Текст книги "Гроб своими руками (СИ)"

Автор книги: Айдар Павлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ. Иосиф Пенкин.

Мне известна масса примеров, когда смерть избавляла человека от множества бед и мучений. Но мне неизвестно ни одного случая, когда бы она их кому-либо причинила.

Монтень

Однажды я сказал Ексакустодиану:

– Старик, с моей памятью что-то происходит.

– Склероз? – спросил он.

– Напротив. Ты же знаешь, моя жизнь изобиловала всевозможными приключениями, событиями, любовными подвигами...

– Иосиф, я это знаю. – Ексакустодиан внимательно посмотрел мне в глаза. – Ну и что тут особенного?

– Так вот, у меня странное ощущение, будто все мои сто двадцать лет как один день проваливаются в черную дыру. В голове мелькают какие-то бутылки, женские губы, задницы, страстные объятия, – не то удовольствие, не то чесотка, – все смешивается в одну общую кашу. Ничего не понимаю. Зачем я? Кто я? Раньше мне не приходилось задумываться. Я плыл, знаешь, по течению, и меня это устраивало. А теперь... Ты не поверишь, но теперь я чувствую себя как бы перед телевизором, иногда пересматриваю любимые фильмы, иногда короткие эпизоды – из прошлого и даже будущего – получается документальное кино о моей грешной жизни. Монтирую его как душе угодно. Это, конечно, удобно, но... что со мной?

Ексакустодиан весело потрепал мою щеку и сказал:

– Ося, ты продвигаешься.

– В каком смысле?

– Оргазменная память индентифицируемого сегмента дифференцируется в ментальные построения интуитивного характера вневременного плана.

– Ага! – воскликнул я. – Вот оно что!

Ексакустодиан от души засмеялся. Естественно, я ничерта не понял. Ексакустодиан это знал. Чтобы прояснить темные места, он рассказал мне о нескольких видах памяти:

1. Меркантильная память. Прошлые события выплывают из подсознания при помощи опорных маяков: крупных приобретений, получения определенных денежных сумм, кредитов, инвестиций. Так, воспоминание о повышенной зарплате или премиальных незамедлительно воскрешает образы последовавшей за этим недели, согласно сделанным покупкам.

3. Память желудка: от насыщения до насыщения.

4. Оргазменная память: от одного до другого любовного приключения.

5. Вечная память. Память о будущем как отражение памяти о прошлом. И наоборот – прошлое как обобщенная картина будущего. Наиболее простой, однако труднодостижимый уровень памяти, на котором стираются границы времени и пространства. Позволяет значительно обогатить и прошлое, и будущее, но прежде всего – то, что между ними. Таким образом, я могу пережить будущее любовное приключение, придать ему любимые ароматы прошлых лет, не вылезая из плетеного кресла, не распаляясь и не пресыщаясь... Просто кино. Сейчас я продемонстрирую, как это делается.

ГРЕШНАЯ ЖИЗНЬ ИОСИФА ПЕНКИНА. Иосиф Пенкин.

Я люблю наблюдать за животными, особенно за насекомыми. Их физиология, как и анатомия, меня не интересует. Просто интересно наблюдать их привычки.

... Я люблю одиночество.

Луис Бунюэль.

Животные обладают развитой системой химической сигнализации, при которой выделяемое одним животным вещество /феромон/ вызывает ту или иную реакцию у другого животного.

Эткинс. «Молекулы».

Если память мне не изменяет, той ночью мы отмечали мое сто двадцатилетие. Ексакустодиан считал, что нашу жизнь можно разбить на цикличные отрезки по двенадцать лет. Стало быть, перешагнуть рубеж двенадцатого десятка – большое событие в судьбе любого мужчины: меняются устои, убеждения, предрассудки.

По такому поводу я пригласил всех своих друзей, украсил компанию женщинами на любой вкус, и мы прекрасно провели время. В общей сложности набралось триста сорок четыре человека. Но среди них была одна, чей мизинец я бы не отдал за все остальные триста сорок три головы. Замечу, что Ексакустодиана, сторонившегося подобных мероприятий, с нами не было. Он не любил тусоваться. В день моего рождения он подарил мне позолоченные петли к гробу (Ексакустодиан был широким человеком, умел делать подарки), и больше я его не видел.

