Текст книги "Всемирный следопыт, 1929 № 03"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Иван Макаров,В. Воронин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Из мелкой поросли березняка поднимается табун полевиков – первые живые существа, которых мы встречаем в мертвой тайге. Хотя мы уже давно не имели на ужин дичи, нам не до охоты: при переправе через болото по уши нырнула в тину одна из лошадей. Вытащив после долгих усилий коня, выбираем место, для лагеря и тут только замечаем, что одного из нас не хватает. Кого? – Конечно, комсомольца. Он у нас «веры такой». На этот раз Митя погнался за тетеревами.

По-настоящему тут заблудиться трудно: идя по направлению поваленных деревьев, рано или поздно выйдешь на реку Хушмо, а Мите известно, что на Хушмо имеется выстроенное экспедицией Кулика зимовье, от которого идет тропа к избушке Кулика. Но, выйдя на эту реку, как Он будет знать, куда итти к зимовью – вверх или вниз по реке? Хушмо длинна, и если Митя возьмет неверное направление, мы его не скоро увидим…

Время от времени подавая сигналы из винтовки, мы не теряем надежды, что охотник вернется. Но вот тьма давно уже поглотила Страну Мертвого Леса, остыл оставленный Мите ужин, а юноши все нет. Сытин берет в руки ружье, сует в карман кусок хлеба и банку консервов и говорит:

– Митя, несомненно, прошел на Хушмо. Я пойду туда и у зимовья буду стрелять, чтобы он знал куда итти.

Сытин надеется на свою память, – он был на Хушмо вместе с Куликом и знает, где находится зимовье. Но когда он уходит, тунгус бормочет, ни к кому не обращаясь:

– Один кружал – стало два… Будет худо, если не встретится Белый Человек…

XIV. «Два кружал – стало три».

Утро занялось хмурое. Тянет пронизывающий северный ветер. Еще угрюмее смотрит Страна Мертвого Леса, придавленная тусклым нависшим небом.

Завьючиваем последнюю лошадь. В это время над нами, свистя крыльями, проносится десяток тетеревов. Это, несомненно, те самые птицы, которые предательски увлекли Митю в глубь мертвой тайги, но, хватаясь за ружье, я забываю об этом. Тетерева садятся совсем близко, и нет возможности удержаться от соблазна.

Рассчитывая нагнать отряд в пути, предупреждаю, чтобы меня не ждали. Углубляюсь в бурелом. Местность открытая и, пробираясь через сухой валежник, я произвожу много шума, но птицы доверчиво подпускают меня на выстрел. Тетерева с любопытством вытягивают длинные шеи: вероятно, они видят человека в первый раз. Ближайший тетерев падает на землю, но второй, в которого стреляю в лет, оставляет после себя лишь несколько перьев. Табун снимается и перелетает в мелкую поросль ближайшего болота.

Оглядываюсь назад – отряда не видно. Что-то шепчет мне, что охоту на этом следует закончить. Но разве можно устоять, имея на поясе красавца-косача и видя, как остальные ждут лишь того, чтобы присоединиться к первому трофею? Охотник меня поймет.

Птицы, однако, напуганы. Снимаются вне выстрела, перелетая в следующее болото. Лишь после нескольких подходов добываю еще одну. Только тогда тетерева догадываются, как им избавиться от моего преследования. Снявшись еще раз табуном, они разлетаются в разные стороны.

Я все-таки пытаюсь обмануть одного тетерева, который садится на сухую листвениицу ближе всех, но он вскоре улетает, скрываясь из вида. Тогда я прихожу в себя. Смотрю на часы и не верю глазам. Неужели я гонялся за тетеревами три с лишним часа? С бивака я вышел в семь, а теперь одиннадцатый. Где же может находиться отряд?

Вспоминаю, что, преследуя птиц, я все время шел как будто на восток, а путь отряда лежит на север. Следовательно, чтобы нагнать его, мне надо итти на северо-северо-запад. Солнца на небе нет, и я лезу в карман за компасом, но он остался в сумке, которую я не взял. Непростительная оплошность!

Впрочем, дело поправимо: бурелом – это тот же компас. Целый чао ломлюсь через дьявольский завал сухого леса, затем делаю два условных выстрела. Слушаю долго, до звона в ушах, но ни один звук не нарушает гнетущего безмолвия. Лишь ветер порой шуршит сухими сучьями.

Еще час борьбы с буреломом, и я упираюсь в большое болото, густо заросшее высоким, в рост человека, ерником. Его надо обходить, но, пройдя несколько сот метров, в нерешительности останавливаюсь. Кругом все так однообразно, что нет ни одного предмета, по которому можно было бы ориентироваться, а бурелом теряет свою закономерность. Стволы деревьев лежат в разных направлениях. Это уже совсем скверно. Так, пожалуй, я не скоро отсюда выберусь.

