Всемирный следопыт, 1930 № 12

Текст добавлен: 3 декабря 2017, 12:00

Текст книги "Всемирный следопыт, 1930 № 12"

Автор книги: авторов Коллектив

Жанры:

Прочие приключения

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Назад к карточке книги

Annotation

Всемирный следопыт – советский журнал путешествий, приключений и научной фантастики, издававшийся с 1925 по 1931 годы. Журнал публиковал приключенческие и научно-фантастические произведения, а также очерки о путешествиях.

Журнал был создан по инициативе его первого главного редактора В. А. Попова и зарегистрирован в марте 1925 года. В 1932 году журнал был закрыт.

Орфография оригинала максимально сохранена, за исключением явных опечаток – mefysto

С 1927 по 1930 годы нумерация страниц – общая на все номера года. В № 12 номера страниц с 833 по 912

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ

СОДЕРЖАНИЕ

XI. Отраженная волна

XII. Полковник 44-го полка

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. На копье!

II. Змея-раздор

III. Под червонным знаменем

IV. Смердья башня

V. Потерна

VI. Через Прорву

25 ЛЕТ НАЗАД

ЭКРАН «СЛЕДОПЫТА»

МАТЕМАТИК ИЗ СТАЛИ

50 ЛЕТ ГРАММОФОНА

ИСКУССТВЕННАЯ ОВЦА

НЕВИДИМЫЕ ОЧКИ

ФОТОГРАФИЯ МОЛЕКУЛ

НОВОЕ ИЗОБРЕТЕНИЕ

НАД АНТЛАНТИКОЙ В 1910 ГОДУ

САМОЛЕТЫ БЕЗ ЛЕТЧИКОВ

ЦЕППЕЛИН НА КОЛЕСАХ

notes

ВСЕМИРНЫЙ СЛЕДОПЫТ

1930 № 12

Главлит № Б—159

Тираж 120.000 экз.

Типография газ. «ПРАВДА», Москва, Тверская, 48.

СОДЕРЖАНИЕ

Обложка худ. Шпир. – Сказание о граде Ново-Китеже. Роман Зуева-Ордынца. – Артур. Из рассказов о 1905 годе Яна Страуяна. – 25 лет назад. – Копье. Рассказ К. Алтайского – Груз пальмового масла. Перевод Михайловой-Штерн. – Урал. Рассказ А. Грина. – Как это было. Бернард Ризес. Анна Каллас (из воспоминаний о 1905 годе). Перевод с финского Н. Б. – Экран «Следопыта». – Из великой книги природы. – Об’явления.

СКАЗАНИЕ О ГРАДЕ НОВО-КИТЕЖЕ

Роман M. Зуева-Ордынца

Рисунки H. Кочергина

XI. Отраженная волна

Литая, упругая волна Светлояра мерно качала челн.

Низко, почти задевая воду крыльями, пронеслась утиная стая. Косаговский вздрогнул и подумал:

«Эх, дробовичок бы!»

Но тотчас же рассмеялся, вспомнив, что. и будь сейчас при нем дробовик, он не выстрелил бы: едет он на нелегальное собрание новокитежских рабочих, и городовые стрельцы или посадничьи досмотрщики, наверное, уже ищут его.

День перед собранием Косаговский провел у своего квартирного хозяина, попа Фомы. Птуха и Раттнер прямо с озера отправились в Усо-Чорт, а он забежал домой взять закопанный в поповском саду «Саваж», который мог пригодиться каждую минуту. Дома встретился с Истомой и не нашел нужным скрывать от своего друга все случившееся. Истома посоветовал ему спрятаться до вечера дома, так как бежать в Усо-Чорт днем было бы опасно. Косаговский согласился с ним и дотемна пролежал в плетеном сарайчике, куда поп Фома на зиму прятал ульи. А вечером Истома выпросил у рыбаков челн и сам повез Косаговского через озеро в Кожевенный конец посада.

Собрание назначено было по совету Птухи в кружале «питейной жонки» Дарьи, за которую он ручался головой. Рзттнер охотно согласился на предложение Птухи, так как в кружале, под видом бражничанья, собраться было и легче и безопаснее.

Косаговский посмотрел на тайгу, окружавшую город. Над нею, вдали, кровавыми волнами клубилось зарево. Пожар, выгнавший «лесных дворян» из их логова, видимо, забирал силу, вгрызаясь в глубь пересохшей тайги. В свете зарева нежно розовела белая рубаха Истомы, сидевшего в противоположном конце лодки на веслах.

