Текст книги "Искатель. 1962. Выпуск №6"

Автор книги: Айзек Азимов

Соавторы: Александр Казанцев,Анатолий Днепров,Глеб Голубев,Алексей Леонтьев,Владимир Григорьев,Сергей Григорьев,Анатолий Мицкевич,Милица Земская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

В конце эксперимента, когда мне начало уже казаться, что мои предположения не верны, что ничего интересного из него не получилось, я вдруг заметил резкое изменение частоты биотоков головного мозга. С каждой секундой она становилась все более высокой. Пульс превысил сто пятьдесят ударов в минуту» а мускулатура совершала высокочастотные вибрации – такое обычно бывает только при сильном мышечном напряжении. Я слышал, как быстро дышал художник. Дыхание иногда прерывалось стоном, скрежетом зубов… Ренато заворочался на своей койке, попытался встать и вдруг закричал нечеловеческим голосом. Я испугался и хотел было прервать испытание, но возбуждение исчезло так же внезапно, как и появилось, хотя до самого конца опыта сердце продолжало стучать часто и сильно. По истечении двух минут я выключил генератор и контрольные приборы. Не успел я это сделать, как дверь кабины отворилась и в ней появился художник. Он быстро, без моей помощи, начал снимать комбинезон.

«Ренато, давайте я вам помогу», – сказал я, подходя к нему.

«Ничего. Я уже с этой штукой освоился», – сказал он, пытаясь расстегнуть «молнию», которая затягивала одежду сзади.

Он быстро надел свой костюм и, завязывая галстук, подошел ко мне. Сосредоточенное лицо его не выражало ни удивления, ни смущения, ни робости. Оно было, я бы сказал, очень деловитым.

«Ну как, Ренато?» – спросил я, усаживаясь в кресло и оглядывая его с ног до головы.

«Что «как», профессор? Давайте скорее деньги, и я поеду».

«Поедетё? Куда?» – удивился я.

«Боже! Как будто вы не знаете. Мне нужно скорее в Неаполь».

«Право, Ренато, я не знал, что вам нужно в Неаполь. Но, как мы с вами условились в самом начале, вы должны прежде всего рассказать мне о том, что вы чувствовали, пережили и…»

На лице художника появилось выражение досады.

«Должен вас разочаровать, профессор. И на этот раз ничего интересного не было».

«На этот раз? Что вы имеете в виду?»

«Ох, опять все начинается сначала, – с досадой произнес он, усаживаясь на стул. – Все было так, как и в первый, и во второй, и в десятый… В общем как всегда».

«Не понимаю…» – прошептал я.

Мне стало немного страшно.

«Странно. В прошлый раз вы меня отлично понимали, а сейчас – нет. Очень странно». – Он пристально посмотрел мне в глаза. Затем, решительно подвинув свой стул к моему креслу, он прищурился и произнес вполголоса:

«Знаете, профессор, мне в последнее время начинает казаться, что вы с ними заодно».

«С кем?»

«Не притворяйтесь, будто не знаете. Ведь я имел глупость неделю назад проболтаться вам обо всем, так что не стройте из себя невинность. Или, может быть, вы боитесь, что вас обвинят в соучастии? Ха-ха-ха! Как мне *не пришла в голову эта мысль раньше! Так знайте, Кардуччи, если дело дойдет до суда, то я не побоюсь назвать настоящих виновников. Впрочем, об этом мы с вами поговорим в следующий раз. А сейчас давайте деньги, я тороплюсь в Неаполь».

Я подошел к двери лаборатории и встал возле нее. Мне было ясно, что после пребывания в иопытательной камере Ренато превратился з другого человека. Куда девалась его робость, его застенчивость? Откуда у него появились решительные ноты в голосе, уверенность в жестах, в движениях? Что это за намеки на «последнее время», на «следующий раз»? Нет, я решительно не мог так просто отпустить его.

«Ренато, дорогой, сядьте, – взмолился– я. – Вспомните наш договор. Вы обещали мне рассказать все-все, начиная с момента, когда за вами захлопнулась дверь кабины, и до момента вашего возвращения».

«Дорогой профессор! – воскликнул он, весело улыбаясь. – Я уже сказал, что все было, как обычно. Я прекрасно выспался».

