Текст книги "А ЕСТЬ А"
Автор книги: Айн Рэнд
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)
Затем хор голосов окреп и продолжал нарастать каждый день. «Слушайте мистера Томпсона двадцать второго ноября!» – вещали заголовки ежедневных газет. «Не забудьте о мистере Томпсоне двадцать второго ноября!» – кричали радиостанции в конце каждой программы. «Мистер Томпсон расскажет вам правду!» – твердили объявления в метро и автобусах, плакаты на стенах зданий, а потом и листовки на ограждениях заброшенных шоссе.
«Не теряйте надежды! Слушайте мистера Томпсона!» – вещали флажки на правительственных машинах. «Не сдавайтесь! Слушайте мистера Томпсона!» – взывали в конторах и магазинах. «Не отчаивайтесь! Слушайте мистера Томпсона!» – возвещали в церквах. «Мистер Томпсон даст вам ответ!» – выписывали в небе военные самолеты, буквы распадались в небесном пространстве, и ко времени, когда фраза бывала завершена, оставалось только последнее слово.
Задолго до двадцать второго на площадях Нью-Йорка водрузили уличные громкоговорители. Они хрипло просыпались к жизни каждый час, в одно время с перезвоном отдаленных часов, чтобы послать сквозь поредевший шум автомобилей над головами плохо одетой толпы звучный механический, как у будильника, крик: «Слушайте сообщение мистера Томпсона о глобальном кризисе двадцать второго ноября!» Крик прокатывался в морозном воздухе и исчезал среди окутанных туманом крыш, под пустой страницей календаря, на котором отсутствовала дата.
Днем двадцать второго ноября Джеймс Таггарт передал Дэгни, что мистер Томпсон хотел бы встретиться с ней для беседы перед своим выступлением.
В Вашингтоне? – недоверчиво осведомилась она, глядя на часы.
Ну что ж, я должен заключить, что ты не читаешь га зет, чтобы быть в курсе важных событий. Разве тебе не известно, что мистер Томпсон будет вести передачу из Нью– Йорка? Он приехал сюда посовещаться с ведущими деятелями в области промышленности, а также профсоюзов, науки, культуры и людьми из руководства страны. Он по требовал, чтобы я привел на совещание и тебя.
Где оно состоится?
Прямо на студии.
Надеюсь, от меня не ждут речей на публику в поддержку их политики?
Не беспокойся, скорее всего тебе не позволят даже сесть близко к микрофону! Им просто хочется выслушать твое мнение, и ты не можешь отказаться, не в этот чрезвычайный для нации момент, не тогда, когда тебя лично при гласил мистер Томпсон. – Он говорил неприветливо, стараясь не встречаться с ней глазами.
Когда начнется совещание?
В семь тридцать вечера.
Не слишком много времени для совещания по случаю чрезвычайного положения в стране, тебе не кажется?
Мистер Томпсон очень занятой человек, а теперь, пожалуйста, не спорь, не начинай все снова. Я не понимаю, почему ты…
Ладно, – безразличным тоном произнесла она, – я буду. – И добавила под влиянием чувства, не позволявшего ей отправиться на бандитскую стрелку без свидетелей: – Но я привезу с собой Эдди Виллерса.
Он нахмурился, задумался на минуту, лицо его выражало скорее недовольство, чем тревогу.
– А, ладно, если тебе хочется, – пожав плечами, резко бросил он.
Она приехала в радиостудию вместе с Джеймсом Таггартом в качестве надзирателя с одной стороны и Эдди Виллерсом в качестве телохранителя – с другой. Лицо Таггарта было злым и напряженным, на лице Эдди застыла покорность, и все же он выглядел удивленным и заинтересованным. Сцена, уставленная временными перегородками, находилась в углу широкого темного пространства, представлявшего собой нечто среднее между импозантной приемной и скромным кабинетом. Полукруг пустых кресел заполнял сцену, напоминая о групповом снимке из семейного альбома, а микрофоны походили на наживки на подставках-удочках, развешанных между креслами.
