Текст книги "Карибские сокровища"

Автор книги: Айвен Сандерсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

Пещера дьяволят

Летучие мыши, жирные птицы и прозрачная рыба

На всю жизнь я запомнил громадную книгу – «Потерянный рай» Мильтона с иллюстрациями Густава Доре, который изобразил ужаснейший ад, где в серном дыму клубились и извивались в страшных мучениях тела грешников, проносились сонмы падших ангелов или мятущихся духов, гонимые адскими вихрями и смерчами. Я подолгу застывал над каждой гравюрой, завороженный не столько созерцанием тех событий и существ, встреча с которыми, вероятно, ожидает большинство из нас, сколько тем величественным, грандиозным миром, на фоне которого развертывались эти сцены. Доре вырос среди мощных горных хребтов и ущелий в верховьях Рейна. Скалистые утесы и обрывы, мрачные, созданные самой природой бастионы и бездонные темные пропасти заполонили его душу.

Есть и другие уголки природы, которым свойственно это впечатление нереальности, уводящие нас в область фантазии и абсолютно не связанные с тем миром, который нам знаком: например, уэллсовские пейзажи схожи с глубинами океана или заоблачными вершинами гор в Африке. На этих вершинах, представьте себе, даже вереск бывает высотой с маленькое деревцо, а диковинные растения – гигантские лобелии – придают пейзажу инопланетный, странный вид, а точнее, создают атмосферу жуткой нереальности.

Чтобы увидеть бездонные провалы, фантастические по очертаниям скалы и пропасти, откуда нет спасения, вам обычно посоветуют отправиться в Большой Каньон или в горы Норвегии. Но там вы встретите лишь часть суши, поражающую своими грандиозными и великолепными формами, и ничего сверхъестественного. Даже в самые мрачные дни эти места – просто часть нашего мира. Вы заметите теплые блики света, игру теней и оттенков, суровое безмолвие Природы, простую, привычную для глаз красоту – прилепившиеся кое-где растения, лоскуты земли, расцвеченные мхами, или снег и лед, птиц и множество других знакомых, домашних, земных примет, пусть немногочисленных и случайных. Большой Каньон, одно из самых потрясающих на свете зрелищ, все же не похож на инопланетный пейзаж. Но в нашем земном мире есть места, словно созданные по фантастическим законам гравюр Доре; впрочем, не исключено, что только в определенном состоянии духа человек может воспринимать всю их грандиозность и потрясающее величие. Возможно, их «неземной» вид объясняется и контрастами восприятия.

Стоял один из тех переполненных блеском, сверканием и потоками света дней, какие бывают только в тропиках; любоваться им можно было, только находясь в глубине прохладного, влажного леса. Существуют свет солнца и солнечные лучи – это не одно и то же. В тропических лесах царит только солнечный свет – льющийся, сверкающий, фантастически резкий, так что каждый листок кажется вырезанным, выгравированным на меди. Восточное ущелье походило на кусочек рая с веерообразными листьями пальм, зарослями таний и величавыми деревьями, купающимися в хрустальном сверкании солнечного света.

Мы спустились к журчащему ручью и перешли заводь, где обычно брали воду. Как всегда, над россыпью цветов кружились ярко-синие бабочки и стайки отливающих металлом колибри, а на некоторых таниях расцвели белые фантастические цветки. Они распускаются на верхушках растений, вдоль средних жилок громадных листьев. Цветки напоминают пестики с лиловатым, похожим на луковицу, утолщением внизу, которое выше переходит в белый, слегка сдавленный с боков цилиндр. Затем он снова расширяется и завершается острым конусом, как толстая свеча. С трех сторон он кажется мясистым и сплошным, а с четвертой видно, что он на самом деле пустой – своеобразный лепесток, в глубине которого торчит вверх ярко-оранжевый пальчик, как Будда, скрытый в белой восковой нише.

