Текст книги "Карибские сокровища"

Автор книги: Айвен Сандерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Когда он ушел, Андре, наш препаратор, тактично напомнил, что перед нами по-прежнему стояла задача – вывести животное из лаборатории и поместить в клетку. Попытки спугнуть или соблазнить зверя кусками муравьиного гнезда действия не возымели; пришлось нам снова взяться за веревку. Надо отметить, что вся наша прислуга состояла из женщин, и, хотя сил у них хватало, они были далеки от того, чтобы понимать братьев наших меньших. Они даже ухватились за кончик веревки и потянули изо всех сил, но, как только муравьед оказался на виду, женщины струсили, обратились в бегство и попрятались в доме. Мы с Фредом и Андре оказались по колено в огородной зелени, лицом к лицу с муравьедом.

Те, кто видел этих больших, неуклюжих и холеных зверей в зоопарках, где они печально поглядывают на мир маленькими, круглыми карими глазками, даже вообразить себе не могут, какая сила таится в похожих на обрубки лапах, какие коварные замыслы возникают в похожей на сосульку головке! Никто и не подозревает о жутких свойствах нелепо загнутых передних когтей, способных, как кинжалы, вспороть любую ткань, или о той непредсказуемой скорости, с которой зверь делает пируэты, мчится сквозь густую траву или, поднявшись на дыбы, разит передними лапами. Со всем этим мы познакомились на практике, когда выпустили из рук веревку и попытались изловить муравьеда. Нам еще повезло – мы обошлись без распоротых рук или ног. Когда веревка запуталась вокруг нескольких банановых деревьев, мы решили, что зверь в какой-то степени привязан, и подошли слишком близко. Он рванулся, банановое дерево просто-напросто выскочило из земли вместе с дурацким круглым корнем, и Андре при этом оказался в пределах досягаемости. К счастью, Андре не растерялся, а наш огород был обнесен надежным забором из гофрированного железа.

Однако человек – существо бесконечно изобретательное, и нам, в конце концов, удалось перехитрить первобытное создание. Мы заманили и загнали зверя, куда было нужно, а потом соорудили вокруг него большой вольер из проволочной сетки на столбах. За считанные дни наш счет за молоко так подскочил, что мне было передано предупреждение комиссариата, запрещающее получать с кухни какие бы то ни было продукты не для нашего личного употребления.

Много хлопот доставил нам и красавец оцелот (Leopardus pardalis), которого принесли в совершенно неподходящем ящике, предназначенном для перевозки абажуров, судя по трафаретным набивкам на таре. Это был кот в полном расцвете сил, покрытый черными пятнами и крапом по оливково-охряному фону, поменьше леопарда, но все же в несколько раз крупнее домашней кошки – достаточно, чтобы заслуживать серьезного отношения.

Нужно было переселить зверя в более прочную клетку, кроме того, хотелось его сфотографировать. Для этого потребовалось бы несколько раз пересаживать животное из клетки в клетку, если бы женщина снова не подсказала нам, что можно временно поселить его в специальной клетке для фотографирования, а тем временем соорудить и постоянную клетку. Мы незамедлительно приступили к делу, хотя нам не мешало бы задуматься над тем, почему люди, продавшие зверя, исчезли до того, как мы попытались открыть ящик для абажуров. Чертов ящик рассыпался в ту минуту, когда голова оцелота оказалась в фотоклетке. Ящик разом сложился, как карточный домик. Оцелот продолжал двигаться в прежнем направлении и вошел в клетку, после чего мы поспешно заперли ее дверцу.

Сначала кот сидел тихо, но постепенно стук молотков и скрежет пил стали действовать ему на нервы, и он зарычал; тогда мы вынесли клетку в сад, покрыли куском мешковины, а сами продолжали строить оцелоту постоянное жилье.