Лучшие представители руководства, стоявшие группками в нервном ожидании, выглядели остатками от распродажи в прогоревшей лавочке: Дэгни заметила Висли Мауча, Юджина Лоусона, Чика Моррисона, доктора Ферриса, доктора Притчета, Матушку Чалмерс, Фреда Киннена и горстку скверно одетых бизнесменов, среди которых виднелась и фигура испуганного и польщенного одновременно мистера Муэна из Объединенной компании по производству стрелок и сигнальных систем, который – совершенно невероятно! – получил приглашение в качестве промышленного магната.
Но присутствие среди собравшихся еще одного человека явно оказалось для нее ударом: она узнала доктора Роберта Стадлера. Она не думала, что можно так состариться за столь короткое время. Выражение бьющей через край энергии, мальчишеского задора покинуло его, и ничто не напоминало прежнего Стадлера, если не считать морщин, говоривших о презрительной горечи. Он стоял один, отдельно от других, и Дэгни видела, что он заметил ее появление; он выглядел как человек в публичном доме, который вполне спокойно принимал существовавшее положение дел, пока вдруг не был обнаружен там собственной женой; в его глазах появилось выражение вины, которая вот-вот превратится в ненависть. Затем она увидела, как Роберт Стадлер, ученый, отвернулся, будто не заметил ее, будто его отказ видеть мог отменить факт ее присутствия здесь.
Мистер Томпсон расхаживал между группками, рявкая наугад на окружающих с беспокойным видом человека дела, который презирает себя за необходимость произносить речи. Он сжимал тонкую пачку отпечатанных листов, будто у него в руках была груда старой одежды, от которой надо избавиться.
Джеймс Таггарт перехватил его на полушаге, чтобы произнести неуверенно и громко:
Мистер Томпсон, могу ли я представить вам свою сестру, мисс Дэгни Таггарт?
Рад вас видеть, мисс Таггарт, – сказал мистер Томпсон, пожав ей руку, будто очередному избирателю, чье имя он никогда раньше не слышал, затем он быстро пере шел к другим.
Где же совещание, Джим? – спросила она, поглядывая на часы – гигантский циферблат с черной стрел кой, как нож нарезавшей минуты и двигавшейся к восьми часам.
Что я могу сделать! Я здесь не командую! – оборвал он ее.
Эдди Виллерс взглянул на нее с горечью смиренного изумления и подошел ближе.
Из радиоприемника слышались военные марши, передаваемые из другой студии, в помещении раздавались звуки нервных голосов, шум торопливых и бесцельных шагов, скрежет металлической аппаратуры, направляемой на сцену для съемки.
Настройте свои приемники, чтобы слышать доклад мистера Томпсона о глобальном кризисе! – по-военному рявкнул приемник, а между тем стрелка на циферблате показывала семь сорок пять.
Побыстрее, ребята, побыстрее! – покрикивал мистер Томпсон, а приемник взорвался еще одним маршем.
В семь пятьдесят Чик Моррисон, глава Комитета по агитации и пропаганде, который, казалось, отвечал и за передачу, закричал:
– Все в порядке, ребята, все в порядке, занимайте свои места! – Он махнул, как жезлом, свертком бумаги для записей в сторону залитого светом полукруга кресел.
Мистер Томпсон устремился к центральному креслу – словно спешил занять свободное место в вагоне метро.
Помощники Чика Моррисона направляли толпу к кругу света.
– Все вы сейчас – одна счастливая семья, – пояснил Чик Моррисон, – страна должна видеть нас большой, единой, счастливой… Что там такое?
Музыка в приемнике внезапно стихла, запнувшись о какую-то странную помеху как раз в середине музыкальной Фразы. Было семь часов пятьдесят одна минута. Чик Моррисон пожал плечами и продолжил:
– …счастливой семьей. Побыстрей, ребята. Вначале мистера Томпсона крупным планом.