Тогда меня осенила мысль…

«Ренато, скажите мне, где вы были и что с вами произошло до нашего сегодняшнего свидания здесь, в лаборатории?»

«Вы это знаете. Я был в Неаполе».

«В Неаполе? Но ведь только сегодня состоялось ваше переселение на квартиру к синьоре Больди!»

«Ш-ш-ш! – зашипел он, – подойдя ко мне вплотную. – Сумасшедший! Разве можно о таком говорить громко. Это нечестно, Кардуччи. Вы обещали мне молчать. Скорее давайте деньги, мне пора идти. А то я опоздаю на десятичасовой автобус».

Я отошел от него подальше и, не сводя с него глаз, произнес:

«Ренато, сейчас полночь…»

При. этих словах лицо его приняло удивленное выражение, затем на нем появился испуг, после – ярость.

«Вы меня предали? Скажите, предали? Что я вам плохого сделал? Почему вы с ними заодно? О, если бы я знал!..»

Он упал в кресло и закрыл лицо руками. Затем сказал решительно:

«Хорошо, пусть приходят. Пусть. Я скажу им всю правду. Мне теперь все равно. Только я прокляну вас навеки, бесчестный вы человек. Я так верил вам, так верил! А вы устроили мне засаду с этим вашим электрическим сном».

«Успокойтесь, мой молодой друг, – я подошел к нему и положил руку на его плечо. – Успокойтесь. Ничего с вами не произошло. Никто вас не предал. Вы пришли в эту комнату в половине двенадцатого вечера и находитесь в ней всего полчаса, из которых две минуты пробыли наедине с собой вон в той кабине…»

«Вы всегда так меня успокаиваете. Только не пойму, для чего это нужно».

«Я вас никогда не успокаивал и никогда прежде не говорил с вами. Я подозреваю, что за то время, пока шел эксперимент, вам приснился сон, очень яркий и очень содержательный сон, а вы приняли его за действительность. Поверьте мне, Ренато, вы здесь у меня первый и, наверное, последний раз!»

«Сон? Вы говорите, сон? Ну вот что, дорогой профессор. С меня этих шуточек довольно. Хватит, Я уже слышу это по меньшей мере десятый раз. Одевайтесь!»

«Что?»

«Одевайтесь, говорю я вам. Сейчас я вам покажу, сон это или не сон. Одевайтесь и пойдемте со мной. Если уж я не попал сегодня в Неаполь, я покажу вам «мой сон» в Риме».

На словах «мой сон» он сделал ударение.

Представляете мое положение? Человек, который в течение двух минут находился под влиянием моего «внешнего электронного мира» и которому, без сомнения, за это время что-то приснилось, собирался меня куда-то вести, чтобы показать свой сон! Теперь мне начало казаться, что я сошел с ума и что вся эта история с экспериментом мне снится!

Глаза у художника горели, весь он нервно вздрагивал, в его лице и движениях чувствовались нетерпение и решимость.

«Да скорее же, чего вы медлите!»

«Куда мы пойдем? Сейчас полночь», – взмолился я.

«Это как раз то время, когда я могу лучше всего показать вам «мой сон».

На улице мы взяли такси, и Ренато сказал шоферу адрес.

После нескольких минут молчания Ренато спросил:

«Кстати, вы захватили с собой деньги?»

«Да».

Через несколько минут мы вышли из такси, и Ренато потащил меня через площадь к высокому зданию с богатым архитектурным оформлением. Все окна были темными, и, когда мы подошли к подъезду, я остановился. «В конечном– счете, – подумал я, – просто глупо подчиняться человеку, который находится если не в состоянии сомнамбулизма, то, во всяком случае, под впечатлением ярких картин, навязанных ему моим генератором».

«В доме все спят, Ренато», – сказал я.

«Ха-ха-ха! Сейчас вы увидите! Не верьте спящему городу. Не верьте темным окнам и погашенному свету. Не верьте уличной тишине. Они обманчивы, как молчание человека, который развращает и убивает, как тишина кладбищ, на которых ведьмы справляют шабаш, зримый и слышимый только тем, кто проклят богом. Идемте!»

Он уверенно толкнул тяжелую дубовую дверь, и мы оказались в тускло освещенном коридоре.

