Текст книги "Карибские сокровища"

Автор книги: Айвен Сандерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц)

Должен сказать, что я собирал животных в сорока пяти странах, – надо признаться, не везде с одинаковым рвением, и я не видел ни одного места, где не обнаружились бы пауки и многоножки. Похоже, что они – истые анахореты среди животных, которые обитают в безжизненных пустынях, выше линии снегов в высоких горах, на необитаемых соленых отмелях и на самом дне лишенных воздуха пещер. Но отныне следует занести в анналы сведения о том, что эти две группы все же обитают не повсеместно: по крайней мере мы открыли одно место, где не нашлось ни единого экземпляра из этих групп. Островок был крохотный, мы трудились целый день, пробираясь в пещеры, спускаясь в недра земли, взбираясь на деревья, вскрывая кактусы, даже заглядывая внутрь цветов – не говоря уже о привычных обиталищах многоножек и пауков, которых здесь тоже хватало. Может быть, эти существа появляются только в определенный сезон, а может, те орды, которыми, судя по слухам, кишел остров, просто слопали друг друга, как политические соперники в некоторых странах. Во всяком случае мы были горько разочарованы: ни одного завалящего паучка, ни одной самой ничтожной многоножки! Мы сообщили о своем открытии Пятнице, но его реакция на наш рассказ была столь странной, что мы сочли за благо держать язык за зубами и как можно быстрее покинуть страну. Вот что удивительно: о нашей вылазке нас не расспрашивал ни один из знакомых. А тут еще почта внезапно обнаружила громадный мешок с письмами, которые забили весь отдел «до востребования»; то, что мы до сих пор не возвращаемся домой, вызвало тревогу, и в письмах требовали нашего немедленного возвращения. По множеству причин мы поняли, что уезжать необходимо без промедления. Сели на корабль, отправляющийся на Гаити, и сразу же свалились на свои койки с приступом жестокой лихорадки.

[1] Имеется в виду полуостров Малакка. (Примеч. ред.)

[2] Съемку «рапидом» порой неправильно называют «замедленной съемкой». Эффект замедления достигается, наоборот, ускоренной съемкой. (Примеч. пер.)

Часть 2. По Гаити

Карибский сосновый лес

Перипатус, а также дикие свиньи, собаки и лошади

Свежий морской воздух и таблетки атебрина с добавлением нескольких стаканов отменного легкого голландского пива постепенно справились с лихорадкой. Первой решилась выйти наверх Альма – она проголодалась и знала, что доктор отдыхает. Голландские пароходы заслуживают только похвал: еда всегда доступна, и никто вас зря не беспокоит. Поэтому я был несколько удивлен, когда вылощенный молодой стюард, которому очень пошли бы деревянные сабо, передал мне, что пора начинать укладываться, и поскорей. Я выглянул в иллюминатор: судя по всему, мы находились посреди океана.

– А зачем мне укладываться? – спросил я.

– Есть, сэр! – вежливо ответил он и удалился. Корни германских языков похожи, но не настолько, насколько хотелось бы.

Тут появилась взволнованная Альма – оказывается, уже подходим к Гаити!

Мы выгрузились в некотором беспорядке и попытались оправдать пугающие размеры нашего багажа. Гаитянские служащие очаровали нас своей благородной любезностью; Альма была в восторге оттого, что может наконец болтать по-французски и размахивать руками, сколько душе угодно; все это, вместе взятое, и вдобавок отношение ко всем англичанам, как к безобидным идиотам, облегчило нам все формальности, и мы двинулись дальше, чтобы устроиться поосновательней в этой прекрасной и многообещающей стране. Мы радовались, думая, что хорошо замели следы, и предвкушали период спокойной подготовки к работе.

Этот процесс подготовки был связан с необходимостью участвовать в светской жизни цивилизованного общества, а именно посещать отели, клубы и поддерживать прочие социальные контакты. Упоминаю об этом только ради того, чтобы рассказ о наших запутанных маршрутах сохранил хоть какую-то связность, однако возвращение к цивилизации принесло нам два ценных приобретения.