Стрелка часов продолжала нарезать минуты, в то время как фотографы щелкали своими аппаратами лицо мистера Томпсона – кислое и неприветливое.
– Мистер Томпсон сядет между наукой и промышленностью! – провозгласил Чик Моррисон. – Доктор Стадлер – в левое кресло от мистера Томпсона. Мисс Таггарт, сюда, пожалуйста, справа от мистера Томпсона.
Доктор Стадлер повиновался. Дэгни не сдвинулась с места.
– Это не для прессы. Это для телезрителей, – объяснил ей Чик Моррисон, стараясь действовать убеждением.
Она сделала шаг вперед.
Я не приму участия в этой программе, – ровным голосом произнесла она, обращаясь к мистеру Томпсону.
Не примете? – без всяких эмоций спросил он с таким выражением лица, будто одна из цветочных ваз вдруг отказалась выполнять свои функции.
– Дэгни, ради Бога! – в панике закричал Джеймс Таггарт.
Но что с ней? – спросил мистер Томпсон.
Но, мисс Таггарт! Почему? – вскричал Чик Моррисон.
Вы все знаете почему, – обратилась она к окружающим. – Вам следовало бы получше это понять, прежде чем пытаться повторить.
Мисс Таггарт! – завопил Чик Моррисон, видя, что она уходит. – В чрезвычайное для нации вре…
В это время к мистеру Томпсону подбежал какой-то человек, и Дэгни, как и все остальные, остановилась – выражение лица этого человека повергло вдруг толпу в молчание. Это был главный инженер радиостанции, и было странно видеть его взгляд, в котором примитивнейший ужас боролся с остатками цивилизованного самообладания.
Мистер Томпсон, – сказал он, – мы… нам, возможно, придется отложить передачу.
Что!– вскричал мистер Томпсон.
Стрелка на циферблате установилась на семи пятидесяти восьми.
Мы пытаемся выявить их, мистер Томпсон, пытаемся понять, что это такое… но мы не можем уложиться в это время и…
О чем вы говорите? Что произошло?
Мы стараемся обнаружить…
Что произошло?
Я не знаю! Но… мы не можем начать трансляцию, мистер Томпсон.
На секунду все стихло, затем мистер Томпсон спросил неестественно низким голосом:
Ты что, спятил?
Должно быть. Мне бы хотелось, чтобы это было так. Станция вышла из строя. Я не могу заставить ее работать.
Техника отказала? – прервал его мистер Томпсон, вскакивая с места. – Отказала, черт возьми, в такое-то время? Так-то ты руководишь станцией…
Главный инженер медленно покачал головой – как делают взрослые, чтобы не испугать ребенка.
– Не только наша станция, – осторожно проговорил он. – Все до единой радиостанции страны, насколько нам удалось выяснить. А технические неполадки полностью отсутствуют. Оборудование в порядке, и об этом докладывают все, но… на волне семь пять один все радиостанции прекратили свою работу… И никто не может понять, в чем дело.
Но… – начал мистер Томпсон, запнулся, посмотрел вокруг себя и взвизгнул: – Не сегодня же! Вы не имели права допустить это сегодня, вы должны передать мое сообщение!
Мистер Томпсон, – медленно ответил главный инженер, – мы запросили электротехническую лабораторию ГИЕНа. Они… с таким никогда не сталкивались. Они говорят, что это может быть естественного происхождения. Что– то там в космосе, чего мы не знаем, только…
И что же?
– Только они так не думают. И мы тоже, кстати. Они говорят, что это похоже на радиоволны, только неизвестной им частоты, они никогда с такой не сталкивались.
Никто не откликнулся. Через мгновение главный инженер продолжил очень серьезным голосом:
Похоже, мощный поток заблокировал эфир, и мы не можем прорваться сквозь него, не можем его пробить… И более того, не можем обнаружить его источник, по крайней мере ни одним из наших обычных способов… Похоже, волны идут от передатчика, который… по сравнению с которым все имеющиеся у нас – детские игрушки!