Оставляю болото и спешу на более высокое место. Вскоре поваленные деревья снова принимают определенное направление. Пройдя километров пять, повторяю сигнал, но ответа опять не получаю. Страна Мертвого Леса молчит, как сфинкс. Тогда я взбираюсь на одиноко торчащий ствол мертвой лиственницы и окидываю взглядом горизонт. Мертвая тайга, убегая вдаль взлохмаченными увалами, смотрит безнадежной пустотой. Ни одной движущейся точки!

Конечно, реку Хушмо я в конце-концов найду, но со мной может случиться то же самое, что и с Митей. Выйдя на реку, я не буду знать, в какой стороне искать зимовье. Наш тунгус, пожалуй, уже может сказать:

«Два кружал – стало три»…

Перспектива долгого одиночества среди мертвой тайги мне не улыбается, – при мне очень небольшой запас патронов. Отряд надо найти во что бы то ни стало, пока он не ушел слишком далеко. Достигнув Хушмо, товарищи, несомненно, примут меры, чтобы разыскать меня, но разве скоро найдешь человека среди этого почти фантастического бурелома?

Кулику в его избушке, думается мне, нечего беспокоиться о бандитах, если бы даже они вздумали нанести ему визит. Этот бурелом охраняет его от нежелательных посещений надежнее, чем охраняла бы сотня вооруженных с головы до ног людей.

Небо все более хмурится, каждую минуту надо ждать дождя или снега. От непрерывной гимнастики, которую предоставляет из себя ходьба по бурелому на мне все мокро. Часовая стрелка показывает час. Значит, я иду уже около трех часов. Прошел я немного: какой-нибудь десяток километров, но по количеству затраченных сил это расстояние втрое больше.

Сажусь на ствол дерева и закуриваю папиросу, но она тотчас же теряет свой вкус. Из-под ног скалит мне зубы белый череп – человеческий!.. Кто и когда нашел себе тут смерть? Но мертвая тайга никогда не раскроет этой тайны…

_{Из-под ног скалит мне зубы белый череп – человеческий?..}

Неожиданная находка действует неприятно. «А что, если я здесь сломаю ногу? Кто найдет меня тогда?» – мелькает мысль. Окружающая обстановка действует угнетающе. Не Докурив папиросы, оставляю ствол и иду дальше.

Вдруг я останавливаюсь. Длинный тягучий звук прорезает тишину. Этот, звук тосклив, как завывание голодного волка в лунную ночь, но мне он кажется не менее приятным, чем звуки хорошей скрипки.

Это воет одна из наших собак, заблудившаяся, как и я, в буреломе. Отряд должен быть недалеко.

Сибирская лайка теряется в тайге удивительно быстро: отойдя от хозяина на две сотни шагов, она уже начинает скулить.

Даю сигнал ружьем. Вой смолк, и снова в ушах звенят колокольчики тишины. Но вот далеко-далеко слышатся два коротких звука. Мертвая тайга возвращает наконец мне выстрелы…

– Потерять сразу троих – это уж слишком! – укоризненно качает головой Суслов. – Хорошо, что скоро выбрались.

– Мне указал дорогу белый человек, – говорю я. – Если, бы не он, вы, пожалуй, не скоро увидали бы меня.

– Вы шутите, конечно?

– Нисколько. Меня на самом деле погнал вперед белый человек, только он состоял из одного черепа. Если бы я засиделся на колоде, мне не удалось бы вас нагнать…

XV. Лагерь № 13.

Сливаясь с тусклым горизонтом, темной грядой надвигается хребет. Рабочий Сизых, участник метеоритной экспедиции, говорит, что это последний барьер, отделяющий нас от центра падения метеорита. За хребтом находится Великое Болото, на котором засел наш ученый Кулик.

Ветер прекратился. Сверху летят белые пушинки. Они падают все чащей чаще и в течение получаса покрывают белым саваном Страну Мертвого Леса. Вот и зима.

Отряд взял направление удачно. В глубоком провале, по дну которого, извиваясь, бежит река, виден сруб зимовья. Это лагерь № 13. Плывя в 1927 году на плоту по Хушмо, Кулик сделал здесь тринадцатую остановку. Зимовье выстроено летом этого года.

