Текст книги "Искатель. 1962. Выпуск №6"

Автор книги: Айзек Азимов

Соавторы: Александр Казанцев,Анатолий Днепров,Глеб Голубев,Алексей Леонтьев,Владимир Григорьев,Сергей Григорьев,Анатолий Мицкевич,Милица Земская
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Анатолий Днепров, М. Земская, А. Мицкевич, Исаак Азимов, Александр Казанцев, Владимир Григорьев, Алексей Леонтьев, Глеб Голубев, Сергей Григорьев
Искатель. 1962. Выпуск № 6

На первой странице обложки – рисунок П. Павлинова к разделу „Лицом к лицу с опасностью".

На четвертой странице обложки – крымские спелеологи в, Красной пещере". Фото Г. Зеленина

ПОВЕСТЬ

Анатолий Днепров

Две минуты одиночества

I

Джиакомо Кардуччи! Кому в ученом мире неизвестно это имя! Я познакомился с ним на первом Всемирном конгрессе биофизиков в Москве в июле 19… года и никогда не забуду нашей первой беседы.

Он показал мне осциллограммы электрических импульсов возбужденных зрительного, слухового, тектильного и вкусового нервов лягушки. Я продемонстрировал ему то же самое, но полученное в результате экспериментов на кролике. Случайно фотографии перепутались, и мы долго не могли разобраться, какие осциллограммы какому нерву и какому животному соответствуют.

Я мысленно ругал себя за то, что не сделал на снимках необходимые пояснительные надписи, а Кардуччи смотрел на меня со смешинкой в глазах.

– Молодой человек, – сказал он, – не старайтесь. Это не имеет никакого значения.

– Как так? – удивился я.

– Да вот так. Важно не то, какую структуру имеет электрический сигнал, а то, по какому нерву и по какому адресу он направлен.

Я был ошеломлен этим заключением ученого – тем более что в своей лаборатории я все время стремился установить различие между сигналами разной природы… Как бы подводя итог нашему разговору, Кардуччи объяснил:

– Природа была бы безнадежно расточительна, приписывая бесконечным видам воздействия на живое существо бесконечные многообразия способов кодирования сигнала…

Но сейчас я вспоминаю Кардуччи отнюдь не в связи с его исследованиями в области электронейрологии. Прибыв в Рим на очередной съезд биофизиков, я прочитал заметку, в которой сообщалось, что знаменитый итальянец… отлучен от церкви! На съезде ученого не было…

Как-то, вырвав свободную минуту между совещаниями, я отправился к профессору – свой адрес он оставил мне еще в Москве. На мой звонок из полуоткрытой калитки выглянула полная женщина.

– Можно видеть профессора Кардуччи? – спросил я на плохом итальянском языке.

– Кардуччи? Он здесь больше не живет.

– А где я могу его найти?

– Честные люди не будут интересоваться, где и как его найти… Не знаю.

Калитка решительно захлопнулась, и на мои повторные звонки никто не вышел.

Видимо, я звонил слишком долго, потому что шофер такси начал сигналить.

– Я слышал, вы спрашивали какого-то Кардуччи, – поинтересовался водитель, когда я возвратился в машину.

– Да, Кардуччи. Ученого.

– Это не тот Кардуччи, который делает людей неверующими?

– Как это – делает неверующими?

– А так. При помощи своей коммунистической науки. Вы знаете, коммунисты придумали такой аппарат, который делает людей неверующими.

– Ну и глупость же вы говорите. Гранд-отель.

Мы остановились у ярко освещенного отеля на Пьяцца Иседра. Расплачиваясь с шофером, я сказал:

– А эту чепуху об аппарате, который делает верующих людей еретиками, выбросьте из головы. Кардуччи – большой ученый.

Автомобиль круто развернулся вокруг фонтана и помчался по Виа-Национале. С этого момента я стал серьезно беспокоиться за судьбу прославленного биофизика.

II

Я потратил почти сутки на поиски профессора Джнакомо Кардуччи. Наконец его адрес под очень большим секретом сообщила мне молодая ассистентка из лаборатории электроэнцефалографии института, где он раньше работал.

