Текст книги "Лучше не бывает"

Автор книги: Айрис Мердок

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

15

– О, это ты, – сказал Вилли Кост. – Давненько не виделись.

Тео медленно вошел в коттедж, не глядя на хозяина, и закрыл дверь, прислонившись к ней плечом. Он прошелся по комнате и поставил на подоконник бутылку виски. Он зашел в кухню Вилли, взял два стакана и кувшин с водой. В каждый стакан он плеснул немного воды и немного виски и предложил один стакан Вилли, сидевшему за столом.

– Что это за музыка? – спросил Тео.

– Медленная часть Двенадцатого квартета. Опус 127.

– Я его не выношу.

Вилли выключил граммофон.

– Эта медленная часть изображает агонию сознания.

– Да, – сказал Вилли.

Тео, прислонившись, к высокому окну, выглянул в него.

– Чудесный бинокль. Это Барбара тебе подарила?

– Да.

– Я вижу трех наших граций, идущих по краю моря. Одна красивее другой.

– О, да.

– Знаешь, почему я так долго не приходил?

– Почему?

– Я подумал, что вреден для тебя.

Вилли пил виски.

– Ты знаешь, это не так, Тео.

– Так. Тебе нужны простые обыкновенные люди. Мы с тобой всегда говорим о метафизике. Но вся метафизика от дьявола, от дьявола.

– Значит, нет метафизики добра?

– Нет. По крайней мере, об этом ничего не может быть сказано.

– Печально для человеческого рода, потому мы все по природе болтуны.

– Да. Мы все по природе болтуны. И это углубляет, удлиняет, распространяет и усиливает зло, живущее в нас.

– Брось, брось, – сказал Вилли. – Очень немногие люди разделяют дьявольские теории, о которых ты говоришь.

– Но эти теории влияют на людей, проникают в них. Эти теории порождают иллюзию знания. Даже то, в чем мы совершенно уверены, всего лишь – иллюзорная форма.

– Как что, например?

– Как суета. Все– суета, Вилли, и человек проходит тенью. Ты и я – мы единственные люди здесь, которые знают это, вот почему нам так трудно друг с другом. Нам хорошо бы поболтать на эту тему. Ты и я – мы единственные люди, которые знают, но мы также знаем, что не знаем ничего. Наши сердца слишком испорчены, чтобы познать такую вещь, как истина, мы знаем ее только как иллюзию.

– Есть ли выход?

– Есть миллион выходов на эту сторону, обратно в мираж обыденной жизни. Булочки к чаю – один из выходов. Проперций – выход. Но есть и дырки от гвоздей. Нужно суметь… пробраться через них… на другую сторону.

– Может быть, ты и прав насчет Проперция. Но я хочу защитить булочки к чаю.

– Мэри.

– Нет, не Мэри. Мэри из другой оперы. Только булочки к чаю.

– Есть булочки и булочки, – уступил Тео. – Но возьмем для примера Проперция. В чем смысл твоей активности, к чему ты действительностремишься? Бессмысленная суета, заполнение пропасти, которая должна бы оставаться пустой, тогда тебе легче было бы спасти свою душу. Разве твое издание Проперция будет великим научным достижением?

– Нет.

– Оно необходимо человеческому роду?

– Нет.

– Не великое и даже не необходимое. Нечто среднее, то, чем просто заполняют время. Зачем же ты этим занимаешься?

Вилли задумался на минуту. Он сказал:

– Это выражает мою любовь к Проперцию и мою любовь к латинскому языку. Любовь стремится найти себе выражение, ради нее надо работать. Может быть, это невозможно определить в рамках твоей дьявольской метафизики, без того, чтобы не извратить, но это – несомненное добро. И если несомненное добро достижимо, то нужно протянуть к нему руку.

– Разреши мне исправить твое определение, Вилли. Объект любви тут – ты сам, это та ценность, которую ты с помощью Проперция и латыни стремишься пробудить и защитить.

– Возможно, – сказал Вилли. – Но я не вижу, почему так уж нужно знать. Ты велик потому, что ничего не знаешь. Лучше не знать, правда?