Долго ищем удобный спуск и, наконец, в брод переправляемся через реку. Ее течение так быстро, что на ней почти нет льда. Не доходя сотню шагов до зимовья, видим на реке заездок для ловли мордами рыбы. В питании метеоритной экспедиции при трудности завоза сюда продуктов пойманная в Хушмо рыба играла видную роль, но сейчас не видно признаков того, что заездком пользовались в недавнее время. Морды торчат на кольях, а две лодки вытащены на берег.

Но где же тот, кто заблудился, и тот, кто пошел его искать? Где Митя и Сытин? Если с первым действительно стряслась беда, то второй должен бы быть здесь, а между тем нам никто не выходит навстречу. Приткнувшееся на берегу реки зимовье также не подает ни малейших признаков жизни.

Спешиваемся и открываем дверь. Пусто! Ничего, кроме очага из камней, скамейки и полока, – зимовье служило метеоритной экспедиции баней. Перед зимовьем на кольях устроено нечто в роде стола, – там сиротливо стоят жестяная кружка и такой же чайник. Не будь снега, может быть, и можно было бы приблизительно сказать, когда в последний раз тут были люди, но снег прикрывает все; на нем не видно никаких следов.

Остается осмотреть еще лабаз – основательнейшее сооружение на четырех столбах, которое в Москве при квартирном кризисе с успехом могло бы служить жильем. В лабазе, разумеется, мы не найдем наших потерявшихся товарищей, ко там, как говорит Сизых, должны храниться основные продукты Кулика. Лабаз находится в сотне шагов от зимовья.

Лестница лежит там, где ей полагается, – на земле у столбов. Лабаз так высок, что с последней ступеньки, чтобы попасть внутрь, надо подтянуться на руках. Первым протискивается в узкую дверцу массивный Вологжин, за ним лезу я. Падающий через дверь свет скудно освещает внутренность лабаза.

В углу стоят два мешка с мукой, один полный, другой начат до половины; в другом углу – рамки с листами толстой бумаги– гербарий; на веревочке, протянутой под крышей, перекинута доха. На полу две жестяных банки из-под монпансье; в одной – граммов пятьсот сахара, в другой – немногим больше коровьего масла. Сломанный топор, несколько пустых мешков, концы веревок. Вот и все. Запасы не велики, а главное – как давно лабаз посещался человеком? На этот вопрос мы не находим ответа. Человек мог быть тут в последний раз и вчера и несколько месяцев назад.

Покончив с осмотром, молча спускаемся из лабаза. В голове каждого невеселые мысли. Цель нашего путешествия близка, но найдем ли мы заветную избушку обитаемой? А тут новая забота: двоих из нас нет, и неизвестно, где они и что с ними…

Усаживаемся на опрокинутую лодку и принимаемся обсуждать создавшееся положение. Мнения разделяются; Суслов предлагает остаться пока здесь и немедленно организовать поиски отбившихся, а Вологжин утверждает, что необходимо итти к избушке Кулика и на поиски отправиться лишь оттуда. Взвешивая оба предложения, я думаю, к какому из них присоединиться. В это время мой взгляд падает на стену зимовья, повыше двери. Там прибита какая-то бумажка.

_{Мой взгляд падает на стену зимовья, повыше двери; там прибита какая-то бумажка.}

– Вы не видали, что это там такое? – спрашиваю я.

– Нет. Может быть, она нам что-нибудь скажет?…

В следующий момент бумажка в наших руках. Почерк знакомый:

«Вчера я не дошел до лагеря и ночевал под колодой. Митя пришел утром на мои выстрелы. Он убил тетерева, но Серко его сожрал. Чтобы не терять времени, идем к избушке Кулика. Сытин».

Они давно у Кулика, а мы сидим и ломаем голову, где их искать. Как это никто из нас не заметил бумажки раньше? Они прибили ее слишком высоко. Оба ушли с зимовья задолго до того, как начал падать снег.

Итак, теперь остается одно: заглянуть в избушку на таинственном Большом Болоте. Скорей туда!..

XVI. У заветной избушки.

Тунгусу ничто не мешает остаться на этом зимовье, чтобы на следующее утро двинуться в обратный путь. Его роль окончена, но он хочет посмотреть, что это за Кулик, который не боится жить один на Большом Болоте.

Снег продолжает падать, сглаживая острые выступы хребта, ставшего отвесной стеной за Хушмо. Мы вступаем в узкий, как ворота, раствор ущелья, по дну которого прокладывает себе путь торопливый поток. Это и есть тот ручей, который вытекает из Великого Болота и о котором, напутствуя Кулика, говорил шаман.