Но это невозможно! – Этот крик прозвучал за спи ной мистера Томпсона, и все повернулись в направлении крика, испуганные странной нотой ужаса, явно различимой в нем; кричал доктор Стадлер. – Этого не может быть! Никто на свете не может сделать это!
Так сделайте же что-нибудь! – воскликнул мистер Томпсон, не обращаясь ни к кому в отдельности.
Никто не шевельнулся, все молчали.
– Я не позволю этого! – продолжал мистер Томпсон. – И особенно сегодня! Я должен произнести эту речь! Сделай те что-нибудь! Решите же эту проблему наконец! Я приказываю вам – решите!
Главный инженер бесстрастно смотрел на него.
– Я всех уволю! Уволю всех электронщиков страны! Я прикажу судить всех специалистов за саботаж, дезертирство и измену! Вы слышите? Сделайте же что-нибудь. Черт бы вас всех подрал! Сделайте что-нибудь!
Главный инженер продолжал безучастно смотреть на него, как будто слова мистера Томпсона уже ничего не значили.
– Есть здесь кто-нибудь, кто подчиняется приказам? – кричал мистер Томпсон. – Неужели в стране не осталось ни одного мало-мальски толкового человека?
Стрелка часов достигла отметки восемь ноль-ноль.
– Леди и джентльмены, – прозвучал голос из радио приемника – четкий, спокойно-неумолимый мужской голос, совсем непохожий на те, что звучали в эфире уже много лет, – мистер Томпсон сегодня не будет говорить с вами. Его время истекло. С этого момента время принадлежит мне. Вы собирались выслушать сообщение о глобальном кризисе. Именно его вы сейчас и выслушаете.
Три человека одновременно ахнули, узнав этот голос, но в криках толпы никто уже не мог услышать их, потому что крики толпы были оглушительны. Один из негромких возгласов выражал торжество, другой ужас, третий изумление. Три человека узнали говорившего: Дэгни, доктор Стадлер и Эдди Виллерс. Никто не смотрел на Эдди Виллерса, но Дэгни и доктор Стадлер посмотрели друг на друга. Она увидела, что его лицо исказилось от нестерпимого страха, он понял, что она знает и что она смотрит на него так, будто этот спокойный голос ударил его по лицу.
– Вот уже двенадцать лет люди задают вопрос: «Кто такой Джон Галт?» Так вот – с вами говорит Джон Галт. Я человек, который любит себя и свою жизнь. Человек, который не жертвует своей любовью или своими ценностями. Человек, который отнял у вас жертвы и таким образом раз рушил ваш мир, и если вы хотите осознать, почему вы умираете, – вы, те, кто боится знаний, – я тот, кто вам сейчас это объяснит.
Из всех присутствующих сумел сдвинуться с места лишь главный инженер; он подбежал к стоящему в студии телевизору и начал лихорадочно крутить рычажки настройки, но экран оставался пустым: говоривший не пожелал, чтобы его видели. Только его голос наполнял эфир страны – всего мира, подумал главный инженер, и звучал так, будто он говорил совсем рядом, в этой комнате, и обращался не ко всем вместе, а к каждому в отдельности, голос его звучал не как на собрании – он звучал откровенно, обращаясь к сознанию каждого.
– Вы постоянно слышали, что наш век – век кризиса морали. Вы повторяли это, боясь и одновременно надеясь, что эти слова не имеют смысла. Вы кричали, что грехи человека разрушают мир. И проклинали человеческую природу за ее нежелание следовать тем добродетелям, которых вы от нее требовали. Так как добродетель, считали вы, складывается из жертв, вы требовали все больше жертв при каждом последующем несчастье. Во имя возвращения к морали вы пожертвовали всем тем злом, с которым, вы считали, нужно бороться. Вы пожертвовали справедливостью во имя милосердия. Вы пожертвовали независимостью во имя единства. Вы пожертвовали разумом во имя веры. Вы пожертвовали богатством во имя бедности. Вы пожертвовали самоуважением во имя самоотречения. Вы пожертвовали счастьем во имя долга.