– Только, ради пресвятой мадонны, не сообщайте этот адрес никому.

Я понимающе кивнул и на первой попавшейся машине отправился на север.

Вот и небольшая деревушка в горах, на берегу озера Браччиано. Глинобитные хижины, соломенные крыши. Здесь ничего не напоминало о той Италии, которую знают туристы. Берега горного озера поросли высокими камышами, легко скрывавшими небольшие челноки – в них крестьяне выезжали на рыбную ловлю. У одной из лодок я увидел старика. Он стоял в воде и аккуратно сворачивал сети.

– Синьор, добрый день, – поздоровался я.

– Добрый день, синьор иностранец. Вы, наверное, хотели бы прокатиться по озеру?

– О нет, благодарю вас. Я хотел бы попробовать настоящие итальянские спагетти и выпить молодого вина.

Старик весело мне подмигнул и слегка присвистнул.

– Спагетти у старухи нет. За мукой нужно ехать в Витербо, а то и в самый Рим. А вот насчет вина… – Он вышел из воды, опустил завернутые парусиновые брюки и пошел по узенькой тропинке вверх.

Разговор о спагетти и о вине я затеял специально. Дело в том, что мне была известна только деревня, в которой скрывался Кардуччи, но не его точный адрес.

Мы уселись на дощатой скамейке за простой деревянный стол.

– Откуда к нам пожаловали, синьор? – опросил старик после того, как была допита вторая кружка светлого вина.

– О, издалека. Вы, наверное, знаете такую страну – Советский Союз?

– Не может быть! Унион Совьетико! Так это же так далеко! – старик встал и посмотрел на меня недоверчиво.

Тогда я достал из бокового кармана открытку с изображением Спасской башни Московского Кремля и протянул ему.

– Полла! Иди скорее сюда! Посмотри на это чудо!

В комнату вошла совсем седая женщина и, нагнувшись над открыткой, долго и молчаливо ее рассматривала.

– Ну как, что ты скажешь? А ты говорила – приехал американец!

– Пресвятая мадонна… – шептала Полла. – Неужели из России?

Я кивнул головой, и женщина взяла мою руку в свою и долго ее трясла. Теперь я был уверен, что встреча с профессором Кардуччи состоится.

– Я приехал сюда специально, чтобы повидаться с моим старым другом. Раньше он жил в Риме, а теперь по состоянию здоровья решил сменить город на деревню. Он – доктор и, говорят, приехал врачевать к вам…

Я заметил, как старик и женщина быстро переглянулись.

– Одну секунду, синьор, – сказал старик, и оба они вышли в соседнюю комнату. До меня донесся быстрый приглушенный разговор на непонятном наречии. Я понял только одно: женщина мне не доверяла, а старик, показывая на подаренную открытку, доказывал, что я «честный человек». Я встал и вошел в помещение, где беседовали муж и жена.

– Мне известно, – сказал я, – что мой друг не хочет, чтобы с ним виделся кто-либо из города. Более того, я и не настаиваю на встрече с ним, если он не «пожелает меня видеть. Исполните мою просьбу: снесите к нему вот эту записку.

Я быстро набросал на листке бумаги: «Синьор доктор, я приехал из Москвы, чтобы встретиться с вами. Сергей Андронов». Женщина взяла записку и выскользнула на Улицу.

Кувшин вина мы допили со стариком молча, напряженно ожидая, когда придет Полла. Но вот дверь распахнулась, в низенькую каморку ворвался Кардуччи и, увидев меня, бросился в мои объятия. Нас оставили одних.

– Я так рад, так рад… Вы – здесь! Это невероятно, синьор Андронов… Я потерял почти всех друзей… Вернее – тех, кого считал друзьями…

Он говорил страстно и взволнованно, как человек, который'провел долгое время в одиночестве и, наконец, встретился с другим человеком.

– Сожжение Джордано Бруно, осуждение Галилея… Все это было на нашей земле… Все то же…

– Что случилось, профессор? Что такого вы сделали?

