за ребенком приглядывай. На улицу не выпускай надолго. Не все можно предвидеть, что может произойти на этом свете, дочь Гюльали...

– Да хранит тебя аллах! Не волнуйся, никуда его не выпущу.

Даже при собственной жене он постеснялся, не смог хоть головку поцеловать единственного ребенка, о котором мечтал долгие годы. Лишь ласково провел рукой по затылку мальчика.

– Ты у меня умница, сыночек, береги маму, слушайся ее. Конь как родится – уже конь, сын как родится – уже мужчина. Смотри, будь хорошим сыном.

Все трое расстроились, и каждый старался скрыть свои слезы. Комок стоял в горле и у жены, и у мужа. Со сжавшимся сердцем Дергяхкулу торопливо вышел из ворот. Вода, которую плеснула ему вслед Хырдаханым из медной миски, намочила пятку Дергяхкулу...

* * *

Когда Дергяхкулу дошел до башни, уже стемнело. Кое-кто из охранников совершал намаз, а другие, выглядывая в бойницы, наблюдали за действиями врага. Кази установили напротив башни светильники из кизяка, пропитанного нефтью и укрепленного на концах длинных жердей, и что-то делали в их колеблющемся свете.

Один из защитников крепости, увидев Дергяхкулу, поманил его к себе. Это был его сосед, гончар Велиюлла.

– Дергяхкулу, ты посмотри туда повнимательней. Похоже, что они колодец роют. Мне показалось, что они на носилках выносят оттуда землю. Ты ведь много раз бывал на войне. Приглядись-ка.

– Да на что им в этом месте колодец? Нет, ей-богу, у меня такое предчувствие, что они подземный ход роют... Воду они привозили на верблюдах из реки Сугаиты... Нет, это не колодец, это будет подземный ход! Надо сообщить Бибиханым-Султаным про подкоп...

Дергяхкулу не договорил: в этот момент раздался страшный грохот, башня зашаталась, как конь, вставший на дыбы при сильном землетрясении. Посыпались вниз отделившиеся друг от друга камни. Пыль, окутавшая все вокруг, сделала мрак еще более плотным. На месте происшествия ничего невозможно было разглядеть. Стоны и крики раненых разносились, казалось, на всю вселенную. Большинство совершавших намаз у крепостной стены было убито или ранено осыпавшимися камнями, а из тех, кто находился на башне, в живых не осталось ни одного. Трупы ювелира Дергяхкулу и гончара Велиюллы лежали среди обломков. Уцелевшие и легкораненые – все, кто мог подняться на ноги, принялись вытаскивать из-под камней погибших.

Когда узнавшая о происшествии Султаным-ханым примчалась сюда на коне, трупы были уже убраны и сложены поодаль. Увидев среди них Дергяхкулу, молодая женщина не смогла удержать слез.

– Бедный дядя, – прошептала она.

Дав необходимые указания о погребении умерших, она озабоченно осмотрела проем, образовавшийся в крепостной стене на месте башни. Надо было чем-то заделать его, иначе враг устроят ночной набег и пробьется в крепость. Поскольку эта башня ближе всех расположена ко дворцу, создавалась серьезная угроза для бакинской резиденции Ширваншахов. Подумав, Султаным-ханым велела позвать к себе хаджиба – главного визиря.

– Прикажи, хаджиб, побыстрее собрать весь войлок, какой только найдется в домах. Пусть принесут его сюда.

Несколько человек вскочили на коней и поскакали в разные кварталы города. Не прошло и часа, как бакинцы – и мужчины, и женщины стали таскать к башне весь имеющийся у них войлок, а у кого не нашлось – старые паласы и ковры. По приказу Султаным-ханым пролом заделали войлоком – пусть не узнает враг, в каком месте проломлена крепостная стена.

...Когда ранним утром Байрам-бек Гараманлы подъехал к взорванной башне – он не поверил своим глазам. В течение одной ночи пролом накрепко заделан, укреплен, стена восстановлена, и усилена охрана. Байрам-бек Гараманлы отправился к шаху:

– Святыня мира, наш замысел не удался. Нам придется остановить наступление через Северные ворота.

– Почему?

– Видать, обороной крепости руководит смелый и к тому же умный человек. Думаю, это опытный военачальник. Взорванное место так укреплено войлоком, что нам еще много придется потрудиться.