Со дна ущелья мы стали карабкаться на обрыв противоположного склона, цепляясь за корни папоротников и копая остриями мачете ямки для ног в вязкой глине. В нужном нам направлении вел заметный «след», который мы с Каприатой проложили несколько дней назад. Выбравшись через перевал на гребень, мы вздохнули с облегчением: идти стало легче – на гребнях подрост гораздо реже. Затем мы начали спуск в другое ущелье.

Оно оказалось неглубоким, и там было меньше высоких деревьев. Солнечный свет лился на берега, покрытые высоким тростником. По дну струился другой ручеек, поменьше, но, как ни странно, в прямо противоположном направлении по отношению ко всем ручьям, которые нам до сих пор попадались. Каприата пришел в сильнейшее волнение.

– Гляньте-ка, – сказал он, – ручей бежит в гору!

Так оно доподлинно и было: рельеф повышался как раз в том направлении, куда тек ручей. Мы долго шли по течению ручья, а берега все поднимались и поднимались, словно гора заключала нас в свои объятия. Ущелье густо поросло красивейшей растительностью, а солнце стояло прямо у нас над головой.

Откуда ни возьмись до нас донесся какой-то звук – настолько жуткий и неуместный среди всей этой благодатной красоты, что он словно хлестнул по нашим нервам. Может быть, вам покажется, что это глупость, но если бы вы услышали собачий лай или вой автомобильной сирены в момент восторженного упоения музыкой оперного спектакля, то поняли бы, почему я говорю, что этот скрежещущий, скрипучий визг ударил мне по нервам. Мы стояли у подножия двух скал, сходившихся на дне ущелья. Каприата прорубал дорогу левее одной из них, а мы с Альмой решили тем временем выкурить по сигарете. Это был не просто отвратительный, дикий звук, он к тому же раздавался будто в ванной комнате или в пустом соборе, что нас удивило, так как ни того, ни другого поблизости, конечно, не было. Мы воззрились на Каприату, ожидая объяснения. Его бледно-голубые глаза на желтовато-смуглом лице только поблескивали, как обычно, и он продолжал невозмутимо врубаться в кустарник, пока не проложил тропу в обход скалы. Только тогда он сделал нам знак, чтобы мы шли за ним.

Как я уже пытался объяснить, ущелье спускалось, углубляясь во чрево горы. Это звучит не очень вразумительно, но мы вначале немного запутались, а здесь оказались лицом к лицу с неким логическим завершением ущелья – ведь не могло же оно продолжаться до бесконечности: что-нибудь одно – или спуск, или гора – должно было кончиться. К нашему крайнему удивлению, уступила в этом состязании непробиваемая с виду скала. Прямо перед нами она вдруг расступилась, то есть ущелье внедрилось в своды пещеры, оставив на склоне горы круглый широкий вход.

Хотя кругом теснилась буйная растительность джунглей, она не подступала к отверстой пасти ближе, чем на сотню футов: словно из черного зева исходило смертоносное дыхание, не подпускающее ближе и уничтожающее всякую жизнь. От того места между большими скалами, где мы стояли, спуск круто обрывался футов на шестьдесят вниз, где громоздились камни на глиняных ступенях, сплошь поросших странным темным мхом. Спуск уходил дальше в пещеру, иногда обрываясь отвесно, иногда – более полого и образуя нечто вроде гигантской лестницы. Мы стояли на пороге мира, столь же угрюмого и нереального, как и самые фантастические вымыслы Доре.

Люди практические или черствые могут иронизировать над нашими чувствами, я даже знаю нескольких человек, которые сами побывали в громадной пещере горы Арипо и, может статься, стояли на том самом месте, но проявили полнейшее равнодушие. Но я все же расскажу о том, что почувствовали мы. Из пещеры веяло действительно чем-то похожим на дыхание смерти – затхлый запах тления в сочетании с тем, что я назвал бы не тишиной, а противоположностью звука, и со своеобразной тенью тьмы, клубившейся возле провала в земле. Мы стояли в ярко озаренном мире живых, среди пиршества ярких красок и бьющей через край жизни тропического леса, и заглядывали в ледяную черную бездну; вся она дышала невидимой, нездешней жизнью, загадочное присутствие которой выдавали какие-то неуловимые для слуха признаки.