«Только не говорите, кто я», – прошептал Ренато.

Он уверенно шагал впереди, волоча меня за руку. Мы поднимались по каким-то лестницам, опускались в подвалы, и я чувствовал, что с каждой минутой мы глубже и глубже погружались в глухое чрево каменной громады, созданной безвестным архитектором несколько столетий назад. Мне казалось, будто этот давно умерший архитектор предвидел, что будущим поколениям людей понадобятся глубокие норы, чтобы скрывать в них пороки своего века…

Когда мы стали опускаться по широкой, с золочеными перилами лестнице, покрытой богатым, пестрым ковром, до моих ушей донесся вначале едва различимый, а после все более и более явственный гул.

«Ага, сон? Вы слышите? – воскликнул Ренато. – Вот вам спящий город!»

У дубовых дверей с тяжелой средневековой резьбой и с четким девизом вокруг изображения сатаны: «Забудь, что ты жив…» – мы остановились. Откуда-то из-за портьеры появился толстый человек в черной маске и в одеянии арлекина.

«Дайте сто лир этому негодяю. Это Цербер, который сторожит вход в царство Аида».

Я едва расслышал слова Ренато, потому что из-за массивной двери неслись страшные крики, визги, шум, вой, рев.

Я вручил деньги арлекину, и он услужливо распахнул перед нами дверь. Я рванулся назад, но цепкие руки Ренато удержали меня.

«Теперь смотрите, смотрите внимательно!» – прокричал он.

Первое впечатление было необычным. Мне показалось, что я нахожусь в воскресный день на пляже во Фреджене, где на очень узкой полоске песка между сосновым лесом и морем, собралось население всего Рима. Но через мгновение это прошло. Густое, почти прямолинейное облако табачного дыма висело над огромным скопищем людей. Казалось, все они болтаются в нем на невидимых нитях. Они кача-^ лись, корчились и вопили, как кошки, повисшие над пропастью. Люди сидели на столах, раздевались, одевались, пили, ели, таскали друг друга за волосы, хватали друг друга за горло, скрежетали зубами, падали, вставали, лежали в изнеможении, обессиленно, как привидения, бродили из стороны в сторону, извивались, как змеи, падали и, казалось, умирали…

Это было кошмарное зрелище. Настоящий ад, хуже – судный день, неистовое пиршество перед всеобщей гибелью.

«Ренато, боже мой, что это такое?!» – пытаясь скрыть ужас, спросил я.

Он, скрестив руки на груди, с выражением величайшего презрения долго смотрел на безумную вакханалию, происходившую в этом нечистом человеческом муравейнике.

«А музыка! Вы слышите музыку, профессор? Это вам не Россини, не Доницетти, не Верди! Визг, привезенный к нам из-за океана, из далекой цивилизованной страны, которая претендует на право быть кладезем материальных и духовных благ всего человечества на земле, – вот что заменило музыку».

Только тогда я понял, что присутствующие в зале танцуют! Слева, на эстраде, уродливой и кривой, составленной из гнилых досок, грязных камней и листов ржавой жести, стояли, сидели и лежали музыканты в изорванных одеждах. Они терзали скрипки и виолончели, разбивали рояли, дули в саксофоны и тромбоны с такой яростью, будто хотели выдуть из них самую душу. Они крошили барабаны, маленькие и большие. Перед микрофоном стояло сумасшедшее существо. Оно было тонким и длинным и почему-то напоминало струну на гитаре, которую то натягивают до предела так, что она вот-вот лопнет, то отпускают, и она безнадежно свисает, не способная издать ни единого звука. Певица периодически вытягивалась, приподнимаясь на носки^ Из ее горла вырывался пронзительный визг, способный проколоть самые толстые барабанные перепонки. Визг переходил в крик голодного шакала, в звериный рев, в лошадиное ржание и, наконец, замирал в страшном хрипении. Над всем этим властвовал какой-то скрытый патологический ритм. Он гипнотизировал людей, заставляя их повиноваться хаосу звуков…

«Что это такое, Ренато?» – уже с нескрываемым ужасом повторил я, совершенно забыв, как сюда попал, почему пошел за художником.