Кардуччи отошел в сторону и посмотрел на меня лукаво.

– И вы задаете мне эти вопросы?! А разве всякое новое достижение науки не подрывает авторитет бога и авторитет церкви? Вы прекрасно знаете ответ на этот вопрос. А вот что обычно происходит после того, когда первый шок от нового научного открытия проходит, вы, может быть, не совсем представляете. Вначале церковь расправляется со своей жертвой, на втором этапе она стремится доказать божественное происхождение нового открытия. Впро* чем, почему мы здесь стоим! Я должен вам так много рассказать, так много…

Странно все получается, – продолжал взволнованно говорить Кардуччи, когда мы поднимались по узкой горной тропинке, которая извивалась по краю скалы, нависшей над озером. – Три года назад мы с вами встречались в Москве как ученые, которых волнует одно и то же. А сейчас вы приехали ко мне как один из немногих друзей, на поддержку которых, хотя бы моральную, я могу рассчитывать.

– Я уверен, что здесь у вас много друзей. Разве люди, которые вас окружают в этой деревне, не ваши друзья?

Кардуччи остановился, переводя дыхание.

– И да и нет… Особенно «нет» относится к местному священнику, синьору Грегорио. Он слишком часто посещает мой дом и допытывается, кто я такой и зачем сюда приехал. Что касается крестьян, то они, конечно, друзья. Но я совершенно не знаю, как они поведут себя, если в церкви им скажут, будто я их враг.

– Что же могут сказать о вас плохого?

Кардуччи долго не отвечал. Мы поднимались все выше и выше. И только у подножия крутой, вырубленной в скале каменной лестницы – над ней раскачивались ветки хмеля – Кардуччи на секунду остановился.

– Что могут обо мне сказать плохого? – повторил он мой вопрос. – Могут сказать самое страшное: я посягнул на право нашего бога управлять человеческой душой. Да, да, не смейтесь! Вы себе даже не представляете, что за страшная сила таится в науке, и не только в биофизике! Все кажется безобидным до поры, пока люди не начнут пользоваться ее результатами. Помните историю с ядерной физикой? Кто думал во времена Резерфорда, что ядерная физика перевернет весь мир. Когда молния заставила звонить электрический звонок в квартире вашего великого соотечественника Попова, никто не мог предположить, какая после этого начнется революция в технике. Работая в какой– нибудь области науки, мы не можем полностью предугадать, что она сделает с людьми, с человеческим обществом, с философией, религией, искусством. И только потом, когда пройдет много-много лет, мы оглядываемся назад и говорим: «Не начни профессор такой-то десять лет назад заниматься тем-то, сегодня все было бы иначе…» Кстати, вот и мой дом. Высоко, правда?

Хижина, где жил профессор, приютилась под самыми облаками, на краю скалы. Отсюда было видно все озеро, его южный берег, освещенные солнцем крыши селения, а за ним зеленые холмы, между которых пробиралась черная асфальтовая дорога, убегавшая на север.

– А вон и божья обитель, – показал мне Кардуччи на невысокое строение под красной черепичной крышей. – Я не верю, что отец Грегорио поднимается сюда, ко мне, через день по своей доброй воле…

У входа в хижину нас встретили два рослых молодых итальянца. Они сняли шляпы и молча поклонились.

– Это… это мои хозяева. Они согласились предоставить кров больному городскому врачу…

Молодые парни провожали нас взглядом до тех пор, пока мы не скрылись за дверью.

III

– Мой рассказ был бы более содержательным, находись мы сейчас в лаборатории. Там можно было бы кое-что показать и даже продемонстрировать в действии. Но вы настолько хорошо знакомы с моей работой, что вам не составит труда представить себе все, о чем я буду говорить. Тем более что ваши собственные исследования по электрофизике нервов высших животных в некотором роде послужили толчком к эксперименту, который и стал причиной катастрофы. Косвенно в некотором роде вы виноваты в том, что я скрываюсь здесь!

Я с удивлением посмотрел на Джиакомо Кардуччи.