На нетронутом столе, накрытом мною к десяти часам вечера, насчитывалось семьсот двадцать литров водки и восемьсот пятьдесят – шампанского. В качестве закуски я приготовил жареных поросят, уток в томатном соусе, бараньи лопатки, говяжьи котлеты, раков, форель, осетрину и карпов; сварил картофель, гречневую и овсяную каши, кабачки и баклажаны, макароны и яйца; на любителя поставил молоко, сливки, кефир, простоквашу, ряженку, сметану и творог домашнего приготовления; наконец, подал виноград, чернослив, мороженое, черешню, лимонад, грецкие орехи, салаты из морской, цветной и кислой капусты, яичницу-глазунью, селедку, свеклу, колбасу ливерную, колбасу городскую, сервелат, ветчину, сало, фрикадельки, люля, чебуреки, рагу, бульон и многое другое.

Ровно в полночь под аплодисменты участников застолья вкатили торт трехметровой высоты, и пространство вокруг меня озарилось чудесным светом ста двадцати свечей. Аплодисменты перешли в овацию. Я набрал полные легкие воздуха и задул свечи.

– Братья и сестры! – воскликнул один из моих лучших друзей Иоаким Афиногенов, подняв над столом бокал шампанского и стакан водки. – Дамы и господа! Бабы и мужики! Перед нами человек, которому стукнуло сто двадцать лет! За это надо выпить!

Под оживленный гул и гром рукоплесканий Иоаким умело взял на грудь обе чаши, народ последовал его примеру, и с этого момента уже никто не скучал. В особом ходу были пол литровые кружки, мы заполняли их шампанским и водкой: половина на половину.

На второй кружке «Белого медведя» я отыскал в толпе ту, чей мизинец не отдал бы за все сокровища мира, свет очей моих, Блондину и увел ее в свободную комнату любви. Я быстро понял, что вся моя предыдущая жизнь была лишь подготовкой к встрече с Блондиной. Меня распирало чувство невыразимого восторга, к губам подступила приятная дрожь, руки тянулись навстречу ласкам.

– Раздевайся, – попросил я девушку.

– Как? Как? – растерялась она. – Прямо здесь? Прямо сейчас?

– Вот так, – уверенно подтвердил я, целуя ее плечи: – Прямо здесь, прямо сейчас.

– Ах!... Ах! – пролепетала Блондина голосом ангела.

Я почувствовал, как невыразимый восторг начал выражаться в нечто большее. Я сорвал с нее платье, и... О, Господи!!! Блондина располагала всем, чем наделен прекрасный пол, чтобы доводить нас до безумия, венчающегося необыкновенным просветлением.

– ... Ах!... Ах!... Ах... – тише и тише повторяла Блондина. – Ах... Ах....... Ах.............. Ах...........……………

Когда мы вышли из комнаты свободной любви и вернулись на свои места за столом, мне показалось, что на свете есть лишь две вещи, достойные восхищения: бездонное небо над головой, усеянное крупицами недосягаемых звезд, и гармония человеческого духа, к которой чем больше прислушиваешься, тем больше обретаешь успокоения.

К трем часам ночи лихорадочное оживление праздника угасло, и жизнь вошла в привычную колею. Иные ползали, иные спали. Пожалуй что, силы держаться на ногах находили в себе не более сотни человек. Они пели и болтали. О всякой ерунде. Я пытался прислушаться то к одним, то к другим, и в голове моей вскоре сварилась каша:

– Для меня женщина – прежде всего – личность.

– Да ну вас!

– Я серьезно.

– Ха-ха!

– Нет, я в самом деле!

– Да отвали ты!

– Вы меня не так поняли.

– Ха-ха-ха!

– Мне, действительно, нравится интеллектуальное общение с женщиной.

– Ха-ха-ха! Вы меня достали, как вас там...

– Зовите меня Бэн. Просто Бэн.

– Чего вы от меня добиваетесь?

– Вы слышали о комнате свободной любви?

