Текст книги "Сны роботов"

Автор книги: Айзек Азимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 36 страниц)

Наступила полночь. Мисс Феллоуз взяла ребенка на руки, выключила сигнализацию и осторожно открыла дверь.

И тут из ее груди вырвался крик ужаса – она оказалась лицом к лицу со стоявшим на пороге Хоскинсом!

С ним были еще двое, и, увидев ее, он был поражен не меньше, чем она сама.

Мисс Феллоуз пришла в себя на какую-то долю секунды раньше и попыталась быстро проскочить мимо него, но, несмотря на этот выигрыш во времени, Хоскинс все же опередил ее. Он грубо схватил ее и оттолкнул назад в глубину комнаты по направлению к шкафу. Он знаком приказал остальным войти в помещение и сам стал у выхода, загородив дверь.

– Этого я не ожидал. Вы что, окончательно сошли с ума?

Когда Хоскинс толкнул ее, она успела повернуться так, что ударилась о шкаф плечом и Тимми почти не ушибся.

– Что случится, если я возьму его с собой, доктор Хоскинс? – умоляюще произнесла она. – Неужели потеря энергии для вас важнее, чем человеческая жизнь?

Хоскинс решительно вырвал из ее рук Тимми.

– Потеря энергии в таком размере привела бы к утечке многих миллионов долларов из карманов вкладчиков. Это катастрофически затормозило бы работы, ведущиеся акционерным обществом «Стасис инкорпорейтид». Это означало бы то, что всем и каждому стала бы известна история чувствительной медсестры, которая нанесла колоссальный ущерб обществу во имя спасения мальчика-обезьяны.

– Мальчика-обезьяны! – в бессильной ярости воскликнула мисс Феллоуз.

– Под такой кличкой он фигурировал бы в описаниях этого события.

Между тем один из пришедших с Хоскинсом мужчин начал протягивать через отверстия в верхней части стены нейлоновый шнур. Мисс Феллоуз вспомнила шнур, висевший на стене камеры, где находился обломок камня профессора Адемевского, тот шнур, за который дернул в свое время Хоскинс.

– Нет! – вскричала она.

Но Хоскинс опустил Тимми на пол и, осторожно сняв с него пальто, сказал:

– Оставайся здесь, Тимми, с тобой ничего не случится. Мы только выйдем на минутку из комнаты. Хорошо?

Побледневший и лишившийся дара речи Тимми, однако, нашел в себе силы утвердительно кивнуть головой. Хоскинс вывел мисс Феллоуз из кукольного домика, держась на всякий случай позади нее. На какой-то миг мисс Феллоуз утратила способность к сопротивлению. Она тупо следила за тем, как укрепляли снаружи конец шнура.

– Мне очень жаль, мисс Феллоуз, – сказал Хоскинс, – я охотно избавил бы вас от этого зрелища. Я намеревался сделать это ночью, чтобы вы узнали обо всем уже после.

– И все из-за того, что пострадал ваш сын, который замучил этого ребенка до такой степени, что он уже не мог совладать с собой и поранил его?

– Поверьте мне, что дело не в этом. Мне понятна причина того, что здесь сегодня произошло, и я знаю, что во всем виноват Джерри. Но эта история уже получила огласку, да иначе и не могло быть при том количестве корреспондентов, которые собрались здесь в такой день. Я не могу пойти на риск и допустить, чтобы появившиеся в печати ложные слухи о нашей небрежности и о так называемых «диких неандертальцах» умалили успех "Проекта «Средневековье». Так или иначе Тимми все равно должен скоро исчезнуть, так почему бы ему не исчезнуть сейчас, умерив тем самым пыл любителей сенсаций и сократив количество грязи, которое они постараются на нас вылить.

– Но ведь это не то же самое, что отправить назад, в прошлое, осколок камня. Вы убьете человеческое существо.

– Это не убийство. Он ничего не почувствует, он просто опять станет мальчиком-неандертальцем и попадет в свою привычную среду. Он не будет больше чужаком, обреченным на вечное заключение. Ему представится возможность жить на свободе.