Справившись с этим делом, мы поставили две клетки вплотную, собираясь еще раз перегнать зверя. Тут я вспомнил, что мы позабыли его сфотографировать. С похвальной кротостью я уговорил Альму сбегать за камерой и исполнить свой долг, то есть проделать все таинственные и сложные операции, которыми забавляются люди с фотоаппаратами. Это была уступка с ее стороны, потому что она инстинктивно опасалась зверей кошачьей породы, и по этой причине фотоклетка была снабжена специальной подъемной дверцей, через которую можно было просунуть фотокамеру. Когда все было готово, я сдернул мешковину.

Не берусь описывать свои чувства в тот момент. Пол клетки находился на уровне моего пояса, а все, стенки должны были быть забраны сеткой. Теперь; я глядел в упор в слегка удивленные, хотя довольно спокойные, глаза оцелота. А вот сетки между нами и в помине не было.

Зверь как-то ухитрился содрать сетку, которую мы весьма старательно приколотили, и втащить ее в клетку. Покончив с этим, он, судя по всему, спокойно уселся, выжидая, пока не стемнеет и солнце не перестанет резать глаза – тогда можно будет выйти без помех. Конечно, мы перетрусили от неожиданности, и как всегда, под рукой не нашлось ничего подходящего – чем можно было бы заткнуть дыру, поэтому у зверя оказалось предостаточно времени, чтобы он мог не торопясь выйти и даже выпрыгнуть. Вместо этого оцелот сидел, моргая и тихонько мурлыкая, пока мы, к всеобщему облегчению, не вставили в стенку толстую доску. Довершать фотографические работы пришлось мужской части нашей компании.

Этот эпизод создал несколько напряженную обстановку в нашем коллективе, а события следующего утра разрядки не принесли. Мы сидели за завтраком в просторной, залитой солнцем комнате на первом этаже. В доме непрерывно толклись разные люди – бесконечная вереница посетителей с кучей живности в разнообразной таре и обычные гости – почтальоны, мастера по ремонту газа, электричества и радио, торговцы хлебом и контролеры непостижимых законов паркования и освещения. В то утро, как мне показалось, народу и суеты было больше, чем обычно. Однако я все же предпочел не вникать ни во что до завтрака. За завтраком Альма, как всегда, села на свое место во главе стола. Спустя некоторое время она заговорила со мной довольно сердито и почему-то шепотом.

– Что ты сказала, дорогая? – небрежно переспросил я.

– Я сказала, что сейчас мимо окна проскочила обезьяна, очень похожая на Джейкоба.

– Да тут их полным-полно, – пробормотал я, готовясь отправить в рот очередной кусок яичницы.

– Хорошо, дорогой мой, – услышал я в ответ, – обезьянка, может, и не наша, а вот воротничковый пекари, который забрался в гостиную, – тот самый, которого ты купил на прошлой неделе.

Да, в гостиной оказался наш воротничковый пекари и пара древесных дикобразов с детенышем енота в придачу. Обезьянка, конечно, оказалась нашим Джейкобом, и, когда я выскочил в сад, он уже проникал в третий от нас дом к западу, а наши владения напоминали Ноев ковчег. Справа от меня ленивец держал путь к курятнику; прямо передо мной тройка капуцинов деловито прихорашивалась, сидя на баках с водой, а соседи надрывались от крика, умоляя нас поскорее прийти и спасти их от второго ленивца.

Как оказалось, кормить животных поручили новенькому, неопытному служителю, и он изобрел совершенно оригинальный метод кормления: для начала отпер все клетки, а потом отправился за едой. Вернулся он как раз вовремя, чтобы окончательно распугать всех выбравшихся из клеток зверей.

В таких испытаниях род человеческий показывает себя в самом выгодном свете. Равнодушие как рукой снимает. Религиозные и профессиональные различия, классовые противоречия – все бывает забыто, даже ненасытное чудовище – корысть – отброшено прочь, и все, как один, ревностно помогают вам по мере сил. На этот раз человечество себя не посрамило: нам на помощь бросились важные персоны, полисмены, индийцы, шествовавшие на базар с рисом, шоферы-малайцы, даже славные темнокожие старые дамы необъятных размеров и, конечно, юное поколение в полном составе.