– Не сердитесь на меня, мой молодой друг! Я говорю так, потому что рассматриваю вещи, говоря словами Шекспира, слишком пристально. Помните рассуждения Гамлета о том, что прахом Александра Македонского можно затыкать винные бочки, или о том, что король может пропутешествовать по кишкам бедняка. Получается так, что все люди виноваты в несчастьях друг друга, одни в большей, другие в меньшей степени.

Я пожал плечами и задумался.

– Ну, оставим Гамлета в покое. Вы, дорогой друг, установили, что нервы живого организма ведут отбор сигналов из всей суммы воздействий внешней среды по методу проб и ошибок! После ваших работ мне стало ясно, что вся природа, весь мир по отношению к отдельному человеку является как бы гигантским генератором шума, беспорядочного, хаотического шума, а на его фоне выделяются сигналы, которые отбирают наши органы чувств. Мы реагируем на сигналы, целесообразные для нашего существования.

– Да, это, пожалуй, так…

– Вы тысячу раз удостоверялись, что одно и то же возбуждение может быть вызвано разными причинами.

– Да…

– Помните, во время конгресса в Москве я вам говорил, что если импульс от слухового нерва отправить по зрительному, то мозг воспримет его как свет. По любому нерву можно отправлять электрические сигналы любой частоты, а психологическая интерпретация будет зависеть лишь от адреса, по которому сигнал придет. Каким бы пальцем вы ни ударили по одному и тому же клавишу рояля, вы извлечете из него звук одного и того же тона.

Кардуччи встал и взволнованно прошелся по комнате.

– Скажу вам откровенно, я был потрясен, обнаружив в работе гениального Ленина выдержку из «Разговора Д’Аламбера и Дидро». «…Предположите, что фортепиано обладает способностью ощущения и памятью, и скажите, разве бы оно не стало тогда само повторять тех арий, которые вы исполняли бы на его клавишах? Мы – инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства – клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют…» Скажите, Андронов, разве это не гениально? Вы, как биофизик, когда-нибудь задумывались над этими словами, приведенными Лениным в «Материализме и эмпириокритицизме»?

Кардуччи нагнулся ко мне совсем низко и прошептал:

– Теперь, когда мы знаем, как ударять по клавишам – чувствам, естественно, появляется соблазн сыграть на чувствующем рояле, на человеке.

От волнения я встал и инстинктивно сделал несколько шагов от старого итальянца. Его глубоко сидевшие глаза горели, высокий лоб прорезала резкая вертикальная складка, а черная, остроконечная, как у средневекового итальянского дожа, бородка то и дело резко подпрыгивала вверх.

– После того как биофизики разгадали во многом природу ощущений, все мы чувствовали, что создание их искусственным путем, в лабораторных условиях откроет нам одну из самых сокровенных тайн сущности человеческого сознания. Я решил попробовать искусственно задать ощущение, чтобы узнать, каковы будут восприятия человека. Вы думаете, мне был полностью ясен ответ на этот вопрос? О нет! Но не считайте, будто я решил поставить эксперимент только ради эксперимента. Мне ли вам объяснять, что значит результат такого опыта для науки. Вам известно лучше, чем мне, что электрические импульсы от здорового сердца, записанные на магнитофонную ленту, лечат больное сердце. А что, если некоторые чувства здорового человека передать человеку больному? Вы прекрасно знаете, что значит задать для сложной системы начальные условия. От этого зависит все ее поведение в будущем. Человек и есть эта сложная система. Если принцип верен вообще, то мы сможем излечивать, допустим, душевнобольных. Таковы были мои рассуждения. Именно они толкали меня на постановку опыта. И только после мне стало понятно, как глубоко я ошибался. Забегая вперед, скажу вам, я просто недооценивал социальный смысл человеческого существования.