Первое: мы приобрели автомобиль, скорее из чувства патриотизма, чем по необходимости. Это был вместительный «Роллс-ройс» выпуска 1923 года. Единственный экземпляр на Гаити – собственно говоря, первый и последний, – он стоял заброшенный во дворе. Достоинство «Роллса» англичанину так же дорого, как чувство собственного достоинства, – всего за пятьдесят долларов мы получили драгоценнейшее средство передвижения и одновременно поддержали честь Империи. Но купить «Роллс» – это еще не значит заставить его двигаться. Может быть, «Роллсу» показалась подозрительной моя несколько латинская, не английская физиономия. Во всяком случае, только после того как мы встретили соотечественника, знавшего психологию машин, мы смогли на нем ездить.

Фред Олсоп – наше второе приобретение – был уроженцем Лондона и жил на Гаити. Мы почувствовали, что стоим лицом к лицу с Империей, с «Роллсом» и с самим смыслом жизни. Мы с любовью говорили о Лондоне, и Фред решил провести свой отпуск с нами в экспедиции. Были составлены соответствующие планы, закуплено и упаковано снаряжение. И вот, почему-то неожиданно, настал день отъезда. Собственно, было уже десять часов, а мы собирались выехать в шесть. В самый последний момент было решено взять с собой и автомобиль Фреда – «фордик» неизвестного года выпуска и начисто лишенный величия, зато безукоризненный на ходу. Мы нагрузили на него избыток снаряжения и отправились в путь ровно в час тридцать.

Мы узнали, что по гребню самого высокого на острове горного хребта между двумя высочайшими пиками проложена дорога. Говорили, что там наверху растет сосновый лес, но мы, конечно, не верили этому, зная, что в представлении местных жителей лес – это нечто вроде пыльной степи, заросшей невысоким хилым подростом, а так называемые сосны мы уже видели в другом месте, где ими ужасно гордились. Кстати, здесь, может быть, интересно коснуться еще одного вопроса, хотя без какой бы то ни было надежды на результат.

Почти во всех газетных статьях или очерках, в журналах, будь то репортаж или роман, да и в каждой книге, которую я читал, неизменно и авторитетно говорилось о «джунглях» Вест-Индии, в частности о «курящихся паром джунглях Гаити». Это представление бытует как среди тех, кто никогда не бывал на Гаити, так и среди тех, кто там бывал, особенно среди невежд и горе-ученых, и даже среди тех, кто специально приехал изучать остров.

На самом деле никаких джунглей на Гаити нет, за исключением орошаемого водопадом кусочка на самом краю Центрального плато; во всей Вест-Индии вы не найдете джунглей, если не считать таковыми довольно густую поросль, покрывающую холмы Мартиники и других Наветренных островов, – а ботаники с этим ни за что не согласятся. На Тринидаде есть в некотором смысле настоящие джунгли, но ведь Тринидад не относится к Вест-Индии; он представляет собой часть континента Южной Америки. Правильнее всего было бы назвать Гаити, даже в середине сезона дождей, пустыней, а не страной джунглей. Я понимаю, что мой голос – глас вопиющего в пустыне, в пустыне, поросшей кактусами и зарослями сухих колючек, и что мы еще много раз увидим в кино дышащие испарениями, кишащие мартышками вест-индские «джунгли» и будем читать рассказы о герое, «выбравшемся из непроходимой чащи гаитянских джунглей». Что ж, может быть, это и к лучшему – пусть широкая публика запомнит яркие картины заморских стран, они интереснее точного описания; было бы неловко воображать себе воинов морской пехоты развалившимися среди папоротников и лакомящимися дикой клубникой в тени соснового лесочка, вместо того чтобы из последних сил брести по малярийным болотам в погоне за коварными голыми аборигенами.