– Да, да, да! Очень много хороших отзывов!

– Говорят, прекрасное место для проведения досуга.

– Одна дама мне рассказала, что…

– ... Это огромные лохматые обезьяны, я тебе гарантирую!

– Но милая, не будь так категорична.

– А!? Многие говорят, что я категорична, что у меня истеричный характер, что со мной трудно ужиться, но я тебе гарантирую…

-... Вы верите в любовь с первого взгляда?

– Да!

– Может, еще шампанского?

– О!

– Сигарету?

– Ах!

– Яйцо всмятку?

– Да!

– Ветчину?

– Угу!

– Немного секса?

– Да!

– ... А еще я скажу вам. Вам еще скажу. Вот вам – что вы на меня вылупились? – я вам говорю: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с этой женщиной…

– Но я...

– Вы, вы! Нечего на меня пялиться, я вам говорю, только вам – кроме нас никого нет.

– Но у меня не было вожделения по отношению к вам!

– Значит вы – педераст. Пе-де-раст. Это я тоже вам говорю, только вам: всякий, кто смотрит на женщину без вожделения – пе-де-раст.

– Извините.

– И онанист. О-на-нист.

– Естественно-естественно...

– И импотент! Вы слышали, для него это естественно! Им-по-тент!

– Разумеется.

– И урод. Не обижайтесь, но вы форменный у-род...

«Нелля! Очаровательная, обворожительная Нелля! – подумал я, неожиданно разглядев в толпе ту, чей мизинец не отдал бы за половину королевства Великобритании. – Как долго мы не были вместе! Вновь ты здесь! Помнишь ли наших теплых объятий вечерний звон...»

Когда я подошел к Нелле, меня распёрло до того невыразимое чувство восторга, что к губам подступила приятная дрожь, а руки потребовали незамедлительной ласки.

– Ты по-прежнему прекрасно пахнешь, Нелля! – сообщил я девушке.

– Мне уже сказали, – ответила она, увлекая меня в комнату любви.

Там уже находилась тьма народа. Повсюду: на кроватях, на полу, в углах, под окнами, на подоконниках, – все кипело и совокуплялось, стонало и умолкало. Мы с Неллей, как бы паря над этой суетой, переживали полное духовное и телесное единение, какое дано испытать лишь избранникам Афродиты. Никого не замечая, мы кружились в дурманящем танце, наступали на чьи-то беспорядочные члены, спотыкались и падали, и вновь поднимались, и вновь воспаряли, не позволяя прерваться этому безумному танцу свободной любви.

И когда чудо свершилось, "была мне милость дарована – алтарные врата отворены'', когда я уже всем существом своим погружался в благосклонные пещеры любви, оглушительный крик прервал наше восхождение...

В комнате свободной любви воцарилось гробовое оцепенение. Все, кто, здесь находился, в недоумении смотрели на девушку со светлыми волосами: она забилась в угол и широко открытыми, полными ужаса глазами рассматривала безжизненное тело своего возлюбленного. Это была Блондина. Узнав меня, она упала в мои объятия и разрыдалась. Слезы ручьями потекли из безутешных глаз. О, как она была прекрасна! Даже в своем бесконечном одиночестве. Страх объял все члены несчастной. Она трепетала на моей груди, словно маленькая потерянная птичка. Я почувствовал, как ее слезы растопили мое сердце, наполнили его невыразимым восторгом. «Блондина, – думал я, – ах, Блондина! Ах... Ах…………»

– А в чем дело? – деликатно поинтересовался я, взглянув на неподвижное тело ее избранника.

– Он мертв, – призналась девушка сквозь слезы и еще крепче прижалась к моей груди.

– Что, совсем?

Блондина утвердительно всхлипнула.

– Ну-ну, – сказал я. – Не стоит убиваться. Такова жизнь. Сегодня так, завтра этак.

Я перевернул труп и узнал в просветленных чертах лица старика Георгия. Никогда не покидавшая моего друга улыбка, вдруг обрела какой-то смысл... Я подумал: "Старик, у тебя уже никогда не будет гроба. Тебе предстоит сыграть в простой, неотесанный ящик на скорую руку сколоченный гробовщиком, ты не возьмешь с собой в землю ни хрена, кроме носков, штиблет и пишущей авторучки."