За последнее время между ними, как говорится, «черная кошка пробежала».

Истома, тайно любивший Анфису, не мог не знать о ночных встречах Косаговского с дочерью посадника. А зная это, он должен был догадаться и о том, что они полюбили друг друга. Так недавние закадычные друзья стали соперниками в любви.

Но Косаговского это почти не беспокоило. Он принес в Ново-Китеж свою новую, очищенную от былых предрассудков мораль, а потому и не допускал существования такого бытового анахронизма, как ревность. Но вместе с тем Косаговский относился к Истоме особенно бережно, как к больному ребенку, стараясь не упоминать при нем имени Анфисы.

На озеро упал откуда-то сверху глухой надтреснутый гул. Это на Святодуховой горе, в скитах, били в клепала, ясеневые доски, заменявшие колокола. Истома вздрогнул и прошептал ненавидяще:

– О, мнишеский^[1]) род презлый, лукавства и лютости исполненный. Ложные учителя!

– За что ты не любишь монахов, Истома? – спросил Косаговский, которого начало тяготить холодное молчание.

– А за што их любить? – ответил, помолчав, Истома. – Зудят у меня руки на купецкие да посадничьего загривки! Довелись случай, сам сброшу со Смердьей башни Ждана Муравья.

И столько палящей ненависти к Муравью было в этих последних словах, что Косаговский невольно удивился. Сам он ненавидел вообще весь правящий ново-китежский класс, но никогда не переключал классовую ненависть в злобу к одному какому-нибудь человеку.

– Зело мне омерзло здеся! – продолжал с тоской Истома.

– Потерпи немного, – сказал Косаговский, – скоро в мир уйдешь с нами. Там другая жизнь, вольная, легкая.

Истома не ответил на это. Сильными уларами весел разогнал он лодку, и она, шурша днищем о песок, вползла на берег.

От прибрежной пихты отделился человек и подошел к лодке. Это был Птуха.

– Полчаса жду! – сказал он. – Пойдемте, я вас отбуксирую. Без меня здесь фарватеру не найдете.

Они направились в глубь берега, по задам каких-то строений. По пути пришлось неоднократно перелезать через плетни и прясла.

– А вот и Даренкино кружало! – сказал Птуха, указывая на высокую серебрившуюся в темноте новенькими ошкуренными бревнами избу.

В комнате кружала, освещенной вонючими плошками с барсучьим салом, Косаговскому прежде всего в глаза бросился высокий сосновый прилавок, а за ним полки, уставленные деревянными и железными чарками.

В комнате было жарко и душно, так как все окна из предосторожности были изнутри плотно закупорены тряпьем и армяками. Около громадной печи сгрудились участники собрания. Здесь были и ровщики, и солеломы, и прочие «рукодельные люди», все в белой холстине и в лаптях.

На прилавке сидела, разматывая шерсть на мотовиле, сама питейная жонка, Птухина кума Дарья, пышущая здоровьем женщина, с лицом лукавым и умным. Косаговский заметил, как вспыхнули и затлелись любовью глаза Дарьи, лишь только Птуха шагнул через порог.

Перед прилавком, почти рядом с Дарьей, было очищено место для выступающих ораторов. Собрание уже началось. В тот момент, когда вошел Косаговский, говорил бурно и страстно человек с чуть конопатым, лоснящимся от пота лицом, показавшийся летчику знакомым. Он вгляделся пристально и узнал Никифора Клевашного.

_{Когда вошел Косаговский, бурно и страстно говорил Клевашный.}　

– Долго ль нам темняками ходить? – спрашивал Клевашный. – Народ вчистую, без выхода погибает. Купцы-рядовичи заткнули дыру в мир, штоб крепче давить из нас соки. Пойдем, братие, в кремль всем миром, пущай нам выход на Русь дадут. У верховников один замысел: как бы новую учинить тесноту народу. Ну, а коли так. и мы на купцов надавим! Как из чирья гной давят. Ладно ли я говорю, братие?

– Ла-адно, Микеша! Любо!

– Стеной пойдем! – загудела толпа.

Пользуясь перерывом в речи Клевашного, Косаговский пробрался в дальний угол, где сидел Раттнер. Птуха увязался за ним.

– А ты будешь говорить? – спросил топотом летчик.

