Текст книги "Лучше не бывает"
Автор книги: Айрис Мердок
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
11
– Думаешь, это всегда безопасно – говорить о ком-то, что он счастлив? – спросила Кейт.
– Думаю, было бы неблагодарностью со стороны такого человека, который, как ты, всегда счастлив, не признаваться в этом порой.
– Неблагодарность? К кому? У них нет ни морали, ни благодарности. Да. Признаюсь, я всегда счастлива. Но есть разные степени счастья. Вот в этот момент я чувствую такое невероятное счастье, что могу упасть в обморок!
Они плыли в маленьком зеленом коракле по совершенно спокойному морю, в котором они только что искупались. У коракля не было весел, грести надо было руками. Он был неустойчив и легко переворачивался, на нем можно было плавать только когда море было тихим.
Неподалеку, на берегу, близнецы, уже искупавшись, предавались своему бесконечному занятию – исследованию камней. Дядя Тео, который не любил камни и находил их угрожающими, однажды сказал, что близнецы ведут себя как люди, обреченные богом исполнять одну и ту же непосильную задачу. Сам дядя Тео, недавно поднявшись после чая, сидел на берегу рядом с одеждой Пирса. Мэри запретила входить в дом в мокрых купальниках, и дети всегда переодевались на пляже. Пирс, который до этого немного поплавал, сейчас лежал расслабленно на прибрежной гальке, как приплывший к берегу морской зверь, – ноги его были в воде. Минго, купавшийся с Пирсом, отряхивался, обрызгав радужными каплями брюки Пирса и левый рукав пиджака дяди Тео. Монроз, сидя на зубчатых обломках дерева, прибитых морем, нахохлился и был похож на круглую птицу, злобно следя своими желтыми глазами за проделками Минго. Пола и Октавиен, уже переодевшись, медленно брели по берегу, разговаривая о политике. На некотором расстоянии отдыхали местные жители. Был воскресный день.
– Да. Всегда нужно помнить, как нам повезло, – говорила Кейт, – подумай, мы могли бы родиться индийскими крестьянами… – Но на самом деле она не могла сейчас думать ни об индийских крестьянах и ни о том, как ей повезло, она могла только ощущать нежное легкое прикосновение солнца к ее пухлым ногам и плечам, чувствовать, как соленая влага высыхает на них.
– Ты знаешь, я думаю, они все, пусть немного, но боятся тебя, – сказала Кейт, возвращаясь к тому, о чем говорила раньше. – Вилли боится, Мэри, Октавиен, конечно. Вот что меня удивляет, а я не боюсь!
– Не могу поверить, что кто-то боится меня, – сказал Дьюкейн, но ему все равно явно было приятно.
– В твоем обществе я испытываю такое счастье! Отчасти потому, что я чувствую себя с тобой абсолютно свободной, как будто больше никого нет! Я одержима,знаешь?
– А я нет. И это хорошо для нас обоих, – сказал Дьюкейн.
– Дорогой! Прости меня! Ну, конечно, ты прощаешь. Ты тоже ужасно счастлив. Я чувствую это. Боже, какое великолепное солнце. Близнецам хочется, чтобы пошел дождь, но я хочу, чтобы всегда все было как сейчас. – Кейт была в состоянии восторга, когда речь льется как естественный лепет, как птичье пение или журчание ручья.
Лодка, движимая ленивыми движениями рук Дьюкейна по приятно сопротивляющейся воде, почти остановилась. Кейт и Дьюкейн находились очень близко, но не касались друг друга. Он лежал на закругленной корме, слегка неуклюже подняв колени и раскинув руки. Она сидела на почти таком же круглом носу лодки, поджав под себя ноги. Между голыми ногами Дьюкейна и ее коленями было пустое пространство в полдюйма, они ощущали его, как если бы через этот узкий проток что-то великолепно и бурно струилось.