Тео отошел от окна и встал у стола, упершись в него костяшками пальцев и рассматривая своего хозяина. Полы его пиджака слегка распахнулись и обнажили засаленную рубашку, пятнистые коричневые подтяжки и грязный шерстяной жилет. Присущий Тео запах пота и собачьей шерсти распространился над открытыми книгами и словарями. Вилли нагнулся, потирая тонкую лодыжку своей изящной рукой.

– А что после Проперция, что?

– Другое пустое занятие, чтобы заполнить время, наверно.

– Кто-нибудь рассказал тебе о парне, покончившем с собой?

– Нет, – ответил Вилли удивленно. – Кто?

– О, кто-то, кого мы не знаем, как говорит Кейт. Какой-то незначительный человек из конторы моего дорогого брата. Они все разволновались. Это самое забавное, что случилось с тех пор, как Октавиен стал кавалером ордена Британской империи. При тебемолчат об этом, ты знаешь почему! Для всех здесь ты стал какой-то священной коровой.

– Зря они беспокоятся обо мне, – пробормотал Вилли. – Я выстою до конца своего срока.

– Да, я это знаю, – сказал Тео, – хотя и не знаю почему. И не знаю почему и я выстою тоже. Мне плохо в последнее время. И мне трудно выносить это там в доме. Вот почему я прихожу мучить тебя. А там все становится хуже. Они так мило следят друг за другом, так ласково. Homo homini lupus est. [14]14
  Человек человеку – волк (лат).


[Закрыть]Они все – сексуальные маньяки и даже не подозревают об этом. Вот хоть мой дорогой братец, этот совершенный шар, получающий эротическое удовлетворение, наблюдая за тем, как его жена флиртует с другим мужчиной…

– Почему бы не быть к ним немного снисходительным, – сказал Вилли. – Они не причиняют никому вреда. Ты поносишь нас за то, что мы не святые.

– Да, да, да. А когда я перестану обличать, я просто умру. Это все, что я знаю, и я буду выкрикивать это, как скучная птица, знающая только один напев.

– Если ты знаешь так много, ты должен знать б о льшее. Есть свет, в котором ты судишь нас.

– Да, – сказал Тео, – свет являет мне зло, но не дает надежды на добро, ни на волосок надежды, ни на волосок.

– Ты наверняка ошибаешься, – сказал Вилли, – навернякаошибаешься.

– Ты выражаешь трогательную и фундаментальную форму религиозной веры. Тем не менее, все они прокляты.

– Тео, – сказал Вилли. – Расскажи мне как-нибудь, расскажи хоть сейчас о том, что на самом деле случилось с тобой в Индии, что случилось?

Он потряс головой, склонив над столом свое узкое, заостренное лицо.

– Нет, душа моя, нет. – Он помолчал. – Ты, Вилли, расскажи мне как-нибудь, хоть сейчас расскажи, что было с тобой… там.

Вилли молчал, разглядывая свою руку, как будто пересчитывая пальцы. Он медленно сказал:

– Я мог бы… когда-нибудь… рассказать тебе.

– Чушь, – сказал Тео. – Ты не должен мне рассказывать, о таких вещах не говорят, я не буду слушать.

Он отшатнулся от стола. И, обойдя его, подошел к Вилли сзади. Он положил свои широкие плотные руки на плечи Вилли, ощущая маленькие, как у кошки, кости. Он помял его плечи. И сказал:

– Я очень глупый человек, Вилли.

– Я знаю. Некий курос…

– К черту куросов. Ты должен простить меня, отпустить мне грех.

– Ты всегда хочешь, чтобы тебя прощали. За что тебя прощать? Конечно, не за то, что ты груб, неделикатен и неверен и эгоистичен…

– Нет! Они оба рассмеялись.

– Я могу простить тебя, Тео. Я не могу отпустить тебе грехи. Ты сам должен отпустить себе грехи. Прости прошлое и дай ему уйти… навсегда… прочь.

Тео наклонился вниз, и его лоб коснулся шелковых белых волос. Он закрыл глаза, и его руки скользнули вниз с плеч Вилли, чтобы получить то успокоение, за которым он пришел, чтобы получить в ответ ласковое пожатие рук Вилли.