– Нет! Не забывай, что мы мирские и что неосторожными выступлениями мы можем скомпрометировать идею восстания. Купцы скажут, это-де вас мирские оплели. А нужно, чтобы масса сама почувствовала необходимость выхода в мир.

Между тем место Клевашного занял другой оратор, пожилой мужчина с черной бородой.

– Братие! – начал он. – Гоже говорил Микеша, да не совсем. Возможно ли нам в мир выходить? На миру жить – бесу служить. Не чинитесь, братие, супротивны киновеарху. А я так скажу: кто против киновеарха и старцев преподобных пойдет, тот анафема! Аминь! – перекрестился чернобородый.

Заметно было, что страшная «анафема» подействовала на некоторых присутствовавших.

– Замолчь, шептун посадничий! – вырвался вдруг из толпы Клевашный. – Чай в Дьячей избе научили тя такие речи медовые вести. Знаем мы, как живет скитская братия, рыбки, грибков, огурчиков, всего хватает! А их бы в наши ямы рудные посадить. Нашего бы им горя хлебнуть. Как только у нас зеницы не выпали вместе со слезами, как сердце от корня не оторвалось?

– Не ершись, Микеша! – сказал злобно бородач. – Камень не плавает, хмель не тонет. Поверх посадника тебе не быть, а Смердьих ворот не миновать. По ночам в Ново-Китеже сами колокола звонят. Не к добру сие!

Собрание затихло испуганно. Слышно стало, как стрекочет звонко за печью сверчок. Суеверный страх охватил этих людей, живших еще в эпоху средневековья. В эту томительную минуту решалась судьба восстания. Невежественная, только что пробуждавшаяся от спячки масса могла, не разделяя настроения чуткого меньшинства, снова повернуть на путь вековой закоснелости и рабства.

– Мужики! – звонко крикнула вдруг Даренка. – Што притихли? Нашли кого слушать! Сей молодчик в моем кружале не раз с посадничьими досмотрщиками бражничал. Он из их шайки. В сермягу вырядился, а дома, чай, бархатный кафтан спрятал!

Опечье ахнуло и рванулось стаей к провокатору.

– Ах, сукин сын!.. Бей его!

– Дай ему тютю, кто ближе стоит!

Сухогрудый солелом размахнулся, огрел досмотрщика по спине, но тотчас потряс ушибленной рукой.

– Людие! Он под сермягу кольчугу вздел.

Кружало взревело:

– Знал куда шел!.. Обрядился в доспехи!

– Пришибить его, как кощенка!..

Огромный угрюмый старик с апостольской бородой, судя по рукам с в’евшейся навеки сажей – кузнец, поймал досмотрщика за волосы, подтащил к двери и дал ему могучего пинка пониже спины. Слышно было, как шпион спиной, боками и всем прочим отсчитал крутые кабацкие ступени.

– Ось як у нас непрошеных гостей провожают! – сказал Птуха. И вздохнул с облегчением. – Спасибо куме! Выручила! Прямо Коллонтай баба!

И приглашающе подмигнув Даренке, он тоже выкатился на улицу.

– Братие! – крикнул Клевашный, пользуясь не остывшим еще возбуждением присутствовавших. – Сами увидели вы, кто мой встречник^[2]) оказался. И думаю я, вот как мы постановим. В день первого спаса^[3]), когда киновеарх и посадник пойдут на Святодухову гору с крестным ходом, быть замятью^[4]). Гораздо ль, братие?

– Гораздо, Микеша! Гораздо! – загудело в ответ.

– Ударим набат по Ново-Китежу! Гилем пойдем на Кремль!

– Это пока еще не буря, а только отраженная волна, – сказал Раттнер Косаговскому. – Поглядишь, что будет, когда настоящий шторм забушует!

За стенами кружала гулко грянул вдруг выстрел.

Крики оборвались.

Дверь широко распахнулась, и в избу влетел Птуха. Большие пятна ожогов пестрили его лица.

– Полундра! – завопил он. – Спасайся, кто может! Стрельцы окружили.

Выйдя из кружала, Птуха, поджидая куму, присел на крылечные ступеньки. Густая июльская тьма окутала Ново-Китеж. Федор не видел даже своих рук. Лишь на горизонте попрежнему полоскалось зарево горящей тайги.

Где-то близко послышались шаги. Решив, что это ищет его Дарья, выбежавшая на улицу черным ходом, Птуха поднялся со ступеней и пошел ей навстречу.