Вы разрушили все, что считали злом, и получили то, что, как вы считали, должно быть добром. Отчего же тогда вы дрожите от ужаса, глядя на тот мир, что окружает вас? Этот мир не порождение ваших грехов, он порождение и воплощение ваших добродетелей. Это ваш нравственный идеал, воплощенный в жизнь во всей своей полноте и совершенстве. Вы за это боролись, вы об этом мечтали, вы этого хотели, а я – я человек, который исполнил ваше желание.
У вашего идеала был неумолимый враг, уничтожить которого был призван ваш моральный кодекс. Я уничтожил этого врага. Я убрал его с вашего пути и из пределов вашей досягаемости. Я удалил источник всех тех зол, которое вы одно за другим приносили в жертву. Я закончил вашу битву. Я остановил ваш двигатель. Я лишил ваш мир человеческого разума.
Люди не живут разумом, говорите вы? Я убрал тех, кто им живет. Разум бессилен, говорите вы? Я убрал тех, чей разум силен. Есть ценности более высокие, чем разум, говорите вы? Я убрал тех, для кого разум наивысшая ценность.
В то время как вы тащили на заклание людей, веривших в справедливость, независимость, разум, богатство, собственное достоинство, я опередил вас, я пришел к ним первым. Я объяснил им суть той игры, в которую вы играете, и вашего морального кодекса, понять которые они, будучи слишком невинными и благородными, не могли. Я показал им, как можно жить, согласуясь с иной моралью – моей. И они предпочли следовать моей морали.
Все, кто для вас исчез, – это люди, которых вы ненавидели и все же боялись потерять, а отнял их у вас я. Не пытайтесь найти нас. Мы не хотим, чтобы нас нашли. Не стоит кричать, что наш долг служить вам. Мы не признаем этого долга. Не кричите, что мы вам нужны. Мы не считаем нужду обоснованным требованием. Не кричите, что владеете нами. Это не так. Не умоляйте нас вернуться. Мы объявляем забастовку – мы, люди, живущие разумом.
Мы бастуем против самопожертвования. Мы бастуем против догмы незаслуженных вознаграждений и невознагражденных обязанностей. Мы бастуем против доктрины, что стремление человека к счастью есть зло. Мы бастуем против учения, что жизнь греховна.
Есть разница между нашей забастовкой и всеми теми, которые вы устраивали веками: цель нашей забастовки не требовать, а удовлетворять требования. Мы – зло с точки зрения вашей морали. Мы решили больше не доставлять вам неприятностей. Мы бесполезны с точки зрения вашей экономики. Мы решили больше не эксплуатировать вас. Мы опасны, и с точки зрения вашей политики мы должны жить в оковах. Мы решили больше не подвергать вас опасности и не носить оков. Мы – только иллюзия с точки зрения вашей философии. Мы решили больше ничем не ослеплять вас и предоставить вам свободу, чтобы вы увидели реальность – ту реальность, которой вы хотели, мир, каким вы его видите сейчас, мир без людей, живущих своим умом.
Мы отдавали вам все, чего вы требовали от нас, – мы, которые всегда только отдавали, но лишь теперь поняли это. К вам у нас нет никаких требований, условий, достойных обсуждения, компромиссов, к которым стоило бы стремиться. Вам нечего нам предложить. Вы нам не нужны.
Но не вы ли теперь начинаете кричать: «Нет, мы не этого хотели!»? Бессмысленный мир развалин не был вашей целью? Вы не хотели, чтобы мы вас покинули? Вы моральные каннибалы, я знаю, вы всегда знали, что именно этого вы и хотели. Но ваша игра окончена, потому что сегодня мы тоже это знаем.