«Это глубочайший духовный разврат человечества XX века, чума, завезенная к нам из дикой страны, вирус безумия и гниения разжиревших и обреченных. Эта болезнь возникла среди тех, кто сошел с ума от страха перед будущим и потерял способность видеть прекрасное. Но это еще не все, профессор. Идемте. Пусть вас толкают, бьют, пинают – не обращайте внимания. Вы ведь решили посмотреть мой сон!»

В конце зала, за кроваво-красной портьерой, мы снова оказались у широкой, устланной ковром лестницы. Дорогу преградили две женские фигуры, затянутые в черные лоснящиеся одежды с масками вместо лиц.

«Этим, родившимся от брака смерти и разврата, дайте по сто лир каждой…»

Наверху была мертвая тишина. Оглушенный криками танцевального зала, я в нерешительности застыл перед золоченой решеткой, отделявшей лестничную площадку от длинного, тускло освещенного мраморного коридора.

Ренато толкнул ногой решетку, и она бесшумно распахнулась. Ступая по мягкому ковру, делающему шаги совершенно неслышными, я вдруг почувствовал легкий дурманящий запах, смешанный с запахом больницы… Чем дальше мы уходили по коридору, тем он становился все более и более тяжелым. Голова начала немного кружиться.

«Куда мы идем, Ренато?» – прошептал я.

«Следующий круг ада…»

Представьте себе роскошно убранную гостиную со старинной мебелью в стиле барокко, обитую красным плюшем, с круглыми столиками для карточной игры, стены, обтянутые зеленым шелком, бронзовые фигуры в нишах, держащие в руках факелы-бра, в которых горели электрические лампы. У стен – широкие диваны… Две роскошные хрустальные люстры с большим количеством крохотных электрических лампочек затянуты черным крепом. Откуда– то доносилась монотонная музыка, скрипичная пьеса на одной струне, унылая, как звук капель, падающих из кухонного крана…

В гостиной сидели хорошо одетые люди, неподвижные и молчаливые… Те, что сидели на диване, через длинные резиновые трубки потягивали дым из небольшого пылающего очажка – бронзовой чашки, стоявшей на колбе с водой… Они курили опиум. Вокруг столиков в расслабленных, безвольных позах тоже сидели мужчины и женщины. Через тонкие стеклянные трубочки они потягивали абсент с героином… Третьи полулежали в креслах, усыпленные морфием и кокаином…

Это был молчаливый праздник смерти. Лишь иногда тяжелые вздохи, и легкий стон нарушали тишину гостиной.

При виде этого бесшумного самоубийства я задрожал как в лихорадке.

«Они видят свои сны, – шептал Ренато. – Сейчас они живут не здесь, а где-то далеко, в несуществующих мирах, в чудесных краях пестрых и бесформенных грез…»

Следующий круг ада – художественная выставка. Она была совершенно пуста. Только в самом конце длинной галереи в кресле скорчилась фигура человека.

«А вот здесь – настоящий кошмар!» – воскликнул Ренато.

Лицо его исказилось от ярости, глаза сощурились, как у пантеры, изготовившейся к прыжку на свою жертву. Он судорожно сжал мою руку.

«Смотрите. Смотрите и запоминайте. Все, что мы видели там, воплощено здесь. Эти картины изображают мир тех людей! Здесь квинтэссенция вырождения мыслей и чувств пресытившихся жизнью обреченных бездельников. На полотнах записан их страх перед грядущим, их ужас перед одиночеством, их паника перед неизбежным безумием. Вот две дрожащие параллельные черные линии на белом фоне. Читайте, профессор! Здесь написано: «Любовь». А вот еще. Правильная геометрическая спираль, прорванная округлыми розовыми выпуклостями, напоминающими культи безруких и безногих. Эта картина называется «Завтра». Обратите внимание на это. Серая глыба, под ней что-то бесформенное и лужа крови. И фон, напоминающий тонкое ажурное кружево. Как вы думаете, что это такое? Это «Философия». А уродливый шар, перекусываемый желтыми зубами, – «Болезнь». Вот и скульптура. Благородный сицилийский мрамор и бесформенное четвероногое чудовище, раскрашенное масляными красками в пурпурный и зеленый цвета! Скульптура называется «Танец». Правда, профессор, похоже на то, что мы видели внизу?»