Немного успокоившись, Кардуччи снова сел и продолжил свой рассказ:

– Вот как все было. Я приобрел хороший генератор шума, а также прибор, который генерировал импульсы, подобные тем, которые мы наблюдаем в нервах человека. По моему заданию в мастерских института изготовили специальный плотно облегающий тело костюм: резиновая ткань в поперечном направлении была пронизана десятками тысяч тонких проводников, касавшихся тела. Специальная система проводников окружала глазные впадины и височные доли. Концы всех проводников были выведены наружу и закреплены на стеклянной пластине, которая была помещена в колбу электронно-лучевой трубки. При помощи обыкновенной телевизионной развертки я мог на любой проводник подавать импульсные сигналы от своих приборов и таким образом попеременно возбуждать те или иные клавиши – нервы человека.

Ко^да мой искусственный «внешний мир человека» был изготовлен, я его проверил на приборах же, и оказалось, что картина, которую вычерчивал луч на экране осциллографа, была точь-в-точь такой же, какую мы наблюдали при исследовании естественных сигналов.

После того как «музыка» и «исполнитель» были готовы, оставалось подыскать «рояль»…

Все это время мои сотрудники работали с большим энтузиазмом, почти с самозабвением. Было много споров о том, что увидит, услышит и почувствует человек, оказавшись в такой искусственной обстановке. Одни утверждали, что он ничего интересного не почувствует, другие говорили, что в лучшем случае ему приснится какой-нибудь фантастический сон. Третьи вообще боялись строить какие-либо предположения. Но когда подготовка была закончена, все наотрез отказались испытать действие прибора на себе. Страх, дорогой Андронов, глубокий страх удерживал моих сотрудников от участия в эксперименте! Его причина? В то время она была для меня неясной. Только после того, как опыт был поставлен, я начал понимать причину этого страха. Она оказалась значительно глубже, чем я думал. И как это ни покажется вам странным, страх проистекал из того, что все, кто принимал участие в этой работе, в общем не сомневались в ее успехе. Да, да, не удивляйтесь! Они верили так же, как и я, что созданный ими прибор способен вызвать ощущения, которые они привыкли относить к движениям души. Душа же… Ведь они все католики! Вы просто не представляете себе, как сильно у нас влияние католической церкви даже среди ученых.

«Неужели никто из вас не желает побывать в другом мире?» – спрашивал я, открывая дверь небольшой термостатированной камеры, которая была полностью изолирована от внешнего мира – в нее не проникали ни звуки, ни свет…

Мои сотрудники виновато улыбались и отрицательно качали головами…

«Нет…» – слышал я изо дня в день.

Вы. представляете мое положение? Я буквально дрожал от ярости. Я злился на очень хороших, очень добросовестных и умных людей. Я говорил им колкости, обвинял их в трусости, пока однажды мой ассистент Альберто Цамбони не сказал:

«Вместо того чтобы расточать перлы вашего темперамента, профессор, почему бы вам самому не побыть наедине с вашими генераторами?»

Я рванулся к кабине, но тут же застыл у дверцы, которая вела в темноту.

«А кто проследит, что будет, когда я подвергну человека воздействию своих приборов? – подумал я. – Кто пронаблюдает за ним, кто своевременно возвратит человека к обычной жизни? Конечно, я могу поставить опыт над собой. Но какой в нем толк, если все то, что я расскажу людям после эксперимента, будет казаться им обыкновенной сказкой? Нет, опыт ставлю я, я несу за него ответственность и потому обязан его контролировать».

Я не имел права стать подопытным существом просто потому, что для решения проблемы взаимоотношения человека и сигналов извне кто-то должен был быть третейским судьей, посредником между моей гипотезой я доказательным экспериментом. Таким человеком мог быть только я.

IV

Несколько дней я ходил совершенно подавленный и сраженный своими сомнениями. Мне не хотелось возвращаться в лабораторию, потому что там все было готово для опыта, который я не мог осуществить. Это были тяжелые дни! Именно тогда я понял роковой смысл формулы Хемингуэя: «Иметь и не иметь…» Я знал, что за моими предположениями стоит какая-то большая философия, может быть, большое открытие, подтверждающее или низвергающее установившиеся взгляды и концепции, верования и предрассудки. Но кто мне поможет поставить опыт, кто?