Кейт следила за Дьюкейном с нежной серьезностью. Конечно, она уже видела его в таком виде, прошлым летом хотя бы, но только тогда он не значил для нее так удивительно много, как теперь. Как прекрасно, думала Кейт, быть способной влюбляться в старых друзей. Это – одна из радостей среднего возраста. Не то чтобы я по-настоящему была влюблена, но это похоже на влюбленность, которая избавляет тебя от всякой боли. Это – апофеоз дружбы, нечто такое, о чем в юности думаешь, что оно возможно, а потом забываешь об этом. Все волнение любви присутствует, но добавляется ощущение абсолютной безопасности. Как он трогательно худощав, и кожа такая белая. А волосы на груди начинают седеть. В чем привлекательность мужского тела? Она гораздо более загадочна, более духовна, чем женская привлекательность. Почему это так божественно– торчащие кости на его запястьях? О, Боже, я не хочу, чтобы ему казалось, что я критически разглядываю его. Он должен чувствовать себя обожаемым. Вот и он смотрит на меня так же. Она крепче подтянула колени к телу, чувствуя приятную упругость мокрого купальника, прижимавшего грудь. В этот момент ее любопытствующий взгляд встретился с глазами Дьюкейна, и они засмеялись, понимая друг друга. Дьюкейн вытащил руку из воды и, наклонившись вперед, очень осторожно коснулся колена Кейт. Она почувствовала медлительную твердость его руки, с которой на ее теплое и уже высохшее под солнцем колено стекала холодная морская вода.
Лодка неожиданно дернулась вперед. Дьюкейн резко отдернул руку. Впереди послышался плеск. Пирс, незаметно подплывший к лодке, схватил веревку, висевшую на носу, и начал буксировать лодку к берегу.
Дьюкейн был раздражен и взволнован этим вторжением. Он надеялся, что мальчик ничего не заметил. Но бездумное наслаждение летящим мгновением, солнцем, дрейфом, милым ирландским выговором Кейт было сразу же испорчено. Его настроение испортилось, и яркий день уступил место черной стене, имя которой было – Джессика.
Его отношения с Джессикой превратились в какую-то битву, и он не знал, есть ли выход из этого. Между ними сейчас возникли такие сильные эмоции, как если бы они все еще были любовниками. Он пасовал перед ее плачем. И он знал, что дал ей на время дозу успокоительного, необходимую ему так же, как и ей. Когда он думал об их связи, он понимал, что нужно с этим покончить. Но когда представлял детали этого процесса, он содрогался и не был уже уверен в своей правоте. Правильно ли причинять столько боли? Если бы сразу перешагнуть через это, минуя ужас расставания. Он думал: я не могу просто написать ей письмо. В таком случае, она просто сразу придет ко мне. Она придет и на работу.
Имел ли он право даже мгновение быть счастливым, принять то, что Кейт так щедро предлагала ему, в то время как он причинял такое страшное страдание другому человеку? Что подумала бы Кейт, которая воображала, что она ближе всех к нему, если бы узнала об этих запутанных отношениях? А если бы случилось, что Джессика вдруг узнала бы о том, что ей показалось бы фривольным флиртом с Кейт? И какую роль играет во всем этом он, Дьюкейн, честный человек? Конечно, теперь легко рассуждать о том, что лучше бы вообще не связываться с Джессикой. Еще совсем недавно он был не в состоянии думать о том, что теперь ясно представилось ему как его собственный грех. И через него пришло страдание, и он знал – для нее тоже, но страдание это было чистым. Они просто должны были расстаться, и как бы мучительно это ни было, больше ничего не оставалось. Но теперь он уже не был в этом уверен. Когда он лежал на кровати, уткнувшись в плечо Джессики, после того как прекратил ее плач обещанием увидеться с ней еще, Дьюкейн почувствовал новую разновидность отчаяния. В ясновидящем, мучительном прозрении он увидел, как велико было его безумие, принесшее им обоим столько вреда.
Когда Дьюкейн впервые начал думать о своих отношениях с Кейт как о чем-то важном и когда он решил порвать с Джессикой, еще не понимая, как тяжело это будет, он оценил как значительный аспект своего нового мира то, что теперь он мог прислушиваться к нуждам других людей. В конце концов, он не был влюблен в Кейт. Он обожал ее, и она могла бы осчастливить его, но он не был по-настоящему влюблен в нее. Это было цивилизованным взлетом чувств людей среднего возраста. Кейт никогда не могла бы стать бременем или наваждением. Пока он был любовником Джессики и в последнее время, когда он пытался расстаться с ней, он стал бесчувственным, ускользающим, равнодушным. Он был слишком погружен в себя, чтобы помочь людям, просившим помощи… Он перестал интересоваться кем-либо, кроме себя самого. Мир, в котором они существовали с Кейт, был миром не только для них двоих, там присутствовало много людей, и это был счастливый мир. Самое чудесное было то, что Кейт была недоступна; и это давало ему вечную свободу. Она облегчит его слишком долго мятущееся сердце, и тогда он сможет более полно жить в мире других людей, он сможет уделять им все свое внимание, потому что – счастлив.