Мы брели по пустынной галерее, и Ренато, останавливаясь возле каждого «произведения», с яростью и отвращением давал им убийственные характеристики.

«И они хотели, да и сейчас хотят, чтобы я писал так же! – кричал он. – Этого никогда не будет, никогда! Они хотели, чтобы я умер с голоду, они затравили Анджелу. Они забросали ее камнями! – И вдруг, перейдя на шепот, Ренато добавил: – Но я убил его, профессор».

«Кого?»

«Эту продажную душу, этого урода, эту тварь, Сикко. Вы должны его помнить. Когда мы встретились с вами в первый раз, в кафе на Виа-Браве, где я выставил свои картины, он их поносил при всех людях. Он завистливый и подлый, этот Сикко. Он всегда завидовал моему таланту. Он никогда не мог писать так, как писал я, и поэтому стал подражать уродству, выставленному в этом зале. Когда он узнал, что простые люди покупают мои картины, особенно те, которые я писал с Анджелы, он стал меня преследовать. Он появлялся везде, где выставлялся я. Он насмехался надо мной, оскорблял меня. Затем он пошел на страшную подлость. Он решил лишить меня натуры, в которой воплощена вся наша жизнь, все наши беды и страдания и все то красивое, что еще осталось…

Однажды, когда я пришел к вам, чтобы побыть в одиночестве с вашими аппаратами…»

И в этот – момент я прозрел. Действительно, что доказал мой опыт? Что означали те две минуты одиночества в искусственно сотворенном мной мире, куда я поместил Ренато? Только одно: нельзя отрешить человека от того, к чему он привык, нельзя создать для него мир, в котором он никогда не жил. Что бы вы ни делали, как бы вы ни играли на его чувствах, можно только воскресить в нем то, что было записано самой жизнью. Я вдруг почувствовал громадное удовлетворение, когда, наконец, понял, что человека создает окружение, >в котором он живет. И если только вы не нарушаете самым радикальным образом его нервную систему, вам никогда не удастся отбросить его в какой– либо фантастический мир. Фантазия – это всего лишь неполное описание мира. Мой прибор воздействовал на все ррганы чувств художника, и, значит, он не мог жить иначе, чем в реальной жизни. Открытие, похоже, стоило опыта!

«Ренато…»

«Не перебивайте, профессор. Сикко пронюхал, что я откуда-то получаю деньги. Он увидел, что я не умираю с голода, что Анджеле стало лучше и что я пишу так, как никогда не писал. Так вот, несколько недель назад, когда я очередной раз был в вашей лаборатории, он пришел на квартиру синьоры Больди. Он вывел Анджелу на улицу и, поставив ее посредине, стал кричать всем прохожим, что она – подлая тварь, что она заманила его к себе и ограбила, и еще много-много гадости кричал этот Сикко. И тогда толпа стала бить Анджелу, бросать в нее камнями, топтать ногами, и, когда я прибежал, все было кончено».

«Ренато… – простонал я. – Ничего этого не было. Только два дня назад…»

Не слушая меня, он продолжал:

«Тогда я решил отомстить негодяю. Вы уже знаете, как я это сделал. Я снова переселился на баржу и послал ему записку, чтобы он пришел. Я написал ему, что понял смысл новой живописи и согласен работать вместе с ним, что мы вместе создадим потрясающие абстрактные картины и скоро станем самыми богатыми художниками в Италии.

И он пришел. Он – не знал, что мне было известно, кто виновен в гибели Анджелы…»

«Ренато…»

«Он пришел. Вы еще помните трюм баржи? Я стоял возле крутой деревянной лестницы ло колени в воде и ждал, пока не послышались его шаги. Он шел быстро и уверенно, насвистывая песенку. О, как я его ждал! Я смотрел вверх, сквозь квадрат люка, видел на небе звезды и знал, что сейчас возникнет его силуэт. Когда он появился, я отошел в сторону и замер. Ох, какая холодная веда была в ту ночь! Ноги у меня затекли, но я этого не чувствовал.

Когда шея Сикко оказалась на уровне моей груди, я воткнул в нее нож.

Он умер совершенно бесшумно. Просто свалился мне на руки, как будто бы я ему ничего не сделал и он умер сам по себе. Я протащил его по коридору до кормы и там выбросил в реку сквозь дыру в гнилых досках.