В Риме выдалась на редкость холодная зима, шли сильные дожди, а я все бродил по улицам, ломая голову над тем, как решить задачу.

Однажды вечером, когда непогода особенно разбушевалась, а холодный ветер забрасывал за воротник капли дождя и хлопья снега, я укрылся в небольшом кафе на окраине города, вблизи реки.

Здесь было довольно много людей. Я уселся за столик, задумался. Только спустя некоторое время я заметил, что посетители не сидели за столами, а толпились у стен, увешанных картинами и рисунками.

«Очередная выставка какого-нибудь безвестного художника», – подумал я и не ошибся.

Зрители собрались у стены рядом со стойкой, а я подошел к картинам, возле которых уже никого не было. Даже при слабом освещении я сразу увидел, что художник обладает незаурядным талантом. Его искусство, чуть старомодное из– за подражания технике старых мастеров, было искренним и вдохновенным. Площадь Четырех фонтанов, на которой группа ребятишек кормит голубей. Несколько тонких акварельных зарисовок в парке Боргезе. Большое полотно – панорама Рима, как он виден с холма, где памятник Гарибальди. Несколько женских портретов. Женское лицо везде было одним и тем же. Оно принадлежало молодой девушке со странным выражением глаз. У нее были гладко зачесанные черные волосы, высокий лоб и большие черные глаза, глядевшие куда-то сквозь меня…

Постепенно я подошел к тому – месту, где столпились почти все посетители.

«А сейчас эта девка совершенно измята после бурно проведенной ночи. Смотрите, как она лежит! А ноги-то, ноги! А главное – лежит на древесных опилках!» – комментировал картину краснощекий парень с черными тонкими усиками, в широком клетчатом пиджаке.

«Это не опилки, это песок!» – подсказал ему кто-то.

«А я и не знал, что во Фреджене бродят вот такие…»

«Она чахоточная!»

«И вдобавок слепая!»

«Старье, а не живопись! Ничтожная средневековая рухлядь! После атомного взрыва такими картинками будут затыкать выбитые окна».

И еще много-много гадостей говорилось о портрете девушки. Облокотившись о камень, она полулежала на песке с измученным выражением лица и смотрела широко открытыми глазами сквозь гогочущую толпу собравшихся.

Насмеявшись вдоволь, люди расселись за столики, а парень в клетчатом пиджаке подошел к бару и стал рядом с высоким худощавым юношей. Он – положил ему руку на плечо и сказал:

«Дрянь ты, а не художник, Ренато! Эту мазню нккто не купит! Советую тебе выгнать из студии эту тощую натурщицу, а самому сходить на площадь Тритоне. Там в одном подвальчике ты увидишь, как нужно рисовать…»

Окаменевший автор выставленных картин сбросил руку парня со своего плеча, его лицо исказили гнев и ярость.

«Я никогда не продам свои картины негодяям, которые живут на Виа-Умберто! Я никогда не пойду на Пьяцца Тритоне! Я никогда не буду рисовать пустые консервные банки, погруженные в помои! А если ты скажешь еще хоть слово об Анджеле, то я…»

«Что «я», что «я»? У тебя от голоду не то что силы, а воли и решимости осталось не больше, чем в высохшей морской ракушке. Ну тронь меня, тронь. Чего же ты стоишь и качаешься, как жердь на ветру?! Дрянь твоя Анджела, и все тут».

Ренато скорчился и что есть силы ударил кулаком своего врага. Тот даже не покачнулся – такой слабый был удар – и продолжал, смеясь, говорить:

«С твоей Анджелой можно было иметь дело, когда она была здоровой и зрячей».

Ренато еще раз ударил краснощекого парня, и тогда он как бы нехотя нанес ответный удар, после которого художник покачнулся и грохнулся на пол.