Сначала мы переловили и сунули в клетки самых неповоротливых зверей, вроде ленивцев; затем загнали в угол животных, которые могли бегать, но только по горизонтали – свиней, оленей и прочих; наконец, и существа, представлявшие собой некоторую опасность, как, например, дикобразы, были накрыты мешковиной и водворены на прежние места. Только после этого мы смогли заняться обезьянами.

Обезьян у нас было несколько видов. Во-первых, грустный маленький Джейкоб, черная паукообразная обезьянка – очень добрый и ласковый зверек; капуцины – они непрерывно чесались и жались друг к другу, притом не выносили табачного дыма; были у нас еще мармозетки, которые, к счастью, не успели выбраться из клетки, и, наконец, тамарины.

Джейкоб, собственно говоря, просто решил навестить соседей, и ничего не стоило уговорить его вернуться. Он вышел из третьего от нас дома, взял Анд за руку и пошел с ним домой. С капуцинами тоже было хлопот: мы манили их к себе бананами, а с тылу подкуривали особенно зловонной сигарой; они сами вошли в клетку.

Но тамарины! Эти странные лемуроподобные зданьица явно недолюбливают род человеческий. Они очень ловкие и хитрые, но до изобретательности настоящих обезьян им далеко. У нас были представители одного вида (Mystax midas), более крупные и черные как смоль, с оранжевыми перчатками на задних и передних руках. На их низколобых мордочках застыло; подозрительное выражение, как у деревенской старухи, а все пальцы вооружены острыми, изогнутыми когтями. Передвигаются они с одинаковой ловкостью и по земле, и по ветвям деревьев.

Когда-то люди рассказывали о «медвежьих парках»; посмотрели бы они на наш сад, кишащий тамаринами и суринамцами, играющими в догонялки. Одну обезьянку мы загнали в книжный шкаф в доме; вторая свалилась в колодец, но отделалась легким испугом; нескольких других изловили на открытом месте, набрасываясь всем скопом; но одна зверюшка потешалась над нами битых два часа – под конец она забралась на верхушку высокого дерева и оттуда перелетела в крону королевской пальмы с совершенно гладким, как и положено, стволом. Андре стал медленно взбираться на пальму, прибивая один за другим деревянные бруски, и прибил их пятьдесят восемь штук, пока добрался до зверька; но тот внезапно метнулся в пустоту и полетел на землю с высоты в пятьдесят футов.

Все застыли в молчании, став свидетелями самого трагического происшествия – непреднамеренного самоубийства. Когда тельце ударилось о землю, мы услышали леденящий душу глухой стук. Все бросились туда, но черный зверек уже мчался по траве, обогнул баки с водой, перескочил загон для свиней и влетел прямо в свою клетку. Там он уселся, дрожа и отдуваясь. Нет, хватит с него свободы!

Содержать зоопарк, пусть самый маленький, совсем нелегко. Даже у себя на родине животные очень капризны. Если бы мы до сих пор держали наш частный маленький зоопарк, не пополняя его постоянно новыми приобретениями, у нас осталось бы не больше десятка прежних питомцев. Во-первых, некоторые виды вообще не выносят жизни в неволе; к ним относятся прежде всего мелкие летучие мыши. Как-то мальчишка принес нам сотню мелких плодоядных летучих мышей – Hemiderma brevicauda. Мы поместили их в просторную затемненную клетку, подвесив на веревочках к потолку массу бананов и прочих фруктов. Мыши с жадностью набросились на лакомство, что не помешало им погибать – примерно по три в час.

Даже виды, легко привыкающие к неволе, нельзя считать надежными. Невесть отчего, без всяких видимых причин, животное просто умирает в расцвете сил, Даже не теряя аппетита. Это случается обычно к вечеру, поэтому препарировать их приходится до поздней ночи. Но звериные горести и напасти подчас оборачиваются для нас выгодой – ведь их болезни, особенно связанные с паразитами, дают самый интересный материал для нашей работы.

О паразитических червях обычно или вовсе не говорят, или упоминают с дрожью отвращения.