– Какая такая возможность? Ему всего лишь семь лет, и он привык, чтоб в нем заботились, чтобы его кормили, одевали, оберегали. Он будет одинок, ведь за эти четыре года его племя могло уйти из тех мест, где он его покинул. А если даже племя еще там, ребенка никто не узнает, он должен будет сам о себе заботиться, а ведь ему негде было научиться этому.

Хоскинс беспомощно покачал головой.

– О господи, неужели вы считаете, мисс Феллоуз, что мы не думали об этом? Разве вы не понимаете, что мы вызвали из прошлого ребенка только потому, что это было первое человеческое или, вернее, получеловеческое существо, которое нам удалось зафиксировать, и мы боялись отказаться от этого, так как не были уверены, что нам так повезет еще раз? Неужели мы держали бы здесь Тимми столь долго, если б нас не смущала необходимость отослать его обратно в прошлое! Мы делаем это сейчас потому, – в его голосе зазвучала решимость отчаяния, – что мы не в состоянии больше ждать. Тимми может послужить причиной компрометирующей нас шумихи. Мы находимся сейчас на пороге великих открытий, и мне очень жаль, мисс Феллоуз, но мы не можем допустить, чтобы Тимми помешал нам. Не можем. Я очень сожалею, мисс Феллоуз, но это так.

– Ну что ж, – грустно произнесла мисс Феллоуз. – Разрешите мне хоть попрощаться с ним. Дайте мне пять минут, я не прошу ничего больше.

– Идите, – после некоторого колебания сказал Хоскинс.

Тимми бросился ей навстречу. В последний раз он подбежал к ней, и она в последний раз прижала его к себе.

Какое-то мгновение она молча сжимала его в своих объятиях, Потом она ногой пододвинула к стене стул и села.

– Не бойся, Тимми.

– Я ничего не боюсь, когда вы со мной, мисс Феллоуз. Этот человек очень сердит на меня? Тот, что остался за дверью?

– Нет. Он просто нас с тобой не понимает… Тимми, ты знаешь, что такое мать?

– Это как мама Джерри?

– Он рассказывал тебе о своей матери?

– Немного. Мне кажется, что мать – это женщина, которая о тебе заботится, которая очень добра к тебе и делает для тебя много хорошего.

– Правильно. А тебе когда-нибудь хотелось иметь мать, Тимми?

Тимми откинул голову, чтобы увидеть ее лицо. Он медленно протянул руку и стал гладить ее по щеке и волосам, как давным-давно, в первый день его появления в «Стасисе», она сама гладила его.

– А разве вы не моя мать? – спросил он.

– О Тимми!

– Вы сердитесь, что я так спросил?

– Нет, что ты! Конечно, нет.

– Я знаю, что вас зовут мисс Феллоуз, но… иногда я про себя называю вас «мама». В этом нет ничего дурного?

– Нет, нет. Я никогда не покину тебя, и с тобой ничего не случится. Я всегда буду с тобой, всегда буду заботиться о тебе. Скажи мне «мама», но так, чтобы я слышала.

– Мама, – удовлетворенно произнес Тимми, прижавшись щекой к ее лицу.

Она поднялась и, не выпуская его из рук, взобралась на стул. Она уже не слышала внезапно поднявшегося за дверью шума и криков. Свободной рукой она ухватилась за протянутый между двумя отверстиями в стене шнур и всей своей тяжестью повисла на нем.

«Стасис» был прорван, и комната опустела.

  Бильярдный шар

Джеймс Присс – пожалуй, мне бы следовало сказать профессор Джеймс Присс, хотя каждому, наверное, и без этого титула ясно, о каком Приссе идет речь, – всегда говорил медленно.

Это я точно знаю. Мне довольно часто случалось брать у него интервью. Величайший был ум после Эйнштейна, но срабатывал всегда медленно. Присс и сам признавал это. Возможно, дело было в том, что Присс обладал таким гигантским умом, который просто не мог быстро работать.