Спустившись по скату, мы остановились у входа, прямо под аркой широкого свода. Впереди царила мертвая тишина. Но вот опять послышался тот же отвратительный визг, на этот раз он был в сто раз громче, резонировал сильнее и невыносимо терзал наши уши. Это был словно сигнал, после которого разразилась настоящая какофония, продолжавшаяся несколько часов кряду.

Из темного зева земли вырывались хриплые завывания тысяч и тысяч бесовских отродий, и буквально мириады – я не преувеличиваю – крылатых бестий носились тучами от одного убежища к другому, пролетая у нас над головой с ревом взлетающего самолета. Их тела мелькали во всех направлениях, пересекая пещеру, вылетая и влетая обратно; что-то маленькое кувыркалось и кружилось в полумраке, а выше что-то крупное проносилось под потолком, гулко хлопая крыльями, и снова тонуло в непроглядном мраке. Шум был оглушительный. Но все звуки перекрывали резкие трескучие вопли, самые душераздирающие из всех, какие мне приходилось слышать, – притерпеться к ним я так и не смог.

Мы запаслись всем необходимым для работы – захватили веревки, фонари, сети и сачки – и, распрощавшись с землей живых, начали спуск. Недалеко от входа в пещеру крутой скат, усыпанный там и сям влажными камнями, оборвался у второго «края». За ним ощущалась только гулкая тьма и неизмеренная глубина. Мы обсуждали трудности предстоящего спуска, как вдруг Каприата заметил что-то живое у правой стены; оно пробиралось к выходу.

– Глядите! Это рыжая пещерная крыса, – прошептал он. – Дайте-ка сачок!

– Вам ее нипочем не поймать в этом навале, – безнадежно пробормотал я, протягивая ему свой жезл предводителя.

– Если сумею его разорить, крыса от нас не уйдет, – последовал загадочный ответ. И Каприата бросился за своей добычей.

Мы стояли – точнее, балансировали и поскальзывались – на мокрых камнях, наблюдая за ходом охоты. Зверек выглядывал на мгновение, Каприата тут же бросался следом за ним в каменную россыпь, потом наступала тишина – оба противника крались друг к другу, – затем следовал очередной рывок и перебежка. В конце концов зверек оказался прижатым к стенке, взбежал вверх по гладкой отвесной стене пещеры, сорвался и опрометью кинулся назад, в пещеру. Каприата несся за ним по пятам. Я рванулся вперед, чтобы перехватить крысу, пока она не нырнула в глубину, поскользнулся и с треском приземлился среди кучи бутылок, пузырьков и прочих предметов снаряжения, так что дальнейших событий я уже не видел. Когда я огляделся, Каприаты нигде не было, а Альма, как мне показалось, обнимала большой валун.

– Эй! Они оба туда провалились, – сообщила она, указывая на совершенно непроницаемую с виду скалу.

В эту минуту из чрева земли до нас донесся полупридушенный крик.

– Что с вами?! – заорал я.

Я убился, – послышался голос Каприаты.

– Что-нибудь серьезное?

– Прошу вас, дайте свет, – крикнул он, как мне показалось, слабеющим голосом. Я подполз к краю и, включив фонарь, взглянул вниз.

Каприата глубоко внизу вертелся волчком. Я ожидал увидеть другую картину – что-то наподобие отбивного бифштекса с кровью, – однако с нашим другом явно все было в порядке, если не считать его странного поведения.

– Вы сильно ранены?! – крикнул я ему.

– Что? – спросил он, перестав вертеться и глядя вверх. – Да нет, со мной все в порядке.

– Вы же сказали, что убились!

– Это точно, только теперь я уже вижу, как отсюда выбраться. Глядите! Вот она, крыса! – И он поднял в воздух обмякшее тельце. – Уж эти мне крысы и мыши! – возопил он, возобновляя свои пируэты.