– Георгий-Георгий! – вырвалось у меня с тяжелым вздохом. – Сукин ты сын...

Я вернулся к Блондине, чтобы успокоить ее ласками, и узнал, как это произошло.

– Нам было так хорошо... Я даже не ожидала… Все было так одновременно... Но, вы не поверите, когда я почувствовала, что нам никогда не было так хорошо, он замычал и умер… – рассказала Блондина, понемногу приходя в сознание.

Мне почему-то не хотелось, чтобы она приходила в сознание. И свершилось чудо: "была мне милость дарована – алтарные врата отворены..." Я почувствовал, что всем своим существом погружаюсь в благосклонные пещеры любви. На десять минут мы с Блондиной забыли обо всем на свете.

Покинув комнату любви, я остановился и подумал, что в природе существуют лишь две вещи, достойные восхищения: бездонное небо над головой, усеянное крупицами недосягаемых звезд, и симфония человеческого духа, к которой чем больше прислушиваешься, тем больше обретаешь успокоения.

ГРЕШНАЯ ЖИЗНЬ ИОСИФА ПЕНКИНА. Иосиф Пенкин.

Окраска поросят Йоркширской породы

обусловлена молекулами гемоглобина,

в которых молекулы кислорода связаны

с имеющимися в них атомами железа.

Кожа человека европеоидной расы имеет

розовый оттенок по той же причине.

Эткинс. Молекулы.

И так каждый божий день, каждую ночь. Имея четыре сотни собутыльников и без малого полторы тысячи любовниц, я все глубже и глубже увязал в пороке: дни рождения, свадьбы, поминки, государственные и церковные праздники следовали нескончаемой вереницей. И если бы изготовление гроба не вытеснило из моей шаткой души львиную долю плотских удовольствий, один бес знает, чем бы это закончилось. Но – тьфу-тьфу-тьфу – с тех пор, как я начал делать гроб, многое изменилось. Большинство праздников теперь проходят без моего участия. Друзья стали забывать меня, а я – их. Я понял, что ничего не потерял. Напротив, благодаря Ексакустодиану, я занял единственно правильное место под солнцем – превратился в свободного плотника.

ГЕРАКЛИТ. ФРАГМЕНТЫ. Ексакустодиан Измайлов.

Ничто не отделяет тебя от Бога, кроме мысли, будто что-то может отделить тебя от Бога.

Ничто не оскверняет человека, кроме мысли, будто что-то способно осквернить человека.

Ничто не делает человека рабом, кроме мысли, будто что-то может сделать человека рабом.

Не соглашайся ни на что, кроме вечности, когда тебе предложат “будущее”. “Будущее” – блеф.

Если даже тебе дадут дворец, не соглашайся прописаться в нем “навсегда”. Твой дом – вселенная. Не разменивай себя по мелочам. Только там, где ты сейчас есть, можно остаться самим собой.

Всегда помни: мгновение дороже жизни.

В мире царствует один очень простой закон. Его невозможно описать словами или выразить числом, схватить пальцами, изучить, понюхать или съесть, применить или использовать. Тем не менее, он реальнее всего, что позволяет с собой что-либо «делать». Пройдя сквозь фильтры индивидуальностей и сообществ, этот закон получает разнообразные дохлые формулировки и обозначения, которые в лучшем случае «напоминают» о нем, но никогда не доходят до его сути. Поэтому в животном мире, где мы преимущественно находимся, существа не имеют ни малейшего понятия о том, что на самом деле с ними происходит. Жрать, спать, и размножаться, – «объективные», общепринятые идеи животного царства вовсе не являются подлинными ориентирами с точки зрения простого закона. Скорее его вектор указывает в противоположном направлении (если здесь вообще уместны понятия направления). Прочувствовав этот закон, ты сразу увидишь, что «жизнь» в животном измерении – это смерть, а «смерть», как она представляется животному, – это жизнь. Если кому-то интересно, насколько наше частное бытие выходит за рамки животного мира, подсчитайте, сколько полезных жизненных сил мы вкладываем в проекты, не имеющие отношения к еде, комфорту и сексу.