Первая часть нашего путешествия любого излечила бы от предвзятого представления о гаитянской флоре. Дорога пролегает по южному краю долины миль двенадцать шириной, которая отделяет северную часть острова от южного горного хребта с его узкой каймой прибрежных равнин. Раскаленная поверхность дороги представляла собой голую, неровную скалу, которая иногда сменялась длинными участками каменной россыпи. Растительность состояла из сухих, как сено, невиданных размеров кактусов, похожих на щетину кустарников и редких деревьев с почти безлистными ветками.

К счастью, ряд телефонных столбов помогал различать, в каком направлении шла дорога. Так мы ехали два часа, пока «форд» вдруг не подскочил на двенадцатифутовом ухабе, с его багажника катапультировался пятидесятигаллонный контейнер, а на Альму невесть откуда посыпалась живая домашняя птица. Тут мы решили остановиться и перекусить. Вы, конечно, понимаете, что в тропиках расписание трапез не соблюдается; наступление темноты – всего лишь незначительное неудобство, на которое обратили бы внимание только те, кто привык переодеваться к обеду. Естественно, мы углубились в колючий кустарник, так как вокруг нигде не было другой тени.

Я принялся переворачивать упавшие стволы – все подряд по укоренившейся привычке – и поразился тому, сколько всякой мелкой живности ухитряется выжить в раскаленной пустыне. Громадные волосатые пауки попадались на каждом шагу, а более мелкие выглядывали из круглых норок среди голых участков песка настолько раскаленного, что нечего было и думать печь в нем яйца – они сгорели бы. Я углядел под небольшим камнем маленького сероватого скорпиона, который тут же резво бросился наутек. Этот вид был мне незнаком, и я помчался в погоню с пинцетом в руке, но скорпион быстро юркнул под сухую корягу.

Я попытался было ее перевернуть, но она оказалась слишком тяжелой, и я уже приготовился звать на помощь Фреда, когда моя добыча внезапно выскочила обратно. Поведение было совершенно неподобающее для скорпиона, существа скрытного и любящего темноту, которое обычно из укрытия ничем не выкуришь. Но мой скорпион не стал задерживаться снаружи и, описав полукруг, снова нырнул в укрытие, так что я не успел схватить его пинцетом. Это повторялось несколько раз, но наконец, я все-таки зацепил его за хвост и сунул в пробирку.

Я решил выяснить, что помешало скорпиону намертво затаиться: было заметно, что он каждый раз выскакивает из укрытия с большой поспешностью: Я встал на колени и неосторожно заглянул под корягу, да еще ткнул туда несколько раз пинцетом. Затем произошло нечто, с чем мне еще не приходилось встречаться.

Натуралист всю свою жизнь постоянно откуда-то падает, страдает от укусов самых разных существ, теряет дорогу домой, голодает, ходит весь в царапинах и синяках. Нам это дорого обходится, и мы потом только делаем вид, что все пустяки, профессиональный риск и прочее; но я категорический противник применения ядовитых газов! Я содрогаюсь при мысли, что меня могут подвергнуть этому открыто, более того, при исполнении служебных обязанностей.

Поначалу я ничего не увидел и не почувствовал. Только понял, что не могу вздохнуть, болит грудь, и что я ужасно люблю жизнь, даже несмотря на письма из дому и на климат Британских островов. Через две-три секунды я понял, что смерть мне не грозит, а еще через несколько минут сообразил, что происходит на самом деле. Я судорожно хватал ртом воздух, кашлял, давился, задыхался и обливался потом, все у меня болело, и я ничего не видел толком; лицо и руки щипало и жгло как огнем. Какая-то жидкость концентрировалась и стекала со стекол моих очков, которые, к счастью, были у меня на носу. Кругом резко запахло уксусом. Спотыкаясь, я дотащился до коряги; дыхание стало восстанавливаться, но дышать было больно – губы и горло казались ободранными. Понадобилось еще несколько минут, чтобы я пришел в себя; и тут я заметил, что руки у меня испещрены мелкими ярко-розовыми пятнышками, а когда я осторожно поднес пальцы к лицу, то нащупал на нем несколько неправильных, похожих на волдыри, вздутий. Казалось, мир сошел с ума – я никак не мог понять, что же стряслось. (Нечто похожее произошло со мной единственный раз на Тринидаде, когда я по ошибке перерубил ствол тании.) Еще немного времени спустя я достаточно опомнился, чтобы заняться расследованием.