Но эта картина была еще далека от него, картина, в которой нет Джессики. Удастся ли мне это когда-нибудь, сомневался он. Не должен ли я отойти от Кейт любой ценой, хотя бы на время? Может быть, я обязан остаться с Джессикой? Сейчас дела обстоят так, что я приношу вред всем. Я не могу думать ни о ком, кроме себя. Я был нехорош с Вилли этим утром. Вилли встревожил Дьюкейна степенью своей отчужденности, своим отказом от разговора. Дьюкейн думал: если бы я был всерьез внимательным к Вилли этим утром, я бы, наверное, смог заставить его общаться со мной. Может быть, Вилли нужно было остаться в Лондоне. Здесь он еще более одинок. Возможно, я совершил ужасную ошибку. Если Вилли убьет себя, это будет моя вина.
Следующий сдвиг черноты его мрачных мыслей напомнил ему о Рэдичи. Он до сих пор не получил от газетчиков историю, и было похоже, что придется действовать, не зная ее. Он решил неожиданно навестить Мак-Грата у него дома в следующий понедельник вечером и действительно выяснить все, что знал этот парень. Но чего это будет стоить ему? С горькой усталостью Дьюкейн подумал о «бичах, кинжалах и прочих вещах», которые Мак-Грат видел в доме у Рэдичи. Что делалРэдичи с теми девицами? Сейчас он почувствовал странное облегчение своих страданий и опять обрел способность любоваться загорелыми плечами Кейт и ее пухлой спиной, которой она к нему повернулась, глядя по направлению хода лодки, и он подумал, как естественно исцелять муки совести испорченностью, сам грех является спасением от ужасного чувства вины, и есть еще более глубокие ямы, в которые упасть было бы облегчением. Потом он подумал: бедный Рэдичи.
Пирс очень быстро тащил лодку, зажав веревку в зубах. Минго, который бросился в воду вслед за ним, тоже сопровождал лодку; его смешная, важно задранная сухая голова контрастировала с мокрой, со слипшимися волосами, головой мальчика, нырявшего и скользившего под водой подобно тюленю.
– Где Барб? – спросила Кейт у Пирса.
– Катается на своем пони, сказал он, выронив веревку и хватая ее снова, как спаниель.
– Она помешана на верховой езде теперь, – сказала Кейт, поворачиваясь к Дьюкейну, – и она, пожалуй, слишкомбесстрашная. Я очень надеюсь, что мы правильно поступили, послав ее учиться в Швейцарию.
– Она все равно поступит в Оксфорд, – сказал Дьюкейн. – Она умная девочка, и ее французский будет великолепен.
– Я бы очень хотела, чтобы Вилли переменил свое решение насчет занятий с ней немецким. – Вилли без всяких объяснений отказался помогать Барбаре в немецком.
Лодка замедлила скорость. Пирс бросил веревку и поплыл к скалам на восточной оконечности Красной Башни, где они отвесно спускались в море. Дьюкейн почувствовал облегчение, освободившись от присутствия маленького демона.
– Не лезь туда, Пирс! – кричала Кейт вслед ему.
– Не буду.
– Это пещера Гуннара, – сказала Кейт, показывая на темную полосу у основания скалы. – Должно быть, начался отлив.
– Да. Ты говорила, вход открывается только в отлив.
– У меня мурашки бегут по коже, – сказала Кейт. – У меня была фантазия, что там полно утопленников, которые забрались туда в поисках сокровищ, и море поймало их в ловушку.
– Возвратимся, – сказал Дьюкейн. Он дрожал. Он начал ритмически погружать руки в воду, заставляя коракль скользить по сияющей поверхности моря. Кейт чуть передвинулась так, что их ноги соприкоснулись. Они смотрели друг на друга испытующе, взволнованно.
12
– Почему Шекспир так и не написал пьесу о Мерлине? – спросила Генриетта.