«Сыграю я с кумой штуку! – решил он, улыбаясь. – Она щекотки боится».

Темная человеческая фигура, опасливо крадясь по стене, надвигалась на Птуху. Федор чуть присел и, выставив руки, ткнул кого-то пальцами под ребра. Человек испуганно охнул и отбежал в сторону.

– Не бойся, кума, это я, Федька! – засмеялся Птуха.

– Ах, это ты, куманек! – ответила кума почему-то мужским голосом.

– Ну, так я тебя счас поцелую, держись!

Что-то тяжелое и тупое ахнуло Птуху по черепу, но он устоял все же на ногах.

– Да ты что, с ума спятила? – заорал Птуха и, бросившись к куме, охватил ее за бока. Но к удивлению своему нащупал вместо беличьей телогреи Дарьи холодный металл бахтерцев^[5]).

«Стрельцы!.. Кружало оцепили!» – обожгла страшная мысль.

Он рванулся назад. В этот миг грохнул над его плечом пистолет, выбросив пучок пламени.

Пуля промчалась, жужжа, как пчела, над головой. Федор повернулся и побежал к крыльцу кружала.

– Держи!.. Всех переполошит!! – крикнул вдогонку ему начальнический бас.

Но Птуха был уже в кружале.

– Стрельцы оцепили! – кричал он. – Я одного сгреб машинально, а он меня из пистолета. Спасайся!..

Косаговский вместе с толпой рукодельных людей бросился к дверям. А дверь сама распахнулась, и на пороге ее маком расцвел кафтан стрелецкого полусотенного. За плечами его блестели бердыши стрельцов.

– Слово и дело посадничье! – крикнул полусотенный. – Стой, воры! Все равно не уйдете!

Но толпа рукодельных, увлекая за собой мирских, отхлынула к запасному выходу. Прижатый к притолоке Косаговский увидел, как полусотенный бьет сабельными ножнами по голове Клевашного, а двое стрельцов крутят ему на спину руки. Косаговский рванулся было на помощь ровщику, но ему заступил дорогу гигант кузнец с апостольской бородой.

– Куда, шалый? Виселицу захотел? – крикнул грозно кузнец. – Микешку после выручим!

И с этими словами он выбросил Косаговского на улицу.

XII. Полковник 44-го полка

В коридорах посадничьих хором стояли, опираясь сонно на бердыши, дежурные стрельцы стремянного полка. Раттнер, к удивлению своему, насчитал около тридцати человек этого дворцового караула.

«Труса празднуют! – подумал он. – Почуяли бурю».

В небольшой комнате, половину которой занимала изразцовая узорчатая печь, провожавший мирских посадничий ключник остановился.

– Стойте издеся, – сказал он. – Ждите, когда вас кликнут.

И в этой комнате на лавках сидели посадничьи гвардейцы в ало-красных и васильково-голубых халатах.

Вчера ночью все мирские убежали черным ходом. Схвачены были лишь Никифор Клевашный, несколько ровщиков да целовальничиха Дарья. Они, как особо важные государственные преступники, были заключены не в общую тюрьму-захабень, а в подклетях посадничьих хором. А мирские, выбравшись благополучно на улицу, решились, чтобы отвратить возможные подозрения, на крайнее средство. Прямо с Кожевенного конца они побежали к попу Фоме, где и переночевали спокойно. Лишь в полдень пришел к ним урядник стремянного полка и от имени посадника попросил быть: «вечером на Верху, у владыки-посадника». Но ведь их вежливо пригласили, не повели под конвоем. Следовательно, можно надеяться, что у новокитежских властей нет прямых улик, указывающих на участие мирских в организации восстания.

За стеной, отделявшей караульную комнату от посадничьих хором, раздались тяжелые, слоновьи шаги и послышался полузаглушенный голос посадника:

– Голова, скажи стрельцам, што у дверей, штоб пустили мирских.

Дверь отворилась, и в караульную комнату вошел молодой красавец в стрелецком кафтане из нежно-голубого бархата. Дежурные стрельцы вскочили с лавок. Это был новокитежский военный министр. стрелецкий голова.

– Мирские, – сказал голова, – идите к владыке посаднику!

Косаговский с первого взгляда догадался что их ввели в так называемую «крестовую палату», домашнюю церковь посадника.