Разумеется, вообразить внутри себя копошащуюся массу живых червей – я нарочно подхожу к этому вопросу именно с точки зрения человека – тошнотворно. Если же, однако, посмотреть на дело с другой стороны, оно предстает в ином свете. Сам по себе червь нисколько не отвратительнее любого из нас; это живое существо, живущее нормальной жизнью и вполне эффективным способом добывающее пищу. Более того, жизнь внутренних паразитов – глистов – потрясающе интересна.

Обрабатывая любое добытое животное, мы прежде всего тщательно ищем его паразитов. Очень часто находим множество наружных паразитов: это клещи, вши, гроздья присосавшихся возле ушей или губ ярко-красных клещиков – все они обычны для тропиков. Кроме того, у многих животных имеются специализированные паразиты, которые живут только в шерсти данного вида. В Суринаме среди шерстного покрова трехпалого ленивца (Bradypus tridactylus) почти всегда во множестве гнездятся подвижные, похожие на тараканов насекомые (Bradyprodicola hahneli) длиной примерно полдюйма. Их никогда не встретишь ни на двупалом ленивце (Choloepus didactylus), ни на каком-нибудь другом животном. На летучих мышах живут мухи-стреблиды, у некоторых из них крылья сложены на спинке, другие – бескрылые. В одном доме мы выловили около сотни летучих мышей трех видов, которые, сбившись в кучу, сидели, то и дело переползая друг через друга. На одном виде стреблид не было вообще, на двух других были, но на каждом – свой вид. Ни разу мы не нашли муху одного вида на «чужой», неподходящей летучей мыши, хотя их были тысячи и тысячи. У пойманного нами оленя на спине сидели клещи одного вида, а на белом брюхе – совсем; другие. И нам не удалось перегнать ни тех, ни других в «чужие владения», как мы ни изощрялись.

После того как все живое собрано с поверхности тела животного, мы исследуем его внутренности. Начинаем со вскрытия кишечника, и тут нас часто ожидают сюрпризы. В толстых кишках и слепой кишке, находящихся ниже тонкого кишечника, может существовать один вид глистов – чаще всего нематоды, или круглые черви; в нижней части тонкого кишечник могут обитать несколько толстых, больших, голубовато-серых червей, способных стягиваться в продольном направлении, как оборка на резинке. Эти существа называются акантоцефалидами, и я не несу никакой ответственности за то, что обременяю вас этим названием – другого нет. Выше, в тонком кишечнике, располагаются ленточные черви, или цестоды, и мне случилось видеть енота и ревуна, кишки которых были так туго нашпигованы этими паразитами, что сквозь них вода не проходила даже под давлением из шприца. Интересно, как через них проходит еда? В желудке случается найти совершенно новых глистов: или длинных, тонких, нитеобразных, ярко-красного цвета, или круглых, как пуговицы (трематоды), которые умеют растягиваться; обнаружить их можно только путем промывки извлеченной из желудка массы.

Но это еще не все. У того же зверька в печени могут быть цисты глистов, нитевидные глисты в легких, глисты другого вида, комьями скопившиеся в околосердечной сумке, филярии – в крови или в лимфатических протоках, еще один вид трематод – в ноздрях и пентастомиды – в мочевом пузыре. Последние, собственно говоря, не черви, хотя напоминают их, а сильно деградировавшие арахниды – паукообразные, о которых я говорил несколько выше. Таким образом, одно животное может содержать в себе целый зверинец. Производя вскрытия в погоне за бесценной добычей, я не раз задавался вопросом: как сами животные ухитряются чем-то питаться при такой куче нахлебников и как они себя при этом чувствуют?

У некоторых нематод (круглых червей) есть забавный обычай жить порознь с собственной парой. Самцы выглядят совершенно иначе и живут в других органах, а то и вовсе в других хозяевах. Разыскивать их очень занятно, тем более что никогда не знаешь, то ли ты нашел, что искал. Самое интересное у всех паразитов – это их жизненный цикл. Многие имеют чрезвычайно сложный и запутанный цикл развития, иногда переходя четыре раза от хозяина к хозяину, так что одна особь, прежде чем станет взрослой, успеет пожить в стебле травы, в улитке, в водах пруда и в кролике, которого еще должна съесть собака, чтобы бедный маленький паразит почувствовал себя хоть под конец в тихой пристани. Поверьте мне, не надо паразитов презирать или брезговать ими. Эти существа подарили науке множество открытий, а Суринам – самая «червивая» страна, в какой мне приходилось когда-либо бывать.