– Да что там с ним творится? – спросила Альма.

– Давай спустимся и посмотрим, – предложил я. И мы стали спускаться, медленно и с большим трудом, передавая из рук в руки фонари, карабкаясь друг через друга, выпутываясь в тесноте колодца из сплетений своих и чужих рук или ног, пока наконец не свалились клубком к ногам Каприаты на кучу зловонного бурого вещества, мягкого, как перина. Там кишмя кишели какие-то молниеносно летающие существа, и Каприата без устали размахивал руками, пытаясь их поймать.

Так уж вышло, что мы, сидя на куче гуано летучих мышей, затеяли длинный спор о свойствах английского языка на родине и за границей. Собственно говоря, мы узнали, что «убиться» значит «сбиться» с пути, а «разоренный» для четырехсот тысяч местных британских подданных означает «разъяренный». В настоящий момент мы, несомненно, «убились», а крыса была в высшей степени «разорена»: кстати, это была вовсе не крыса.

Любому человеку, не очень интересующемуся биологией, это маленькое существо показалось бы вылитой крысой: и форма его тела, и даже голый чешуйчатый хвост и ушки – все было, как у крысы. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что большие пальцы на задних лапках у этого существа действуют так же, как у человека на руках, а вместо острых резцов грызуна в его пасти открывался ровный ряд мелких, острых, как иголки, передних зубов. По сути дела это животное в систематическом отношении было настолько далеко от крысы, насколько это вообще возможно для млекопитающего. То был мелкий вид опоссума (Marmosa chapmani).

Боюсь, что придется немного отвлечься и сказать несколько слов о мелких опоссумах. Очень трудно бывает не отвлекаться от рассказа, когда охотишься на животных; вся зоология состоит из интересных всем широких бульваров, которые разветвляются на боковые дорожки почти в любой точке, какую только вам вздумается выбрать. Опоссумы принадлежат к группе млекопитающих, так называемых сумчатых, в которую входят, как явствует из названия, животные, вынашивающие свое потомство в сумках. У многих видов сумки пригодны разве что для вынашивания блох, а некоторые и вовсе их лишены. У этих мелких опоссумов сумки никуда не годные, едва намеченные, и своих малышей они вынашивают на спине – как только те научатся цепляться своими хвостиками за родительский хвост. Большинство сумчатых обитает в Австралии, но две группы встречаются на обоих американских материках. Одна из них – Didelphidae, то есть опоссумы.

Описано более восьмидесяти видов найденных в обеих Америках опоссумов. Большей частью это животные насекомоядные, и только два или три вида проникли в Северную Америку. Обычный в Соединенных Штатах опоссум (Didelphus virginiana) в описаниях не нуждается. Его широкая известность и послужила причиной того, что публика совершенно неправильно представляет себе типичную внешность опоссума. Обычный североамериканский опоссум – самый крупный и нетипичный представитель опоссумов, а остальные – в большинстве, если не поголовно, – гораздо мельче и несколько иного сложения. Некоторые размером с большую крысу и мало чем от крыс отличаются; другие же – крохотные животные, не больше европейской землеройки и ведут сходный с нею образ жизни. Почти у всех короткая, блестящая или грубая шерсть, совсем не похожая на странную двухцветную и двухслойную шубку обычного опоссума. Эти мелкие опоссумы очень многочисленны, как вы убедитесь несколько позже.

В зловонной тесной пещерке мы затеяли горячий спор о точном систематическом положении этого зверька. Каприата настаивал, что он достоин лишь названия англо-франко-испанского происхождения, Альма называла один подрод семейства, я столь же упрямо стоял за другой. Учитывая, что никто из нас толком не знал, о чем идет речь, а разглядеть зверька при свете фонарей было трудно, вся перепалка была напрасной тратой сил. Вдобавок, хотя воздух вокруг гудел от бесчисленных летучих мышей, мы не поймали ни одной, не помогли даже акробатические трюки Каприаты.