Стены крестовой, обшитые ясеневыми, гладко выструганными и натертыми воском досками, были увешаны иконами. Куда ни оглянешься, всюду суровые, изможденные лики старообрядческих святых. Перед некоторыми из икон теплились «неугасимые» лампады.

При этом скудном свете мирские не сразу нашли глазами посадника.

Новокитежский президент в шелковой домашней ферязи и в скуфейке, расшитой цветными шелками, сидел в высоком черном кресле, с подножием, обитым золоченой кожей.

– Иди с богом, голова! – сказал посадник военному министру. – Ты мне боле не нужон. Сторожи^[6]) проверить не забудь, – не спят ли грехом стрельцы.

Голова вышел. Мирские остались наедине с посадником.

– Известились мы, – начал он, оглаживая золотую бороду, – што вы, воры мирские, противу нас заговор кипятили, а людишек наших новокитежских на Русь выйти подбивали! Того мало! Паки известились мы, што вы хотите старину нашу сломать, наши свычаи да обычаи изничтожить. Да я вас за ребра перевешаю, еретиков!

– Довольно мифологию разводить, гражданин! – решительно двинулся к креслу Птуха. – Наплести что угодно можно. А нужно это доказать.

– Отыдь!.. Отыдь, дьявол!.. – взмахнул испуганно руками посадник. Но, спохватившись, сделал вид, что испугался другого. – Эк, от тебя табачищем-то разит! Испродушил!

– Табаком? – удивился простодушно, отходя, Птуха. – Да я уже два месяца не курю! В ваших моссельпромах папиросами не торгуют.

– Не было, баишь, ничего такого? – продолжал допрос посадник. – И того не было, што синочь^[7]) в Даренкином кружале ровщики, солеломы да рукодельные людишки хульные речи на киновеарха и меня, раба божьего, произносили и кремль порушить хвастались? А вы их на то дело не подбивали?

– А свидетели есть? – спросил спокойно Раттнер. – Мы эту ночь дома спали!

– Видоки! – догадался посадник. – Есть и видоки дела сего! Счас я вас на очи поставлю.

Посадник хлопнул в ладоши. Тотчас же в дальнем темном углу крестовой скрипнула дверь, и кто-то невидимый в темноте спросил:

– Меня звал, владыко?

– Тебя. Ближе ко мне стань.

«А дело наше дрянь!» – подумал Раттнер, увидев подходящего к креслу посадника вчерашнего шпиона-досмотрщика, выброшенного из кружала.

– Скажи, спасена душа, – обратился посадник к досмотрщику, – были ль сие мирские сквернавцы синочь в кружале Даренкином?

– Были, владыко, – ответил досмотрщик и, указывая на Птуху, добавил: – А сей убить мя пытался! Да я под армяк панцырь вздел.

– Ах ты, гад ползучий! – полез Федор с кулаками на досмотрщика. – За то, что огрела тебя Дарья ухватом, когда ты к ней целоваться полез, лепишь теперь на меня как на мертвого!

– Не лезь! – блеснул злобно глазами досмотрщик. – Пришибу! Никонианина пришибить – семь пятниц молока не хлебать!

– Ты што развоевался? – затопал ногами посадник на Птуху. – Сказню! Будете вы у меня на рели болтаться! Вам воли моей не сломать. На дыбу!

«В захабень сейчас отправит, – подумал с тоской Косаговский, – я как назло револьвер не захватил, побоялся, что обыскивать будут».

– Как пророк Илья вааловых жрецов, перепластаю вас, еретиков! – продолжал бушевать посадник. – Не оскверню рук, паче омою их окаянной еретической кровью!

И вдруг неожиданно притих.

– Выдь! Не нужен боле, – обратился он к досмотрщику.

А когда тот вышел, посадник заговорил, избегая встречаться взглядами с мирскими.

– За прескверные ваши дела достойны вы позорной смерти. Но один от вас, он, – указал посадник на Косаговского, – спас от смерти детище мое любимое, чаделько мое, Анфису. Того ради и я вас спасу. Уломаю верховников, штоб на сей, остатний, раз простили вам вины ваши. Но в остатний раз! Изыдите от глаз моих, окаянные!..

– Разбушевался, – ворчал Птуха, выходя в коридор. – «Изыдите, окоянные»– передразнил он посадника. – Хотел я его покрыть с верхнего мостика, да ведь не поймет он, если по-нашему, по-морскому, завернуть!