Бывало, Присс что-нибудь скажет в медлительной рассеянности, затем подумает, затем добавит что-то еще. Даже к самым тривиальным вопросам его огромный ум подступался нерешительно, касался одной стороны проблемы, потом – другой.

«Встанет ли завтра солнце? – представлял я ход его размышлений. – А что мы подразумеваем под словом „встанет“? Можно ли с уверенностью сказать, что „завтра“ наступит? Не является ли в этой связи „солнце“ понятием двусмысленным?»

Добавьте к его манере речи вежливое выражение лица, довольно бледного, с глазами, взгляд которых не выражал ничего, кроме нерешительности, седые волосы – жидкие, но аккуратно причесанные, деловой костюм всегда старомодного покроя и вы получите полное представление о профессоре Джеймсе Приссе – человеке, склонном к уединению и совершенно лишенном личного обаяния.

Вот почему никому и в голову не пришло заподозрить его в убийстве. И даже я сам не очень-то уверен. Как бы там ни было, он действительно думал медленно, всегда думал слишком медленно. Можно ли предположить, чтобы в один из критических моментов он вдруг ухитрился подумать быстро и сразу привести мысль в исполнение?

Впрочем, это неважно. Если он и совершил убийство – ему удалось выйти сухим из воды. Теперь уже поздно ворошить это дело, и я бы вряд ли сумел чего-нибудь добиться, даже несмотря на то, что решил опубликовать этот рассказ.

Эдвард Блум учился с Приссом на одном курсе и, так уж сложились обстоятельства, постоянно с ним сотрудничал. Они были ровесниками и в равной мере убежденными холостяками, но зато во всем остальном являли собой полную противоположность.

Блум – стремительный, яркий, высокий, широкоплечий, с громовым голосом, дерзкий и самоуверенный. Мысль Блума, как метеор с его внезапностью и неожиданностью полета, била в самую точку. В отличие от Присса Блум не был теоретиком – для этого ему недоставало ни терпения, ни способности сосредоточить напряженную работу ума на изолированной абстрактной проблеме. Он это сам признавал и, даже больше того, похвалялся этим.

Чем он действительно обладал, так это сверхъестественной способностью увидеть возможности практического применения теории. В холодной гранитной глыбе науки он умел увидеть – казалось, без малейшего усилия – сложную схему удивительного изобретения. Глыба распадалась, и оставался шедевр человеческой мысли.

Это всем известно, и не будет преувеличением сказать, что все созданное Блумом всегда работало, патентовалось и приносило прибыль. К тому времени, когда ему исполнилось сорок пять лет, он стал одним из богатейших людей в мире.

При всей многогранности талантов Блума-Практика, пожалуй, ярче всего его фантазия воспламенялась идеями Присса-Теоретика. Самые выдающиеся изобретения Блума были построены на величайших откровениях мысли Присса, и, в то время как Блум утопал в богатстве и имел мировую славу, имя Присса пользовалось феноменальным признанием лишь среди его коллег.

И естественно, нужно было ожидать, что, когда Присс создал теорию Двух Полей, Блум немедленно приступил к созданию первой в мире антигравитационной установки.

Мое задание состояло в том, чтобы найти в теории Двух Полей интересное для простых смертных подписчиков «Теле-Ньюс пресс», а этого можно добиться, лишь имея дело с живыми людьми – не с абстрактными теориями. Задача была не из легких, поскольку мне предстояло брать интервью у профессора Присса.

Само собой разумеется, что я собирался задавать вопросы о возможностях применения антигравитации – это интересовало весь мир, – а не о теории Двух Полей, которую никто не мог понять.

– Антигравитация? – Присс поджал свои бледные губы и задумался. – Я не вполне уверен, что это возможно или когда-нибудь окажется возможным. Я еще не… добился окончательного результата, который меня бы удовлетворил. Пока не могу сказать, имеет ли уравнение Двух Полей определенное решение, хотя, несомненно, оно должно было бы его иметь, если бы… – И он погрузился в размышления.