Байрам-бек говорил о смелости и благоразумии опытного военачальника, а Исмаил вспоминал лицо Султаным-ханым, с которой он накануне вступил в бой у Девичьей башни. В ушах его все еще звучал голос молодой женщины, так ловко владеющей приемами арабской борьбы: "И убивающие, и убиваемые – сыновья одного и того же народа". Ему казалось, она вновь говорит с укором: "Зачем ты заставляешь брата убивать брата, государь?" Но юный шах в стремлении отомстить убийце отца и деда, распространить на эти земли свою веру, старался не поддаваться жалости, изгнать из сердца поэта Хатаи эти тяжелые думы. Он был государь. И воин. Ревнитель веры. И все! Обстоятельства учили его: "Кровь за кровь, смерть за смерть!" Это чувство мести он впитал с молоком матери, воспринял с первым прочитанным стихом, с первым написанным предложением. Нет, изменить ничего нельзя. Вперед! И только вперед!

...Атака, обретя новую силу, активизировалась перед обоими воротами крепости – и перед Двойными, и перед Северными.

Идущие впереди бойцов озаны, чтобы вдохновить их, начали петь боевые песни – варсаги. Вскоре варсаги сменились зажигающей джанги. Исполняемая на трубе пронзительная джанги, звуча на всю округу своей воинственной, зовущей к подвигу мелодией, возбуждала кази. Варсаги и джанги удесятеряли боевой настрой воинов. Войска потоками накатывались на крепость – "бросались в бездну битвы", как образно сказал автор "Джаханаран" – Шах Исмаил.

Бакинцы продолжали обороняться еще три дня. Перед всеми башнями и воротами города шли кровавые схватки... На седьмой день осады кызылбаши ворвались-таки в город. Но защитники Баку все еще не просили пощады, все еще не сдавались. На тесных кривых улочках города, где с трудом могли разминуться два человека, в тупиках и переулках шли кровавые бои. Сражался каждый дом. Каждое здание превратилось в крепость.

На седьмой день осады по приказу шаха Байрам-бек велел глашатаям провозгласить следующее: "Тот, кто не сдастся добровольно, не произнесет "ла илаха иллаллах"[17]  17 Ла илаха иллаллах (арабск.) – нет бога кроме Аллаха.


[Закрыть], не проклянет езида Фарруха Ясара – будь то ребенок или взрослый, женщина или мужчина – погибнет от меча. Пощады никому не будет".

...Вечером кызылбаши, собрав трупы кази, собирались хоронить их в могилах погибших за религию мучеников. Отделяя трупы своих воинов от вражеских тел, кызылбаши нашли на поле боя и нескольких женских трупов. Хотя женщины эти были в мужской одежде, они выделялись округлыми лицами, распустившимися длинными косами. Когда Хюлафа-бек со странным чувством зависти рассказал об этом Исмаилу, тот, задумавшись на миг о чем-то, велел:

– Женщин похороните рядом с могилами погибших мучеников.

* * *

Есть в истории такие события, которые через определеннее время, быть может и долгое, в точности повторяются. Особенно, если эта история одного и того же народа и события – идентичны. Пройдет много-много лет, и сегодняшний приказ Исмаила после его поражения в Чалдыране отдаст Султан Селим, увидев на поле боя трупы тебризских женщин...

* * *

На седьмой день обороны Баку Султаным-ханым уже не сомневалась в гибели свекра Фарруха Ясара; убедилась она и в том, что муж ее Гази-бек, если и не погиб, то сражается где-то и прийти на помощь не сможет. На подмогу извне она потеряла всякую надежду, но и упорно продолжала отвергать настойчивые просьбы придворной знати о сдаче крепости. Остались без ответа и требования присоединившейся к ним шахини. С удивительным упорством она продолжала борьбу: ей даже в голову не приходило добровольно сдать город! Теперь ее невозможно было застать во дворце: Султаным-ханым занималась организацией уличных боев. И, воспользовавшись ее отсутствием, дворцовая знать направила парламентера к уже вступившему в город шаху с просьбой о пощаде...

* * *

На центральной площади крепости собралось много народу. Торопливо шагала процессия из семидесяти мужчин с раскрытыми Коранами в руках. При каждом шаге они восклицали: "Государь, пощады, государь, прощения!" Затем эти пузатые мужчины в саванах поползли на коленях, то и дело, задыхаясь, приговаривая "пощады, пощады" – о как они были похожи на караван паломников-гаджи, кружащих вокруг Каабы! Юный Исмаил, хоть и был, по обыкновению, под волосяной вуалью, но отлично видел жалкое состояние идущих и ползущих, и сердце его переполнялось гордостью и наслаждением победой, от радости кружилась голова.