– Гражданин Раттнер! На одну секунду! – крикнул вдруг кто-то в конце коридора.

– Что угодно? – ответил, повертываясь, Раттнер, от неожиданности даже не удивившийся этому вполне «мирскому» обращению.

Из полутьмы коридора выдвинулся вдруг дьяк Кологривов и направился к мирским.

– Это вы меня звали? – попятился удивленно Раттнер.

– Я! – ответил дьяк, блестя в улыбке золотой коронкой зуба.

– Чем могу служить? – поглядел на него с любопытством Раттнер.

– Я знаю, что вы давно хотите познакомиться со мной! – сказал дьяк. – Так позвольте представиться. Полковник 44-го драгунского Нижегородского полка, Григорий Колдунов! – поклонился он коротким офицерским поклоном.

– A-а, «князь сибирской шпаны»! Очень приятно! – не растерялся Раттнер. – Раз вас видеть был бы, но в другой обстановке.

– Знаю! – ответил холодно Колдунов. – В следовательской комнате! Но этого удовольствия я вам никогда не доставлю.

– Как знать! – ответил беззаботно Раттнер. – Сколько веревочки ни вить, а концу быть!

– Ладно, об этом после поговорим! – оправил нервно бороду Колдунов. – А сейчас давайте о деле потолкуем. Судя по вашим комбинезонам я заключаю, что вы перелетели Прорву на самолете. Но куда вы его запрятали? Стрельцы по моему приказанию обшарили всю новокитежскую тайгу и не нашли ни одной гайки.

– И не найдут! – поспешил заверить Колдунова Раттнер.

– Да! Но если вы скажете, где он, то…

– Все равно не найдут!

– Почему же? – удивился Колдунов.

– А потому, что самолет спустился вне Прорвы. Мы пробрались в Ново-Китеж пешком, случайно.

– А вы не…

– Вру, хотите вы сказать? – пожал плечами Раттнер. – А это уж как вам угодно, так и думайте. Спокойной ночи, полковник Колдунов!

Тревожная ночь опустилась над Ново-Китежем.

На перекрестках, перегороженных рогатками, беспокойнее обычного стучали колотушки сторожей. По улицам сновали конные и пешие дозоры стрельцов.

– Ну? – спросил Раттнер, когда спустились они с кремлевского холма. – Что скажете?

– Эх, жаль, руки связаны, – сказал Птуха. – А то бы я р-раклюгу эту в дреп расколотил!

– Странно, почему Колдунов не тронул нас и пальцем все это время? – спросил Косаговский.

– Понятно почему! – ответил Раттнер. – Мы заложники на случай провала его организации. Поэтому он и берег нас.

– А теперь?

– И теперь он до поры до времени не тронет нас, ограничиваясь лишь слежкой! Провал вчерашнего собрания его рук дело.

– Да, пожалуй! – проговорил тихо Косаговский, думая о том, что теперь ему труднее будет видеться с Анфисой.

– Птуха, сюда! – крикнул вдруг резко Раттнер.

– Есть, товарищ военком! – подлетел к нему Федор.

– Ты уверен в том, что поп Фома не выдаст тебя при случае?

– Где ему! – отмахнулся пренебрежительно Птуха. – Вчера, когда застремили нас, я подумал было: «Поп светит»^[8]). Но теперь я на другого человечка думаю! Молод клоп, да вонюч!

– На кого думаешь? – спросил быстро Раттнер.

– Раньше времени не стоит болтать! – ответил Федор. – А только не миновать ему моих лап.

– Хорошо! А в попе ты, значит, уверен?

– На великий палец! Да и сами посудите: стоит мне заметить что-нибудь неладное, скажу я одно словцо кому следует, и нет халтурного попа Фомы!

– Ну, а новокитежскую тайгу он хорошо знает? – продолжал расспрашивать Раттнер.

– Кому же знать, коли не ему? Всю ее облазил вдоль и поперек!

– Ладно! Слушай же, Птуха, – понизил вдруг почти до шопота голос Раттнер. – Приготовься! Сегодня же ночью ты с попом Фомой отправишься по одному моему важному поручению.

Будь готов, Федор!

– Есть, быть готовым! – ответил Птуха.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. На копье!

Истома олифил, то-есть покрывал вареным льняным маслом икону богородицы «Нерушимая стена». Косаговский смотрел на классически-старообрядческий лик иконы и в сотый – раз жалел, что Истома обречен на богомазничество. Талантливый художник пропадает в юноше.

– А ты не пробовал, Истома, рисовать что-либо иное, кроме икон? – спросил Косаговский. – Что-нибудь мирское?

– Мирское не писал и не буду! – ответил сухо Истома. – Недавень принесли чумаки в Ново-Китеж образ Спаса, в миру писанный. Смотреть мерзко. Брюхат и толст, токмо сабли на бедре нет! «От Назарета может ли што добро быти?» – закончил юноша евангельским текстом.

Косаговский вздохнул. Истома не понимал его. И откуда у юноши эта фанатичная злоба на мир и все мирское? Совсем еще недавно Истома мечтал о бегстве из Ново-Китежа в мир, в вольный широкий мир, а теперь вдруг изуверская ненависть ко всему, что «от Назарета».

Косаговский встал с лавки и прошелся по избе. День выдался особенно тягостный. Даже словом не с кем перекинуться. Птуха вот уже неделю отсутствует, пропадая где-то с попом Фомой по поручению Раттнера. А Раттнер с утра ушел в Усо-Чорт. Ровщики сегодня устроили сходку, на которой будут «думати крепку думушку», как освободить из посадничьей подклети Фому Клевашного.

«Дорого дал бы я, – подумал Косаговский, – за газету, даже за клочок газеты трехмесячной давности».

Вдруг частый сплошной звон ворвался в окно. Сначала задребезжал старенький соборный колокол, затем Святодухова гора заклепала и в великие и в малые древа. И наконец заухали «Ратный» и «Воротный» колокола на кремлевских башнях.

Косаговский надвинул шлем и выскочил из избы.

По улицам к кремлю бежали толпы народа. Раздавались гневные выкрики:

– Торговых перещупать! Пошарпа-ем купцов!..

Из-за угла вылетел вдруг, давя кур и поросят, десяток конных стрельцов стреконного полка, при народе обнаживших сабли.

– Расходись. – закричал урядник, молоденький упитанный юноша. – Нет вам, псам, ходу к кремлю!

Но толпа не испугалась, а, наоборот, бросилась с ревом на стрельцов.

– Бей их, псов цепных!

Рыбак, бежавший с багром на плече, вырвался из толпы и, зацепив багровым крюком за кафтан урядника, стащил его с коня. Стрельцы струсили, повернули коней и помчались обратно к кремлю.

– В колодец его! – кричала толпа, срывая с урядника оружие.

– Ребятушки, помилуйте! – вопил по-ребячьи стрелец, – подневольные мы!

«А как похоже на революцию!» – подумал Косаговский.

С холма, которым заканчивалась улица, открылась просторная подкремлевская площадь, густо, как банка икры, забитая народом.

Весь новокитежский посад, все пять его концов собрались к стенам кремля. Все это кричало, вопило, грозило немудрящим оружьишком в сторону кремлевских стен. А кремль, неподвижный и тихий среди общего движения, таил угрозу. Кремлевские ворота наглухо закрыты, стены пусты, изредка лишь блеснет меж зубцами стрелецкий бердыш.

На холме Косаговского нагнал Истома, без шапки, распоясанный, в рубахе, перемазанной красками.

– Это восстание, Истома! – крикнул ему Косаговский. – По-нашему, революция.

– Похоже на то, – улыбнулся скупо Истома. – Не грело, не грело, а вдруг осветило! С чего бы это так вдруг?

Они вместе спустились с холма на площадь и вскоре увидели Раттнера. Чувствовалось, что именно он руководит восстанием, хотя Раттнер не отдал непосредственно сам ни одного приказания. Он лишь советовал сделать то или иное остальным главарям движения, среди которых Косаговский узнал старика-кузнеца, спасшего его во время ареста сходки в Даренкиной кружале, чахоточного солелома и еще двух ровщиков, бывших на том же несчастливом собрании. Эти-то главари и передавали приказы Раттнера непосредственно восставшим.

– Иди-ка сюда! – крикнул Раттнер, увидав Косаговского. – Теперь нам надо вместе держаться.

– Как это началось? – спросил Косаговский.