Пришлось слегка кольнуть его.

– Блум заявил, что считает вполне возможным создать антигравитационную установку.

Присс кивнул головой.

– Да, и это очень любопытно. До сих пор Эд Блум проявлял фантастическую способность увидеть далеко не очевидное. У него необыкновенный ум. Вот что сделало его весьма богатым человеком.

Присс принимал меня у себя дома. В таких квартирах живут люди среднего достатка. Я не мог не поглядывать по сторонам. Богатым Присс не был.

Не думаю, чтобы он читал мои мысли. Просто он перехватил мой взгляд. Мне кажется, он и сам подумал о том же.

Богатство редко бывает наградой настоящего ученого. И он об этом не особенно жалеет.

Возможно, так оно и есть, подумал я. Присс имел свою награду – особую. Он третий человек за всю историю, кто получил две Нобелевские премии, и пока единственный, кому удалось их получить за достижения в области науки без соавторов. Ему здесь не на что жаловаться. И хотя он не был богатым, бедным его тоже не назовешь.

Но в голосе Присса не чувствовалось удовлетворения. Возможно, не только потому, что его раздражало богатство Блума; причиной могло быть и то, что слава Блума обошла весь мир, и то, что, куда бы Блум ни приехал, его чествовали повсюду, в то время как Присс вне стен научных конференц-залов и университетских клубов был мало кому известен.

Не знаю, можно ли было прочесть эти мысли в моих глазах или догадаться о них по тому, как я морщил лоб, но только Присс продолжал:

– Однако, как вам, наверно, известно, мы с ним друзья. Раз, а то и два в неделю мы сходимся за бильярдным столом. И каждый раз я его обставляю.

(Это заявление я опустил из текста интервью. На всякий случай я обратился за уточнением к Блуму, который в ответ разразился пространным контрзаявлением, начинавшимся словами: «Иногда он обыгрывает меня в бильярд. Этот старый осел…», и далее Блум совсем перешел на личности. Ни один из них не был новичком в этой игре. Мне как-то довелось присутствовать на одной из их партий – это было после заявления и контрзаявления, – и я могу сказать, что оба они орудовали киями с профессиональным апломбом. Более того, они сражались «насмерть», и во время игры я не заметил и намека на дружеские отношения.)

– Не откажите в любезности сделать предсказание относительно того, удастся ли Блуму создать антигравитационную установку?

– Вы, по-видимому, хотите, чтобы я поставил свое имя на карту? Гм-гм. Ну что ж, давайте подумаем вместе, молодой человек. Только что мы подразумеваем под антигравитацией? Наша концепция гравитации основана на общей теории относительности Эйнштейна, которой вот уже сколько лет, но которая тем не менее в своих пределах остается незыблемой. Для наглядности…

Я вежливо слушал. Мне уже приходилось выслушивать его рассуждения на эту тему, но, если я хотел выудить для себя что-нибудь ценное, нужно было не мешать ему самому пробраться сквозь дебри теории.

– Для наглядности, – сказал он, – представим себе вселенную в виде абсолютно плоского, не имеющего толщины листа сверхгибкой и сверхпрочной резины. Если определить массу как нечто взаимосвязанное с весом – подобно тому, как это имеет место на поверхности Земли, то тогда нужно ожидать, что любая масса, оказавшаяся на листе резины, продавит в нем лунку. Чем больше масса, тем больше будет такая лунка.

В реальной вселенной, – продолжал он, – бесконечное множество всевозможных масс, и наш резиновый лист, соответственно, должен быть весь испещрен лунками разной глубины. Любой объект, катящийся по нашему листу, на своем пути будет постоянно проваливаться в эти лунки и, выскакивая из них, менять скорость и направление движения. Эти изменения мы можем интерпретировать как демонстрацию существования гравитационных сил. Если путь движущегося объекта проходит достаточно близко от центра лунки, то при достаточно малой скорости объект как бы окажется в ловушке и начнет вращаться в лунке по эллипсу. При отсутствии трения он будет там вращаться вечно. Другими словами, то, что Исаак Ньютон считал силой, Альберт Эйнштейн определил как геометрическое искривление пространства.