Рядом с ним стояли самые близкие люди из государственной знати. Здесь были его дядька Леле Гусейн-бек Бекдили, Мухаммед-бек Устаджлы, Байрам-бек и военачальник Хюлафа-бек, которого он первым послал на покорение зимней резиденции Ширваншахов – величественной Бакинской крепости. Всех охватила радость победы. Семьдесят знатных мужчин приблизились, подняли над головами кораны, на коленях подползли к месту, где находился шах. Легли ничком на землю перед ним и хором воскликнули:

– Пощады, государь, пощады!

На крепостных стенах, между домами все еще слышался звон мечей. Там сражались не желавшие сдаваться бакинцы.

Под эти звуки победитель Исмаил поднял правую руку над головой:

– Пощажу, но с условием: дайте выкуп в тысячу ашрафов золота, сдайте дворцовую сокровищницу и укажите могилу убийцы моего деда Шейха Джунейда, езида Ибрагима Халилуллы!

– От всей души, святыня мира, от всей души...

– Позвольте сдать...

– Позвольте указать...

Напротив канцелярии духовного судьи стоял войсковой кази. Покорившиеся горожане по очереди проходили мимо него. Кази заставлял их произносить молитву: "Нет бога кроме Аллаха, и Мухаммед его пророк", а затем каждый должен был добавить: "Али – его последователь". Тех, кто запинался, заставляли повторять снова и снова. Не желавшие произносить требуемое отводились в сторону, и никто не знал, что через день-два собранные со всего Апшерона жители отказавшиеся говорить "Али – его последователь", будут изрублены мечами недалеко от того места, где река Сугаиты впадает в Хазар, а затем закопаны в большой братской могиле. Местные шииты назовут впоследствии это место "Гаратепе" – "Черный холм". Но все это будет потом. А теперь...

Число произносящих келмеи-шахадат не кончалось; и, пока шел обряд перехода в шиитство, Исмаил беседовал с группой пришедших сдаваться из знати. И вдруг над всей площадью разнесся чей-то взволнованный голос:

– Взгляните туда, взгляните туда!

Такая горячность слышалась в голосе, что все невольно обернулись туда, куда была направлена рука закричавшего человека. Даже Исмаил, забыв об обязательной в его положении выдержке, повернул голову к Девичьей башне.

На крыше Девичьей башни стоял воин, выглядевший очень стройным в облегающей его тело тонкой кольчуге. Голос его во внезапно наступившей тишине эхом зазвенел по всей крепости:

– Пощады просите, предатели, у кого вы просите пощады?! У врага! Зачем я в свое время не изрубила вас мечом, не отрезала вам языки, чтобы вы не смогли произнести слово "пощады"!

И вдруг, воскликнув: "Прощай, родной край!", – воин бросился с башни вниз. С головы слетел шлем, и перед изумленно расширившимися глазами невольных зрителей размоталась и свесилась вниз пара черный кос. Вот косы оказались впереди падающего тела, вот, несколько раз перевернувшись в воздухе, тело Султаным-ханым исчезло по другую сторону Девичьей башни. Тяжкий вздох пронесся над крепостью, все губы невольно произнесли:

– Бибиханым-Султаным...

– Султаным-ханым...

Второй раз в жизни Исмаил видел эти косы. Второй раз! Была ли это Бибиханым-Султаным-ханым, в первый раз давшая ему "пощаду", а во второй, проклиная данную им "пощаду", простившаяся с жизнью? Исмаил встречал на своем пути не так уж много женщин, но даже они либо скрывали его от врагов, либо давали ему пищу и кров.

Кроме матери, только жена его дядьки питала к нему искреннее материнское чувство. Эта замечательная женщина служила ему так же преданно, как и сам дядька, оберегавший его от бед. Потом, получив относительную свободу и уже в тринадцать-четырнадцать лет прославившись, он тоже, в сущности, не видел посторонних девушек или женщин. Отобранные и помещенные во дворец девушки, на которых он должен был жениться, были не в счет. Поскольку он всегда ходил с лицом, закрытым вуалью, то и случайные невольницы, которые могли бы пробраться в его шатер, сторонились его. При нем у них не хватало смелости кокетничать. Дядька и учителя с малых лет воспитывали его как государя, как шейха, не позволяли романтическим чувствам завладеть его сердцем. В руках у Исмаила всегда были либо книга, либо меч. Он либо изучал науки, либо постигал искусство воина, Но природа, как бы сжалившись над этим, лишенным детства человеком, наделила его поэтическим талантом, вложила в него дар поэта – будто озеленила, покрыла нежными всходами голые камни в туманных горах. Этот поэтический дар привнес в его сердце нежелательные для воспитателей чувства. Теперь эти чувства пробудились в нем. И Исмаил вмиг спустился с победных высот, гордость его сменилась изумлением, надменность – завистью, в самой глубине своего сердца он прошептал: "Султаным-ханым". О его первой встрече с этой женщиной-воином не узнал никто. Пройдет время – и он даст это имя своей любимой дочери. И сейчас в нем затрепетало сердце поэта: "Мир потерял свое сколь удивительное, столь и прекрасное чудо! Как жаль!"