Целые века репрессий и катастроф, порожденных вашим моральным кодексом, вы кричали, что кодекс нарушают, что репрессии – плата за его нарушение, что люди слишком слабы и эгоистичны, чтобы проливать столько крови, сколько требуется. Вы прокляли человека, вы прокляли жизнь, вы прокляли саму эту землю, но никогда не осмеливались подвергнуть сомнению свой кодекс. Ваши жертвы приняли на себя всю вину и продолжали бороться, осыпаемые вашими проклятиями за свое мученичество, а вы продолжали кричать, что ваш кодекс благороден, но природа человека недостаточно хороша, чтобы применять его на практике. И никто не поднялся и не спросил: «А по каким критериям вы определяете, что значит хорошо?»
Вы хотели узнать, кто такой Джон Галт. Я человек, который первым задал этот вопрос.
Да, наша эпоха – эпоха морального кризиса. Да, вы несете сейчас наказание за причиненное вами зло. Но судят сейчас не человека, взять на себя вину должна не природа человека. На этот раз мы судим ваш кодекс. Ваш моральный кодекс достиг своего логического конца, тупика в конце своего пути. И если вы хотите продолжать жить, то вам надо сейчас не возвращаться к нравственности – вы ее никогда и не знали, – вам надо открыть ее.
Вы не знаете никаких моральных учений, кроме мистической и общинной. Вас учили, что нравственность – это свод правил поведения, навязанный вам, – по прихоти сверхъестественной силы или общества, чтобы служить во имя Господа или на благо соседа, чтобы угодить авторитету на том свете или за соседней дверью – кому угодно, но не вашей жизни или удовольствию. Удовольствие, учили вас, вы найдете в аморальности, свои интересы лучше всего удовлетворите в пороке; любой моральный кодекс служит не вам, а против вас, не для того, чтобы сделать полнее вашу жизнь, но чтобы опустошить ее.
Веками битва за нравственность шла между теми, кто утверждал, что ваша жизнь принадлежит Богу, и теми, кто утверждал, что она принадлежит вашему соседу; между те ми, кто проповедовал, что благо – это самоотречение ради призрачного рая, и теми, кто проповедовал, что благо – это самопожертвование во имя убогих на земле. И никто не сказал, что ваша жизнь принадлежит вам и благо состоит в том, чтобы прожить ее.
Обе стороны согласились, что нравственность требует отказа от личных интересов и своего ума, что нравственность и практичность противоположны, что нравственность относится не к сфере разума, а к сфере веры и силы. Обе стороны согласились и в том, что не может быть рациональной морали, что в разуме нет правильного или неправильного – что разуму нет причины быть моральным.
О чем бы ни спорили моралисты, все они боролись против разума, и в этом все они были едины. Мысль человека и стала тем объектом, против которого были направлены все их интриги и системы, именно ее они старались обокрасть и уничтожить. Выбирайте сами – погибнуть или понять: что против разума, то против жизни.
Ум человека – основное орудие его выживания. Жизнь человеку дана, выживание – нет. Тело человеку дано, пища – нет. Мозг ему дан, но ум – нет. Он должен действовать, чтобы жить, но прежде чем начать действовать, должен понять природу и цель своих действий. Он не может добыть пищу без знаний о ней и способах ее получения. Он не может вырыть яму или построить циклотрон без знания своей цели и способов ее достижения. Чтобы жить, он должен мыслить.
Но любая мысль – это акт выбора. Ключ к пониманию того, что вы так безрассудно называете природой человека, так называемая загадка, с которой вы живете, боясь ее назвать, – это факт, что сознание человека – это акт его воли. Разум не работает автоматически; мышление – не механический процесс; логические построения не инстинктивны. Ваш желудок, легкие или сердце работают автоматически; ваш разум – нет. В любое время и в любом месте, пока живете, вы свободны в выборе: думать или избегать этого усилия. Но вы не свободны от собственной природы, от того факта, что разум – это средство вашего выживания, следовательно, для вас, людей, вопрос «быть или не быть» равнозначен вопросу «мыслить или не мыслить».