Здесь Присс сделал паузу. Он говорил довольно гладко – для себя, пока речь шла о том, что ему уже не раз приходилось объяснять. Но теперь он точно начал продвигаться наощупь.

– Итак, – сказал он, – пытаясь создать антигравитацию, мы тем самым пытаемся изменить геометрию вселенной. Или, если вернуться к нашей метафоре, пытаемся разгладить лунки на резиновом листе. Допустим, что нам удалось забраться под некую массу и, подняв ее над собой, удерживать в таком положении, чтобы не дать ей выдавить лунку. Если таким образом разгладить наш резиновый лист, будет создана вселенная – или хотя бы часть ее, где гравитация не существует. Катящийся объект на своем пути мимо массы, которая не образует лунки, уже не изменит направления своего движения, и в этом случае мы могли бы сказать, что масса не создает гравитационных сил. Для того чтобы создать антигравитацию на Земле, нам пришлось бы найти массу, равную массе Земли и, так сказать, подвесить эту массу над головой.

Я перебил его:

– Но согласно вашей теории Двух Полей…

– Совершенно верно. Общая теория относительности не дает нам указаний на то, как свести гравитационное и электромагнитное поля к единой системе уравнений. На эту систему, которая позволила бы создать универсальную теорию поля, Эйнштейн потратил полжизни и ничего не добился. Неудача постигла и всех его последователей. Я же начал с предположения, что эти два поля не могут быть сведены в единую систему, и пришел к выводам, которые я и попытаюсь вам объяснить – разумеется, в грубом приближении – с помощью все той же метафорической вселенной.

Наконец, хотя я не был в этом уверен, мы добрались до того, чего мне еще не приходилось слышать.

– Ну и как она будет выглядеть? – спросил я.

– Допустим, что вместо того, чтобы поднимать массу, мы уплотним резину, сделаем ее менее эластичной. Она бы сжалась – во всяком случае, на ограниченном участке – и стала бы ровнее. Гравитационные силы тогда стали бы меньше, и то же самое произошло бы с массой, поскольку в нашей модели вселенной и масса и гравитация являются одним и тем же феноменом. Если бы нам удалось разгладить весь резиновый лист, гравитация тотчас бы исчезла вместе с массой.

При определенных условиях электромагнитное поле могло бы противодействовать гравитационному и тем самым вызвать эффект уплотнения ткани вселенной, покрытой лунками. Электромагнитное поле гораздо сильнее гравитационного, и, следовательно, первое могло бы возобладать над вторым.

– Но, как вы сказали, – неуверенно проговорил я, – при определенных условиях. Можно ли создать такие условия?

– А вот этого я как раз и не знаю, – медленно и задумчиво ответил Присс. – Если бы вселенная действительно была листом резины, ее плотность, чтобы она могла нейтрализовать действие массы, должна выражаться бесконечно большой величиной. И если это справедливо и для реально существующей вселенной, понадобилось бы электромагнитное поле, напряженность которого также выражается бесконечно большой величиной, а это означало бы, что антигравитация невозможна.

– Но Блум утверждает…

– Да, конечно, я могу себе представить, что утверждает Блум. Он надеется, что достаточно и электромагнитного поля, напряженность которого выражается конечной величиной, если только использовать напряженность должным образом. Но каким бы искренним ни был Блум, – губы Присса дрогнули в легкой усмешке, – его нельзя считать непогрешимым. Он… по окончании колледжа он даже не сумел защитить диплома – вам это известно?

Я было собрался ответить, что мне это известно. Наверное, все знали. Но в голосе Присса прозвучало такое воодушевление, что я взглянул на него и, надо сказать, сделал это вовремя: его глаза светились от восторга, словно он впервые поведал эту новость. И я многозначительно кивнул, как будто собирался приберечь эти ценные сведения на будущее.