***

Выход из удушающей пошлости общепринятого, того, что называется «объективной реальностью» лежит через узкие врата индивидуальности: "Да не будет так!" Свет истинного закона всегда проходит по узкой грани чувственно познанного и за¬предельного. По левую сторону – пошлость, по правую – смерть. Достигни этой грани – достигнешь вечности. Но только сам достигни, субъективно, ибо чувственное познание столь же чуждо объективности, сколь железнодорожному составу чуждо желание взлететь: ни одна стая не последует за Икаром, ни одна стая не грезит Солнцем – там жарко и нету проса. Но лишь там познаешь закон вечности: и силу любви, и сладость жизни, и свет смерти, – иного пути нет. Только узкие врата храма, находящиеся в глубине твоего духа, ради которых можно смело похоронить все остальное, объективное, не твое. Никакие иные законы: государственные и церковные, внечувственные и плоские, не дадут хлеба, даже если их сложить вместе, но более того, лишь отдалят от единого субъективного закона. "Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова", Бог Сократа, Баха и Эйнштейна доверяет одному. И Он доверяет равному, сопрягая порой в одном, отдельно взятом теле бешеное количество реальностей: чем больше их сходится на сердце, тем шире охват, тем объективнее выглядит вырастающая субъективность. Все прочее, не пропущенное через сердце и каждый орган отдельного человека, сдувается как пыль. Чтобы родить, надо долго носить в утробе. И дитя унаследует запах рождающего чрева, и не будет у него иных достоинств, кроме этого запаха.

***

"Человеческая жизнь не стоит и строки Бодлера", – догадался перед смертью Акутагава. Скульптуры Родена пахнут божествами и нимфами, и нет у них других достоинств, красота лишь прилагается к духу, как прилагается человеческая жизнь того же Бодлера к одной сверхчеловеческой строке. Кино последних десяти лет не стоит и кадра, на котором убегающая из пламени Матильда прижимает к груди цветок Леона. Все это как-то архисвязанно, сверхценно, сделано не человеком, но пропущено сквозь горнило его субъективного запаха, цвета и дыхания как ничто другое.

Еврейские пророки знали: там, где не побывал Бог, – лишь кишащие тонны животной плоти; греки знали: отлученность от красоты равна небытию. Что узнали мы? Доллар? Инфляция? "Жить-то как-то надо"? О, нет. Даже и мы в великой тайне, сидя в нелепых многоэтажных катакомбах, распечатывая банки полутухлых консервов и кладя сто раз пережеванное мясо на оставшиеся гнилые зубы, – да, да, мы все равно вкушаем благословенную влагу. И нас возносят туда, выше, выше, ярче! Где царит закон, которого не стоит человеческая жизнь. Ведь, не зря же это понимание насквозь, осязание позвоночником, глаза, жадно уставившиеся в небо, как в двери родного дома. Мы и в уродливых катакомбах можем петь, молиться, приносить жертвы. О, мы забудем про все консервные банки, едва нас только поманят туда.

***

Чего стоит человеческая жизнь? Сильный пашет, убийца убивает, приговоренный умирает, мать рожает, влюбленные целуются. Все это гармонично, бесценно, бесследно, если соответствует своему вектору, своему субъективному закону: да будет так, ибо я есть я. Красота вспыхивает в аккорде противоположных векторов и затухает в покое всеединства. Происходит то, чего не стоит человеческая жизнь. Поселившиеся на ограниченном пространстве нашего духа и тела плоскости бытия задают вектор и ведут игру, которой мы можем только соответствовать или не соответствовать, что, в принципе, является личным делом каждого. Ибо вектор единого закона, как правило, требует от нас абсолютно не того, что мы собирались отдать за негодностью. Вектор требует жертв, войны противоположностей, отклонений от мертвящей объективности, вектор требует жизни.