Несколько дней я жил у синьоры Больди, продолжая писать портреты Анджелы, хотя ее и не было в живых. Затем мне стало известно, что на барже побывал отряд полицейских. Тогда я переехал в Неаполь, к одному своему старому приятелю…»

Мы подошли к самому концу картинной галереи и остановились у кресла, в котором, скрючившись, спал человек…

«Теперь на душе у меня спокойно, – взволнованно продолжал Ренато. – Я спокоен за Анджелу. Я спокоен за искусство. Я уверен, что художники, которые рисуют эту мразь, и ваятели этих чудовищ сгинут. Одни подохнут, как собаки, в сумасшедших домах, других честные люди уничтожат, как я уничтожил негодяя Сикко!»

Последнюю фразу Ренато выкрикнул истерическим голосом. Лежавший в кресле человек вздрогнул, поднялся, протер глаза. О! Это был художник Сикко!

VI

В этом месте профессор Кардуччи прервал свой рассказ и быстро – подошел к окну. Он легонько присвистнул и, вернувшись, сказал:

– Вы меня извините, но вам придется перейти в соседнюю комнату. Ко мне опять идет отец Грегорио.

Потрясенный повестью итальянца, я не сразу сообразил, что нужно делать, и тогда профессор схватил меня за руку и потащил к двери, которая вела в его спальню За окном сгустились сумерки, и здесь было совершенно темно.

– Посидите здесь… Я постараюсь выпроводить его поскорее.

Дверь была тонкой, и я слышал весь разговор.

– Добрый вечер, доктор, – произнес певучим голосам отец Грегорио. – Мир вашему жилищу, и да хранит святой Петр вашу душу.

– Спасибо, падре.

Молчание. Затем снова голос священника:

– Тяжело к вам подниматься, доктор. Ох, как тяжело! И больным нашим тяжело к вам ходить.

– Они не ходят ко мне, падре. Это я к ним хожу.

– Значит, вам тяжело. Терзаете себя напрасно.

– Что же делать?

– Вот поэтому я к зам и пришел. Зачем вам жить на этой скале? Перебирайтесь ко мне. Обитель обширная, места зам хватит. Людей больше к вам пойдет.

– Да я уж привык здесь…

Снова гнетущее молчание.

– Вина хотите, отец мой?

– Нет. Нельзя, доктор. Грешно. Я вот что хотел у вас спросить, как у человека образованного. Вы не слышали о таком ученом, профессоре Кардуччи?

Пауза. Долгая и гнетущая пауза. «Да нет же, нет, говорите, нет», – шептал я про себя.

– Слышал. Как же! Наверное, это тот самый Кардуччи, которого отлучили от церкви?

– Он самый, он самый… Вы знаете… Он раньше жил в Риме. И вот сейчас исчез. Исчез он, кстати, в тот день, когда ваша ученость соблаговолила облагодетельствовать больных и безумных в нашей деревне, поселившись здесь, так высоко, над озером.

– Странно… Зачем ему было исчезать?

– Вот именно. Если он чувствовал себя виноватым, ему нужио было бы покаяться и просить всепрощающей милости.

– А что сделал этот Кардуччи?

– Он посягнул на божью власть над человеческими душами, вселяя в них неверие и безумие. Этот Кардуччи изобрел машину, заменяющую веления бога. При помощи cboj его адского изобретения он заставлял людей жить не той жизнью, которая им дарована свыше.

– Страшное преступление перед богом, – хрипло сказал профессор.

– Да. Тем более что это привело к смерти человека, доброго и скромного католика Ренато Карбонелли, художника. Человек не может жить так, как этого не хочет бог.

– А почему вы думаете, что Ренато жил не той жизнью, что и все люди? Насколько мне известно, он…

«О, профессор, не говорите лишнего!» – шептал я про себя.

– Вам что-нибудь известно, доктор? – вкрадчиво спросил падре.

– Нет, я просто…

– Я вас понимаю, доктор. Вас взволновала эта история… Но дело не в этом. Профессор Кардуччи мог бы искупить свою вину. Он может снова быть принятым в лоно церкви.

– Как же он мог бы искупить свою вину, падре?