16

– Октавиен, я обнаружил нечто очень странное.

– Садись, Джон. Должен сказать, я счастлив, что ты обнаружилхоть что-нибудь, странное или нет. Что же?

– Слушай, – сказал Дьюкейн. – Я был вчера вечером дома у Мак-Грата…

– Мак-Грат шантажировалРэдичи?

– Да, но не это важно. Мак-Грат упомянул о Биране. Он сказал, что Биран часто бывал дома у Рэдичи.

– Биран? Я думал, что он вообще не знаком с Рэдичи.

– Он хотел, чтобы мы так думали. Что ж, я не выразил удивления, я просто позволил Мак-Грату продолжать, и я навел его на рассказ о том, что именно случилось, когда он вошел в кабинет Рэдичи сразу после выстрела, тут всплыло кое-что еще. Биран запер дверь.

– Запер дверь кабинета Рэдичи? Изнутри?

– Да. Мак-Грат сказал: «И тогда мистер Биран впустил меня».

– Правду ли сказал Мак-Грат?

– Допускаю, что да.

– Может быть, он запер дверь инстинктивно?

– Странный инстинкт. Разумеется, дверь могла оставаться запертой всего лишь мгновение. Мак-Грат уверяет, что не прошло и минуты, когда он подошел к двери. Но почему вообще она запиралась? Но, погоди, это еще не все. Я начал думать о том, что могло случиться в эти несколько мгновений, и я заметил кое-что, что надо было бы заметить, как только я увидел полицейские фотографии.

– Что?

– Рэдичи был левшой.

– Я не обращал внимания. Да?

– Ты мог и не заметить. Но один левша сразу замечает другого. Один из немногих серьезных разговоров, которые были у меня с Рэдичи, касался причин этого явления. Он сказал мне, что его правая рука была совершенно беспомощна.

– Ну и…?

– Револьвер лежал на столе у правой руки Рэдичи.

– Господи, – воскликнул Октавиен. Потом он сказал: – Полагаю, он все-таки мог и правой рукой…

– Нет. Представь себе, что ты стреляешься левой.

– Мог ли револьвер просто выпасть из его руки таким образом?

– Думаю, это невозможно… Я внимательно изучил фотографии.

– Что из этого следует?

– Подожди, Биран ведь сам сказал, что трогал револьвер…

– Да, он сказал, что только передвинул его на дюйм, чтобы посмотреть, жив ли Рэдичи, а потом положил на место.

– Именно.

– О, Боже, сказал Октавиен, – ты не думаешь, что Биран убил его, а?

– Нет, не думаю…

– Не тот у Бирана темперамент, и, кроме того, зачем?..

– Не знаю, какой у Бирана темперамент. Стоит найти мотив, а темперамент приложится.

– Это могло бы быть идеальным преступлением, ведь правда? Войти в кабинет человека, застрелить, а потом «обнаружить» тело.

– Может быть. Но посмотри, тут возникло бы много сложностей. Выстрел был произведен с очень близкого расстояния в рот. Однако позволь мне продолжить. Я обратился в Скотленд-Ярд. Ты помнишь, я просил тебя, чтобы премьер-министр замолвил словечко тамошним ребятам. Очевидно, он так и сделал, потому что они прямо умирали от желания помочь мне. Я хотел проверить отпечатки пальцев, принадлежали ли они левше и были ли там, где и должны бы быть.

– Ну и?

– Они принадлежали, действительно, левше и, насколько я могу судить, находятся именно там, где должны быть. Но из этого еще рано делать окончательные выводы, во всяком случае, он держал револьвер так, что мог произвести выстрел. Теперь, Биран говорил, что трогал револьвер. Как он сказал об этом? Казался ли он нервничающим, потрясенным?

– Да! – сказал Октавиен. – Но мы все здорово нервничали и все были потрясены! Мы не привыкли к внезапным смертям после ланча.

– Естественно. Итак, отпечатки пальцев Бирана были найдены только на стволе револьвера. Ты помнишь, что у него взяли отпечатки пальцев?

– Да.