Воспользовавшись в качестве рычага большой веткой, я выкатил корягу из углубления, но поначалу ничего не заметил. Под ней были несколько кусков коры и пресловутые камни, покрывающие весь остров Гаити. Немного помедлив в нерешительности, я начал с превеликой осторожностью убирать эти камни, и тут на свет вылезло существо, которое я мечтал найти все долгие годы терпеливого переворачивания коряг. Это был еще один представитель арахнид, из группы, называемой Uropygi.

По цвету и поведению эти существа напоминают скорпионов, но клешни у них устроены иначе, они более приспособлены к «объятиям», чем к хватанию. На месте тонкого хвоста, заканчивающегося раздутым сегментом с загнутым «когтем», который и представляет собой «жало» скорпиона, тело уропиг несет на конце длинный, многочленистый хлыст, похожий на «усик» маленькой креветки. Собственно, этих уропиг на Гаити зовут ecrebiche-bois, то есть нечто вроде «лесных рачков», по-французски. На самом конце тела у этих существ расположены парные железы, выделяющие едкую кислоту. Тогда я еще не знал, что жидкость может выбрасываться в виде струйки пара, и до сих пор не понимаю, каким образом она направляется вперед, будто выбрызгивается из головы, а не с другого конца. Мы собрали еще четыре этих скрытных существа и решили, что пора ехать дальше.

Неожиданно нам пришлось довольно надолго задержаться в небольшом местечке Фонз-Паризьен, приютившемся между подножием горного хребта и берегом живописного озера Азуй, которое отгораживает конец долины от равнины Кюль-де-Зак, образуя естественную границу между Гаити и Санто-Доминго[1]. Дорога, ведущая из Фонз-Паризьена в Фонз-Верретт, расположенная на двести футов выше, допускала только одностороннее движение, и по ней спускался грузовик.

Кстати, Эспаньола – родина двух чрезвычайно интересных и ценных мелких млекопитающих, носящих очаровательные имена – Solenodon paradoxus и Plagiodonta. И ни одно из них я не смогу перевести на понятный язык: они относятся только к строению зубов, а обычного названия у этих зверюшек нет. На Гаити соленодона зовут «загути», а это не что иное, как неправильное произношение «агути» – название совершенно другого животного, некогда завезенного на острова Вест-Индии испанцами и предназначавшегося в пищу рабам, теперь же чрезвычайно редкого. Тем же названием – «загути» – наградили и индийскую мангусту, которую завезли сюда для борьбы с полчищами крыс на плантациях сахарного тростника. Зверек отлично справляется со своей задачей, однако уничтожает заодно и большую часть местных млекопитающих и рептилий. Я не верю, что гаитянцы – за исключением нескольких интеллигентных священников, немногих ученых и крестьян в некоторых забытых богом районах – действительно знают соленодона, хотя все они, как один, уверяют, что знают загути. Нам приносили массу этих загути, по большей части мангустов, но двое жителей принесли домашних кроликов, а один предприимчивый джентльмен явился с цесаркой в руках!

Но никто никогда не уверял, что знает плагиодонтию, и все поголовно обвиняли меня во лжи, когда я ее описывал. Это мелкий грызун, о котором ученые давно знали по находкам ископаемых зубов в пещерах. Один предприимчивый американский ученый несколько лет назад нашел живого зверька на побережье Санто-Доминго, после чего тот снова канул в небытие и ученые по-прежнему довольствуются его ископаемыми зубками.