Поведение существа, наделенного сознательной волей, не является изначально заданным. Требуется система ценностей и приоритетов, направляющая его действия. Ценность – это то, что человек добывает и сохраняет своими действиями, добродетель – это действие, с помощью которого он добывает и сохраняет ценность. Ценность предполагает ответ на вопрос: ценность для кого и для чего? Ценность предполагает критерий – цель и необходимость действия перед лицом выбора. Там, где нет выбора, невозможно существование ценностей.
Во вселенной существует лишь один принципиальный выбор: выбор между жизнью и смертью – и этот выбор способно осуществить лишь живое существо. Существование неорганической материи безусловно, существование живых существ – нет; их жизнь зависит от предпринимаемых ими действий. Материя не уничтожима, она может изменить форму, но не может исчезнуть. Но лишь перед живыми организмами всегда встает возможность выбора: жить или умереть. Жизнь есть последовательность действий, направленных на самосохранение и самосовершенствование. Если организм не способен на самоподкрепление и самовозрождение, он умирает, хотя составляющие его химические элементы не исчезают. Понятие «ценность» существует лишь потому, что существует понятие «жизнь». Все существующее может быть хорошо или плохо лишь в применении к живому организму.
Растение должно питаться, чтобы жить; солнечный свет, вода, необходимые химические элементы – те ценности, которые диктует природа растения; сама жизнь растения является критерием ценности, управляющим его действиями. Но у растения нет выбора; условия, в которых оно оказывается, могут быть разными, но действует оно всегда одинаково: оно бессознательно стремится жить; оно не может стремиться к самоуничтожению.
Животное приспособлено к поддержанию собственной жизни; его органы чувств снабжают его набором бессознательных действий, бессознательным знанием, что для него хорошо и что плохо. Оно не в состоянии узнать больше или расширить свои знания. Когда его знаний оказывается недостаточно, оно погибает. Но пока живет, оно ведет себя так, как подсказывает ему знание, бессознательно делая все, что необходимо для самосохранения. Оно не властно выбирать, не может игнорировать то, что для него хорошо, не может выбрать зло и действовать в целях самоуничтожения.
Человек не запрограммирован на бессознательное выживание. Его отличает от других живых существ то, что перед лицом альтернативы – жизнь или смерть – ему необходимо действовать, сделав свободный выбор. Ему не дано бессознательного знания того, что для него хорошо, а что плохо, от каких ценностей зависит его жизнь, что он должен предпринимать, чтобы жить. Вы лепечете об инстинкте самосохранения? Именно инстинкта самосохранения у человека и нет. Инстинкт – это бессознательное знание. Желание не есть инстинкт. Желание жить не обеспечивает суммы необходимых для жизни знаний. И даже желание жить нельзя назвать бессознательным: зло, угрожающее вашей жизни, зло, о котором вы не знаете, заключается в том, что этого-то желания у вас и нет. Страх смерти не есть любовь к жизни, и он не дает необходимых для сохранения жизни знаний. Человек сам, с помощью собственного разума должен добыть эти знания и выбрать способ действия, но природа не может заставить его воспользоваться своим разумом. Человек способен уничтожить сам себя – именно так он и поступал на протяжении почти всей своей истории.
Живое существо, считающее свое орудие выживания злом, не выживает. Если бы растение калечило собственные корни, птица сама ломала свои крылья, они не выжили бы в реальности, которой бросают вызов своими действиями. Но история человечества – это борьба за отрицание и разрушение собственного разума.
Человека называют разумным существом, но разумность есть вопрос выбора – и природа человека ставит перед ним выбор: быть разумным существом или убивающим самого себя животным. Человек должен быть человеком по собственному выбору; он должен ценить свою жизнь – согласно собственному выбору; он должен научиться поддерживать эту жизнь – по собственному выбору; он должен понять, что ценно для его жизни, и действовать в соответствии с этими ценностями – по собственному выбору.