***

В отклонении – говорили греки – истина. Самые великие статуи они вылепили мужеподобной Афине, воинственной Нике, стремительной Артемиде, женственному Аполлону и сладострастному Дионису; их трагедии смаковали инцест и невообразимые извращения. Возрождение воспевало на картинах бесполых ангелов. В наше время никто не перепел волевых Пиаф и Каллас, равно как женственных Меркури и Джексона. Если б в принципе существовал человек без вектора и отклонений, он ходил бы по земле как тень или падший ангел в "Небе над Берлином": никем не замеченный, не принятый, не принимающий. Но счастливый. Он мог бы быть по-своему прекрасным или безобразным, но это стало бы лишь его проблемой, ибо он сам по себе. Человеку, у которого все само по себе, мы не нужны. Да и в природе такого не бывает.

***

Субъективный вектор в состоянии стать суммой хоть всех плоскостей мира, теоретически все войны и отклонения могут соединиться в одной точке – на сердце живого существа. Каждую секунду мы тянем в свое сердце, на этот странный магнит, все, что видим и слышим. Без разбора: и сверху, и снизу, и справа, и слева, – словно пытаемся заглотить мироздание. Сладострастие тела, сладострастие духа, – и вот уже сердце превращается во всеядную шлюху. Сладострастие не утоляется, оно вспыхивает вслед за утолением предыдущего: сильнее и жарче, отчаяннее и больнее. Разум? – к черту. Жизнь? – подождет. Ибо вот-вот тебе откроется то, чего не стоят сотни человеческих жизней. Тысячи разумных доводов рассыпятся в прах. Ты прорубил стену и увидел вокруг себя новый мир. Ты собрал все, что можно, и все, что дали. Если ты завладел парой звезд, тебе заодно дают пару кругов в преисподней. Но ты не оглядываешься – плывешь дальше и только впитываешь, впитываешь, впитываешь! Сладострастие – это гимн жизни. С каждым ударом сердца вселенная становится богаче, шире, пьянее, бесконечнее!

***

Между духом и природой завязывается потрясающий любовный роман, продуктом которого является музыка, извлекаемая духом в недрах им же созданного тела, царство демонического согласия и едва доступного нам взаимопонимания: воюя, они друг с другом ладят, мы же с ними, даже если и пытаемся жить в мире, едва не дохнем от страха, “как поэт, сгоравший от чахотки, писавший, что от любви”.

***

Помните, какими кошмарами венчается безобидное пресыщение, когда бокал природы переполняется до краев? Нервы обнажается, тело тянут и перетягивают, ломают и крутят, голову заставляют плодиться обильными мыслями, глотку – стонать, и так далее, – удовольствие длится до тех пор, пока природа не восполнит израсходованных сил и не будет в состоянии удовлетворять капризам разъяренного духа. Или напротив, кто чрезмерно впал в духовный экстаз, загляделся на очарование бестелесных существ, позабыв опуститься на землю, тот непременно пострадает от матушки-природы через неутоленную страсть, нищету или другие ее проделки.

***

Мелодия духа. Дух огнем вливается в плоть, касается нервов и находит точку соприкосновения с реальностью. Далее все предельно субъективно для каждой точки, давшей жизнь вектору. Из семи цветов, семи звуков, семи запахов рождается субъективный аккорд. Из бесконечности выделяется единица. Дух опаляет бесконечную реальность, дифференцирует вещество, и миллиарды разобщенных миров, хаос, на глазах связываются в клубок, становятся аккордом: музыка и цвет, чувства и запахи, предметы и слова, силуэты, лица и мысли, – все это теперь единое тело. Нет отдельных тел, тела стали сообщающимися сосудами. Нет отдельных сознаний, случайных эмоций и слов, есть единый аккорд. Появились те, кого нет, и исчезли те, кто есть. Рано или поздно все вернется, но уже в новом аккорде, в ином свете. Такими, какими мы только что были, мы не станем никогда.

***

Между аккордами правят свет и тишина. Обитель любви и смерти. Их распад на цвет и звук – возрождение жизни.

Вечный путь: из белой бесконечности берет начало зеленый цвет, затем следует вспышка силы красного цвета, и всё возвращается к бело-голубому бесцветию, – от ноты "до" к ноте "си".