– Передав могущество своей машины во власть святой церкви и применяя ее для обращения неверующих и поганящих святое в людей покорных и молящихся! Ведь это возможно, доктор, как вы думаете?

Кардуччи молчал. Когда он заговорил снова, его голос прозвучал иронически.

– Но разве такая адская машина и церковь могут жить вместе, падре?

Это уже был лишний вопрос!

– О, если машина профессора Кардуччи будет служить благим намерениям и святым целям, то почему нет? Разве служители господа пренебрегают машиной, чтобы отправиться за тридевять земель с божьим словом к тем, кто жаждет услышать его?

– Все это очень и очень странно… – задумчиво произнес Кардуччи. – А что, если профессор не пожелает передать машину?

– О, тогда гнев божий может выйти из берегов. Профессор будет гоним, и никто не подаст ему руку, когда разъяренная толпа верующих забросает его камнями.

Это была недвусмысленная угроза! Конечно, падре Грегорио ничего не смыслил в том, что сделал Кардуччи. Он просто еьшолнял волю тех, кто его послал и кто сумел своевременно разобраться в изумительном опыте профессора.

Предав Кардуччи анафеме, они хотели приостановить эксперимент. А потом купить или запугать профессора. Они понимали, что ученый будет стремиться продолжать свою работу, и не хотели допустить, чтобы он скрылся от глаз церкви.

Скрипнула табуретка. Послышались грузные шаги. Закрывая дверь, падре произнес:

– Святые отцы ждут профессора Кардуччи завтра, в воскресенье, в соборе Святого Петра…

После долгого молчания дверь в спальню отворилась, и в ней появился силуэт профессора Кардуччи.

– Выходите, он ушел…

Несколько минут мы молчали. Затем я спросил:

– Что же теперь будет? Как вы намерены поступить?

– Право, не знаю… Дьявол меня дернул идти с Ренато в исповедальню… Если я завтра не приду в собор, то этот негодяй натравит на меня фанатиков.

Я взял худую руку ученого и крепко ее пожал.

– Мужайтесь, дорогой коллега. В конечном счете из любого трудного – положения всегда есть выход. До утра еще далеко, и мы что-нибудь придумаем. А пока доскажите мне, что же дальше произошло с Ренато и с вами и как обо всем этом узнали священники.

– А дальше было вот что, – продолжал Кардуччи. – Увидев Сикко, Ренато не своим голосом закричал:

«Сон! Это действительно проклятый сон! Вы сказали правду, профессор!»

Сикко, в свою очередь, страшно удивился.

«Здорово, маэстро! Наконец-то ты пришел посмотреть на настоящую жизнь и на настоящее искусство. Но я вижу, ты изрядно нализался и орешь, как мул с перебитым хребтом. Это вы его напоили, синьор?»

«Уйдите! Уйдите скорее, – закричал я на Сикко. – Уйдите, иначе будет беда».

«С какой стати мне уходить? Я хорошо выспался. А впрочем, ладно, пойду сейчас к своим красоткам, они танцуют внизу. Пошли со мной, Ренато. Там девочки не то, что твоя слепая…»

Ренато совершенно оцепенел, и только его огромные глаза дико бегали из стороны в сторону, как бы в поисках чего-то, что могло спасти его жизнь. Затем, надломленный и обессиленный, он упал в кресло.

«Уйдите, прошу вас, – умолял я Сикко. – Моему другу плохо».

Тот пожал плечами и побрел к выходу из галереи.

«Сон… Это все мне снится…» – шептал Ренато.

Вдруг он поднял голову и процедил сквозь зубы:

«Это все ваши штучки, профессор. Можно мучить людей голодом, жаждой, подтягивать их на дыбы, засовывать им иголки под ногти, но вы мучаете меня страшнее, чем инквизитор. Теперь я знаю, вы изобрели свою адскую машину, чтобы низвергнуть на меня поток самых страшных страданий. Единственное мое утешение в том, что это только кошмарное сновидение».

Я хотел запротестовать, сказать, что теперь он уже не спит, что сон был раньше, а сейчас это настоящая, реальная жизнь и что именно реальная жизнь повинна во всех его страданиях. Но я не успел ничего сказать. Ренато вскочил на ноги и побежал по галерее.

«Ренато, куда вы? Куда?»