– Я вот что подумал. Ведь может быть, что он застрелил Рэдичи, стер свои отпечатки, вложил револьвер в руку Рэдичи. Тогда ясно, зачем ему понадобилось запереть дверь.

– Нет. Если бы он сообразил вложить револьвер в руку Рэдичи, он сообразил бы и оставить револьвер слева, а не справа.

– Правда. И это выводит Бирана из игры. Если только тут не таится дьявольская хитрость…

– Нет, нет. Я не верю в такие вещи. Хорошо, продолжим. Потом у меня возникла одна мысль. Ты помнишь, что Рэдичи носил старомодные накрахмаленные воротнички?

– Да.

– Отпечатки Бирана были на воротничке Рэдичи.

– На воротничке? Ты думаешь, они боролись или…

– Сомневаюсь в этом. Следов борьбы не найдено. Я думаю, это означает, что Биран двигал тело.

– Это странно. И об этом он ничего не говорил. Зачем бы…

– Ты помнишь, – сказал Дьюкейн, – что удивлялся тому, что не нашли предсмертной записки, это казалось не соответствующим привычкам Рэдичи?

– Ты думаешь… Ты думаешь – Биран обыскивал тело и забрал записку?

– Ну, это возможно. Если Биран и Рэдичи были связаны чем-то, то Биран мог бояться того, что найдут на теле убитого. Он обыскал тело, я уверен, в поисках записки или чего-то еще. Ошибка с револьвером доказывает, что Биран был захвачен врасплох. Он запаниковал, он знал, что в его распоряжении несколько мгновений, запер дверь – довольно опасное предприятие, скажу я тебе – а потом… Можно легко представить, случайно задел револьвер, откинул тело к спинке кресла, чтобы обыскать карманы. Затем, снова вернув тело в первоначальное положение, положил револьвер с правой стороны.

– Может быть, может быть, – сказал Октавиен. – Я все время думал, хотя я не думална самом деле – это просто смутно проскользнуло в моей голове – как аккуратноревольвер лежал возле правой руки. Он мог упасть куда угодно, но только не туда.

– Да, – сказал Дьюкейн печально. – Я тоже думал об этом. Я оказался, надо признаться, не слишком сообразительным, Октавиен. Я должен бы сразу заметить, что револьвер лежит не с той стороны, и если бы я был там, ябы заметил, по фотографиям это труднее понять.

– Но разве не странное совпадение, что именно Биран оказался ближе всех, когда это случилось? Насколько мы можем быть уверены… Биран не убивал его, это – ужасная мысль, и я так не думаю, но все это странно.

– Мы не можем быть уверены, но я не верю, что Биран убил его. Если бы он это сделал, он либо вложил бы револьвер в правую руку Рэдичи, либо положил бы его с левой стороны на стол. Он не мог сделать одно правильно, а другое неправильно. Я не верю в это никоим образом. Что касается совпадения – что ж, это могло быть совпадением. Разве только Рэдичи сделал это внезапно под влиянием того, что Биран сказал ему. Мы ведь не знаем, был ли Биран в комнате до выстрела. Или Рэдичи хотел заставить Бирана смотреть, как он делает это.

– Это жутко, – сказал Октавиен. – И как-то несообразно. Рэдичи не знал ничего, относящегося к государственным секретам, но Биран знал практически все наши хитрости. Что же они замышляли?

– Нет, дело не в этом, – сказал Дьюкейн. – Я полагаю, это что-то гораздо более странное, что-то связанное с магией, которой Рэдичи занимался.

– Мак-Грат не рассказал, чем Биран, собственно, занималсядома у Рэдичи?

– Нет. Мак-Грат просто видел его там. Я думаю, Мак-Грат говорил правду. Я его припугнул немного.

– Надо его как следует еще раз потрясти.

– Я уже вытряс, думаю, все что возможно.

– А что думают ребята из Скотленд-Ярда? Не хотят ли они сами заняться этим?

– Они не знают. Я сам взял отпечатки. Я наплел им всякую ерунду…

– М-м. Смотри. Как бы не нажить неприятности потом!

– Дай мне разобраться с этим, Октавиен. Мы расскажем все полиции, но не сейчас. Не хочу, чтобы Бирана сейчас вспугнули.