– Потому что Шекспир сам был Мерлином, – ответил дядя Тео.
– Я тоже часто задумывалась об этом, – сказала Пола. – Почему он не воспользовался легендами об Артуре?
– Думаю, что я знаю, – сказала Мэри.
Все замолчали. Мэри колебалась. Она была уверена, что знает, но очень трудно было выразить это в словах.
– Почему? – спросил Джон Дьюкейн, подбадривающе улыбаясь.
– Шекспир знал… что мир магии… что это – предмет опасный… и все эти отношения…. Не такие, как в реальном мире… это было несвойственно ему…. у него была своя собственная атмосфера… ему незачем было прибегать к этим легендам…
Мэри умолкла. Это было не вполне точно, и все же она знала.Мир Шекспира был совсем другим, шире.
Разговор рассыпался, каждый беседовал со своим соседом. Это был воскресный обед за круглым столом в холле, он уже подходил к концу. Кейзи кружила вокруг стола, собирая тарелки и громко разговаривая сама с собой, как она делала обычно, прислуживая за столом, входя и выходя на кухню, через открытую дверь которой вошел Монроз в своем продолговатом, а не круглом проявлении. Потом можно было видеть, как он залезает в корзину для животных рядом с Минго, который стоял в состоянии явного возбуждения. Минго то клал свою лапу в корзину, то нервно отдергивал ее опять. Монроз возлежал в ней с неподвижностью уверенной в себе силы.
– С женщинами в России обходятся правильно, – бубнила Кейзи, убирая тарелки из-под пудинга. – В России я могла бы быть машинистом.
– Но ты же не хочешь быть машинистом, а? – спросила Мэри.
– Женщин за людей в России считают. А здесь они просто грязь. Ничего хорошего нет в том, чтобы быть женщиной.
– Могу представить, как тебе несладко, но…
– О, пожалуйста, заткнитесь, Тео.
– Я думаю, чудесно быть женщиной, – сказала Кейт. – Я бы ни за какие блага не променяла бы свой пол.
– Ты меня успокоила! – сказал Дьюкейн.
– Я бы тоже хотела быть машинистом, – сказала Мэри насмешливо.
Кейзи удалилась в кухню.
За воскресным обедом не было специально предназначенных для каждого мест. Каждый усаживался где хотел, по мере прибытия. В этот особенный день за столом сидели в таком порядке: Мэри сидела рядом с дядей Тео, который сидел рядом с Эдвардом, который сидел рядом с Пирсом, который сидел рядом с Кейт, которая сидела рядом с Генриеттой, которая сидела рядом с Октавиеном, который сидел рядом с Полой, которая сидела рядом с Барбарой, которая сидела рядом с Дьюкейном, который сидел рядом с Мэри.
Эдвард сейчас подробно рассказывал дяде Тео о жизни птиц, называемых «медовыми наводчиками»; они живут в амазонских джунглях, у этих птиц сложились весьма взаимовыгодные отношения с медведями и прочими животными, птицы ведут их к ульям диких пчел, а там медведи и все прочие взламывают ульи, чтобы достать мед, и, таким образом, птицы тоже могут отведать меду. Генриетта объясняла Кейт, что в пространственно-временном континиуме существуют петли и провалы, поэтому космическому кораблю потребуется только пятьдесят лет, чтобы достичь центра Галактики, но обратный путь может длиться тысячу лет. («Не думаю, что я все поняла», – сказала Кейт). Октавиен дискутировал с Полой о перспективах реформ в профсоюзном движении, но вдруг встревожился и спросил, хорошо ли она себя чувствует, потому что она совсем ничего не ела. Дьюкейн и Барбара флиртовали на французском – язык, которым Дьюкейн владел и который любил и пользовался любым случаем это продемонстрировать.
Мэри, которая до этого часто вставала, чтобы помочь Кейзи на разных стадиях обеда, сейчас, как часто бывало, осталась на разговорную паузу. Ей нравился этот промежуток, она чувствовала нечто вроде материнской гордости по отношению ко всем беседующим за столом. Кейзи сейчас ставила на стол фрукты и сыр. Октавиен потянулся за графином кларета. Все пили вино, кроме близнецов, предпочитавших содовую, и Полы, пившей воду. Мэри принялась наблюдать за лицом сына, сидевшего напротив.