Хотя наши погибшие животные оказывались почти все достаточно богаты глистами, это очень редко служило причиной их безвременной кончины. Иногда нам приносили животных, до того израненных, что их необходимо было как можно скорее избавить от мучений. Самый удивительный случай произошел у нас с двупалым ленивцем, который казался совершенно здоровым и подвижным и обладал отменным аппетитом. Как-то Фред осматривал клетки и заметил, что наш ленивец царапает свое брюхо громадными изогнутыми когтями. Приглядевшись получше, Фред с удивлением обнаружил в брюшной полости ленивца проникающее ранение – дырку величиной с пенни. Под длинной шерстью она была совсем незаметна. Мы поспешно прикончили страдальца и сделали вскрытие, которое показало, что рана практически зажила, но в ее задней стенке, полностью окруженная капсулой из здоровой ткани, сидела картечина размером с сустав большого пальца. Никакого воспаления вокруг не было. Животное прожило у нас три недели. Хотел бы я видеть человека, который преспокойно жил бы с этакой дырой в животе и не умер бы от перитонита!

Однажды двое охотников пришли к нам с фантастическим предложением. Короче говоря, они предложили нам пятидесятифутового кита – при условии, что мы сами его заберем. Это положило начало новым событиям.

Все из-за дохлого кита!

Песчаные мухи, красный ибис и рыба-четырехглазка

С правого борта у нас было две четко разделенных стихии. Наверху – бездонное, пронзительно синее небо; внизу – мутно-бурая жидкость, именуемая здесь морем. С левого борта плескалась та же рыже-бурая вода, но выше стояла стена ярко-желтого света, и разделяла их тонкая полоска темной зелени. Было шесть часов вечера, и мы находились в море у северного побережья Южной Америки.

Мотор пыхтел в своем тесном отсеке, как усердный трудяга, и наша утлая лодчонка без палубы начала плясать на волнах с той живостью, какую придает только открытое море. Я сидел, глядя в лицо продубленного ветром ньюфаундлендца, который держал руль в своих надежных руках. Мы улыбнулись друг другу, и крепкая лоцманская лодка задрала нос, преодолевая атлантическую волну. Мое сердце просто лопалось от восторга – что еще нужно шотландцу с западного побережья, как не бурное море и маленькая лодка!

Компания у нас была странная, а флот – диковинный. В лодке лоцмана кроме нас троих сидел Андре, светло-коричневый, поджарый, и жевал резинку. На носу, устремив мягкие карие глаза на зеленый берег, восседал охотник Мартинеус, воплощение черной расы, одетый в шорты и странную мешковатую робу. Ослепительно красный платок был повязан вокруг лба и завязан под подбородком, поверх него красовался потрепанный и засаленный колпак. Дело в том, что он недавно перенес операцию в области нижней челюсти и считал, что закалка закалкой, а береженого бог бережет. Помощник лоцмана стоял на носу в форменной синей тужурке и остроконечном колпаке. Его можно было бы принять за рыбака из Плимута, если бы не цвет кожи. Вот и вся компания, которая была на лоцманской моторке; однако на буксире за нами прыгала по волнам крохотная индейская лодчонка, а в ней, с веслом в руке вместо руля, восседал Уолтер, загорелый и тощий голландец-бур – охотник и плотник. Компания была пестрая, и собрались мы все вместе из-за двух вещей: из-за моря и дохлого кита.