На него никто не обратил внимания. Я подошел, поднял его и усадил за стол. Он плакал…

«Абстрактная живопись, вот что сейчас котируется. Люди, разбирающиеся в современном искусстве, ищут на полотне невыраженные чувства, подсознательные эмоции, неоформившиеся идеи. Они хотят чего-то тонкого, острого, необычного… – разглагольствовал клетчатый пиджак перед своими товарищами. – А этот недоносок хочет произвести впечатление на современного эстета изображением слепой дурочки».

Под общий хохот и улюлюкание Ренато начал снимать картины. Я ему помог.

Вдвоем мы вышли на улицу и пошли по направлению к низким деревянным амбарам у речного причала… По скользкой от дождя тропинке мы спустились к самому берегу Тибра и остановились возле старой баржи с деревянной постройкой на палубе.

«Вы здесь живете?» – спросил я.

«Да, синьор…»

«Один?»

«Нет, синьор…»

Сердце у меня сжалось.

«С Анджелой?»

«Да, синьор… Спасибо, что помогли, дальше я пойду один».

«Нет, что вы. Если вы не возражаете, я вас провожу еще».

Поднимаясь по трапу, Ренато сказал:

«Осторожно, синьор. Здесь проломлены доски, и можно угодить в воду…»

«Ваша подруга действительно слепа?» – спросил я.

«Да. Она ослепла год назад, после того как полицейский ударил ее по затылку…»

«А за что он ее ударил?»

«Это долгая история… Анджела круглая сирота… Обидеть человека нетрудно…»

Мы спустились в трюм баржи, и здесь Ренато зажег спичку. Хлюпая по воде, мы прошли по узкому коридорчику и остановились у полуоткрытой двери…

«Спасибо, синьор. Вот я и дома…»

Я уже давно дрожал от холода и сырости. Но я задрожал сильнее, когда понял, что это – дом молодого художника и его подруги.

«Ренато, это ты?» – послышалось изнутри.

«Да, милая, это я… Прощайте, синьор».

«Разрешите, я войду. Может быть, я смогу быть вам чем-нибудь полезным».

«Что вы, что вы, не нужно!»

«Ренато, как твоя выставка?» – спросил тихий и спокойный женский голос.

«Ничего, Анджела, все хорошо… Только, ради святой мадонны, не говорите ей ничего», – прошептал Ренато мне на ухо.

Он зажег свечу, и мне показалось, что я очутился в сыром гробу, который с живыми людьми опустили на дно холодной и грязной реки. Только развешанные на дощатых стенах картины, этюды и рисунки сглаживали это страшное впечатление. Девушка, та самая, которую я видел на портретах Ренато, сидела в старом изодранном кресле, поджав под себя ноги. Когда мы подошли ближе, она ласково улыбнулась и протянула обе руки вперед.

«Ренато, кто с тобой?» – спросила она.

«Один синьор, Анджела. После осмотра выставки он пришел поговорить о покупке моих картин».

Ренато подмигнул мне. Я кивнул головой.

«Это же чудесно!»

«Да…»

«Я хочу пожать руку доброму синьору».

Ее руки были холодны как лед… Мне стало не по себе. Вопиющие на всю вселенную нищета и убожество! Я вытащил деньги и протянул их Ренато.

«Вот вам задаток. Приходите завтра на Виа-Номентана, 14. Мы договоримся об остальном».

Художник посмотрел на меня с удивлением.

«Да, да, синьор Ренато. Я говорю серьезно. Приходите обязательно. Моя фамилия Кардуччи, профессор Кардуччи».

С этими словами, натыкаясь на простенки, лестницы и деревянные выступы, я выбежал из плавучей гробницы.

Вы, конечно, догадываетесь, что именно Ренато согласился принять участие в моем эксперименте. О, как я был тогда близорук, ослеплен неудержимым желанием поставить свой опыт! Я не представлял всех его последствий… Только сейчас, обдумывая подробности последующих событий, я прихожу к убеждению, что, может быть, дело вовсе не в самом опыте. Ведь я собирался сыграть симфонию жизни на человеческой душе, на чувствах человека. Но я не подумал, что у каждого человека чувства настроены на свой собственный лад и этот лад подготовила сама жизнь…

V

Это было ночью, точнее – в половине двенадцатого ночи. Моя лаборатория была пуста. Сотрудники давно разошлись по домам. Я никого не пригласил на это испытание. Точнее, я даже никому не намекнул, что оно произойдет.