Пирс, сидя между Эдвардом и Кейт, не имел собеседников. Он с озлобленной сосредоточенностью следил за разговором между Барбарой и Джоном Дьюкейном. Мэри подумала: надеюсь, никто не смотрит на него. Он выглядит таким напряженным и странным. А потом она подумала: О, Господи, что-то может случиться.
– Quand est ce que tu vas me donner ce petit concert de Mozart?
– Jamais, puisque tu ne le mérite pas!
– Et pourquoi ce, petite égoiste?
– Tu n’y comprand rien a la musique, toi.
– Tu vas m’enseigner, alor.
– Tu seras docile?
– Mais oui, mon oiseau!
– Et qu’est ce que tu vas me donner en retour?
– Dis baisers.
– C’est pas assez.
– Mille baisers alors! [12]12
– Когда ты мне сыграешь тот маленький концерт Моцарта? – Никогда, потому что ты этого не заслуживаешь! – А почему, маленькая эгоистка? – Ты ничего не понимаешь в музыке. – Тогда научи меня. – Ты будешь послушным? – Конечно, моя птичка! – А что я получу взамен? – Десять поцелуев. – Этого недостаточно. – Тогда тысячу!
[Закрыть]
Пирс резко встал, отодвинув стул так, что он противно заскрежетал о каменные плитки пола. Потом стул перевернулся и с грохотом упал. Пирс подошел к передней двери и вышел, хлопнув ею. Воцарилось изумленное молчание.
– В школах так воспитывают, – сказала Кейзи.
Мэри, было, привстала, но дядя Тео и Джон Дьюкейн с разных сторон удержали ее. Мэри уселась опять. Дядя Тео сказал Эдварду:
– Продолжай рассказывать о дельфинах.
Кейт заговорила:
– Не беспокойся, Мэри, дорогая…
Мэри поняла, что не может остаться. Она встала, тихо прошла через кухню и вышла в сад. В саду было жарко, тихо, парило, и даже кукушка молчала. Мэри пошла по дорожке, трогая рукой пышные кусты вероники. Она прошла через ворота в стене. Она не собиралась искать Пирса. Она знала, что он побежал куда-то, как только вышел из дверей. Он мог быть на полпути к кладбищу сейчас и там, зарывшись в плющ, он мог бы прятаться, бесполезно было искать его. Во всяком случае, она не знала, что сказать сыну, и перестала думать о нем. Его измученные нервы резонировали с ее нервами, и только туманное и неопределенное бремя накопившейся тоски заставило ее уйти из-за стола.
Я вела себя как идиотка, думала Мэри, и это еще хуже. Мне не восемнадцать. Я не должна поддаваться внезапным эмоциональным бурям и жалости к себе. Для этого нет никаких причин. Вообще, во всем этом не было реальной причины.
Она шла по тропинке, сжатой, как труба, пригорками, через горячий запах мха и, наконец, дошла до рощицы и села на ствол дерева, опустив ноги в кучу мертвых листьев. Возможно, мне нужен отдых, возможно, дело всего лишь в этом. Подчас я чувствую себя такой далекой от всех этих людей, у них у всех есть что-то свое, а у меня нет. Мне бы надо найти подходящую работу. Но, думаю, я нужна им здесь, я нужна детям. Когда близнецы вырастут, я поступлю на учительские курсы, и это будет совсем другая жизнь.
Потом она подумала: и это все, на что я могу рассчитывать в будущем, чем я себя успокаиваю? Еще годы ведения чужого дома, а потом работа учительницей? Но мои желания огромны, ненасытны. Я хочу любви, я хочу блеска и силы любви, и я хочу этого сейчас, я хочу кого-то, кто стал бы только моим. О, Вилли, Вилли, Вилли.
Тень промелькнула в пятнистом свете. Мэри взглянула вверх. Это был Джон Дьюкейн. Она поднялась, волнуясь.
Мэри очень любила Дьюкейна и слегка боялась его. Кейт совершенно правильно поняла, что она слегка побаивалась его.
– О, Джон.
– Мэри, присядьте, пожалуйста. Простите, что я пошел вслед за вами.
Она опять села, и он сел рядом, боком на бревно, и глядя на нее.