Мы вышли из Парамарибо в четыре часа; в пять обогнули излучину у Нового Амстердама, а теперь, в шесть, уже настолько далеко отошли от устья реки Суринам, насколько позволял наш каботажный маленький флот покинуть владения великой тропической реки. Реки, эти колоссальные водяные змеи, к устью разливаются в такую ширь, что невозможно сказать, находишься ты еще в реке или уже в океане, или и там и там. Мы, судя по всему, шли в открытую Атлантику, но по сути дела пересекали необозримый залив. Слабое дыхание мощных юго-восточных пассатов еще овевало наши щеки справа; нестерпимый желтый блеск неба на западе угасал, сменяясь густым оранжевым, а за ним бронзовым и алым, как голубиная кровь, – спускалась бархатная ночная тьма.

Наш моторчик все еще пыхтел, и за кормой вспыхивали оранжевые фосфоресцирующие искры. Мы поужинали на ходу, медленно приближаясь к полоске на горизонте, которая стала черной, как тушь.

Вскоре ее уже нельзя было назвать полоской, и при свете фонаря с пятью батарейками мы наконец рассмотрели в первый раз, какая растительность обрамляет эти мутные волны. Мы единодушно решили, что в жизни не видели более сомкнутой, холодной, бесчувственной и бесполой массы зелени. Стена состояла из деревьев – мангровых, как вы, наверно, догадались, высотой не более тридцати футов, одинаковых, с мелкой голубовато-зеленой листвой, тонкими, торчащими как попало ветками и хилыми стволами, которые, не успев собрать к себе все ветки, снова разбегались рыхлой путаницей кореньев, похожей на плетеные корзинки для омаров. Эти бесстрастные растения-уроды теснились бесконечными рядами, то вылезая на трехфутовый глинистый откос, то окуная свои холодные пальцы в тихо колыхавшуюся коричневую воду. Кроны отклонялись от нас, словно шарахаясь от напора пассатов; между стволами гнездилась стоячая, сырая и черная тьма, и ни звука, ни шороха не доносилось из чащи – ни одно ночное насекомое не шевельнулось, не застрекотало – это был беззвучный, мертвый мир.

Мартинеус прилежно мерил глубину шестом и выкрикивал цифры на голландском – странном и незнакомом нам – языке. Он занялся этим делом, как только стемнело, – тогда мы были за много миль от берега, но у здешних побережий сплошные отмели. То и дело нам приходилось лавировать туда-сюда, чтобы миновать илистую или песчаную отмель, где воды было по щиколотку. Мы подобрались уже вплотную к мангровым корням, а воды едва хватало, чтобы держаться на плаву.

В порыве энтузиазма Уолтер и Мартинеус накануне заявили нам, что до кита можно добраться от Парамарибо за четыре часа. Прошло целых шесть часов, а мы все еще ползли на моторке вдоль стены мангровых, высматривая вышеупомянутого кита. Несколько раз они поднимали крик, уверяя, что видят его, но каждый раз это оказывалась топкая илистая отмель, и мы тащились дальше. Наконец мы вошли в залив, который оказался достаточно большим, чтобы его можно было разглядеть в кромешной тьме, и разгорелся великий спор на местном диалекте, который называется «таки-таки» и всегда звучит, как перебранка. Выяснилось, что все хорошо знают этот залив и что кит лежит на том его берегу, который мы уже миновали. Поэтому лодку повернули и пошли обратным курсом.

Однако прямо посередине залива мы встали, как на приколе, и, глянув за борт, увидели потрясающее зрелище. Прямо у нас на глазах бурые волны превращались в мелкую зыбь и просто-напросто исчезали. Через две минуты мы сидели в полном безмолвии, только издалека доносился плеск – накатывающие с океана волны боролись со встречным потоком. Отлив – это по сути дела отступление воды вспять. Мы стали свидетелями самого эффектного отлива, какой нам только приходилось видеть.