У соленодона есть родственные виды, обитающие в горах Баяма на восточной оконечности Кубы. Эти два вида соленодона образуют уникальное маленькое семейство, совершенно изолированное от ближайших родственников – Potamogale (потамогале) в Западной Африке и Geogale (геогале) на Мадагаскаре – как с географической, так и с анатомической точки зрения. По систематике они относятся к насекомоядным (Insectivora) – зверькам вроде ежа, землеройки, крота, – к отряду, который, как винегрет, состоит из всех примитивных типов животных, уцелевших от древних эпох истории Земли. Именно по этой причине соленодонов всегда считали чрезвычайно ценными и интересными для науки зверьками. В последнее время их популярность невероятно возросла, и они даже были вовлечены в сферу международных отношений.

Они обитают также на соседней территории Санто-Доминго, где недавно были пойманы и преподнесены предприимчивому президенту Гаити, сеньору Трухильо, несколько штук, а он отправил их в дар мэру Нью-Йорка. Затем зверьки были переданы на хранение в зоопарк, где широкая публика могла познакомиться с этими интереснейшими обитателями Антилл. Представители прессы почуяли сенсацию и сделали ее достоянием публики.

Конечно, к таким вещам в Штатах все привыкли: вечно появляются люди с детенышами панды, поддельными драконами и прочими несусветными химерами, которых они ухитрились довезти до дому живыми. Однако вы, возможно, не представляете себе истинных масштабов сенсаций, порождаемых прессой, а также других сногсшибательных эффектов, на которые способны не слишком щепетильные журналисты, когда они пишут о далеких уголках планеты. Одна глубоко мною уважаемая газета как-то напечатала, что пара соленодонов стоит десять тысяч долларов, – не сомневаюсь, что-то заело в линотипе, так как цифра пришлась на конец строки, – красная цена этим зверькам десять долларов за пару. Результат был чудовищный – ведь в Вест-Индии повсюду просматривают американские газеты; не пишут ли что-нибудь о нас? Поэтому гаитянин, который сам и не подумает затруднить себя поисками соленодона, в то же время решительно воспротивится и откажет в содействии любому чужаку, который пожелает изловить зверька: в конце концов, может, зверюшка и вправду стоит бешеных денег – а бедных гаитян уже не раз облапошивали алчные иностранцы. Оказавшись на Гаити в самый разгар этих странных распрей, мы сумели посетить все места, где соленодон никогда не встречается, и только по чистейшей случайности наткнулись на его след, да и то довольно обескураживающий. Мы снова перекусили в Фонз-Паризьен и, дожидаясь, пока спустится встречный грузовик, пошли прогуляться вверх по маленькому ущелью в предгорье. Оно уже скрывалось в вечерней тени, заросли свежих зеленых колючих кустарников тянулись довольно высоко, неся прохладу бесконечной россыпи белой гальки, усыпавшей землю. Вот там, среди колючих кактусов, мы и нашли полуистлевшие останки единственного соленодона, которого нам удалось увидеть на Гаити. Он погиб довольно давно, и моего ученого энтузиазма едва хватило на то, чтобы извлечь из общей массы несколько зубов и когтей – мощных, как у крота, и способных вгрызаться даже в гаитянскую почву. Тут мы услышали рев мотора спустившегося грузовика, помчались к своим машинам и начали подъем в гору в вечерней прохладе.

Описывать дорогу бесполезно – все равно каждый из нас уверен, что именно ему пришлось поездить по самым жутким дорогам на свете. Ясно одно – хорошей эту дорогу никак не назовешь, вдобавок она была на целый фут уже, чем «ролле», и поднималась на восемь тысяч футов на расстоянии двадцати пяти миль (если считать по прямой). Надо отдать должное гаитянским инженерам, построившим ее, – они знали свое дело. К большому сожалению, у них просто не хватило денег, чтобы оборудовать свою отличную дорогу хотя бы примитивным покрытием. Во всяком случае, еще не совсем стемнело, когда мы въехали на задний двор ничего не подозревавшего крестьянина, усадьба которого, как оказалось, находилась очень далеко от каких бы то ни было дорог. Когда мы вернулись назад по своему следу, то и дело ухая вниз с громадных каменных глыб, обнаружилось, что наша дорога ушла круто влево и заросла высокой, по пояс, травой, в то время как избранный нами путь был относительно хорошо протоптан – по нему обычно гоняли ослов.