– Мэри, я так виноват. Я чувствую свою вину в том, что случилось. Я вел себя глупо, бесчувственно. Я только надеюсь, что вы не очень расстроены.
Расстроены? Да я вне себя. Я в отчаянье. Она сказала:
– Нет, нет, не волнуйтесь. Боюсь, Пирс вел себя ужасно. Надеюсь, Барбара не слишком обижена.
– Нет, она все понимает, – сказал Дьюкейн. – Боюсь, я не понял, как все серьезно, я должен быть более тактичным в будущем. Пожалуйста, не огорчайтесь. Молодежь – она всегда страдает, мы не можем помочь им…
Наплевать на их страдания, думала Мэри. Она сказала:
– Да. Но они легко восстанавливаются.
Мэри вдруг подумала: отвратительно сидеть здесь и вести светский разговор, ведь я в отчаянье, уничтожена, внутри как будто все разорвано. Она подумала: неужели ничего нельзя сделать? Затем ей показалось, что сделать можно только одно и что она уже делала это раньше. Она разразилась потоком слез.
– Господи, помилуй, – сказал Джон Дьюкейн. Он вынул большой чистый носовой платок, развернул его и протянул Мэри, и она уткнулась в него лицом.
Через минуту или две слезы немного утихли, и она начала сморкаться в платок. Дьюкейн очень нежно прикоснулся к ее плечу, не похлопывая по нему, а просто напоминая о том, что он рядом:
– Это из-за Пирса?
– Нет, нет, – сказала Мэри, – на самом деле я не очень волнуюсь за него. Это из-за меня самой.
– В чем дело? Расскажите.
– Дело в Вилли.
– А что с Вилли? Вы опасаетесь, что он…?
– Нет, я никогда не думала, что Вилли может покончить с собой. Это просто… ну ладно, я влюблена в него. – Произнесенные слова удивили ее. Ведь ее неопределенное нежное волнение не имело ничего общего с былой резкой определенностью ее других любовей. И все же оно заполняло все ее сознание и, наверное, было глубокой причиной ее неожиданных взрывов, когда она чувствовала себя такой несчастной.
Дьюкейн воспринял информацию серьезно и задумчиво, как если бы Мэри была клиенткой и рассказала суть своего дела. Помолчав, он сказал:
– Я очень рад, потому что это может только помочь Вилли. Что он чувствует по этому поводу? Он знает?
– О, он знает. А что до его чувств… вы знаете Вилли так же хорошо, как и я. Как можно понять, что он чувствует?
– Думаю, с вами он, может быть, ведет себя совершенно иначе?
– Нет, нет. Мы хорошо изучили друг друга, может быть, именно потому, что я не скрываю своих чувств. Со мной он нежен, но отчужден, пассивен. Он – абсолютно пассивный.
– Он никогда не рассказывал вам о том месте?
– Он вообще никогда не рассказывал о себе.
– Вы хотите навестить его сейчас?
– Нет, он просил не приходить сегодня. Вы же знаете его.
Они сидели рядом. В лесу стояла тишина. Мэри вытерла лицо платком, Дьюкейн, насупившись, с видом сосредоточенного внимания, склонился вперед и растирал пальцами засохший лист. Пара серых бабочек, играя и трепеща крылышками, пронеслась мимо них. Мэри вытянула руку в сторону бабочек.
Она сказала:
– Я так виновата, что огорчила вас этим. Каждый должен сам нести свое бремя. На самом деле я в полном порядке. В конце концов, я не девочка. Я справлюсь, все уляжется.
Уляжется, подумала она. Да, все уляжется, превратится в серость, покой, забвение и скуку. Она понимала, что ее мучила не острая трагическая страсть, а скорей это был гораздо более расплывчатый припадок неудовлетворенной женской природы. Эта серость уже была тут, она была частью ее порывов, ее слез. От этой мысли она почувствовала такое отчаяние, что опять готова была зарыдать.
Потом она увидела, что Дьюкейн встал. Он стоял перед ней, глядя на нее своими голубыми глазами, которые сейчас казались удивленными. Он взволнованно сказал:
– Знаете, что я думаю, Мэри? Я думаю, вам с Вилли надо пожениться.
– Пожениться? – переспросила она уныло. – Но я же говорила вам, как он себя со мной ведет.