Однако бакинцы упорно не верили в гибель Султаным-ханым" В народе ходили слухи, что бросившаяся с башни была не она, их принцесса, а совершенно другая женщина, преследуемая солдатами. Нет, – говорили другие, – нет, это бросилась именно она. Но не разбилась. Там внизу горожане поймали ее в воздухе и спасли. Несколько близких ей людей вывезли Султаным-ханым из города в момент его сдачи и где-то спрятали, кажется, на нардаранской даче Ширваншахов. Ее ждут грядущие битвы – так тоже говорили...

* * *

Последний раз, несколько веков назад, когда Баку был взят арабскими захватчиками, предводительствуемыми Ашас ибн-Гейсом, город более не видел такой бойни и грабежа.

Наступило утро. По приказу молодого шаха хаджиб показал мавзолей Ширваншахов. Несколько кызылбашей, взяв в руки кирки и лопаты, разрушили мавзолей, вскрыли могилу Султана Ибрагима Халилуллы, вытащили кости и, завернув их в циновку, подожгли. Всю эту картину наблюдали придворные и мюриды, разодетые в нарядные, как праздничные свечи, разноцветные одежды, и шах в своем победном одеянии. В стороне стояла согнанная сюда насильно под страхом смерти знать Баку и Ширвана. Чтобы запугать население, кызылбаши, начавшие войну под религиозным знаменем шиитства, устроили зрелище ада. Глашатай возвещал всем, что и Фаррух Ясар так же "отправлен в ад", и декламировал: "Таково наказание каждого безбожника, осмелившегося на бунт!" После того, как было оглашено повеление шаха, из числа собравшихся выступил вперед старик, которому перевалило уже за сто лет. Это был известный в Баку ученый Имамеддин Бакуви. Обращаясь к Исмаилу и стараясь, чтобы слова его были услышаны и окружившими трон пожилыми мюридами, он сказал дрожащим, но громким голосом:

– Сжигать виновных в аду – дело одного аллаха. Человек, признающий исламскую религию, веру в единого бога, коран, не станет сжигать в огне раба божьего. Не то что его кости...

Старого ученого прервали. С криками: "Суннит, раб езидов Ширваншахов", – накинули ему на шею веревку, потащили, задушили...

Молодой шах, радующийся победе, отмщению ненавистному роду Ширваншахов, которых он считал убийцами своего отца и деда, оглядывая собравшихся, увидел среди придворных и военачальников похожего на черный флаг в своих траурных одеждах Шейха Мухаммеда Сияхпуша. Властным тоном он спросил:

– О шейх, ты и в день такой великой победы, столь полного торжества в черном одеянии?

Улыбающиеся лица обратились к стоявшему, скрестив руки на груди, как будто изваянному из черного мрамора, шейху Мухаммеду Сияхпушу. Оставаясь неподвижным, шейх слегка наклонил голову в черной тоге и проговорил:

– Мой государь, после гибели вашего покойного отца, моего дорогого муршида, Шейха Султана Гейдара, я оделся в черное. Я не знаю других цветов. У меня все такое же черное, как моя одежда.

Исмаил, показав на горящую циновку с костями Султана Ибрагима Халилуллы, улыбнулся:

– Поздравляю тебя, о шейх! Султан Гейдар отмщен. Сегодня его сын освобождает тебя от траура, – он хлопнул в ладоши, приказал, – пусть принесут шейху белое одеяние!

Шейх Мухаммед Сияхпуш на мгновение растерялся. Снова наклонив голову, сказал:

– Мой государь, в тот день, когда мой муршид перешел из временного жилища в вечное, я дал обет: в тот самый день я убил и свои плотские желания. Поэтому черное одеяние...