Пока мы объяснялись с крестьянином, извиняясь за вторжение, – объяснялся, собственно, Фред, бегло говоривший по-креольски, – Альма обратила внимание на то, что вдоль всей тропы тянется поток машинного масла. Она показала его мне, и мы превесело смеялись и шутили: «видно, местный пекарь развозит хлеб в грузовичке» и наперебой старались придумать еще что-нибудь поглупее. Фред, которому пришлось долго и нудно объясняться с местным землевладельцем, поинтересовался, что это нас так развеселило. Мы показали ему масло и увидели, как он свирепо нахмурился. Нам впервые пришлось вызвать его неудовольствие и увидеть, как он хмурится. Мы содрогнулись.

Оказалось, что в контейнере, который находится под брюхом «Роллса», пробита аккуратная круглая дырка. Боюсь, что мы с Альмой отнеслись к этому довольно легкомысленно – ведь мы ничего не смыслим в машинах; но, когда совсем стемнело, прошло три часа, а Фред все еще возился с кусочками жести от керосиновых бачков, с мылом и напильниками, мы начали понимать, в какую переделку угодили, и наше уважение к новому другу укрепилось и с тех пор неуклонно возрастало.

Наконец в десять часов мы расстались с задним двором крестьянина и к полуночи оказались на голой площади, окруженной накрепко запертыми домами. Посредине этой площади возвышался указатель с тремя досками. С одной стороны на каждой из них было написано: «Порт-о-Пренс», а с другой – «Фонз-Верретт». Стрелки показывали куда попало – в трех разных направлениях в сторону гор. Мы, судя по всему, находились в Фонз-Верретт. Умение читать указатели дорог требует длительной тренировки.

В Кенте, в Англии, есть один такой указатель, со стрелками, указывающими «Хэм» и «Сэндвич»; я полагаю, что иностранец вряд ли сообразит, в чем тут соль[2].

Дома стояли попарно, разделенные промежутками, и мы более или менее наугад въехали в один из таких промежутков. Он не вел на задний, принадлежащий кому-то двор, а переходил в дорогу на горном откосе. С одной стороны стояла отвесная стена, с другой – такая же стена обрывалась в пропасть. Высота стены наверху и глубина пропасти внизу были скрыты ночной тьмой. Ровный карниз дороги порос зеленой травкой.

Примерно через час, непрерывно взбираясь вверх, мы обогнули уступ и нам в лицо подул ветерок, который мне никогда не забыть. Мы остановились и вышли из машин. Нет, век чудес еще не совсем миновал. Нас окружала абсолютная тишина: ни щебета птиц, ни стрекота сверчка – мы слышали только тихое, как вздохи, дуновение. Воздух был густо напоен ароматами и полон прохладной свежести, как с ледника. Мы стояли на упругом ковре сосновой хвои, благоговейно созерцая колоссальные стволы, окружавшие нас. Простояв несколько минут с раскрытыми ртами и глазами, мы полезли опять в машины и снова двинулись в гору.

Мы разбили лагерь в небольшой долине на холмистом плато в восьми тысячах футов над уровнем моря, которое густо поросло великолепным сосновым лесом. В Швейцарии, Канаде или Шотландии под кружевной сенью сосновой хвои можно было бы увидеть куманику, папоротник, лесную землянику; в тропической Вест-Индии этого ожидать не приходится. Воздух был редкостный – даже шампанское такого отменного качества не часто встретишь. Он был чистый, холодный и абсолютно прозрачный. Днем ветер тихо дышал в вершинах сосен и пушистые облака пробегали как тени по солнцу, потерявшему способность опалять; ночами ветер все так же тихо вздыхал в кронах, а громадная никелированная луна скользила в величавом одиночестве среди бескрайней бездны.

