Текст книги "Всемирный следопыт, 1930 № 12"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанры:
Газеты и журналы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)
Но четверть века копье лежало под соломенной крышей голубоватой украинской хатки – старого алчевского литейщика.
И копье имеет свою историю.
В городе Луганске, на 3-й Продольной улице, в доме № 53, встретил нас Иван Алексеевич Придорожко, директор пивоваренного завода, в прошлом грозный вожак партизан.
– Редкий случай! Слет старых друзей, – говорил он хриповатым голосом. Рябое лицо его приветливо.
Я беру копье и отношу его в комнату
О друзьях он сказал не зря. В комнате старые алчевские большевики – Молчанов и Паранич.
Здоровье сдало у старого командира Придорожко, но голос, громко-хриплый, наполняет комнату. Он кричит Тосе, дочери:
– Громовой! Чайку!
Мне говорил Придорожко, сверкая изжелта-карими ястребиными глазами:
– Редкий случай! Много, лет не виделись и вот… сошлись!
А когда мы сели у стола, он достает красную книжку Луганского истпарта «Краткий очерк революционного движения на Луганщине», выбирает страницу и просит меня:
– Пожалуйста, прочтите вот это вслух.
Я читаю:
– Первый революционный кружок в Луганском районе возникает в 1898 году на заводе ДЮМО в Алчевске; организаторами и первыми его членами являются Ворошилов, Придорожко, Паранич…»
Я понимаю: так начинается история копья, хотя копье стоит пока в сенях и Придорожко его не видел.
– Революцию в Луганщине возглавлял Ворошилов и ворошиловский выводок – вставляет Паранич и крутит задорно жесткие усы.
Тося (она же Громовой) приносит вскоре самовар, посуду и мед.
Кружок, описываемый Луганским истпартом, заслуживает пристального внимания и, может быть, изучения, но меня интересует и биография копья.
Я иду в сени, беру копье и вношу его в комнату.
Придорожко зорко всматривается в него и вскочив, говорит с горячи остью:
– Узнаю! Узнаю! Это наше, это горловское копье.
И, не давая нам опомниться, старейшина, вожак, батько партизан – погорит о рождении копья:
– Помните тысяча девятьсот пятый год? Москва восставала. Ростов восстал.
У нас в Донбассе Горловка восстала. В Алчевске неразбери-бери началось. Динамит вместо сердец был. Кинь только искорку! Рванет!.. И вдруг получаем мы телеграмму из Горловки: «Восставших горловцев избивают. Ратуйте!» Зашумел-загудел завод Дюмо тысячеголосым митингом. Стихийно. Никто его не созывал не организовывал. Вокруг человека с телеграммой загремел митинг.
Завод сказал: помочь. А помогать, так сейчас же, сию минуту. Где взять оружие? Постановили: охотникам сдать ружья, Сдали. Да что эти берданки? Капля в море… И родилась у нас мысль наковать себе копий. Тут же, в течение двух-трех часов механический и прокатный цехи четыре тысячи пудов первосортного железа перековали в копья. Это копье одно из них. А затем Алчевск создал отряд. Командиром выбрали меня. Мы немедленно выехали в Горловку. Динамит – говорю – был в сердцах. С этакими копьями против императора выступили! Не боялись…
Здесь тысячи пудов первоклассного железа перековали в копья
Как казаки царя защищали
Пока говорит Придорожко о рождении копья, Молчанов и Паранич волнуются. Молчанов поминутно покашливает, словно готовя голос, Паранич больше чем следует накручивает свои жесткие усы. Обоих подмывает вступить в разговор.
Придорожко закашлялся.
Стремительно врывается в беседу Молчанов. Он говорит не о копье – о боевых товарищах копья, винтовках маузерах, и шашках. Они ведь тоже работали в Горловке рядом с копьем. Но прежде чем они начали работать, они были добыты. И добыты вот как:
– Приехала к нам в Алчевск полурота нас запугивать.
Я вышел к ним и говорю:
«Ребята, домой хочется?»
«Хочется».
«Служить не сладко?»
«Не сладко».
«Офицеришки дрянные?»
«Дрянные».
«А коли так, вяжи офицеров, сдавай оружие, получай билеты и по домам».
Связали офицеров. Сдали оружие. Получили билеты. Благо – в билетной кассе большевик сидел, а станция была в наших руках.
Пока разоружали полуроту и распределяли оружие между рабочими, в экономию около Васильевки прибыло шестнадцать казаков. Вооружены, говорят, до зубов. Ладно. Беру с собой семь человек и иду в экономию. Места знакомые. Здесь маленький Ворошилов помещичьих коров пас. здесь с ним в лапту играли… Пришли. Рабочие окружили дом. Я вхожу один и говорю грубо:
«Ни с места. Извольте сей минут сдать все оружие, а то…»
Управляющий экономией побелел, как мел, говорит казакам:
«Господа, сдайте, ради-бога. Эго известный террорист. Дом окружен. Они недавно перехватили вагон динамиту. Взлетим на воздух!»
—…Извольте сей минут сдать все оружие!..
Я смеюсь. Смех у меня злой. Вижу, казаки поспешно разоружаются. Один усатый чуть не плачет:
«Оставьте мне шашку. Заслуженная. Именная».
«Ничего, – говорю, – пригодится нам и именная».
Отдали все до патрона…
Молчанов, ветеран-подпольщик, герой 1905 года, стоит посредине комнаты– черноглазый, черноволосый, в кожанке, как чугунное изваяние.
– Две тысячи вооруженных бойцов дал Алчевск в помощь восставшей Горловке, – говорит Молчанов.
– Правда.
– Правда, Придорожко?
– Сущая правда.
Кровь и снег
– Со всех ближних заводов и копей прибыли Горловке подкрепления, – снова выступает Првдорожко. – Под’ем был, желание биться до конца было, а вот штаба не было. Помню день нашего разгрома. Едва затих четырехчасовой бой, мы решили атаковать царские войска: драгун, казаков и полицию. Дрались и копьями и шашками, и винтовками – кто чем мог. Дрогнули царевы войска, побежали. Победу бы нам праздновать, да с Юзовки казачье налетело, как саранча. У нас– копья, а у них пулеметы, орудия, снаряды. И рабочие отряды дрогнули… Я получил в бою две раны. Был ранен и Кузнецов, вожак восставшей Горловки.
Дрались и копьями, и шашками а винтовками – кто чем мог
(Кузнецов… Кто мне говорил о Кузнецове? Ах, да… литейщик, у кого я добыл копье!)
– Разбили нас, – договаривает с досадой Придорожко. – Не выдержали, наши копья.
Придорожко надорванно умолкает. Нелегко ему вспоминать разгром Горловки…
– Кровь на снегу была, – сменяет его Паранич, – кровь смешалась со снегом. Казаки шашками рубили восставших. А в Алчевеке уже орудовали пристава и жандармы, заплечные мастера самодержца российского.
Паранич уже не крутит молодцеватые усы. Вспоминая, он считает, задумчиво загибая пальцы:
– Придорожко арестовали, Молчанова, Кузнецова, меня… перечислять долго… – Рука с отсчитанными пальцами сжалась в кулак.
– А копья? – нетерпеливо спрашиваю я.
– Копья были забраны в качестве вещественных доказательств. Многие пропали. Некоторые были припрятаны, дождались сегодняшних дней. Копье было также и у Кузнецова.
Едва сказал Паранич, всплыли в моей памяти слова старого литейщика, подарившего мне копье.
– Это не простое копье, – говорил он. – Горловское. Боевое.
Бережно передавая его мне, литейщик добавил:
– В последнем бою Кузнецов был тяжело ранен. Он отбивался этим копьем, а кровь била из его руки. Он крикнул мне: «Бери копье!» Я схватил копье, но защищаться было поздно… Нас теснили… Казачье наседало тучей… Мы отступили… В Алчевск я пробрался ночью, на возу с сеном. Копье спрятал в сено. Все-таки оружие! Дома я заложил его под крышу. Там оно и пролежало много лет…
Эта биография старого копья.
– Но что стало с Кузнецовым? – спросил я старых ветеранов.
Молчанов, подумав, ответил:
– Следствие по горловскому делу тянулось три года. Нас судили в церкви в тысяча девятьсот восьмом году, когда по стране свистели нагайки и пули палачей.
На скамье подсудимых было девятьсот девяносто семь человек. Среди них и Кузнецов и Придорожко, Паранич и я. Тридцать два человека было приговорено к повешению, шестьдесят человек к каторге. Я, Паранич и Придорожко были приговорены к смертной казни через повешение.
– Кузнецова пытались освободить из тюрьмы, – говорит Паранич.
– Кто? – спрашиваю я.
– Ворошилов. Луганские рабочие освободили к этому времени Ворошилова из тюрьмы, и вот он…
Паранич рассказал нам этот интересный случай. Впрочем, будет лучше, если мы предоставим слово самому товарищу Ворошилову:
«С нелегальным паспортам двинулись мы с Я. Моргенштейном в Горловку, – пишет в своих воспоминаниях Ворошилов. – На месте узнали, что все арестованные участники и руководители восстания уже увезены в харьковскую и екатеринославскую тюрьмы и только один Кузнецов, будучи тяжело ранен во время боев, находится в горловской больнице. Я разыскал старых знакомых рабочих, через них связался с уцелевшими партийцами, и мы вместе обсудили вопрос о возможности освобождения т. Кузнецова, который в больнице охранялся взводом солдат.
Выкрасть Кузнецова можно было только, либо перейдя через трупы этих солдат, либо посредством подкупа. Оба средства были непригодны; но Кузнецова могли каждую минуту увезти в губернскую тюрьму. Каждый миг был дорог, и мы наметили такой план: через сестру милосердия мы узнали, что солдаты охотно принимают «дары» и могут от нее принять выпивку; после этого хорошо знакомые нам доктор и аптекарь достали для нас необходимое снотворное средство и смешали его с водкой. Оставалось только угостить стражу и затем действовать. Но у нас не было необходимых перевязочных средств. Через местных товарищей я получил связь к одному из владельцев завода сельскохозяйственных машин, некоему Брунсту, завод которого находился в расстоянии 30–35 верст от Горловки. Брунст был одним из тех либералов, которые искренно помогали революционному движению, особенно там, где революция перемешана с романтикой, но они обычно выступали только в том случае, если не рисковали собственной шкурой. Выслушав сообщение о цели моего приезда, Брунст, не задумываясь, снабдил меня двумя прекрасными лошадьми, теплыми шубами и одеялами, дал какую-то сумму денег и разрешил на несколько дней спрятать у себя Кузнецова. Уже на следующий день лошадь с надежным человеком и всем необходимым стояла в условленном месте, ожидая Кузнецова.
Пока я ездил к Брунсту, Я. Моргенштейн уладили дело в отношении воинской охраны больницы, устроив пробное угощение водкой. Теперь оставалось только дать настоящее угощение – усыпить стражу и к двум часам ночи увезти Кузнецова.
Все шло как по писаному: солдата угостились и к определенному часу все лежали пьяные в лоск. В больницу отправился я один. Для того, чтобы замести следы, вся больничная прислуга была заблаговременно удалена, за исключением необходимых дежурных, из которых один притворился спящим, другие же спали, угостившись вместе с солдатами.
Около половины второго ночи я зашел в палату Кузнецова. Последний при моем появлении как-то растерялся, хотя сам торопил с освобождением его, настаивая на этом в записках из тюрьмы. Первым его вопросом было: «Что солдаты? Солдаты могут умереть».
Я не мог разговаривать на эту тему и предложил Кузнецову поскорее одеться и итти. Но Кузнецов тянул, заявив, что у него сильное головокружение от потери крови, ампутированная правая его рука болит, что он не надеется на благополучный исход побега, не знает, куда его повезут, и т. п. Я начал с еще большей настойчивостью убеждать его в необходимости бросить всякие рассуждения и итти со мной. Он спросил: «Как далеко?» Лошадь находилась на расстоянии полуверсты от больницы. Узнав об этом, Кузнецов еще более заколебался, а затем наотрез отказался следовать за мной. На мои уверения, что по дороге к лошадям расставлены товарищи, которые на руках его донесут, он упорно и недоверчиво качал головой. Приближалось время смены караула, и я начал просить написать записку, что он категорически отказывается итти со мной. Но Кузнецов не мог этого сделать, будучи слишком взволнован. Мы пожали друг другу руку и расстались.
Я до настоящего времени не могу понять той сложной работы мысли, тех чувств, которые охватили в тот момент этого истинного героя и вождя рабочего класса…»
…Чай, принесенный Тосей Громобоем, остыл. Мы не трогали его.
Я в третий раз спросил Паранича:
– Что же стало с Кузнецовым?
– Мы трое по независимым от нас обстоятельствам отвертелись от виселицы, – ответил Паралич, – а Кузнецов… Кузнецов был повешен в тысяча девятьсот восьмом году в екатеринославской тюрьме…
Мы примолкли.
Мы сидели задумавшись – три смертника, случайно избежавшие виселицы, но отбывшие долгую каторгу, и я, случайный гость героического Донбасса.
На моих коленях лежало заржавленное копье, обросшее легендами 1905 года.
– Знаешь, друг, место копья в музее, – сказал вдруг Придорожко.
Он был прав.
Это копье не для моей замкнутой частной комнаты.
Оно принадлежит революции…
И я послал копье в Москву, в музей Красной армии, где есть незабываемые экспонаты.
Там пушка партизан Алтая, сработанная в 1919 поду кузнецом Степаном Андреевым.
Там живописной группой стоят многоцветные экзотические знамена басмачей, отнятые Красной армией.
За стеклом – настоящая перчатка из человеческой кожи, снятая союзниками с руки красно армейца.
Там стенгазета ОКДВА на китайском языке и тачанка Махно.
И скромное ржавое копье Горловки.
25 ЛЕТ НАЗАД
Май
В мае началась стачка в Иваново-Вознесенске. В ответ на предложение бастующим разбиться по фабрикам и вести переговоры с каждым владельцем отдельно – рабочие ответили отказом и избрали около ста депутатов для переговоров от имени всех бастующих как с властями, так и с хозяевами и для руководства стачкой.
Так образовался Совет рабочих депутатов в г. Иваново-Вознесенске.
Стачка эта продолжалась два с половиной месяца.
27 мая при Цусиме был разбит и потоплен японцами русский флот. Последняя, призрачная надежда правительства даже на возможность дальнейшего ведения войны растаяла.
18 мая на съезде крестьян московской губернии постановлено было организовать Всероссийский крестьянский союз.
Этот союз в короткое время охватил широкие массы крестьянства. Основными его требованиями были земельные: отмена частной собственности и передача крестьянам без выкупа монастырских, удельных и т. п. земель. Но решения союза были полны колебаний и половинчатости: например, союз отметил, что у частных владельцев земля частью должна быть отобрана за вознаграждение. Союз выставлял также и политические требования, в частности, немедленного созыва Учредительного собрания.
Июнь – июль
Броненосец «Потемкин»
Большинство матросов вербовалось из фабрично-заводских рабочих. Поэтому флот, по сравнению с армией, являлся более пролетарской частью вооруженных сил русского самодержавия. Здесь борьба между офицерами и матросами была резче. Под’ем революционного движения создал благоприятную почву для социалистической агитации среди матросов. Подпольная работа велась на многих судах, в частности и на «Потемкине».
Толчком к восстанию на «Потемкине» близ Очаково 14/27 июня послужила выдача гнилого мяса. Командир броненосца, усмотрев в нежелании есть его – неповиновение, вызвал команду наверх и приказал караулу стрелять в несоглашающихся есть. Караул отказался. Старший офицер, вырвав из рук стоявшего около него матроса винтовку, стреляет в матроса Вакулинчука.
Матросы, как по команде, бросились к ружьям, часть офицеров расстреляли, а остальных арестовали.
«Потемкин», находящийся теперь в руках матросов, направляется к Одессе, где в это время происходило восстание рабочих.
Восстание «Потемкина» не было развито. У участников восстания не было ни авангарда, который мог бы организовать и руководить им, ни определенного плана, ни тактики. Меньшевистские организации, которые в Одессе были сильнее большевистских, не сумели руководить восстанием, так как они были вообще против организации восстания и считали, что надо «развязывать» революцию и вооружать рабочих не оружием, а «жгучей потребностью самовооружения». Броненосец несколько дней простоял на виду Одессы. Матросы оставались на суде. Время шло враги собирались с силами, а восставшие не предпринимали реши тельных шагов. Против «Потемкина» была направлена эскадра. Суда шли, выстроившись в две колонны. «Потемкин врезался в середину эскадры. «Потемкин» медленно направил свои орудия на проходившие суда. Вдруг на верхней палубе «Потемкина» раздалось:
– Да здравствует свобода Ура!
И в ответ – с трех броненосцев грянуло могучее и дружное «ура» матросов.
Боясь открытого восстания, командующий эскадрой увел ее в море. К «Потемкину» присоединился «Георгий Победоносец» Офицеры были арестованы, но на судне оставались кондуктора, которым удалось сагитировать часть команды. «Георгий Победоносец» изменил.
«Потемкин» ушел в Румынию, но, не получив там провианта, решил не сдаваться и направился в Феодосию. Силы восставших были сломлены, и небольшого обстрела катера «Потемкина» и баркаса с углем было достаточно, чтобы «Потемкин» из Феодосии снова вернулся в Румынию и сдался.
Несмотря на то, что «Потемкин» значительного влияния на ход одесского восстания не оказал, он все же был не только воодушевляющим фактором но и реальной угрозой для правительственных агентов. С уходом «Потемкина» было сломлено и одесское восстание.
Несмотря на это, значение восстания «Потемкина» громадно.
«Восстание в Одессе и переход на сторону революции броненосца «Потемкин» ознаменовали новый и крупный шаг вперед в развитии революционного движения против самодержавия», (В. И Ленин)
Восстание «Потемкина» показало, как революционный дух проник и в армию и во флот. За этим восстанием последовал ряд других.
9 июля в дисциплинарном батальоне в Херсоне во время учения солдатами были ранены полковник, капитан и унтер-офицер.
18-го в Новой Александрии – возмущение двух полков. Солдатами убиты бригадный генерал и два полковых командира. Отовсюда приходили известия о восстаниях в полках, о случаях неповиновения офицерам.
* * *
Пролетариат рос и готовил силы к великому бою. О том, насколько он вырос, показали июньские события в Лодзи. 18 июня (нов. ст.) на возвращавшихся с массовки рабочих напали драгуны. 10 рабочих было убито, несколько десятков ранено.
Социал-демократическая организация устроила похороны убитых, в которых участвовало 50 000. В демонстрации на следующий день участвовало уже 100 000 рабочих, Напавшая на демонстрацию полиция убила 18 и около сотни ранила.
22-го – началось вооруженное восстание лодзинского пролетариата. За первую ночь выросло до 30 баррикад.
Битва не прекращалась даже ночью. Целых три дня держались рабочие, не слагая оружия. Число жертв было огромно: около 2 000 убитых и раненых.
«Рабочие – писал по поводу этих событий большевистский «Пролетарий»– даже не подготовленные к борьбе, даже ограничившиеся сначала одной обороной, показывают нам в лине пролетариата Лодзи не только новый образец революционного энтузиазма и геройства, но и высшие формы борьбы. Их вооружение еще слабо, крайне слабо, их восстание еще попрежнему частично, оторвано от связи с общим движением, но все они делают шаг вперед, они с громадной быстротой покрывают улицы десятками баррикад, они наносят серьезный ущерб войскам царизма, они защищаются отчаянно в отдельных домах. Вооруженные восстания растут и вглубь, и вширь…»
Август
Разгром помещичьей усадьбы.
1 августа в Петергофе начались совещания царя с представителями дворянства. Даже слепое и упрямое самодержавие видело, что одними расстрелами ничего не сделать. Припертое к стене, оно пыталось «провести реформы», обмануть народ, дав такую Государственную Думу, которая фактически не ограничивала бы самодержавия.
Здесь обдумывался каждый вопрос, связанный с созывом Думы. Принимались все меры к тому, чтобы «обезвредить» Думу. Например, в Думу допускались и неграмотные и не только допускались, но их нахождение в Думе приветствовалось по весьма интересным мотивам:
«Неграмотные мужики обладают более цельным миросозерцанием, нежели грамотные. Первые из них проникнуты охранительным духом, обладают эпической речью. Грамотные увлекаются про-поведываемыми газетами теориями и сбиваются с истинного пути. Им не следует вверять представительства интересов настоящих крестьян…»
Наконец» 19 (6) августа был издан и закон о Думе (ее называли по имени автора ее проекта – «Булыгинской»). Весь городской рабочий класс, вся деревенская беднота, батраки, бездомные крестьяне вовсе не участвовали в этих выборах. Права имели только помещики и капиталисты.
Даже либеральные партии были смущены этой «Думой».
«Можно сказать без преувеличений, что манифест и закон 16 августа должен стать теперь настольной книгой всякого политического агитатора, всякого сознательного рабочего, ибо это действительно «зерцало всех гнусностей, мерзости, азиатчины, насилия, эксплоатации, проникающих собой весь социальный и политический строй России», – писал В. И. Ленин (собр. соч., т. VIII, стр. 152).
Но наряду с этим самодержавие продолжало мобилизовать все силы для борьбы с революционным движением. Одним из оружий для расправы являлись погромы.
«Мне удалось установить, что в помещении департамента полиции была поставлена ручная ротационная типографская машина, на которой печатались погромные воззвания», – писал в своих воспоминаниях А. Лопухин, работник департамента полиции.
В тех же воспоминаниях, передается рассказ о ростовском градоначальнике генерале Драчевском:
– Я получил общие руководящие указания, – сказал Драчевский. «От кого же?» – От его величества! Я, – продолжал Драчевский, – вчера имел счастье представляться его величеству, и его величество изволили сказать мне: «У вас там и в Ростове и в Нахичевани очень жидов много». На что я доложил, что их погибло много во время погрома, на что его величество ответил: «Нет. Я ожидал, что их погибнет гораздо больше».
Особенно деятельно развивалась организация погромов полицией и черносотенниками осенью. В августе такие погромы были устроены в Екатеринославе и в Керчи.
Организовывая еврейские погромы, царское правительство натравливало друг на друга и другие национальности, создавало и разжигало национальную рознь, чтобы использовать ее в своих целях.
29-го августа началась армяно-татарская резня в Шуше и в Шушинском уезде, а 2 сентября возобновилась резня в Баку. Вместо того, чтобы общим фронтом итти против настоящего врага, обманутые народы выступали один против другого.
ГРУЗ ПАЛЬМОВОГО МАСЛА
Перевод Михайловой-Штерн
Рисунки П. Староносова
Две тысячи фунтов
В небольшой светлой комнате английской фактории за столом, покрытым испачканной красной скатертью, сидели двое мужчин и напряженно разговаривали. Один из них был мистер Давид Эдгерлей, агент фактории, худощавый человек средних лет с узким лицом и рыжеватыми волосами. Другой, смуглый брюнет лет двадцати пяти, был дон Энрико Саролла, художник-турист. Саролла уже несколько месяцев как приехал из Испании на остров Фернандо-Поо изучать местные типы и пейзажи. Ежедневно с огромным зонтиком и ящиком для красок выходил он за ворота города Санта-Изабель и часами блуждал по окрестным поселкам. Больше всего его интересовали характерные фигуры ссыльных с острова Кубы. Он рисовал их одного за другим, ежедневно навещая их убогие хижины и проводя там много времени.
Однако никто не мог похвастаться, что видел хотя бы один рисунок дона Энрико, несмотря на то, что молодой художник был весьма общителен и быстро заводил знакомства как с испанцами, так и с англичанами. Всем и каждому он рассказывал о своей страсти к путешествиям, которая проявлялась у него уже в детстве: он не хотел учиться, и не раз убегал из дому.
Энрико был при деньгах и охотно угощал своих приятелей, чиновников и офицеров, вином и сигарами. Его считали добрым веселым малым. Удивлялись только, что он любил бывать в обществе Давида Эдгерлея, пользовавшегося на острове дурной репутацией и за свою враждебность к воде и мылу прозванного Грязным Давидкой.
– Я могу положиться на ваши слова, мистер Эдгерлей? – взволнованно спрашивал Саролла англичанина.
– Я могу положиться на ваши слова, мистер Эдгерлей?
– Два часа назад мой катер вернулся из Калабара. «Нубия» стоит там и послезавтра рано утром придет в наш порт, – отвечал агент.
– Отлично! Итак, мы примемся за дело, не теряя ни минуты!
– А деньги у вас имеются?
Художник открыл лежавший перед ним на столе объемистый ящик для красок и вынул оттуда небольшую деревянную шкатулку. Когда он отпер шкатулку, в ней блеснуло золото новых английских фунтов. Мутные глаза мистера Эдгерлея, полуприкрытые белесыми ресницами, алчно загорелись.
– Здесь две тысячи фунтов, – резко сказал Саролла. – В ту минуту, когда последняя бочка нашего груза окажется в трюме, эта шкатулка станет вашей собственностью.
– Не моей, не моей! Львиную долю возьмет себе капитан! – воскликнул Эдгерлей.
– Это уж не мое дело. Вы с ним уговаривались.
– Сколько же их окончательно? – спросил агент.
– Пятнадцать.
– Итак, наше дело покончено.
Молодой человек вздохнул с облегчением.
– Значит, завтра? В котором часу?
– В половине первого ночи. Нужных людей вы сами доставите.
Художник закрыл шкатулку с золотом, спрятал ее в ящик и молча вышел.
У крыльца фактории его поджидал полуголый негритенок. Дон Энрико передал ему свой ящик, а сам, засунув руки в карманы и беззаботно насвистывая модную песенку, неторопливо зашагал по пыльной безлюдной улице. Мальчик следовал за ним по пятам.
Посреди улицы навстречу им шел, опираясь на палку и слегка волоча одну ногу, высокий пожилой человек. На нем была серая полотняная куртка, голубые штаны и стоптанные туфли из желтой кожи. Из-под широкой соломенной шляпы на мощную шею спускались густые черные волосы, кое-где подернутые сединой. Усы и короткая бородка были совершенно белые и резко выделялись на смуглом лице. В глубоко запавших черных глазах гнездилась печаль. Орлиный нос с тонкими подвижными ноздрями придавал его лицу выражение решительности и непоколебимой воли.
Мужчина шел, задумчиво глядя перед собой и мерно постукивая палкой. Поровнявшись с ним, дон Энрико перестал насвистывать и шепнул ему на ухо только одно слово:
– Завтра.
Прохожий вздрогнул, но не показал вида, что слышал, не посмотрел даже на молодого художника и поспешил дальше.
II. За свободу Кубы
Залив Санта-Изабель живописно окружен лесистыми горами. Восточный конец хребта врезается в море острым мысов; отвесные базальтовые скалы причудливо изрезаны черными щелями. Во время отлива грозные рифы выступают из волн, словно остатки подводной постройки гигантов Суда далеко обходят опасный мыс. На вершине мыса Пунта-Фернандо стоит старый маяк, а невдалеке от него – деревянная скамейка, откуда открывается широкий вид на залив и город.
К этой скамейке и направлялся пожилой прохожий, которому дон Энрико бросил волшебное слово «завтра». Он миновал таможню, тяжелый неуклюжий губернаторский дом, угрюмое здание госпиталя, в котором помещалась также и тюрьма, и очутился наконец на узком одиноком мысе Пунта-Фернандо. Устало опустился на скамейку и сложил худые руки на палке.