Теперь, когда Каприата признал, что уже не «убился», он получил самый большой фонарь и был послан вперед. Мы вошли гуськом в низкий и узкий коридор, ведущий в нашу маленькую боковую пещерку, расположенную под полом большой пещеры. Весь свод коридора был прикрыт, как одеялом, скопищем крохотных, неустанно попискивавших и трепыхавшихся летучих мышей, и все они, облизываясь мелькающими, как у змей, розовыми язычками, глазели на наш фонарь. Но стоило нам поднять повыше сачок, как вся эта масса словно растаяла, оставив чистую серую гладь скалы. Расправив перепончатые крылья, они тут же растворились в окружающей мгле, и мы чувствовали их присутствие только по взмахам бесчисленных крыльев и по тоненькому, прерывистому писку.

Каменные стены были изрезаны трещинами и многочисленными горизонтальными расщелинами, отовсюду выглядывали сотни и сотни маленьких мордочек с блестящими живыми глазами; там, в своем опрокинутом мире, где потолок стал полом, зверушки вытягивали шеи и ползали друг по дружке, стараясь разглядеть вторгшихся к ним чужаков. Именно в этих небольших тупичках пещеры нам и удалось наловить нужное количество зверьков. Мы засовывали сачок в расщелину и извлекали его обратно доверху набитым бурлящей массой теплых, шелковистых, живых телец – однако это варево обладало весьма неприятным свойством. Суньте туда руку хоть на секунду, и вы ее вытащите облепленной летучими мышами, вцепившимися бульдожьей хваткой в вашу живую плоть. Крохотные существа выглядят очень трогательно, когда жмутся друг к другу в темноте своих таинственных убежищ, но на самом-то деле это бесстрашные, агрессивные твари, готовые бешено сопротивляться любому пришельцу. Таким образом, процесс отбора определенного количества самцов и самок был не лишен увлекательности, особенно если учесть, что самок было значительно больше, чем самцов, и поэтому для отбора равного количества тех и других нам пришлось перебрать несколько мешков с уловом.

Все эти летучие мыши относились к одному виду – Glossophaga soricina, название довольно подходящее, поскольку они и вправду напоминают землероек (Sorex) – так же миниатюрны, одеты таким же мехом и столь же зловонны. Питаются они плодами и относятся к группе листоносов, у которых на конце мордочки торчит вверх «лепесток» голой кожи. У этого вида мордочка удлиненная и остренькая, листовидный вырост очень мал, а язычок длинный и тонкий.

Мы провели в коридоре некоторое время, отлавливая летучих мышей. Наконец добрались до очень узкого места, так что дальше пришлось ползти на четвереньках, и мы все ввалились в фантастический мир совершенно неожиданно, не подозревая, что нас ждет. Если бы мы просто спустились вниз из мира солнца и сверкающих колибри в царство тьмы и каменных стен, то постепенно привыкли бы к иному миру, но очутиться вот так, словно провалившись в природную западню… Нас поразил контраст двух миров. Мы стояли, зачарованные и оглушенные, перед воплощенной гравюрой Доре – со всеми подробностями, не исключая и крылатых бесовских полчищ.

Мы оказались у подножия «обрыва», который пересекал пещеру невдалеке от ее входа. Вы знаете, что при свете дня все окна в домах кажутся темными и снаружи нельзя ничего разглядеть даже в хорошо освещенных комнатах. В пещере, когда заглядываешь в нее с обрыва, яркий полуденный свет за спиной мешает видеть глубину зева. И вот теперь, углубившись в тень, мы смогли рассмотреть громадную пещеру, освещенную падающим сверху дневным светом.

Заливавший пещеру свет был ярко-зеленым, и не только по ощущению – позднее, проявив пластинки, Альма убедилась в этом. Свет был сильный, едва переносимый для глаз, и все же почти ничего не освещал: казалось, этот подземный мир поглощает свет. Свод, круто вздымавшийся футов на семьдесят вверх, утопал во тьме; справа и слева подступали высокие каменные бастионы; впереди были видны лишь нагромождения камней, изрытые черными провалами теней.