– То есть вы хотите сказать, профессор, – я снова поддел его, – что Блум, по-видимому, не прав и создать антигравитацию невозможно?

Помедлив, Присс кивнул и ответил:

– Разумеется, мне представляется возможным ослабить гравитацию, но если под антигравитацией понимать лишь поле с нулевой гравитацией, то есть отсутствие гравитации в любом сколь угодно большом участке пространства, – как я подозреваю, антигравитация, что бы там ни говорил Блум, невозможна.

До некоторой степени это было тем, за чем я пришел.

Месяца три после этого мне не удавалось попасть к Блуму, и, когда я, наконец, увидел его, он был в скверном настроении. Как только стало известно заявление Присса, Блум пришел в ярость. Он тут же заверил общественность, что непременно пригласит Присса на демонстрацию антигравитационной установки, когда она будет создана, и даже попросит его принять участие в самой демонстрации. Нескольким репортерам – меня, к сожалению, среди них не было – удалось где-то настичь Блума, и они попросили его дать дополнительные разъяснения.

– Я не сомневаюсь, что создам антигравитационную установку, – сказал он. – Может быть, уже скоро. Вы тоже получите возможность там присутствовать, как и любой, кого пресса сочтет нужным прислать. И профессор Джеймс Присс тоже там будет – как представитель теоретической науки, и после демонстрации ему представится удобный случай приспособить теорию для объяснения совершившегося факта. Я уверен, что он это сделает мастерски и убедительно покажет, почему меня совершенно случайно не постигла неудача. Он мог бы заняться этим сейчас, чтобы не терять времени, но, как я полагаю, сейчас он не станет этим заниматься.

Все было сказано достаточно вежливо, но в быстром потоке его слов слышалось рычание.

И тем не менее они с Приссом продолжали время от времени сражаться за бильярдным столом и при встречах оба держались с исключительным достоинством. По их отношению к представителям прессы можно было безошибочно судить о том, насколько успешно продвигалась работа Блума. Он отвечал отрывисто и даже становился раздражительным, в то время как Присс пребывал в прекрасном расположении духа.

Когда в ответ на мои многочисленные просьбы Блум, наконец, согласился дать интервью, я подумал, что это может означать лишь одно: перелом в настроении Блума. Признаться, я мечтал о том, чтобы он мне первому объявил о своей окончательной победе.

Мои предположения оказались ошибочными. Он принял меня у себя в кабинете при «Блум Энтерпрайзис» на севере штата Нью-Йорк. Это был восхитительный уголок, расположенный достаточно далеко от населенных районов, с культурным ландшафтом, а сами корпуса по занимаемой площади ничуть не уступали промышленному предприятию довольно крупных размеров. Эдисон, даже находясь в зените славы, не добивался таких феноменальных успехов, как Блум.

Но Блум не был в хорошем настроении. Он буквально ворвался в кабинет – с опозданием на десять минут, рыкнул, проходя мимо стола своей секретарши, и едва удостоил меня кивком. Его рабочий пиджак был расстегнут.

Стремительно бросившись в кресло, он сказал:

– Очень сожалею, что заставил вас ждать, но в моем распоряжении оказалось гораздо меньше времени, чем я надеялся.

Блум был прирожденным актером и прекрасно знал, как важно уметь завоевать расположение прессы, но я чувствовал, что в эту минуту ему приходилось делать огромное усилие, чтобы не нарушить свой принцип.

Я высказал очевидное предположение:

– Как я догадываюсь, сэр, ваши последние опыты окончились неудачей?

– Кто вам это сказал?

– Мне кажется, что это общеизвестно, сэр.

– Нет, это не так. Никогда не говорите таких вещей, молодой человек. Не существует общеизвестного, когда речь идет о том, что происходит в моих лабораториях и мастерских. Вы сослались на мнение профессора, не так ли? Я имею в виду профессора Присса.