Мы услышали птичку, которую так и не увидели: она без конца повторяла четыре ноты из чрезвычайно изысканной музыкальной пьесы Гершвина. А когда мы кончили окапывать палатки канавками на случай дождя, который нам вовсе не грозил, и заговорили о том, водятся ли на такой высоте хоть какие-нибудь животные, из чащи сосен к нам вышел Джеко, сложив руки, как для молитвы.

Джеко был чудесный маленький человечек. У него было две жены, прекрасно осведомленные друг о друге, прелестная маленькая лошадка (которая оказалась на самом деле мулом) и крохотный садик; притом он кое-как говорил по-английски, был бесконечно честен и добр и практически ни на что не пригоден. Он так до конца и не понял, чем мы занимаемся. Как-то я спросил его, для чего, по мнению местных деревенских жителей, мы собираем животных.

– Для продажи, – ответил он.

– То есть как? Что ты хочешь сказать, Джеко?

– Чтобы кушать, – последовал неожиданный ответ.

– А ты сам-то как считаешь? – спросил я.

– M'pas connais – ответил он. Этим «не знаю» и завершается большинство диалогов на Гаити.

И вот теперь, к нашему удивлению, он вышел из лесу, ухмыляясь во весь рот и неся в ладонях горсть земли. Когда нам наконец удалось уговорить его расстаться с добычей, оттуда выползло примитивное создание, которое любой мог бы спутать с гусеницей, если бы не учил на первом курсе биологию. Это было существо бесконечно драгоценное – перипатус. Думаю, название по вполне понятным причинам ничего не говорит неспециалисту.

Перипатус – своего рода недостающее звено между червями и многоножками. Его можно считать потомком некоего типа животного, появившегося в результате эволюции морских червеобразных, – таких и сейчас находят в песке на морском берегу, и они служат отличной наживкой, – которое покинуло море и стало жить на суше. Освоение суши морскими животными происходило в весьма отдаленном геологическом прошлом, когда не отложились еще первые слои ископаемых пород с останками животных. Подобная миграция характерна для всех животных и растений; в самых древних отложениях встречается ископаемое растеньице ритина (Rhytina) – не более чем водоросль, приспособившаяся к жизни на земле. Некоторые рыбообразные существа отважились выбраться на сушу в более позднее время и стали земноводными, амфибиями, – я уже говорил о том, с какими сложностями у них связана откладка икры. Среди этих первопроходцев были и некие перипатусообразные, которые, обладая влажной мягкой кожей, рискнули жить в воздушной среде; постепенно они оделись в жесткий панцирь, сохраняющий влагу внутри, и стали похожи на сороконожку.

Замечательно, что существа этого типа сумели оставить потомков, чей род сохранился до наших дней; этим, должно быть, и объясняется то, что они крайне редки и встречаются в отдаленных друг от друга регионах планеты. Перипатусы обитают в более теплых районах Америки, притом, как ни странно, в горах и на высоких нагорьях, где очень сыро и достаточно прохладно. Встречаются они и в Южной Африке, и в Индии, и в Австралии, и в Новой Зеландии.

Они довольно мягкие – как гусеницы. Тот перипатус, которого принес Джеко, был одет словно в бархат густого винного цвета, все его тело покрывали мельчайшие бугорки, из которых торчали волоски. От гусеницы его отличало несметное количество коротеньких, мягких, похожих на пеньки ножек, вооруженных каждая парой коготков – их ряд тянулся от головы до самого кончика «хвоста». Когда мы передавали его из рук в руки, диковинное допотопное создание выпустило какое-то белое липкое вещество, вроде необработанного каучука. Это не только средство защиты, но и способ ловли насекомых и прочих мелких тварей, которыми перипатус питается.