– Что ж, измените его. Я уверен, все зависит от вашей воли. Вы разрешаете ему заражать вас его пассивностью, вы поддаетесь его умонастроению.
Это было правдой. Она принимала его умонастроение.
– Вы думаете, я и вправду могла бы?..
– Вы должны попытаться всеми силами, какие вы можете найти в себе. Вы слишком смиренны с ним. Зачастую гораздо милосерднее обращаться с человеком как с равным, а не как с тем, кто выше тебя. Любящая женщина – это огромная духовная сила, если она правильно направлена. Вы даже не подозреваете, какой властью обладаете над нами! Я давно догадался, что только вы можете помочь Вилли. Но я не видел в вас готовности к борьбе, вы должны удивить его, разбудить, даже причинить боль. Мэри, попытайтесь. Вы поженитесь с Вилли и увезете его отсюда.
Достаточно ли у меня сил, думала она. С тех пор, как она познакомилась с Вилли, она сразу же полностью подчинилась ему. «Демонстрация чувств» не изменила ничего. Невзирая на все ее жесты, она просто исчезала в его присутствии, желая только одного – чтобы он был. Теперь ей казалось, что такое поведение было в корне неправильным, что именно такая политика породила в них обоих разочарование и печаль, которые казались Мэри его способом защиты от нее.
– Скажите это сами себе, – сказал Дьюкейн, – все в ваших руках.
Мэри подумала: да, я выйду за Вилли и увезуего отсюда. Эта мысль озарила ее таким счастьем, что она легко и как бы не по своей воле встала, как будто бы два ангела подхватили ее под локти и приподняли над землей.
– Я попытаюсь, – сказала она, – попытаюсь.
– Я слышал, ты несносно вел себя за обедом.
– Кто вам сказал?
– Близнецы.
– Ну и что?
– Ничего. Давай взглянем на твою латинскую прозу.
– О, Вилли, я так несчастен, простите.
– Барбара?
– Да.
– А она?
– Я только раздражаю ее.
– Не могу тебя утешить, Пирс. Ты будешь страдать. Но постарайся загнать страдание внутрь. А потом раздави его в своем сердце, как это сделал Одиссей.
– Правда, что первая любовь – самая трудная?
– Нет.
– О, Господи, Вилли. Мне кажется, я должен уехать отсюда. Если бы она хотя бы бросила играть на этой проклятой флейте! Это меня почти что убивает.
– Да, могу представить, флейта – ужасна.
– Вы не возражаете, если я похожу по комнате. Вы не можете представить себе, каково это – когда каждую секунду ты сознаешь, что тебе ужасно больно.
– Могу немного.
– Кто была вашей первой любовью, Вилли?
– Девочка, девочка, девочка…
– Какая она была?
– Это было очень давно.
– Наверно, хорошо быть в таком возрасте, когда уже не влюбляешься.
– Как Кефал в первой книге «Республики».
– Да. Я раньше не понимал этого. Я завидую вам. Как вы думаете, она может перемениться?
– И не надейся.
– Что же поможет?
– Только искусство. Или еще большая любовь.
– Я бы умер от еще большей любви.
– Умри в жизнь, Пирс.
– Нет, просто умер бы. Ах, черт, я разбил одно из яиц, что вам подарили близнецы. Я пойду умоюсь.
Почему это маленькое расколотое яйцо, которое он смывал с кончиков пальцев, обломки пятнисто-голубой скорлупы и ярко-желтое содержимое так остро заставили его снова думать о Барбаре?
«Мое имя – смерть в жизни и жизнь в смерти». Безоглядная любовь должна быть силой жизни, вносящей в мир строй и красоту. Но эта же любовь может быть такой сильной и в то же время такой беспомощной, что разбивает сердце. Любовь не направлена к жизни, она нацелена на смерть, на ревущие морские пещеры уничтожения. Или она приводит к такой безделке – к маленькому разбитому яйцу, остатки которого уносятся водой из-под крана. Точно так же в один прекрасный день Бог может раздавить Вселенную и смыть ее бесплодные, беспомощные любови потоком безразличной силы.
– Извините, Вилли. Давайте взглянем на мою прозу.
– Я решил иначе. Прозу посмотрим завтра. Сегодня мы почитаем любовные стихи. Ты будешь читать вслух, и мы вместе поплачем. Вот:
