Текст книги "Путешествие в Закудыкино"

Автор книги: Аякко Стамм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

– Дедушка, – прервал я его рассказ с недвусмысленным прицелом для себя. – А с чего это потребовалось старую церковь восстанавливать? Неужели поблизости нет действующего храма, не осквернённого… м-м… нецелевым использованием?

Старик перестал улыбаться, зыркнул в мою сторону многоопытным въедливым взглядом, просканировал всего от макушки до пят, повторил то же с таксистом, но, встретившись глазами с Настей, успокоился. Затем взвесил что-то в своей хитромудрой голове, оглянулся по сторонам, ещё поразмыслил секунду-другую и, совсем уж успокоившись, принял первоначальное, видимо всегдашнее своё лукаво-ёрническое выражение лица.

– А табе зачем, хлопец? Бога ищешь али так интересуесси?

Я не нашёлся, что ответить под его пристальным, насмешливым взглядом. Но мой ответ ему, видимо, и не был нужен, он относился к той породе людей, которые задают вопросы не для ответов, а для утверждения в себе представления, уже составленного о собеседнике.

– Есть-то он есть, дык кто ж его съёсть-то? Вот ты мне скажи, мил человек, людЯм Бог нужон? Как думашь?

– Ну, … думаю нужен. Не зря же тысячелетиями человек искал Бога.

– Искал, говоришь? А Бога ли? Того ли Бога он искал?

– Я … не знаю, я не очень чтобы…

– ЛюдЯм этим Бог нужон под матрасом на печке. Штоб не к Ему ходить да карабкаться изо всех силов к Ево вершине недосягаемой, а штоб сам приходил, добренький и пушистенький как котёнок. Штоб усё позволял да прощал. А ежели заартачится, то вжик ево обратно под матрас, и дело с концом, – старик сощурил один глаз, а другой скосил в сторону речки. – Там. За рекой есть храм. Да такой, што ни токмо кины с танцульками, но и архиерея ентого на порог свой не допустить. Во какой!

– И что, люди ваши ходят туда? – не унимался я.

– Дык, там же БОГ!

– Ну?

– Гну. ГлупОй ты ишшо. Куды ж к Богу через речку шастать, ежели тута под боком своя благодать имеется? Вон гляди, как вышагиват. Кому под Богом, а кому под боком.

В это самое время процессия во главе с епископом подошла к тому месту, где стояли мы, сделала крутой разворот и отправилась обратно. Вслед за архиереем шествовало с десяток монахов в чёрном с увесистыми ящиками в руках, в которые люди неустанно совали и совали деньги.

– Во, видал? Там веровать надобно, а тута и поиграца можно. Знай, деньгу плати и бери домашнего бога хошь оптом, хошь в розницу, – он помолчал немного и добавил шёпотом. – Хотя, надобно сказать, кой-кто из наших туды ходють.

– А вы? Вы тоже ходите?

– Я ужо старой. Вскорости к Ему на вовсе уйду.

– Поехали! – вдруг сорвался с места водитель.

– Ты куда? Что ты задумал? – опешили мы с Настей.

– Поехали, вам говорят! – он буквально схватил нас в охапку и потащил к машине.

Дед ещё раз затянулся всеми лёгкими едким самосадом и проводил нас тёплым, влажным от стариковских слёз взглядом. «Эх, ёк мотылёк! Пять тебе за это».

– Что ты задумал? Объясни толком. Ты должен рассказать нам, что собираешься делать. Мы все рискуем, – накинулись мы на таксиста, едва усевшись в жигулёнок.

– Некогда мне рассказывать. Сейчас сами увидите.

Он завёл автомобиль и резко тронулся с места. Но практически в ту же секунду, стоило нам проехать всего несколько метров, путь нам перегородила невероятных размеров усатая глыба в милицейской форме. Она была таких габаритов, что висевший у неё на шее «калашников» казался невинной детской игрушкой, так что шансов объёхать её не было никаких.

– Ну вот, попали, – Настя побледнела и вжалась в диван.

– Не боись. Проскочим, – успокоил её таксист и прибавил газу.

Пронзительный визг тормозов на секунду оглушил окрестности. Мы не успели ничего сказать, даже подумать, когда машина как вкопанная остановилась непосредственно у самой массы милиционера. Каково же было наше изумление, когда под трещавшей всеми пуговицами форменной рубашкой мы вдруг увидели два огромных, выпирающих, арбузовидных образования, осторожненько намекающих на условно слабый пол глыбы.

– Неужто баба? – догадался вслух таксист.

– Это што тут за фильдеперс нарисовался? – заорала милиционерша, медленно подходя к дверце водителя. – Тебя што ли мама в школе не учила, как штаны через голову переобуваются? А ну вылазь из средства, давай докУменты. Щас как отпротоколирую по самые бакенбарды…

– Потрудитесь немедленно освободить дорогу и обеспечить бесперебойный проезд, – не моргнув глазом, произнёс в раскрытое окно водитель ровным, спокойным, даже властным тоном.

Глыба с автоматиком на шее потеряла дар речи от такой наглости. Она стояла, разинув рот, наливаясь негодованием и тяжко дыша, отчего калашников аж подпрыгивал на учащённо вздымающейся груди.

– Вы! – водитель ткнул указательным пальцем в милицейскую массу, воскрешая в памяти известный плакат. – Вы поедете с нами! Нет. Лучше останетесь здесь, и будете руководить беспрепятственным продвижением транспортного средства до церкви. И учтите, мы должны прибыть на место раньше окончания процессии. Это дело ГО-СУ-ДАР-СТВЕН-НО-Е! У меня в машине человек из самой Москвы с важной миссией. Вот бумага, – и он протянул мильцанерше сложенный вчетверо лист. – Кстати, он привёз для вашего храма частичку мощей любимой собаки президента! Так что давайте не будем терять времени.

Куча внутренних органов приняла бумагу, осторожно, двумя пальчиками развернула её и, вздрогнув всей своей массой от обилия важных печатей на листе, принялась читать документ.

– И быстренько, быстренько! Вы что тут, спите?! Время не терпит! – будто важная персона поторопил таксист власть.

– Ой, мамо! Що, вмэрла жучка? – возвращая документ, запричитала пришедшая в себя и преобразившаяся до неузнаваемости глыба. – Ой, горе то како! Ой, горе! На кого ж вона нас? Ой, горе то како!

Но поймав строгий взгляд водителя, она одёрнула края рубашки и вытянулась во фрунт. Пуговичка на груди, не выдержав напруги, оторвалась и отскочила на капот автомобиля, подпрыгивая и жалобно попискивая.

– Лэйтенант Трохыбатько, – представилась милицианерша. – Зараз же усэ зробымо. Не трывожтыся.

Лейтенант, нагнувшись, улыбнулась в салон и, прокричав: «Лэйтенант Трохыбатько! Здравыя желаю!», быстренько, но довольно понятно объяснила, как короче и быстрее проехать к церкви.

– Лэйтенант Трохыбатько! Вот ведь. А могла бы быть майором, – проговорил таксист, когда мы отъехали по указанному направлению. – Слава Богу, отбодались. Придётся изменить маршрут.

– Я в эту церковь не поеду, я не хочу туда, – заволновалась Настя.

– Да не пыли ты! Сейчас не прорваться. У них тут кругом кордоны стоят, а документов подходящих у Робинзона, как я полагаю, нет. Да и ты, с того берега как на этом очутилась? И что тут делаешь? Объяснить сможешь? Так-то вот. Надо переждать где-нибудь в тенёчке и подумать хорошенько.

– А как вы догадались, что я с того берега? – испугалась Настя.

– А чего тут догадываться? Дело не хитрое, сама же говорила – жрец. А то, как ты про Закудыкино рассказывала, да глазки твои со слёзками, так никакого КГБ не надо, ни в том, ни в этом его значении. И без прописки всё понятно.

– А вы меня не выдадите? Ведь правда, не выдадите?

– Успокойся. Если бы хотел, давно бы уже выдал. Мне самому на ту сторону надо.

– А тебе-то зачем? – вмешался я. – Ты же только довезти собирался, и то поначалу не хотел. И что за волшебную бумагу ты там ей показал?

– Откуда тебе знать, чего я хотел, и чего не хотел? Подожди, всё узнаешь в своё время. И про бумагу тоже. Смотри ты, пригодилась же. А только мне теперь без тебя никак, мы теперь, как ниточка с иголочкой, куда ты, туда и я. Понял, Робинзон?

Мы выехали за околицу села на высокий берег, поросший густым кустарником. Место было выбрано идеально – нас среди зарослей абсолютно не было видно ни из села, ни с берега. Зато нам…

Отсюда как на ладони расстилался изумительной красоты пейзаж. Налево, будто детские кораблики в волнах слегка колышащегося зелёного моря видны были разноцветные крыши домов Первомайского. Справа простиралась необозримая даль. А прямо перед нами, не далее как в полукилометре лежала громадной саблей излучина реки, широкой и степенной, неторопливой и в то же время упрямо последовательной в своём течении вперёд, иногда меняющей русло, но неизменно стремящейся к необозримому вечному океану. Как сама Россия. За рекой, сразу от берега на многие-многие километры вперёд тянулся чёрный, непроходимый, сказочный лес. Над верхушками голубых в дымке тумана елей где-то далеко-далеко, казалось, возле самой линии горизонта сквозь полупрозрачную пелену сияла яркой звёздочкой золотая маковка храма-птицы.

– Это и есть Закудыкино? – спросил я.

– Оно самое, – ответила Настя. – Красиво, правда?

Я невольно улыбнулся, припомнив старушку-гриба. Но на сей раз ответ мой не заставил себя долго ждать и был абсолютно искренним.

– Очень! Просто волшебно… как сказка… Только далеко-то как!

– Это так кажется, всего лишь оптический обман. На самом деле, километров восемь по дороге. Конечно дорога – одно название, но пешком пройти можно. Или… если товарищ танкист…

– Не боись, мой луноход везде проедет. Нам бы только через речку перебраться.

Мы лежали в кустах и смотрели на водную преграду, как диверсанты перед вылазкой.

– Есть хочется, – пожаловался я.

– Могу предложить пиво. Я же говорил, в бардачке бутылка, да в багажнике ещё пяток. По два пузыря на брата.

– Ты кого братом назвал!? Какая я тебе брат? Тамбовский волк тебе брат! А я вам, дорогие мои мужчины – сестра! Эх! Что бы вы без меня делали. А ну-ка посторонись, танкист.

Настя встала, пошла к машине, замаскированной неподалёку, покопалась там секунд тридцать и вернулась с большим, пухлым пакетом в руках. Мы, как по команде кинулись ей навстречу.

– Куда?! А ну руки мыть! Танкист, нет ли в твоём луноходе какого-нибудь покрывальца – столик соорудить?

– Момент.

– Да, кто-то пивом нас запугивал? Заодно уж.

Через несколько минут мы уже возлежали, как патриции вокруг импровизированного стола с различными домашними яствами и жадно поглощали их.

– А что твой танк по реке вплавь не может? – спросила Настя, когда первый, самый сильный приступ чревоугодия был побеждён.

– Мочь-то он может, он ещё и не то может. Только до воды ещё добраться нужно, тут кордонов на каждом шагу…

– Ну, об этом не переживай, есть потаённые партизанские тропы. Так и быть, покажу.

– Послушайте, друзья, а кого они там в Закудыкино так тщательно охраняют? Что там, запретная зона что ли? – решился я, наконец, задать давно интересующий меня вопрос.

– Ещё какая запретная! – ответила Настя. – Только не Закудыкино, а от Закудыкино охраняют весь остальной мир.

– Шутишь?

– Нисколько, даже и не думала.

– Как это?

– Да ведь там террористы-националисты, – подхватил таксист, или как его уже переименовала Настя, танкист.

– Да ну?

– Ну да. Ещё какие! Самые всамделишные и… опасные. На всю Эрэфию известные.

– Да ну… Не может быть! Что вы мне голову морочите? Какие террористы? Там же монастырь, – обратился я к Насте в надежде, что она меня поддержит.

– Да-да. Всё правильно. Монастырь, но он же и террористический центр. А ты разве не слыхал? Именно сюда некоторое время назад стали бесследно исчезать люди. Вот были, и нет их. Просто Бермудский треугольник какой-то. А ты как думал? Ловко мы тебя заманили в сети? Ехал в монастырь, а попал к террористам.

Кусок застрял у меня в горле, так что я чуть не подавился.

– Да вы что?! В самом деле?!

– Ладно, Насть, расскажи, не томи человека. Ты местная, лучше меня всё знаешь. Да и рассказывать я не мастак.

– Да успокойся ты, Робинзончик, ишь как напужался, – начала Настя. – У него там за пазухой пистолетик не припрятан случайно? – обратилась она к танкисту. – А то сейчас с перепугу отстреливаться начнёт. Так и быть, слушай. Только чур без вопросов, что смогу, то поведаю, а о чём умолчу, того тебе знать не надо. Договорились?

XVI. «о как мне было, я не помню как…»[13]13
  «о как мне было, я не помню как…» – стихотворение поэта Руслана Элинина


[Закрыть]

В конце двадцатого века, в те самые «лихие девяностые», когда на месте развалин безбожного Союза начало прорастать терние лжеправославной Эрэфии, пришли в Закудыкино три старца – Тихон, Филипп и Виталий. Откуда они пришли? Никто точно не знал. А только закудыкинцы поговаривали промеж себя, что первый издалёка, другой изглубока, третий из чужестранья. Как то случилось, неведомо, а только прониклись к ним люди доверием и почтением. Может слово их было светло и понятно всем, может вера глубока да основательна, а может и дела правые да со словами не расхожие. Скорее всего, и то и другое. А только закипела, заиграла тогда в Закудыкине жизнь христианская новыми красками, с новой силой. Поставили на холмике близ озера церквушку деревянную да служить начали, так что не только из Закудыкина, но и из-за речки православные к ним стекались слово Божье послушать да за советом духовным. И у каждого старца ко всякому свой особый подход был, каждый являл собой источник какого-то неподдельного откровения и поучения. Ежели кого волновала мудрость вековая, патриархальная, тот прямиком к старцу Филиппу с разумом пытливым да за духом праведным, веками проверенным. Кому исповедничество по сердцу да слово Христово послушать бальзамом на душу – тот, не мешкая, к старцу Тихону. «Тихий Тихон тихом тешит», – поговаривали про него Закудыкинцы. А ежели кто мудрости житейской ищет да вопросом, как выжить утлой лодчонке в бушующем океане беспредела озабочен – тому старец Виталий разъяснит, растолкует, как себя не потерять да человеком и христианином посреди мерзости остаться. Так и жили, слава Богу.

Только архиерей местный – личность, надо сказать, жадная, честолюбивая да сластолюбивая – никак не мог смириться с тем. Ведь овцы, распознав обман и воровство, рекой, хоть и не полноводной пока, потекли из его стада в стадо Христово. Да и на Закудыкино само давно он засматривался, как на кусочек лакомый. А как же, места-то здесь заповедные, богатые, да и отчитаться Москве о новых освоенных да присвоенных в крае территориях искус великий – ещё одна жемчужина в митре епископской. И делать-то ничего не надо, только старцев тех под свою власть призвать да приклонить. Но не пошли честнЫе отцы служить маммоне архиерейской, не поддались на уговоры да соблазны, не убоялись прещений и угроз епископских. А чего их бояться-то? Коли Христу служишь, Его и убойся. Кто ж выше Его? Так и пошла жизнь далее в Закудыкине – всё по-прежнему, по налаженному испокон веку. И служба служится своим чередом, и благодать Божья на месте сем, и овцы при пастыре.

Осерчал епископ сильно, с автоматами да с милицией отправился он в Закудыкино, чтобы арестовать тех ослушников да поставить там своего попа. Но народ-то местный не пустил его, не только закудыкинцы, но из всего краю стеклось людское море. Стеной непроходимой встали люди на берегу озера, не дали старцев тех в руки ряженному. А через то и Христа своего замарать не позволили. Милиция стрелять не посмела уж – хоть и с автоматами, а всё же русские люди.

Вышли тогда старцы Филипп, Тихон и Виталий на самый краешек берега, поклонились люду православному, а гостю незваному, непрошенному молвили, что ежели сможет он пройти их путём-дорогою, то за ним останутся стены кремля Закудыкинского.

Сказав так, повернулись к нему спиной, лицом к Храму-Птице и пошли прямёхонько по глади водной, яко посуху.

Архиерей постоял-постоял да и плюхнулся за ними в студёно озеро. Чуть не потонул, да вытащили, спасли его православные. Какой-никакой, а всё ж человек. Так и уехал, не солоно хлебавши, но водицы Живой нахлебавшись. За реку-то больше соваться не смел. А на том берегу кордоны поставили, чтобы люди с его стороны в Закудыкино и носу казать не могли.

Да куда там. Как прознал про всё то народ Русский, – не только великороссы, но и малороссы, и белорусы, и коми, и угры, и татары, и башкиры, и мордва с тунгусами, и многое множество народов и народностей, для которых Россия дом родной, а не корова дойная – потекла живая река в Закудыкино. Много люду захотело тем старцам поклониться в благодарность за верность христианскую, человеческую.

Но Филипп, Тихон и Виталий как отошли тогда от берега в центр озера к храму, так там и остались жить тихой братией в монастырских древних стенах белокаменных.

А в деревне-то заместо себя поставили они батюшку, по обряду постриженного и рукоположенного в иеромонахи. Говорят, одного из тех милиционеров, что приезжали тогда с архиереем ряженым. Он и службу служил в церковке деревянной и со старцами связь держал утлой лодочкой, за советом к ним являлся да за благословением. Великое число паломников приезжало на берег озера, просилось к ним на остров. Многих он возил лодочкой. Кто-то, возвращаясь, в селе насовсем оставался. Так росло Закудыкино в последние годы, набираясь былым величием.

Так дух Русский свободный, необоримый, уснувший до времени от рыжего кнута, вороного пряника да хлеба бледного, но ныне вновь возрождаемый водою Живою студёною да словом Божьим крепимый, запел, забурлил в людях как встарь. Вспомнил всяк Русский, как на поле Куликовом да в ополчении Минина и Пожарского преображал дух тот пахаря ли, ремесленника ли, учёного ли мужа, али духовного в чудо-богатыря победителя, радеющего, болезнующего сердцем о земле своей, ожидающего только знака, чтобы изыде побеждаяй, и да победитъ.

Только в последнее время что-то пошло не так…

За рассказом я не заметил, как прошёл день, и огромное летнее солнце склонилось уже к закату, пряча свой апельсиновый бок за чёрным лесом и раскрашивая полнеба бордово-красным сиянием. Колор тот, постепенно растворяясь в фиолетовом, в ультрамарине, наконец в чёрном, замыкал тем самым кольцо всемирного суточного круговорота. Из праха изшел, в прах отыдеши.

Танкист давно и смачно храпел в своём «луноходе», решив «соснуть часок» перед форсированием водной преграды, а нас с Настей оставил разговаривать. Мы не стали ему перечить, он действительно нуждался в отдыхе. Кроме того рассказ Насти был уж больно интересен, чтобы мы могли отвлекаться на второстепенные вопросы. А главное, как я не прятался от этой мысли за увлекательной историей, за важностью и сложностью предстоящей «операции», за исключительностью той миссии, которую мне надлежит исполнить, как не пытался я обмануть себя, мне самому нестерпимо хотелось остаться с этой девчонкой наедине. Не по влечению плоти впрочем, не из страстного мужского тщеславия, смакующего предвестие победы под стенами осаждённой крепости. Хотя, может быть, и это всё было. Откуда мне знать? Ведь подобное желание, нетерпеливо неуёмное, со странной и сладкой дрожью и щекоткой под коленками, а вместе с тем страшное, пугающее своей новизной, я испытывал впервые. Мне просто хотелось быть с ней. Быть рядом, близко, слушать её, так чтобы улавливать кожей девичье дыхание. Смотреть на неё, неизбежно смущаясь и опуская глаза, только что наши взгляды пересекутся. Послушно реагировать на эмоциональные всплески её голоса, заранее предугадывая их…. Не это ли есть обязательное, непременное знамение того, что вдохновенный богописец некогда назвал – «и станут двое одной плотью»?

– Тихо так, – сказал я почти шёпотом, когда Настя закончила свой рассказ, – никогда не касался подобной тишины. Кажется, слышно, как сердце стучит, – и смущённо опустил взгляд, который мгновение назад самовольно задержался непозволительно долго на том месте, где у неё хранилось и билось горячее, трепетное сердечко.

– Это после Москвы, – ответила девушка, не заметив моего смущения, – с непривычки всегда так, когда в первый раз, – а может, заметила. – А мы тут приросли к тишине. У нас наоборот – глохнем от вашего шума. И что там хорошего в вашей Москве? Одни фантики и мишура. А здесь настоящее, взаправдашнее, тёплое.

Горячая волна пробежала по моему телу и окрасило лицо красным. Хорошо ещё, что в сумерках это было не так заметно. Или её глаза так же привыкли к темноте, как уши к тишине?

– И тепло, как на юге, на море, – попытался я перевести направление мысли на что-нибудь нейтральное, но получилось плохо.

– Это от близости воды, она дольше остывает от дневного солнца. Речка сейчас, как парное молоко. Лучшее время для купания. Тихо и тепло. И темно. Только звёздочки мерцают вдалеке: сверху – с неба, снизу – отражаясь в воде, и отовсюду – огоньки дальних деревень. Как в космосе. Плывёшь тихо-тихо, чтоб не спугнуть идиллию, и ощущение такое, будто ты одна во вселенной, никого кругом на тысячи тысяч световых лет. Только ты и звёзды.

– Тиха украинская ночь. Прозрачно небо, звёзды блещут…, – почему-то вспомнил я вслух.

– Ну, не знаю, как там украинская, не была, но наша ничуть не хуже. Какой там не хуже? Лучше! В тысячу раз лучше! Такой ночи как в Закудыкино ты нигде и никогда не найдёшь. Пойдём, сам увидишь.

– К-куда? – растерялся я от неожиданного поворота.

– Куда, куда…, – передразнила Настя, – на речку, купаться…

– Но… но там же кордоны кругом. Заметут.

– Не боись, Робинзон, как сказал бы наш танкист. Я тут такие места знаю, ни одному кордону невдомёк.

– Но, как же мы? Его здесь оставим? Спящего?

– Ну, не будить же его? Ему ответственная миссия предстоит. Пускай отдохнёт. А впрочем, если хочешь, буди, – она хитро так улыбнулась, что я снова был вынужден опустить глаза. – Ну что, идёшь, Робинзон? Или я сама пойду. Растеребил тонкую девичью душу, а сам на попятную?

– Но… у меня…, – я держал ещё последний бастион, но чувствовал, что и ему не устоять. – У меня плавок нет.

– Ха-ха-ха, – рассмеялась она легко и азартно, как там, на автостанции. – Ну, ты даёшь, Робинзон! Кто ж ночью в плавках купается, или в купальнике плавает? Темно же, не видно ничего в воде. Я тоже когда в город собиралась купальника не захватила. Так что придётся купаться без всего. Или ты против? Ну и сиди тут, а я пошла.

– Подожди! Я с тобой, – удержал я её, и стыдливая волна снова пробежала по всему моему телу от макушки до пят. – Как же я тебя отпущу одну? А вдруг что случится? Нет. Я с тобой. Я же мужчина.

Она улыбнулась, и мне показалось в лучах заходящего солнца, что улыбка её была не совсем обыкновенной, чуть теплее, чуть искреннее, чуть женственнее. А может, мне это только показалось.

– Вот такой ты мне…, – она остановилась на полуслове и взяла меня за руку. – Пойдём.

Мы шли, осторожно пробираясь сквозь густые заросли кустарника, поминутно останавливаясь и прислушиваясь к звукам ночи. Здесь, в этих почти заповедных местах, где простор необъятен и глубок, а воздух настолько чист и свеж, что кажется, сам звенит и поёт в оглушающей тишине, эти предосторожности были отнюдь не лишними. Ведь каждый посторонний звук тут беспрепятственно разносится на сотни вёрст от своего источника. Но Настя оказалась опытным диверсантом, не раз оставлявшим с носом бдительных охранников рубежа. Никто и ничто не помешало нам пройти весь путь, а когда прямо перед нами вдруг, как по волшебству, открылся посеребрённый светом полновластной уже луны простор реки, я чуть не вскрикнул от неожиданности. Она тихо и степенно несла свои воды куда-то на север, к океану, бережно омывая и начисто вымывая из тела древнего края всё наносное, ненужное, и сохраняя в первозданности всё основополагающее, промыслительное, кажущееся нам сегодняшним былинным и даже сказочным.

– Вот она какая, наша матушка-река, – тихо, но не без гордости сказала Настя, останавливаясь на самом берегу, на небольшом, окружённом с трёх сторон густым кустарником песчаном пятачке. – Правда красавица?

– Волшебная красавица, – ответил я, залюбовавшись действительным очарованием пейзажа.

– Это что. С того берега ещё красивее, ещё волшебнее. Здесь так, присказка, сказка впереди.

Наверное, я бы ещё долго стоял так, неподвижно как изваяние, залюбованный красотой ночной реки, если бы не Настин голос, прервавший моё созерцание.

– Ну, ты так и будешь изображать из себя памятник? Э, нет, не оборачивайся. Лучше отвернись, дай мне в воду зайти.

Я послушно отвернулся. Но справедливости ради должен признаться – О Боже! Что же это со мной происходит?! – не совсем послушно и не совсем отвернулся. Ровно настолько, чтобы краем глаза видеть всё, что нельзя. Чувство стыда, неловкости накрыло меня, даже злость на самого себя за неумение, невозможность противостоять желанию, непреодолимой тяге подглядеть, тайно видеть всё, что творится «за спиной». Я ощущал себя прыщавым подростком, подглядывающим в щёлку женской бани, но ничего не мог с собой поделать.

Я видел, как по лунной дороге идёт, едва касаясь воды ногами, моя мечта – тайная, ревниво скрываемая от всех и от себя самого мечта всей моей жизни. Идёт тихо, легко, невесомо, растворяясь в лунном свете, исчезая в нём, унося с собой покой, рассудительность, здравый смысл и вообще смысл всего сущего, питающий неисчерпаемой энергией механизм, движущий, управляющий жизнью во всей её полноте.

– Робинзон, ныряй скорее, вода просто чудо. Иначе ты никогда не узнаешь, что такое волшебство летней ночи.

Не помню, как я сбросил с себя одежду, как вошёл в воду, как окунулся с головой в лунное сияние, отражённое в реке… как, вынырнув, оказался рядом с ней. Мне не было больше стыдливо-неловко, меня не жёг румянец смущения и нерешительности. Мне было хорошо. Просто хорошо и счастливо, как бывает, когда не нужно никаких компромиссов, когда нет печальной необходимости что-то устраивать и подстраивать, когда всё что происходит, происходит как бы само собой. Когда мысли, слова и дела – одно.

– Ложись на воду и смотри на звёзды. Только не увлекайся, это река, здесь течение. Снесёт, будем тогда голенькие бродить по всему берегу в поисках одежды, – она весело и простодушно захихикала, – представляю себе эту картину. Вон, хватайся за ветку и держись, тогда не снесёт.

Мы ухватились за растущий прямо из воды кустарник и приняли горизонтальное положение. Огромное, бездонное, чёрное небо, усеянное мириадами далёких крохотный звёздочек позволяло без каких бы то ни было дополнительных усилий разума настроиться на ощущение беспредельности и вечности. Мир как-то разом опустел, предался нам, растворил нас в себе и растворился в нас. Всё перестало существовать, оставляя нас двоих наедине друг с другом и с вечностью, огромной, выпуклой, осязаемой как… как воздух. А тишина, царящая вокруг, только усилила это ощущение. Мы, как когда-то давно-давно Адам и Ева были единственными людьми во вселенной, созданной для нас и дарованной нам Всемогущим Творцом, всегда неизменно и даже чувственно присутствующим и связанным с нами, казалось, нерушимой нитью Его беспредельной Любви. Мы были рядом, близко друг с другом, настолько, что наши тела соприкасались. Но что удивительно, не было никакого осознания наготы, ни скованно-стыдливого, ни развязно-похотливого. Как когда-то у первых людей, первых и единственных, не осознающих пока свою различность, свою противоположность и своё единение. Они были одно, одна плоть. И мы были одно. Им тогда, как и нам сейчас было легко и свободно в этом единстве. Пока не вмешался змей, искуситель, враг рода человеческого.