Местами карнизы едва виднелись и, казалось, были готовы рухнуть от тяжести наслоений какого-то темно-бурого вещества. Вещество еще более непроницаемой черноты стекало с карнизов по гладким стенам и образовывало маленькие насыпи внизу на неровном полу. Сам пол был разъят глубоким провалом, начинавшимся справа от нас и расширявшимся вглубь; все остальное дно пещеры было поглощено пропастью и терялось за гранью следующего обрыва. Из глубины провала торчали зубцы скал, увенчанные мягкими шапками того же темно-бурого, гладкого на вид вещества. Но самое поразительное зрелище представлял собой миниатюрный лесок, какой можно обнаружить разве что на самой отдаленной планете. Это была поросль высотой фута три, состоявшая целиком из прямых, стройных, тоненьких и практически лишенных листьев стволов белого и ярко-желтого цвета, которая поднималась только на горизонтальных карнизах и тянулась прямо вверх. Растеньица укоренились в мягком буром осадке на полу и на карнизах, казалось, что их ярко-белые стволики растут прямо в воздухе, ни на что не опираясь; они тянулись вверх, как по струнке, безмолвные, недоверчивые и подозрительные, словно сторонясь друг друга, – призрачный лес в чуждом, нездешнем мире.

Здесь, должно быть, всегда царила мертвая тишина, но сейчас ее сменил оглушительный шум. Во тьме над нашими головами разразилась буря, поднятая взмахами и хлопаньем крыльев сотен крупных крылатых существ, которые метались, задевая крыльями за стены, скреблись и дрались за места на карнизах, роились в воздухе, лишь изредка спускаясь ниже полога тьмы. Они теснились в темноте, под сенью нависшего свода. Вырываясь из тьмы, они воспринимались как мгновенные проблески тускло-серого цвета с парой заостренных крыльев; мелькнет – и нет. А внизу, в непроницаемой тени, вились бесконечные вереницы всполошенных летучих мышей.

Я не сумею описать эту непостижимую слитность безмолвия и дикого шума. Шум был оглушительный; и все же, то ли благодаря акустическому эффекту «ванной комнаты», рождающему эхо, то ли из-за прямо противоположного действия темно-бурых масс, место было залито свинцовой, тяжкой тишиной. Иногда резкие крики над головой вдруг затихали; тогда кругом воцарялось могильное безмолвие, в котором все же ощущалось бесконечное круговращение летучих легионов внизу, в черноте теней, и скорее угадывалась, чем слышалась, многоголосица тоненьких попискиваний. В этом жутком обиталище не было ничего, чему можно было бы подыскать сравнение в нашем нормальном мире, но я все же попытаюсь провести вас по нему, указывая вам на подземные чудеса точно так же, как это делали мы, попав в пещеру впервые.

Скажу прежде всего, что бурое вещество, устилавшее все вокруг, было, как и следовало ожидать, гуано, только довольно необычное – его залежи почти целиком состояли из несчетных миллионов высохших орешков или семян, при этом лишь двух видов: одни – длиной в два с половиной дюйма и по форме напоминающие ромбовидный леденец, другие – мелкие, круглые и покрытые волосками, что-то вроде невзрачного крыжовника. Все они были смешаны с рассыпчатой массой цвета ржавчины, насыщенной мелким мусором неведомого происхождения и множеством мельчайших камешков, не крупнее дроби для духового ружья. Напомнив, что все эти залежи прошли через пищеварительный тракт каких-то живых существ, я хочу дать вам представление об их грандиозности.

В одном месте недавно сорвавшийся камень отбил часть плоского как стол карниза, нависшего над провалом, о котором я уже упоминал. Этот канувший в пропасть кусок пола оставил на краю обрыва чистый, более или менее отвесный срез. На нем ясно просматривалось строение пола пещеры и мощность слоев. Нижний слой, разумеется, состоял из подстилающей скалы, но над ним громоздился слой гуано не менее семнадцати футов высотой. Заметьте, что это было на остром выступе, с которого большая часть отложений и без того скатывалась, кроме того, он находился вблизи входного отверстия, где свет был еще настолько ярок, что очень немногие животные ночевали там, и то вряд ли. А каких колоссальных размеров достигали залежи гуано в центре пещеры под сводом главного коридора, тем более в углублениях, я не осмелюсь даже предполагать.

Есть в мире поистине удивительные явления. Некоторые растения, относящиеся к цикадовым и, если я не ошибаюсь, произрастающие в Австралии, насчитывают шестнадцать тысяч лет. Сколько веков ушло на то, чтобы в пещере накопилось такое количество гуано? Обитающие там животные съедают многотонные массы фруктов и насекомых в течение года, но ведь гуано – это остаток, самый последний, не только после этих крупных существ, но и после всякой мелочи, обитающей в залежах гуано, а следом за ними еще вносят свой вклад грибы, одноклеточные организмы и бактерии.

Семена, образующие основную массу гуано, принадлежат пальмам анаре и кокорите и составляют основной рацион местной породы бесовских отродий. Призрачный лес вырос из этих семян. Сами же бесовские отродья – дьяволята, или «дьяблотэн», как их называют на Тринидаде, – те самые, что оглушают нас своими дикими визгливыми криками, представляют собой редкий вид птиц, удостоенный названия Steatornis caripensis и известный также как гуахаро, или жиряк, что на местном наречии звучит как «уотеро». У этой птицы нет близких сородичей: в современном мире она стоит особняком, и ее самыми близкими родственниками можно назвать только козодоев – странных острокрылых птиц, которые, откуда ни возьмись, налетают на вас среди дороги и в теплые летние ночи (если уж в Англии такое случается!) развлекают вас неумолчным журчащим щебетанием.

Я всегда питал слабость к козодоям и их родне. Несмотря на странные реснитчатые клювы и приписываемые козодоям необычные ночные «подвиги», это загадочные и прекрасные существа. А недоступные дьяволята вызывали у меня острый интерес еще тогда, когда я о них читал много лет назад, задолго до того, когда я увидел их в одном из немногих сохранившихся убежищ.

Когда-то они встречались во всех пещерах у побережья Тринидада и повсюду в горах, но молодые птицы состоят главным образом из жира, если пренебречь широкими клювами и полными страха глазищами, и первые поселенцы сочли их лакомым блюдом. Началось их повсеместное и полное истребление; птицы в скором времени исчезли повсюду, сохранившись только в громадной пещере горы Арипо и в нескольких труднодоступных небольших пещерах северного хребта. Одно время думали, что они окончательно истреблены, но сейчас стало известно, что птицы водятся и в других колониях, в горах Венесуэлы и Колумбии. В Тринидаде они теперь охраняются декретом правительства, а это немалая сила, особенно в британских колониях. Необходимо спасти этих прекрасных птиц. Редкостное создание природы, они словно специально придуманы для того, чтобы заполнить особую нишу – природный собор, и куда ценнее, чем все знаменитые куропатки Шотландии. Стоя по колено в мягких отложениях гуано, мы смотрели вверх, где летали, хлопая крыльями и сварливо пререкаясь, озаренные призрачным зеленым светом диковинные птицы, и чувствовали всем сердцем, что заглянули в лицо самой вечности.

На дне провала, там, где он наконец пересекался с полом главного туннеля, мы наткнулись на невиданную мусорную кучу – там были осколки яичной скорлупы, перья, кости, куски полуразложившихся птичьих трупиков и один почти целый птенец, погибший всего несколько дней назад. Взглянув вверх, мы увидели нависший над провалом карниз, на котором птицы, теснясь, били крыльями, цеплялись, дрались друг с другом, – и прямо у нас на глазах еще один жирный, неуклюжий птенец едва не соскользнул с края карниза, обрушив нам на головы, в отчаянной попытке удержаться, целую кучу гуано. Но ему все же удалось зацепиться и вскарабкаться на безопасное место, хотя старшие птицы в пылу сражения то и дело награждали его тумаками.