– Ты собираешься попросить его дать объяснения?

– Пока нет. Я хочу все делать последовательно. Мне нужна другая нить. Мне нужна Елена Троянская. Она сейчас – недостающее звено.

В час пик «Бентли» Дьюкейна медленно двигался по выпуклым терракотовым плитам Молла. Плотные облака жары кружились над ползучим шумом машин, бросая клочья дымки на неподвижные деревья Сент-Джеймс-парка, в котором уже слегка увядала прелесть лета. Было одно из мгновений, когда над Лондоном проносится вздох вялого отчаяния. Бессмысленность летнего Лондона ужасна, ее только подчеркивают туманы или ранние сумерки, летняя тоска, остекленевшие глаза, переполненный кошмарами короткий сон в надоевшей, вызывающей отчаяние комнате. С этой тоской зло, крадучись, входит в город, зло безразличия, сонливости, отсутствия любви. В такое время люди поддаются искушениям, с которыми стойко боролись раньше, а преступление, о котором долго мечтали, наконец, с удивительной легкостью совершается.

Дьюкейн, сидевший на переднем месте рядом с Файви, чувствовал, как эти миазмы сползают на него с людных мостовых, пролетающих мимо медленно, как во сне. Все в его жизни стало низким, разорванным, гротескным. Он солгал Джессике. Он сказал ей, что вечерние совещания в конторе мешают ему навестить ее на этой неделе. Он обещал, что они увидятся на следующей. Он чувствовал, что Джессика все больше загоняет его в угол, как будто бы девушка была некой запутывающей его силой, которая все росла.Бывали мгновения, когда он почти цинично мечтал: ну, так расти же, сделай из меня зверя, сделай из меня демона и надели демонской силой. Но явное зло, порождавшее эти мысли, пугало его и возвращало к привычному, простому смятению.

Его стремление увидеть Кейт выросло к этому времени до тревожащих его самого размеров, стало таким интенсивным, что он даже чуть было не приказал Файви ехать утром в Дорсет вместо Скотленд-Ярд. Однако он совершенно ясно представлял себе, что поступок такого рода может уродливо и, возможно, непоправимо разрушить тот гармонический образ, который Кейт втайне взлелеяла, в который поверила сама. В его отношениях с Кейт сложилась какая-то невинная и милая непринужденность, все проблематичное, даже просто неожиданное, исключалось из них. Между ними могло быть большое чувство, даже глубокая любовь, но никаких безумств. Была и потребность друг в друге, но уравновешенная, предписанная, а не пренебрегающая всем на свете необходимость видеть друг друга. Каким непрочным казался ему теперь этот золотой круг, определявший его существование теперь, ради которого он убил любовь Джессики. Не знаю, следует ли рассказать Кейт все о Джессике, он сомневался, и с неким élan [15]15
  Стремление, порыв (фр.).


[Закрыть]к освобождению представлял себя стоящим на коленях перед Кейт, склонившим голову на ее колени. Но нет, подумал он, это страшно ранит ее, и, подумал он мрачно, я тогда предстану перед ней наполовину лжецом. Я должен сказать ей, но позже, позже, позже – когда все будет кончено и прекратится эта агония. Сказать сейчас – значило бы пойти против правил, ееправил. Я не должен вовлекать Кейт во все эти хитросплетения. Она представляет наши отношения простыми и солнечными, и я не должен обмануть ее ожиданий, я должен сделать их простыми и солнечными.