Мутный бессолнечный день клонился к вечеру. Залив был тих и сер. Пустынен был черный мол, к которому от города вела узкая каменистая дорога. Единственная лодка сонно колыхалась у пристани. Слева от мола, на узком песчаном пляже стояли несколько правительственных складов – убогие деревянные постройки, а несколько дальше поблескивали железными крышами солидные здания богатой английской фактории, и далеко протянулся в море крытый помост частной пристани.
Дон Эстебан Ферронда долго всматривался в деревянную колоннаду помоста. Под навесом стояли огромные покрытые мелом бочки, в каких обычно перевозят пальмовое масло. Они четко белели на сером фене залива и черных столбов.
Впалые глаза креола вспыхнули, и смуглое лицо загорелось темным румянцем. Сгорбленная фигура выпрямилась. Грудь высоко поднималась…
Но прошло несколько минут, и глаза дона Эстебана потухли, голова тяжело опустилась на руки. Он ушел в воспоминания, мысленно перенесся на далекий прекрасный остров, покрытый бесконечными плантациями и цветущими садами. Дон Эстебан Ферронда был популярный, всеми уважаемый кубинский адвокат, у него была семья – жена и двое детей. Жили они в старинном городе Баракоа.
На свою судьбу дон Эстебан жаловаться не мог, но кругом он слышал стоны угнетенных. Над прекрасным островом тяготел железный кулак Испании. Тысячи чернокожих рабов трудились на плантациях. «Свободное» население острова было фактически бесправно и находилось в полной зависимости от хищных испанских чиновников. Тяжелое бремя налогов согнуло спину крестьянина. Взятки, подкупы, зверские расправы, политический террор. Общественная жизнь была задавлена.
Наконец скопившееся годами негодование прорвалось. Разразилась революция Началась знаменитая десятилетняя война. Друг дона Эстебана Карло Мануэль Соспедес первый поднял знамя свободной Кубы в горном городе Туна. Под этим бело-желтым знаменем свободы собирались со всех сторон повстанческие отряды. Уже не было на Кубе различия в цвете кожи, были только борцы за независимость и их общие враги – испанцы.
Дон Эстебан был захвачен революционным движением. Он покинул свой дом, жену и дочь, оставив их на попечение семнадцатилетнего сына Рафаэля, и поспешил на помощь к своему другу. Вместе с ним пошли несколько старых друзей.
Соспедес стал во главе «бродячего» национального правительства. Куба была объявлена республикой. Рабство отменено. Силы повстанцев быстро росли. Восставшие крестьяне вырубали плантации и сжигали усадьбы испанцев и их приспешников – туземных помещиков. Регулярные испанские войска были двинуты против повстанцев. По всей стране шли жестокие бои.
Четыре года прошли в напряженной борьбе. Кубинские отряды вели партизанскую войну, гнездились в лесах, горах и оврагах.
Бок-о-бок с Феррондой сражался его старый слуга – негр Жуан Фернандец. В одной из стычек дон Эстебан был ранен в бедро. Жуан Фернандец ухаживал за ним с заботливостью матери. Пролежав целый месяц в горной хижине, Ферронда выздоровел, но уже никогда не мог свободно владеть ногой.
Испанцы посылали на Кубу все новые полки. Несмотря на отчаянное сопротивление, повстанцы были разбиты. Многие были захвачены в плен, в том числе дон Эстебан и Жуан Фернандец. Толпу пленников погнали как скот в портовый город Матансос. Там их посадили на фрегат «Жозефину» и повезли в ссылку.
В тесном трюме «Жозефины» сгрудились двести человек ссыльных. Там были и белые, и чернокожие, и мулаты, люди с высшим образованием, ремесленники, продавцы табака, крестьяне и рабочие. Все они были закованы в кандалы и невыносимо страдали от духоты и жажды.
Один негр взял с собой семилетнего сына и девятилетнюю дочь. Мальчик выжил. Но девочка по дороге умерла, и надзиратель выбросил ее труп за борт в море.
Кормили ссыльных отвратительно: остатки соленого мяса, протухший горох, испорченные обрезки жира. Вдобавок выдавалось в день всего по две чарки затхлой воды на человека.