«Разве вам неизвестно? Ведь это вы придумали? Это вы придумали, чтобы так было! Молиться! Я иду молиться богу!»

У крохотной двери под самой крышей здания стоял монах, скрестив на груди руки.

«Ну и ловко же вы придумали с вашей машиной! Даже это предусмотрели! Платите ему двести, нет, триста лир!»

Я заплатил. Художник ворвался в крохотную часовню и упал к ногам священника. Я окаменел, потрясенный тем, что в этой клоаке изуродованных человеческих чувств приютилась религия. Она грабила истерзанных, потерянных людей, пытающихся найти утешение в боге1 Теперь и я был готов поверить, что все это болезненный, затянувшийся сон!

«Слушаю тебя, сын мой! – тихо произнес священник, поднимая Ренато с пола. – Покайся в своих грехах, и тебе станет легче».

Ренато встал и, повернувшись в мою сторону, крикнул:

«Вас нет, падре! Это он вас придумал. У него есть машина, которая создает людей, много людей, целые города, Рим, Неаполь, Адриатическое море. Его имя Кардуччи, профессор Кардуччи!»

«Кардуччи?» – удивился священник.

«Да. Его имяКардуччи, падре, – Ренато упал на колени. – Я зарезал человека. Я зарезал Джованни Сикко за убийство моей возлюбленной Анджелы. Этот человек, – он повернул голову в мою сторону, – сделал так, что Сикко ожил! Понимаете, Сикко опять жив! Я только что видел его собственными глазами!»

Ренато обхватил колени священника руками, спрятал голову в его мантию и снова зарыдал.

«Святой отец, я объясню вам, в чем дело», – начал я…

«Продолжай, сын мой, продолжай, – мягко говорил священник. Его тонкие пальцы перебирали волосы на голове Ренато, а глаза впились в меня, как две иглы. – Это вы писали статьи о том, что душа человека состоит из одних электрических токов?» – шепотом спросил меня священник.

«Вы очень примитивно излагаете мои…»

Но он, не слушая мои объяснения, продолжал:

«И что можно познать устройство человеческой души?»

«Да, но…»

«Да, да! – снова закричал Ренато. – Он управляет душой, как сам дьявол. Он создал этот страшный дом, он создал вас. И он… Ведь мертвые никогда не встают из могил, падре? Они не выходят из вод Тибра на берег, как Джованни Сикко? Я сам, вот этими руками, убил его и бросил в воду… И теперь он там! Там! Внизу!»

Ренато подбежал ко мне.

«Если вы могущественнее бога, почему вы воскресили Сикко, а не воскресили Анджелу? Почему, я вас спрашиваю? Если вы честный человек, то вы должны были бы прежде всего воскресить ее».

«Милый мой Ренато! Я никого не воскрешал. А ваша Анджела жива…»

«Жива? Вы говорите правду?»

«Конечно, она жива!»

«Тогда идемте к ней, немедленно идемте! Падре, вы свидетель. Этот человек говорит, что Анджела жива…»

Мы выбежали на площадь Тритоне, когда на улице забрезжил рассвет. За мной и Ренато зловеще следовали две черные тени – священник и монах, стороживший вход в часовню.

Было совсем светло, когда на такси мы въехали в переулок, круто спускавшийся к реке. Машина остановилась у серого двухэтажного дома, и мы побежали на второй этаж по скрипучей деревянной лестнице. Ренато лихорадочно забарабанил в дверь. Она распахнулась, и в ней появилась фигура женщины в черном.

«Синьора Больди, где Анджела?» – закричал Ренато.

«Там…» – она отступила в сторону, вытянув руку в сторону покосившейся двери.

«Там?» – переспросил неуверенно Ренато.

«Да, там. Но её уже нет…»

«Как нет? – закричал я. – Что вы говорите!»

«Ее забросали камнями какие-то негодяи, когда она шла на баржу, чтобы перенести картины синьора Ренато. Она ведь слепал и не – могла от них убежать. Она скончалась два часа назад».

Дальше я не слышал ничего. Ренато рванулся назад. Спотыкаясь и падая, он спускался по крутой лестнице вниз.

«Сон! Неправда! Проклятый Кардуччи! Проклятье богу, создавшему ученых!»