Судя по всему, карниз был опасным местом для гнездящихся здесь птиц, и казалось довольно странным, что колония этих общественных по природе птиц не умела жить дружно в мире, как это более или менее удается олушам и кайрам. Разумеется, их напугало наше присутствие, но до нас люди сюда вряд ли заглядывали, а маленькое кладбище внизу явно свидетельствовало, что за последние несколько недель порядочное число бесценного птичьего потомства было сброшено вниз взрослыми птицами. Я считаю, что это признак роста колонии гуахаро – возможно, птицы стали агрессивными просто от перенаселения. На каждом карнизе, попадавшемся нам на глаза, они сбивались в тесную кучу, гнезда – кучки гуано – были понатыканы на самых неподходящих, едва заметных казенных ребрышках.

У этой колонии была и еще одна странность – в пещере, необъятной и спускающейся в неизмеримую, судя по всему, глубину, гуахаро обитали лишь в передней части – большом туннеле. Причем теснились они на самых верхних, недоступных карнизах и даже в полете не спускались ниже тридцати футов от пола.

Некоторое время мы полазили вокруг, собрали несколько образчиков призрачных растений, прихватили тельце птенца-дьяволенка, исследовали все боковые коридоры, ответвлявшиеся от большого туннеля, и наловили обитающих там мелких скутигер и амблипиг, а затем вошли в широкий туннель с низким сводом.

Здесь нас ожидала совершенно иная картина. Несмолкаемый гам дьяволят почти совсем заглох, нигде не было видно ни крошки гуано: стены, потолок и пол были одинаково чисты и гладки. Ровный поначалу пол углублялся, превращаясь в ров, становившийся все шире и глубже по мере того, как свод понижался, – так что туннель, в конце концов, приобретал в разрезе форму треугольника, стоящего вершиной вниз, и поэтому, на какой бы склон вы ни ступили, все равно соскользнете на дно канавы, где скопились лужицы воды.

Мы осматривали эти лужицы, когда из глубины пещеры раздался оглушительный визгливый птичий вопль, которому вторил во весь голос наш Каприата. Оказалось, что туда прямо перед нами пролетел один из «дьяволят», а теперь мы перекрыли узкий выход, вовсю светя фонарями, и птица боялась пролетать мимо нас. Это ведь и впрямь ночные птицы, не выносящие света: они вылетают из своих сумрачных убежищ кормиться в полной темноте и возвращаются задолго до рассвета.

Каприата, будучи босиком, сумел взобраться вверх по одной стороне рва почти под самый потолок. Он посветил фонарем вперед и сообщил, что видит птицу в следующем коридоре, который проходит ниже. Он разглядывал коридор, балансируя и упираясь сачком в потолок. Мы ждали внизу. Как вдруг я увидел, что сачок сам собою поднялся, словно его надули, а затем закрутился в тугой узел.

– Эй! – крикнул я. – У вас там что-то залетело в сачок!

Каприата оглянулся, заметил вздувшийся сачок, в котором что-то билось, попытался схватить его правой рукой, выронил фонарь и, как нам казалось, в страшно замедленном темпе стал валиться вниз со своего возвышения. Крутые откосы рва были покрыты скользкими сталагмитовыми натеками, вдобавок залитыми тонким слоем стекающей вниз воды, так что скат был скользким как лед. По этому склону и скользил Каприата, с каждым мгновением все больше теряя контроль над своими движениями.

Надо сказать, что здесь не только были очень крутые склоны рва, сходившиеся вместе у земли, но и сам ров направлен к центру земли, поэтому Каприата, пронесшись совсем рядом со мной, описал в воздухе пологую дугу и, достигнув дна коридора, продолжал скользить в глубь пещеры с нарастающей скоростью. Никогда не забуду, как бедняга исчезал в неведомой глубине со скоростью пушечного ядра, летя в кромешную тьму с обрыва в бездну нижнего туннеля.