– Нет, просто я…

– Вы, конечно, вы. Разве не вам одному он заявил, что антигравитация невозможна?

– Его утверждение не было столь категоричным.

– Его утверждения никогда не кажутся категоричными, но для него оно было достаточно категоричным, хотя и не таким гладким, каким я сделаю его проклятый резиновый лист – умру, но сделаю.

– Не означают ли ваши слова, мистер Блум, что вы уже близки к успеху?

– А вы что, не знаете? – в его голосе заклокотала ярость. – Должны были бы сами знать. Разве на прошлой неделе вы не присутствовали на демонстрации моей опытной установки?

– Я присутствовал.

Значит, дела у Блума не слишком хороши – он бы не стал на это ссылаться. Установка работала, но до мировой сенсации было далеко. Ему удалось создать зону пониженной гравитации между полюсами магнита.

Сделано это было очень искусно. Для исследования пространства между полюсами Блум использовал весы Мессбауэра. Если вам никогда не приходилось видеть работу этого прибора, представьте себе интенсивный моно-хроматичный пучок гамма-лучей, проходящих через поле пониженной гравитации. Под воздействием гравитационного поля частота гамма-излучения изменится – на незначительную величину, но ее можно измерить – и тогда, если каким-либо образом менять напряженность поля, соответственно будет меняться частота. Это чрезвычайно тонкий метод изучения гравитационного поля, и он себя великолепно оправдал. Не осталось никаких сомнений в том, что Блуму удалось уменьшить тяжесть.

Но… все это уже было сделано другими. Правда, Блум придумал схему, которая в высшей степени упростила получение такого эффекта, – его изобретение, как всегда, оказалось гениальным и было должным образом запатентовано, – и утверждал, что с помощью его метода антигравитация из предмета, представляющего чисто научный интерес, станет практическим делом с промышленным применением.

Возможно. Однако работа еще не была завершена, и в таких случаях Блум не имел обыкновения подымать шум. Он бы и теперь не изменил своему правилу, если бы его не подстегнуло заявление Присса.

– Насколько я понял, – сказал я, – вам удалось уменьшить ускорение свободного падения до 0,82 g,что значительно превышает результат, достигнутый прошлой весной в Бразилии.

– И это все? А вы сравните затраты энергии в Бразилии и здесь, у меня, и переведите разницу в уменьшении гравитации на киловатт-час. Вы будете поражены.

– Но ведь все дело в том, чтобы добиться нулевого «g»– нулевого поля тяготения. Вот что профессор Присс считает невозможным. Все согласны, что простое уменьшение напряженности поля не такой уж великий подвиг.

Блум стиснул кулаки. По-видимому, в этот день главный эксперимент окончился неудачей, и Блум был раздосадован сверх всякой меры. Он терпеть не мог, когда ему затыкают рот теорией.

– От этих теоретиков можно рехнуться, – проговорил он. Это было сказано тихим, бесстрастным голосом, точно у Блума вымогали такое признание, пока он, наконец, не сдался, и теперь ничего не оставалось, как высказаться начистоту, к каким бы последствиям это ни привело. – Присс получил двух Нобелей за возню с несколькими уравнениями, но как он их использовал? Никак! А я уже кое-чего добился с их помощью и добьюсь еще большего, нравится это Приссу или нет. Люди будут помнить меня. И мне достанется слава. А он пусть себе носится со своим чертовым званием профессора, двумя премиями и университетскими почестями. Он мне смертельно завидует, завидует всему, что я получаю за претворение своих замыслов. Он может только мечтать об этом. Как-то я сказал ему – вы знаете, мы с ним играем в бильярд.

Вот тут-то я и процитировал ему заявление Присса по поводу бильярда и сразу же получил контрзаявление Блума. Оба эти заявления я не стал опубликовывать. Ведь это такие мелочи!