Не стоило и пытаться выгрузить наше снаряжение на берег – мы застряли в море жидкой грязи, притом посередине залива. Ночь была ясная, ветерок улегся, но, так как стояла середина дождливого сезона, я предложил на всякий случай соорудить какой-нибудь навес, выпить чаю на ночь и укладываться спать. Предложение было принято единогласно, и Уолтер с Мартинеусом отправились на берег вырубать шесты, причем способ их передвижения оказался весьма оригинальным. В грязи плавать нельзя, но и ходить по липкой жиже тоже невозможно. Если в воде можно плыть или идти ко дну, то по этой жидкости удается разве что скользить, поэтому ялик был превращен в подобие саней или лыж, и наши друзья, держась за борта руками, толкали его вперед и как бы шагали по грязи, погружаясь в нее выше колен. Они ушли в темноту, и только прыгающий огонек фонаря мелькал среди деревьев. Внезапно раздался громкий крик.

– Мы нашли рыбу-кит! – возвестили они.

Вскоре они вернулись и рассказали, что, оказывается, громадный кит продрейфовал вдоль берега и его прибило к нему как раз напротив того места, где мы застряли. Они принесли несколько длинных шестов, воткнули их в грязь вокруг лодки и натянули навес. Наконец все улеглись спать.

Сон, даже на банке шириной в фут, сладок для утомленного путника, а мы вдобавок дышали славным морским воздухом; но в некий неведомый час среди ночи – примерно за двадцать пять сигарет до рассвета – наша грязевая стоянка превратилась в адский кошмар. Нам случалось сдирать с себя клещей, облеплявших все тело – по одному на квадратный дюйм; от укусов песчаных блох мы оказывались как бы в пижамных штанах в красный горошек; пиявки превращали наши брюки в пропитанные кровью тряпки; москиты налетали на нас тучами, которые мы принимали за туман при свете луны. Но даже клещи, от которых мы чесались, как бешеные, и, как губки, истекали желтой сукровицей, не шли ни в какое сравнение с той проклятой, сводящей с ума, невыносимой и ужасной пыткой, которая постигла нас в то утро.

Когда пассат улегся, воздух застыл в неподвижности, но ночью земля остывает быстрее воды, и с воды поднимается столб нагретого воздуха. В результате воздух, стоящий над землей, тихо устремляется к морю, и возникает легчайший бриз – ветерок, дующий от земли в сторону моря. Этот легкий сквознячок принес с собой неисчислимые рои песчаных мух, которых здесь называют «монпиерра». Разглядеть крохотных насекомых в темноте невозможно, но укус их жжет, как огонь. Они облепляли все открытые места и забивались под одежду, вызывая страшный жгучий зуд; от песчаных мух единственное спасение – костер и одно лишь лекарство – терпение.

Монпиерры свалились на нас как снег на голову, и через несколько минут мы все курили как проклятые, сидя кто где, хлопая себя ладонями и ругаясь напропалую. Пытка продолжалась до рассвета и после восхода солнца, без пощады и облегчения, а когда начался прилив, наши мучения еще усилились.

Оказавшись наконец на плаву, мы устремились к берегу, собрали все сухие сучья и плавник и развели грандиозный костер, в удушливом дыму и пламени которого и коптились до восьми часов, пока не подул благословенный пассат, сметая бесов-мучителей обратно в гнилые болота. Наши пожитки мы выгрузили на берег, после чего бравый помощник лоцмана опрокинул «отвальную рюмку виски» и отправился домой. Мы остались среди колыхавшихся мангровых зарослей и плеска мутных волн, набегающих на берег.

Заточив свои ножи и мачете, мы направились к киту, пока еще в заливе была вода и наш ялик мог двигаться. Мы налегли на весла, вдыхая свежесть пассата. Пухлые белые облака висели на синем небе, нелепые мангровые заросли раскачивались и что-то шептали, а наше крохотное суденышко с плеском рассекало мутную воду. Но, как Альма лаконично заметила, чего-то не хватало, и мы вскоре сообразили, чего именно здесь не хватает. Такому пейзажу непременно сопутствуют несмолкаемые пронзительные крики чаек, а здесь не слышно было ни звука и не видно никаких признаков жизни, кроме треугольного плавника океанской разбойницы, который вспарывал воду то с одной, что с другой стороны от ялика.