Мы так и не поняли, как Джеко умудрился набрести на это существо и целехоньким принести его нам. Снова и снова он появлялся с гусеницами и многоножками, и каждый раз я ему говорил, что они нам не нужны; кроме того, мы ни разу и не пытались объяснять ему, что такое перипатус – вы догадываетесь, почему? Само собой, мы спросили, где он нашел его, и Джеко привел нас к трухлявому стволу пальмы, основательно подрытому со всех сторон – свидетельство энергичной деятельности, беспрецедентной для столь ленивого и сонного субъекта, как Джеко. Позабыв обо всем на свете, мы бросились разыскивать гнилые стволы и пни и провели почти целый день, вкапываясь в землю, как кроты. Охота принесла нам еще довольно много перипатусов, обитавших, как мы установили, только в трухлявой древесине определенного качества.

Упавшее дерево бывает или твердым, или мягким. Со временем оно в любом случае становится мягким, и это происходит не всегда одинаково. Оно может стать сухим и рассыпчатым – в таких случаях в нем обитают только скорпионы или древоточцы. Но оно может стать мягким и влажным. Влажность тоже бывает разных типов. Первый из них – пропитанная водой слегка вязкая масса, из которой можно выжать воду – в ней обычно совсем нет живности; затем – влажное дерево, которое вернее всего назвать «гнилым», и, наконец, влажная, похожая на перегной труха. В ней-то и обитает самое большое количество животных, если только ее не оккупировали муравьи или термиты: тогда никого больше и искать не стоит, разве что вам посчастливится извлечь одну из тех загадочных ящериц или змей, которые предпочитают жить в дурной компании. Перипатуса можно найти только в гнилой древесине третьего типа, но далеко не во всякой, а лишь в очень объемистых массах тончайшей древесной трухи ярко-красного цвета, фактически мало чем отличающейся от «земли». Я впоследствии встречался с подобной закономерностью; перипатус держится обычно в красноватой глинообразной массе, где бы она ни скопилась – под сгнившим стволом или под корнями пальм или папоротников.

Но в этот день наша коллекция обогатилась не только перипатусами. Мы поймали мелких листовых лягушек двух видов, принадлежащих к роду Eleutherodactylus. Одна была красновато-коричневая, а другая – необыкновенно красивого розовато-серого цвета, в черных пятнышках и пестринках, оживленных ярко-оранжевыми мазками. Поначалу их расцветка нас порядком озадачила, пока мы не разложили весь наш большой улов в один ряд по размеру, и оказалось, что у молодых особей оранжевый цвет полностью занимает бока и задние ноги, а с возрастом постепенно отступает и у самых крупных лягушек исчезает вообще или сохраняется в виде нескольких пятнышек в низу брюшка.

Фред объявил во всеуслышание, что собирается полеживать на солнышке и отдыхать, как положено в отпуске, но его обуял такой неудержимый зоологический энтузиазм, что он копал куда глубже и усерднее, чем все мы, и в награду докопался до множества очаровательных ящериц (Wetmorena haetiana): у них были крохотные лапки, а сами они были будто отлиты из красной меди. Они с неимоверной быстротой закапывались в мягкий перегной и отбрасывали хвостики при легчайшем прикосновении к ним.

Через несколько дней я нашел под высохшей корой высокого пня еще одно странное создание. Я уже упоминал опилионид, принадлежащих к паукообразным (арахнидам). У большинства из них шарообразное тельце, похожее на горошину, подвешенную в середине пучка изогнутых, длинных и тонких, как волоски, лапок; эти странные и смехотворные существа прекрасно изображены Уолтом Диснеем. Теперь мне посчастливилось принести домой нескольких форменных гигантов, коричневых с ярко-желтыми полосками и пятнами, покрытых излишними на первый взгляд шипами и колючками. Тело достигало величины последнего сустава среднего пальца у меня на руке, а впереди торчала пара «рук», заканчивавшихся булавообразными сегментами, которые суживались в загнутые крючки-жала, значительно острее иголок. Известно, что крупные опилиониды могут довольно болезненно кусаться, места укусов распухают и становятся багровыми, а сам укушенный истекает пенистой слюной. Я до сих пор не мог убедиться в истинности этого утверждения, ведь я, разумеется, не использовал «счастливую» возможность проверить его на собственном опыте! Это достойно сожаления, конечно, но отнюдь не результат оплошности.