– Тихо! Слышишь? – встревожено проговорила Настя, вставая ногами на мягкое песчаное дно.

– Что это? – ответил я вопросом на вопрос, так же принимая вертикальное положение и прислушиваясь. – Похоже катер?

– Катер. Патруль. Прячься. Давай сюда, за той ивой нас не заметят.

Мы подплыли к берегу и укрылись за густыми ветвями склонившегося прямо в реку дерева. И как раз вовремя. Только мы оказались в безопасности, в тот же миг из-за поворота реки выскочило патрульное судно и, обшаривая берега ярким лучом прожектора, пролетело мимо.

– Уф. Кажется, пронесло, – еле сдерживая волнение, проговорил я и машинально посмотрел на Настю.

– Да. Кажется, не заметили, – ответила она, переводя глаза с реки на меня.

Ещё несколько секунд мы так и стояли, глядя друг на друга.

– Ой! Ты что?! – вдруг очнулась она, поняв причину моего пристального, немигающего взгляда, в упор рассматривающего её.

Я с трудом, невероятным усилием воли отвернул глаза в сторону. Мне снова стало стыдно и неловко.

– Поцелуй меня, – еле слышно, почти шёпотом произнесла она и нежно рукой повернула моё лицо к себе. – Глупенький ты мой. Какой же ты… Неужели такие ещё бывают?

Никогда, во всю свою жизнь, сколько бы мне не суждено было прожить, я не смогу забыть этой ночи. Равно как и – я абсолютно уверен в том – мне никогда не удастся пересказать её, даже самому себе.

 
О как мне было, я не помню как!
 

* * *

Ранним предрассветным часом из первомайского отделения милиции был телефонный звонок в областной центр, о том, что около полуночи неизвестным транспортным средством был нарушен охраняемый рубеж по направлению к террористическому центру Закудыкино. Нарушители, преодолев водную преграду, скрылись в чаще леса на том берегу. Преследование и задержание преступников ввиду крайне низкой ночной видимости, полной неожиданности происшествия, а так же особой дерзости содеянного оказалось невозможным. Ведётся следствие. Виновные уже наказаны. Из областного центра сообщение было тут же передано наверх по инстанциям.

Автомобиль, певуче, не по-российски тихо урча мотором и шурша шинами, мчался по булыжной брусчатке площади, называемой издревле Красной. Он проследовал со стороны Лубянки сквозь строй послушно салютующих охранителей порядка и скрылся за настежь раскрытыми воротами Спасской башни Кремля. Куранты на башне пробили полночь. Было безлунно темно, если не считать мигалки на крыше автомобиля, многочисленных неоновых огней, созывающих, зазывающих, собирающих воедино всё что осталось от некогда могучей страны, от некогда великого народа. Но разве можно это считать светом? Разве допустимо считать это великим народом? Можно конечно понять всё аллегорично, мол, на смену ночи всегда приходит утро, а народ… Что ж, народ не раз переживал падения, граничащие с почти полным уничтожением, вырождением и даже с позором. Но он всегда находил в себе силы, как феникс возрождаться из пепла. В этом его величие, его достоинство, его грант на существование. Но рано или поздно всему и всегда, даже неограниченному кредиту приходит конец. Любой лимит исчерпаем. Любое терпение предельно, если не находит выхода в действии. Тогда оно обращается в привычку, в смирение. Не в воспетую древними христианскую добродетель, а в баранью покорность судьбе, в свинячью готовность жить в грязи и собственном дерьме за пайку желудиной жвачки, повторяя как заклинание, как некогда молитву: «А кому сейчас легко? Все так живут».

А дальше? Дальше покорность при незначительном усилии превращается в удовлетворённость, довольство и даже гордость за свой хлев, в котором и грязь целебней, и дерьмо теплее, и жёлуди слаще да сытнее. Смотрите, сколь жиру-то нагуляли, самодовольно хрюкая, хронически позабывая, что по осени неизбежно под нож. А кому сейчас легко? Все так живут.