Система ценностей, принятая в результате выбора, есть моральный кодекс.
Кем бы вы ни были, мои слушатели, я обращаюсь к вам, я обращаюсь к тому живому, что еще осталось в вас, к вашему разуму, и говорю: есть разумная нравственность, нравственность, приличествующая человеку, и критерием ее ценности является человеческая жизнь.
Все, что хорошо для жизни разумного существа, есть добро; все, что разрушает ее, есть зло.
Жизнь человека согласно его природе не есть жизнь неразумного зверя, бандита или мистика, живущего на подаяние. Нет. Это жизнь мыслящего существа, жизнь не за счет силы или обмана, а за счет созидания – это не выживание любой ценой, потому что выживание покупается только разумом.
Жизнь человека есть нравственный критерий, но ваша нравственная цель есть ваша собственная жизнь. Если ваша цель – существование на земле, вам следует действовать, выбрав то, что вы называете своими ценностями в соответствии с тем, что приличествует человеку, – ради того, чтобы сохранить, получить удовольствие и наиболее полно удовлетворить требованиям этой невосполнимой ценности – вашей жизни.
Так как жизнь определяет нормы поведения, нарушение этих норм приводит к гибели. Движущей силой и целью человека, не считающего собственную жизнь движущей силой и целью всех своих действий, является смерть. Такой человек – метафизический урод, борющийся с фактом собственного существования и в своем слепом безумии сеющий лишь разрушение, чудовище, способное лишь страдать.
Счастье есть торжество жизни, страдание – предвестник смерти. Счастье есть состояние сознания, проистекающее из достижения истинных ценностей. Нравственность, согласно которой счастье следует искать в отречении от него, согласно которой ценно отсутствие истинных ценностей, такая нравственность есть наглое отрицание нравственности. Доктрина, отводящая вам в качестве идеала роль жертвенного животного, ищущего смерти на чужом алтаре, предлагает в качестве критерия смерть. По милости реальности и по своей природе человек, каждый человек сам есть цель, он существует ради самого себя, и достижение собственного счастья – его высшая моральная цель.
Но следуя неразумным прихотям, нельзя обрести ни жизнь, ни счастье. Человек волен пытаться выжить любым способом, но он погибнет, если не будет жить в соответствии с требованиями своей природы. Таким же образом он волен искать счастья в бессмысленном самообмане, но обретет лишь муки разочарования, потому что он должен искать только приличествующее человеку счастье; цель нравственности – научить наслаждаться жизнью, получать удовлетворение от того, что ты есть, а не от страданий и смерти.
Отбросьте утверждения интеллектуальных паразитов, живущих за счет разума других, которые с детства внушали вам, что человеку не нужна нравственность или правила поведения, не нужны ценности. Именно они, выдающие себя за ученых и утверждающие, что человек только животное, утверждают, что законы жизни, которым подчиняются даже низшие насекомые, на человека не распространяются. Они признают, что природа каждого биологического вида диктует нормы поведения, следуя которым вид выживает. Они не утверждают, что рыба может жить без воды или что собака может жить без обоняния, но человек, заявляют они, самое сложное из существ человек может выжить как угодно, человек не обладает ни индивидуальностью, ни своей природой, и нет причины, по которой он не мог бы выжить даже тогда, когда разрушены сами его средства выживания, когда его разум растоптан и поставлен в зависимость от любого приказа, который они соблаговолят отдать.
Не слушайте этих пожираемых ненавистью мистиков, притворяющихся друзьями человечества и проповедующих, что высочайшей добродетелью человека является обесценивание собственной жизни. Они утверждают, что цель нравственности – обуздание человеческого инстинкта самосохранения. Но именно для самосохранения человеку нужен моральный закон. Нравственным желает быть лишь тот, кто желает жить.