– О шейх, это же еще прекраснее! Ты загасил такой огонь, который не смогла бы загасить вода семи мельниц! Ты убил такого голодного дракона, которого не насытило бы состояние всего мира! Ты уничтожил такого врага, который не нашел бы утешения, выпив кровь всего человечества! Ты одержал победу над страстью. По такому врагу траур не носят. Ты герой! А герою к лицу красное одеяние. – Он снова ударил в ладоши и не допускающим никаких возражений тоном приказал: – Пусть принесут шейху красное одеяние!

Так в этот день Сияхпуш – одетый в черное верный мюрид Шейха Султана Гейдара – оделся в красное.

* * *

Исмаил давно слышал об Атэшгяхе – храме огнепоклонников. Как только выпал случай, он исполнил свою мечту – отправился в Сураханы, эту святыню, Мекку огнепоклонников, добирающихся сюда из далекой Индии. Еще вчера он сказал друзьям:

Обратить в шиитство суннитов, которые и без того являются мусульманами, легко. Гораздо больше чести обратить в мусульманство огнепоклонников, которые уже в течение семи-восьми веков оберегают свою веру, не желая обращаться в ислам. Это праведное дело прославит нас до седьмого колена. Представьте себе, мой предок, посланник бога, считал христианство тоже верой, но худшей, слабой, чем вера в аллаха, и ограничивался взиманием с христиан религиозных податей. А идолопоклонников, огнепоклонников, многобожников считал лишенными разума и, следуя велению аллаха: "Истреблять нечестивых", – рубил их мечом. Исмаил и его приближенные, полные решимости обратить местных огнепоклонников в ислам, направились в Сураханы. В дороге один из приближенных Исмаила сказал:

– Да буду я твоей жертвой, счастливый государь, но большинство сураханцев сами в душе огнепоклонники, нашу веру они приняли для отвода глаз. Все они огнепоклонники, сукины дети! Это же не мусульмане, а переселившиеся сюда и осевшие на этих землях индусы. Они для вида только приняли нашу религию, женились, детей завели...

Еще задолго до Атэшгяха их внимание привлекли языки пламени, вырывающиеся из среднего купола и из четырех угловых башенок ограды. Большинство индусов и мусульман заполнило храм огнепоклонников, а часть их, примкнув к местным мусульманам-суннитам, набилась в сельскую мечеть. Вновь назначенный в село молла в мечети, а глашатай на площади возвещали всем, что сын Шейха Гейдара будет обращать их сегодня в шиитство. Тех, кто не примет новую религию, ждет смерть...

Когда двенадцатиугольные красные колпаки набились в Атэшгях, индусы попрятались в глубь келий. Лишь один очень старый огнепоклонник стоял, скрестив на груди руки, перед молельней, воздвигнутой в центре храма. Он был погружен в раздумье. Хотя губы его шептали молитву – голоса слышно не было. Стоявший неподвижно глубокий старец был похож на мумию из саркофага. Языки пламени, вырывавшиеся из молельни, отсвечивали странным румянцем на желтом лице мумии.

Исмаил с любопытством смотрел на старца. Внезапно то ли по его, то ли по чьему-то знаку двое кызылбашей, бросившись вперед, попытались схватить паломника за руки. Ведь он поклонялся огню, а значит, по понятиям исламской религии, аду! Но старик, проявив совершенно неожиданное проворство, вырвался из рук молодых людей. Быстро преодолел он ступени молельни. Нестерпимый жар опалил его белую набедренную повязку. Воскликнув что-то на неведомом Исмаилу языке, старик бросился в огонь. Из всех келий вырвался горестный вопль. Сердце поэта на мгновение откликнулось ему, тоже застонало. Исмаил застыл со смешанным чувством изумления и зависти.

"Боже, пожертвовать собой во имя идеи, живым, добровольно кинутся в огонь-какое отчаянное, но какое огромное геройство! Такая жертва может превратиться в знамя в религиозной борьбе.

Наверняка, сейчас отовсюду за нами следят глаза. Они видели, как он пожертвовал собой, чтобы не изменить своей вере. Возможно, его имя, неизвестное пока, действительно станет знаменем для них".

Так думал он, уже вскочив на коня и поворачивая его назад. В момент принесения жертвы он не смог издать ни звука своими охладевшими, ставшими вдруг ледяными губами. Взмахом руки он отдал распоряжение безмолвно стоящим вокруг и позади него, тоже замершим в изумлении людям – уходить отсюда: пятясь и оглядываясь, кызылбаши ускакали прочь.

Он не задержался в Сураханах. Препоручив судьбу села новому молле и управляющему, Исмаил покинул Атэшгях. Язык не повернулся отдать приказ разрушить его, сровнять с землей.