Некоторые акулы отваживаются заплывать на отмели, но гораздо опаснее их – рыба-пила. Мы слыхали о человеке, который в полнейшем неведении брел по одной из таких отмелей и внезапно обнаружил, что ему придется остаток жизни провести на коленях – рыба-пила отхватила ему обе ноги. Зная это, мы сидели как статуи, потому что в индейской лодчонке среди волн лучше не вертеться и не глазеть по сторонам, – как бы чего не вышло.

Когда мы обогнули дальний мыс, страшное зловоние мгновенно все вышибло у нас из головы. Оно лишило бы нас способности соображать даже в минуту смертельной опасности. Если вам случалось хоть раз почуять запах дохлого кита, дело сделано – вы запомните неистребимый аромат на всю оставшуюся жизнь. Это не просто запах падали или гниющей рыбы – нет, это нечто ни с чем не сравнимое. Попросту говоря, это – запах дохлого кита.

Давным-давно я провел неделю на базе, где обрабатывали китов, на Шетландских островах, и получил там боевое крещение. С тех пор я делаю стойку в лабиринтах трущоб, возле складов, корабельных трюмов и во всевозможных неподобающих местах, почуяв запахи, каким-то непостижимым образом связанные с этим мощным и своеобразным духом. Когда я в таких случаях начинал дотошно докапываться до источника, мне всегда попадался китовый жир, мука для удобрения из китовых костей или еще что-нибудь связанное с китами, хотя иногда это была лишь сложная комбинация совсем других запахов, отдаленно напоминавших то самое грандиозное зловоние.

Как ни странно, эта вонь не так невыносима, как теплый, душный дух капустного поля после дождя. Китовый запах – живой и мощный, хотя прилипчивый и въедливый, так что постепенно даже начинаешь воспринимать его как друга – хотя он и забирается в самые отдаленные уголки твоих легких, застревая там на многие дни, к нему начинаешь привыкать и при каждой новой встрече испытываешь вместо тошноты почти родственное чувство. Я был бы рад в будущем иногда почуять запах дохлого кита – он принесет с собой видение берегов Суринама, а это – самое бесценное сокровище, какое можно добыть из недр моей памяти.

За мысом дул свежий ветер, и нам пришлось приналечь на весла, причем с каждой минутой зловоние крепчало, пока мы не увидели самого кита. Прибитое к корням мангров, тихо колеблемое зыбью, на воде болталось нечто бледно-желтое, похожее на перевернутую лодку. На этой неустойчивой и даже на вид мягкой массе уселись рядком отвратительные тощие черные стервятники, которые расхаживали, как куры, и отрыгивали пищу при малейшем беспокойстве. При нашем приближении грязные падальщики лениво взлетали – для начала они разбегались и подпрыгивали, а уж потом, хлопая крыльями, направлялись к раскачивающимся над головой ветвям мангров. Мы причалили с наветренной стороны горы мертвой плоти и высадились прямо из лодки на небольшую глинистую отмель, которая заменяла берег.

Сразу определить, к какому виду относится дохлый кит, довольно мудрено. Только облазив всю тушу и определив ее строение, мы утвердились в догадках, что это кашалот. Тогда же мы поняли, в каком положении он лежит и какие части этой истекающей жиром груды мяса соответствуют отдельным органам животного. Оказалось, что кит лежит на правом боку, спиной к берегу и к мангровым зарослям, брюхом к открытому морю и головой к востоку. То, что такое колоссальное существо было занесено волнами далеко вглубь мелкой дельты, объясняется, должно быть, тем, что вначале туша была раздута возникшими при гниении газами и обладала большой плавучестью, почти не погружаясь в воду. Недавно туша лопнула вдоль границы ребер и позвоночника на правой стороне спины. В результате вся масса осела, внутренности вывалились на отмель под брюхом, а воздух и вода получили доступ в полость тела. Тяжеленная голова и массивная передняя треть тела, состоящая из костей, мышц и сухожилий, словно якорь, удерживали тушу в глинистом дне, в то время как средняя часть покачивалась на волнах. Тем не менее по плавающей туше можно было ходить, не дожидаясь, пока вода спадет и она целиком ляжет на отмель.