Дьюкейна потрясло открытие насчет Бирана – больше, чем он показал это Октавиену. Ему совсем не улыбалось копаться в человеке, к которому он по непонятным причинам испытывал необъяснимую неприязнь. На какой-то момент Дьюкейн потерял – возможно, это было следствием летней вялости – обычное чувство собранности и значительности, он уже не мог показывать миру в своем лице образ вдумчивого труженика. Он жалел себя, он был уязвим и раним. В таком состоянии кто угодно может «ворваться в его душу», вонзить нож и повернуть. Это было одной из причин, почему он боялся оказаться лицом к лицу с Джессикой. Ведь Джессика могла причинить ему огромную боль, и только ее слепая любовь удерживала ее до сих пор от этого. Он знал, что если придет к ней в этом обнаженном, ослабленном состоянии, то она инстинктивно замучает его до крайности. Дьюкейну не нравилось и то, что отныне Биран – его противник. Он весь съежился при мысли о том, чтобы применить власть к этому человеку. Что бы ни связывало Бирана и Рэдичи – это было что-то неприятное и, как предчувствовали тонкие ноздри Дьюкейна – жутко неприятное. Что бы ни случилось, казалось весьма вероятным, что Дьюкейна скоро вовлекут в личную схватку с Бираном, а для этого он чувствовал себя сейчас недостаточно сострадательным, ясно мыслящим, да и попросту сильным.

А еще случился этот странный эпизод с миссис Мак-Грат. Сразу, как только Дьюкейн ушел из дома Мак-Грата, он подумал об этой истории с легким стыдом и с некоторой, как ни странно, радостью. Уже давно неожиданное не входило в жизнь Дьюкейна в таком обличье, и это казалось ему восхитительным. Чуть позже это уже меньше забавляло его. Расследование и так было неясным, запутанным, и не надо его усложнять безответственными поступками. Мак-Грат был беспринципным человеком, шантажистом и все разболтал прессе, но уж, во всяком случае, не тем, чья жена может во время секретного расследования целовать высокопоставленного чиновника. Дьюкейн не предполагал, что Мак-Грат может причинить ему неприятности, что бы ни поведала ему жена. Но просто этого не должно было произойти. На более глубоком уровне, когда прошло время, он чувствовал себя подавленнымэтой сценой, как будто он проглотил вместе с розовым вином какое-то снотворное, и оно до сих пор действовало на его органы чувств. Возможно, оттуда – из снотворной скуки этой цирцеиной комнаты, где ждаламиссис Мак-Грат, перешла на него тоска, забиравшая силы.

Машина двигалась теперь быстрей вдоль Бромптон-роуд в направлении к дому Дьюкейна в Эрлз-Корт. Пока эти мрачные и ослабляющие мысли занимали его ум, Дьюкейн почти бессознательно болтал с Файви о погоде и о том, что опять предсказывают «волну жары». Дьюкейну казалось, что его отношения со слугой не очень продвинулись, хотя он физически привык к его присутствию в доме и легко теперь подавлял раздражение, когда Файви напевал якобитские песни или делал по телефону ставки на лошадей. Файви поделился еще небольшой долей информации о своей матери, сообщив, что она «научила его воровать в магазинах». Но когда Дьюкейн пытался навести его на дальнейшие откровения о его преступной карьере, развернувшейся позже, то его друг шотландец только загадочно бормотал: «В этом мире трудно жить, сэр». А когда Дьюкейн спросил его о фотографии женщины неопределенного возраста, которую Файви держал в своей спальне, тот просто скорбно ответил: «Все прошло, да и давно это было, сэр, все прошло, да и давно». Однако, несмотря на эти намеки на горечь бытия, Файви тоже прижился в доме, порой даже становился бойким, в глазах сверкало понимание; встречая взгляд хозяина, он почти что подмигивал, как бы говоря: да, я мошенник, но ты тоже, по-своему. Сомневаюсь, что мы так уж отличаемся друг от друга. Тебе просто больше повезло, чем мне, вот и все. Эта бессловесная дерзость даже нравилась Дьюкейну.

Когда машина повернула к Бин-гарденз, Дьюкейн следил за медленными, значительными, торжественными движениями рук, широких, испещренных веснушками, поворачивающих руль. Пока Дьюкейн наблюдал за этим, он вдруг обнаружил, что его собственная рука, до этого откинутая на спинку сиденья, каким-то образом добралась до плеча Файви. Дьюкейн на минуту задумался. И решил оставить ее там, где она находится. Он даже слегка передвинул ее так, что его пальцы, почти не соприкасаясь, но дотронулись до плеча. Этот контакт немедленно принес Дьюкейну чувство необыкновенного покоя, к которому, как ему теперь показалось, он стремился весь день. Файви бесстрастно смотрел вперед.