– Мы играем в бильярд, – сказал Блум, когда не много поостыл, – и я нередко выигрываю. У нас довольно дружеские отношения. Мы же, черт подери, приятели по колледжу, хотя как нам удалось пройти через все эти муки, ума не приложу. Конечно, в физике и математике Присс был силен, ничего не скажешь, но все гуманитарные предметы, помнится мне, он сдавал по нескольку раз – пока над ним не сжалятся.

– Но ведь в конце концов вы оба защитили диплом, да, мистер Блум?

С моей стороны это была явная провокация. Я наслаждался его неистовством.

– Я забросил защиту, чтобы заняться делом, будь он проклят, этот диплом! В колледже я успевал по второму разряду, причем это был сильный разряд – не думайте! Вы слышите меня? А к тому времени, когда Присс получил доктора, я уже трудился над своим вторым миллионом.

– Как бы то ни было, – в голосе Блума явно слышалось раздражение, – мы играем в бильярд, и однажды я сказал ему: «Джим, простым людям никогда не понять, почему вы дважды лауреат Нобелевской премии. Ведь это я добился практических результатов. Так зачем вам нужны обе премии? Отдайте мне одну!» Присс помолчал, натер кий мелом и ответил, как всегда жеманясь, тихим голосом: «У вас два миллиона, Эд. Отдайте мне один». Как видите, деньги для него важны.

– Я понимаю это так, что и вы не против Нобелевской премии? – спросил я.

Мне показалось, что он прикажет вышвырнуть меня вон, но этого не произошло. Он захохотал, размахивая руками так, словно перед ним стояла доска и он что-то стирал с нее.

– Ну, давайте забудем все, что я сказал. Это придется опустить из интервью. Да, так вам нужно мое заявление? Прекрасно. На сегодня дела обстоят неважно, и я малость вышел из себя, но скоро все прояснится. Мне кажется, я знаю, где ошибка. А если нет – узнаю. Итак, вы можете сказать, что, по моему мнению, электромагнитное поле бесконечно большой напряженности не потребуется. Мы разгладим этот лист резины. Мы добьемся нулевой гравитации. А когда это будет сделано, я устрою демонстрацию – потрясающую, какой еще никто и никогда не видел – исключительно для прессы и для профессора Присса. Вы лично тоже получите приглашение. И можете добавить, ждать осталось недолго. Договорились?

– Договорились!

После этого я встречался с ними еще несколько раз. Мне даже удалось поприсутствовать на их партии в бильярд. Как я уже говорил, оба они были классными игроками.

Но приглашение на демонстрацию еще долго не приходило. Я получил его почти через год, но, пожалуй, было бы несправедливо за это упрекать Блума.

Я получил особое приглашение с тиснеными буквами, в программе которого первым пунктом стоял час коктейлей. Блум ничего не делал наполовину, и он собирался полностью расположить к себе всех репортеров. Была также заказана трансляция по стереовидению. Очевидно, Блум не испытывал никаких сомнений: во всяком случае, он был в себе уверен настолько, что отважился на трансляцию эксперимента по всей планете.

Я позвонил профессору Приссу, чтобы удостовериться, что и он получил приглашение. Он его получил. Наступила пауза, лицо профессора на экране видеотелефона выражало мрачную озабоченность.

– Балаган не место для рассмотрения серьезных научных проблем. Я не одобряю этой затеи Блума.

Я опасался, что он намерен отклонить приглашение, а без Присса вся ситуация оказалась бы гораздо менее драматичной. Но затем он, по-видимому, решил, что ему нельзя позволить себе сыграть труса на глазах у всего мира. С явным отвращением он сказал:

– Впрочем, разве можно считать Блума настоящим ученым? Не стоит лишать его праздника. Я приду.

– Считаете ли вы, что мистеру Блуму удалось добиться нулевой гравитации, сэр?

– Гм… Мистер Блум прислал мне копию чертежа своей установки… и я не… вполне уверен… Возможно, ему удалось… гм… если… он говорит, что удалось. Конечно… – последовала долгая пауза. – Я думаю, мне будет очень любопытно увидеть это собственными глазами.