От зарождения зеленого "до" до исхода голубого "си" – расцвет, огонь и затухание. Самые поверхностные, но радостные мелодии звучат в до-мажоре. Тональность си-минор Бетховен называл "черной", побаивался ее и использовал в крайних случаях. Зато Бах чувствовал себя в си-миноре, как рыба в воде. В голубом «си» – холод, гармония и тишина. Свобода и примирение одним, потерянный рай другим.

Говорят, за минуту до смерти Бетховен потряс кулаком в небо. Бах бы этого не сделал, про него и не говорят. Хотя последняя фуга Баха – последняя отчаянная схватка. Но не с небом. Ре-минор считается самой красивой тональностью. Ее любили и Бах, и Бетховен. "Ре" – это рассвет весны под Венерой, молодость, лопнувшая почка. Когда желтоватая белизна уступает место зеленому цвету.

***

Дух интегрируется в плоть. Плоть дифференцируется в дух. Дифференциал природы – свет и безмолвие, которые озаряют и питают тело: атома и звезды. Без духовной вспышки в природе не появилось ни одного аккорда, ни одной пылинки. И вход, и выход в небо лежит через узкие ворота храма, невидимую точку соприкосновения духа и тела. Вне ее – тщета непознанного и ветхое тряпье обыденного. Истина лишь точка, подвижная, как око небес, и чаемая, как второе пришествие. Перед ней останавливается время, рассеивается пространство, ангелы поют ей осанну, а человек, если ему и выпадает честь взглянуть на мир сквозь игольное ушко точки соприкосновения, не забывает такого никогда.

***

Момент духовного проникновения – секундная победа духа над природой, само-убийство, полное и безоговорочное, упраздняющее время и пространство. Именно здесь природа обнажена, и мы пропитываемся ее вкусом (понятие "вкус жизни", как ни странно, обретает смысл вне течения жизни; вкус, запах, цвет, – все составляющие вкуса жизни в полной мере подлежат осязанию лишь в момент ее остановки). Победа над природой есть познание ее.

***

Познание духа – момент природного проникновения. Когда ускоренное до предела время отрывает дух от плоти и при полной утрате вкуса жизни, находясь в апогее самой жизни, мы на мгновение замираем в восторге от Его Обнаженного Величества. Полностью владевшая плотью и сознанием природа, растворяется, и мы вновь становимся чистейшим духом.

***

Между точками проникновения и концентрации проходит жизнь: то расширяясь и ускоряясь, то сжимаясь и останавливаясь. Чтобы нам не лопнуть от боли и не сгореть от удовольствия, ухо ограничили в восприятии звуковых волн, глаз – в восприятии спектра, чувствам положили предел из пяти составляющих (что, безусловно, не является объективным пределом, как и семь цветов; пять – это предел для нас, маленьких), а полюса концентрации развели на приемлемые тому или иному субъекту расстояния. У Солнца – совсем иные масштабы: наверняка, там и чувств больше, и полюса шире. Не нам тягаться со светилом в интенсивности блаженства и страдания, и все же. На каждую клетку Солнца приходится такое же давление сил и плоскостей Вселенной, какое приходится на каждую клетку тела человеческого.

***

Попробуйте услышать, о чем говорят горы, – услышите. Но возьмите в руку один камень – он будет нем. Мы различаем пение моря, а горсть воды в ладонях молчит. Не слабое, все-таки, создание человек.

***

Жизнь есть концентрация в одной точке всех плоскостей мира, которым ежеминутно надо давать отпор средствами тех же векторов, сил и плоскостей, приводить в порядок и соответствие. Этим и занимается организм животного. Если порой кажется, будто на твоем я все только и концентрируется: и сильнее, и больнее, нежели там, где тебя нет, – это самообман, издержки эгоцентризма. Закон неизменен: в любой точке пространства, где дух изваял кусок плоти, векторы напряжения одинаковы: от Солнца до ночного мотылька, – и пропорциональны силе духа в данной точке. А в остальном, от перестановки слагаемых сумма не меняется.