– Они виноваты! – крикнул Раттнер в сторону кремля. – Сегодня утром рыбаки, несшие с озера на Торг ночной улов, нашли у Смердьих ворот труп Клевашного. Этой казнью кремлевские владыки бросили вызов народу, желая запугать его. Но добились обратного. Рыбаки принесли труп Никифора на Торг. Начал сбегаться народ. Прибежали, бросив рудные ямы, ровщики, друзья Никифора, и начали призывать к восстанию. Но народ колебался. В этот момент, как нарочно, появляется на Торгу конный бирюч^[9]) и начинает читать посадничью грамоту о том, что завтра на Торгу после битья кнутом будут вырезаны ноздри у рукодельных людей и у Дарьи – питейной жонки, ковавших крамолу против посадника и киновеарха. Терпение народное лопнуло! Народ бросился на бирюча, избил его, изорвал посадничью грамоту и, подняв труп Клевашного, пошел с ним к кремлю. Вот и все! А нам, – указал Раттнер на главарей, – осталось лишь направить в организованное русло этот гневный народный порыв…

– И ты надеешься на успех? – спросил пытливо Косаговский.

Раттнер не успел ответить. Его окружили главари восстания.

– Слушь, мирской! Ты у нас в роде коновода, – обратился к Раттнеру кузнец с апостольской бородой. – Хотим мы твово ума пытать! Купчишки-то в кремле как в горсти. Надобе к кремлю приступом приступить, на копье его поднять.

– На копье!.. На копье кремль! – закричали ближайшие из восставших, прислушивавшиеся к разговору начальников.

И вся площадь подовторила им:

– На копье-о-у!..

– А сколько в кремле стрельцов? – спросил Раттнер.

– Близь тысячи! – крикнул кто-то опасливо из толпы.

– Толкуй неладное! – ответил строго, повертываясь в сторону крикнувшего, кузнец. – Откуль же близ тысячи, когда их всего в городе не более штисот наберется? А городского полку стрельцы, сотни три, в тайгу утекли!

– Ладно, попробуем, – ответил Раттнер. – Разбирайте оружье!

Восставшие бросились к телегам, привезшим из Усо-Чорта оружие, и начали поспешно расхватывать его. Но усочортовские мастерские смогли прислать повстанцам, или, по старо-русской, а следовательно, и китежской терминологии, – «белое» оружие.

Косаговский хотел было взять легкую и изящную саблю, но, нащупав в кармане «Саваж», раздумал. Истома же вооружился огромной медвежьей рогатиной, так не шедшей к его тонкой девичьей фигуре.

Гигант кузнец взял с одного из возов граненую в несколько перьев^[10]) булаву-пернач и поднес ее с поклоном Раттнеру.

– Ты у нас за воеводу, так уж прими пернач!

– Что вы, что вы! – отстранился конфузливо Раттнер. – Не надо. К чему это?

– Не спесивься, батюшка! – сказал строго кузнец. – Не я, народ новокитежский жалует тя в свои воеводы!

– Ах, чтоб вас! – прошептал сердито Раттнер, принял пернач и не долго думая сунул его за пазуху.

В бою все это оружие могло играть очень незначительную роль. Это сознавали и сами восставшие. То и дело слышались горестные восклицания:

– Эх, огненного боя у нас мало!

– Пищалей хоть бы полсотни!

Но «огненного» боя не было. Новокитежские власти предусмотрительно отбирали все огнестрельное и даже метательное оружие тотчас же, как только выходило оно из рук мастеров, и хранили его в кремлевских арсеналах.

– Ни щитов, ни лестниц, ни багров у нас нет, – кручинились восставшие. – Как на стены полезем?

– А они начнут со стен смолу горячую поливать да из пищалей бить!

Но эти отдельные робкие возгласы потонули в общем могучем крике:

– На копье!.. На приступ!..

Людская волна ударила в стены кремля и остановилась. Между зубцами зацвели маками и васильками кафтаны стреминных стрельцов. Началась обычная пе ред приступом перебранка.

– Эй, сермяжники, сдавайтесь! – кричали стрельцы. – С мирскими ворами стакнулись! На Русь захотели?

– А вы за попа щит поставили? – кричали в ответ восставшие. – Эх вы, исусово войско!

– Зададим вам, деревянному воинству, жару! – грозились стрельцы, намекая на дреколье восставших. – Всех перевешаем!

– Отыдь!.. Раздайсь… Расступись!.. – закричали вдруг в толпе.

Косаговский оглянулся удивленно. Человек сорок повстанцев с трудом тащили самодельный таран, огромное, необхватное бревно, один конец которого был наспех окован железом. Многие из стоявших у стен бросились на подмогу. Теперь у бревна было не меньше сотни.