Откровенно говоря, в тот момент, когда все отказались участвовать в эксперименте, мне с обиды показалось, что сотрудники работают со мной вовсе не ради науки, а ради тех лир, которые дают им возможность существовать так, как они считают нужным. Они охотно делают то, что не нарушает их обычного существования, но отнюдь не горят желанием познать неизвестное. Поэтому я и решил провести опыт без них.

«А это не страшно?» – спросил меня художник, немного смущаясь. Я заметил, что на нем был новый костюм и новая шляпа.

«Как Анджела?» – спросил я, пытаясь оставить его вопрос без ответа. Ведь я сам не знал, страшно это или нет.

«Она очень счастлива. Мы снова переехали в комнату синьоры Больди. Что я должен делать, синьор профессор?»

«О, ничего особенного. Побыть вот в этой одежде две минуты в одиночестве, в темной комнате».

«Всего лишь?»

«Да».

«И что будет после?»

«А после вы мне расскажете все, что вы чувствовали, переживали, может быть, видели…»

«Видел? Разве можно увидеть что-нибудь в полной темноте!»

«Ну, может быть, вам приснится сон или что-нибудь в этом роде».

«А почему вы думаете, что я обязательно усну за эти две минуты? Я не хочу спать».

«Я ничего не думаю, Ренато. Но такая возможность есть. Вы будете совершенно один в полной тишине, и может случиться, что вы уснете. Обязательно запомните все, что вам приснится!»

«Но если я не захочу уснуть, это будет хорошо или плохо?»

«Как получится… А сейчас раздевайтесь и натягивайте на себя костюм».

Он переоделся в камере. Когда он вышел, я не мог удержаться, чтобы не улыбнуться. Плотно облегающий фигуру зеленый резиновый комбинезон придавал ему вид артиста цирка, изображающего фантастическое пресмыкающееся. Кабель с огромным количеством тонких проводов волочился за ним, как хвост.

Я проверил приборы, включил электрокардиограф, электроэнцефалограф, прибор для измерения кровяного давления и прибор для записи напряженности мускулатуры. Я хотел, чтобы мой эксперимент сопровождался непрерывным объективным контролем за состоянием организма испытуемого. Я должен был знать, когда он будет спокоен, когда взволнован, когда усталым, когда подавленным… Данные записывались синхронно на магнитную ленту… Отдельный моток магнитной ленты я оставил для того, чтобы записать рассказ Ренато. Он так и не пригодился…

Я включил генераторы и подождал, пока режим электронных ламп не установился. Начала работать развертка электронно-лучевой трубки. Медленно завертелись диски прибора магнитной записи. На четырех осциллографических экранах поплыли зеленые волны. Это биение сердца, биотоки мозга, давление крови, напряжение мускулатуры. Опыт начался.

Мир искусственных ощущений обрушился на человека… Я с некоторым страхом посмотрел на слегка гудевший прибор, в котором теперь для Ренато была заключена вся вселенная…

Первые секунды были ничем не примечательны. Изолированный в камере человек пребывал в состоянии полного покоя, он ровно дышал, его сердце билось ритмично, кровь уверенно текла по артериям. Но вот я заметил, как слегка вздрогнул электронный луч на осциллографе электрокардиоскопа. Одновременно слегка поднялось кровяное давление и напряглись мускулы. Кровяное давление поднялось еще выше, а пульс начал частить. Я включил микрофон, установленный у изголовья койки, и услышал, что дыхание художника стало мелким, порывистым и частым, как у человека, который быстро бежит. Через несколько секунд симптомы возбуждения повторились, после снова сменились покоем, и так было несколько раз.

«Показания приборов могут регистрировать состояние человека, – думал я, – но как ничтожно мало можно узнать по ним о его внутреннем мире! Собственно, практически они не говорят ни о чем, а лишь фиксируют покой или возбуждение…»