***

Смерть есть растворение субъективного духа, пребывавшего в плоти, в духе всеобщего. Видимо, это и является счастьем, которое мы изо всех сил чаяли обрести, но так и не обрели здесь, сливаясь с объектом своих чаяний, с женщиной, растворяясь в ином не я, образовывая модель всеобщего тела, всеобщего духа. Ибо именно в миг, когда оба становятся как одно, доносится отблеск неба, в момент природного проникновения. На какую-то секунду нам ничего не надо. Вектор растаял. Плоскости исчезли. Плоть отпустила. Дух отступил. Я не один. И кто только додумался, что человеку надо быть одному, хорошо быть одному? Что-то там приводить в порядок, соответствие, давать отпор, создавать в голом одиночестве? Я есть Вселенная. До и после сотворения. Я есть всюду. Я есть всё. Я – сердце всех, кто дышит. Я – дух всех, кто любит. Я – это Я всех и каждого. Я больше не болезненный сгусток прогнивших идей. Я есть сама любовь. Я есть само блаженство, – и закон, и исполнение. Все остальное не имеет значения. Право, после тюремных стен одиночества смерть обещает блага необозримые. Пока же, в постели, – лишь отзвуки, намеки, забава.

***

Надолго ли умирают? Ведь, в смерти нет времени. Год? Десятилетия? Тысячелетия? Вероятно, пока не отдышится и не наберется новых сил участок вселенского духа под универсальным именем я. Но поскольку “я” никогда не устает, ибо не имеет ничего общего с той жалкой шелухой, за которую его держат на земле, какую-то часть призовут сразу, какая-то отправится в блаженный сон, где ничего не надо. Сон тот покажется мгновением, сколько бы ни продолжался, мы увидим все, что пожелаем, и без долгих перелетов сможем оказаться в любой точке, где только существует Бог: проникнуть в любой атом и покрыть собой многие расстояния разом. Не так, чтобы девять этажей наверх – рай, девять вниз – ад, – всё гораздо проще: чем интереснее здесь тем интереснее там. Ибо, куда ни глянь, везде свет взрывается цветом и возвращается в свет. В принципе, ничего нового. В частностях, в субъективной мелодии, ничего старого. Та часть духа, что стремилась, казалось, к невозможному, наконец, обретет свое невозможное, коснется ран и, удостоверившись в их священной реальности, забудет, как забывается возможное, чтобы устремиться за новой мелодией к границе жизни и смерти. Рано или поздно обретается всё и обретаются все. Другая часть духа, жаждущая схваток и битв, незамедлительно привлечется к новой концентрации, получит по зубам и вернется истинным героем на заслуженный отдых. Каждой штуковине найдут место. Бог не обидит, пока любит. Тебе ведь в голову не придет никого обидеть, пока ты любишь. Если Он захочет, чтобы сны были грустными, то это будет тихая светлая грусть дома, а не отчаяние Маленького принца на холодной планете. Тут, на земле все – гости, и если кто-то обосновался на этой планете как дома, это совершенно не значит, что здесь его дом, он такой же гость как ты да я, только Маленький принц это понял, а он еще нет. Ни у него, ни у нас скоро не будет: мой дом – твой дом, моя нога – твоя рука, моя душа – твоя... По сути, у нас никогда ничего своего и не было, мы просто боимся в этом признаться.

Страшно? Мы, бедные, так цепко ухватились за свое, что одно великое на всех пугает нас, жалких собственников, уцепивших клочок пространства, подобный горстке воды в сравнении с океаном. Над грезой коммунизма мы мудро хихикаем, ее суть для нас так и осталась непонятой. Но что такое коммунизм как не пророчество? Пусть, не библейское, без Бога, кривое и болезненное, и, тем не менее, мощное религиозное пророчество. Не дураки же ему верили, дураки соглашались. Вот, давайте, перестанем хихикать и представим себе, что мы гораздо ближе к коммунизму, чем то предполагалось. Маркс уже там. Отдыхает. Вместе со всеми. Коммуна небесного типа, где каждый клочок дышит теми, кто спит и теми, кто бодрствует, Теми, кто ушел, и теми, кто придет. Дышит любой миллиметр Вселенной, ибо здесь все общее: он в Боге, и Бог в нем.