После долгих дней борьбы с тайгой и буреломом кажется странным, что на нашем пути нет никаких препятствий. Метеоритная экспедиция положила немало трудов на разработку этой тропы, связывающей лагерь № 13 со стоянкой Кулика в центре падения метеорита. Убранный с тропы бурелом лежит по сторонам высоким барьером. Через каждые сто метров – столбик с надписью: «М. Э.» – что значит: «Метеоритная экспедиция». Под этими буквами – цифра, обозначающая пройденное от лагеря расстояние.

Извиваясь, как убегающая змея, ущелье смотрит угрюмо, словно не довольно нашим вторжением в его каменные недра. Его склоны также завалены буреломом, из-под которого то-и-дело выглядывают груды камней. В давно прошедшие времена тут лились потоки изверженных наружу пород, которые, остыв, превратились в камень. Основание этого хребта целиком сложено из гранита.

Столбик отмечает второй километр, когда мы упираемся в тупик. Ущелье кончилось, дальше почти отвесная стена из камня. С этой стены красивым водопадом низвергается ручей. Тропа, пересекая ручей, круто поворачивает влево, в обход скалы. Наши лошади, непривычные к жесткому грунту гор, ступают боязливо, и мы долго поднимаемся по крутому склону на перевал.

С высоты можно было бы на далекое расстояние окинуть взглядом Страну Мертвого Леса, но пелена падающего снега закрывает горизонт. Плоскогорье обширно. Окаймленное грядой типичных для северного пейзажа холмов, оно расширяется по мере нашего продвижения. Несмотря на относительную высоту и часто попадающиеся камни, ноги лошадей то-и-дело по колено уходят в почву, а временами приходится преодолевать настоящие топи. Тунгусы не даром зовут это место Большим Болотом, – плоскогорье сплошь заболочено. Еще вернее было бы назвать его Каменным болотом.

Бурелом хотя и продолжает устилать почву, но принимает иной характер. На земле больше не видно вывороченных корней, а лежат лишь верхние части деревьев. Воздушный вихрь, очевидно, пронесся тут высоко и, обломив верхушки, оставил стоять стволы. Эти стволы также мертвы и, лишенные коры и ветвей, похожи на телеграфные столбы. Если угрюм и жуток вид бурелома, лежащего на земле, то не менее мрачен вид и этого обнаженного леса.

Выпавший снег побелил мертвый лес: без покрывала снега кругом было бы черно, как в печной трубе. Деревья носят следы сильного ожога, но настоящей гари нигде не видно, и это невольно останавливает внимание. Почему в тайге не было пожара, раз тут был огонь? Правда, стоящие на корню сырые деревья зажечь трудно, но в тайге достаточно сухого валежника, который иногда загорается от окурка. Объяснение этого любопытного явления, по-моему, может быть двоякое: или ожог был настолько молниеносен, что не мог вызвать настоящего пожара, или начавшийся от ожога пожар в скором времени прекратился. Жители Приангарья, помнящие падение метеорита, говорят, что после того, как огненный шар упал в тайгу, в скором времени разразилась сильнейшая, небывалая гроза с ливнем. Пожар тайги, вызванный приходом небесного гостя, мог быть потушен дождем.

Через частокол лишенных верхушек деревьев тропа идет узкой прямой просекой. Вот она делает поворот. Далеко впереди два темных пятна.

– Это идут наши, – говорит едущий впереди Вологжин, – Сытин и Митя.

– Значит, они идут назад?

– Выходит, что так…

Мне вдруг становится жарко, словно я окунулся в горячую ванну. Неужели мы опоздали. Возвращение товарищей можно объяснить только тем, что избушка на Большом Болоте оказалась пустой…

Вуаль падающих снежинок мешает рассмотреть фигуры идущих. Пытаемся подогнать лошадей, но, проделав почти четыре сотни километров по тайге, животные остаются безучастными к сыплющимся на них ударам. Мой Гардероб и одна вьючная лошадь уже выбыли из строя, а остальные хотя и несут на себе вьюки, но скорость их движения не многим отличается от скорости черепахи.

Темные пятна на просеке хотя и увеличиваются в размерах, но не похоже, чтобы они двигались нам навстречу. Да и по форме они мало походят на фигуры людей. Так и есть! Наша тревога оказалась напрасной. Это просто два пня.

Столбик сбоку просеки отметил уже семь километров. Сухостой редеет, тропа делает новый поворот. Впереди открывается обширная котловина, замкнутая со всех сторон конусообразными сопками. При первом взгляде на дно котловины мне приходит на ум небесная спутница нашей планеты Луна, – так похожи усеявшие котловину воронки на кратеры, которые видны на лунной поверхности, когда смотришь на нее в телескоп…

Но внимание тотчас же устремляется на другое. У противоположного края котловины, где оканчивается скат покрытой сухостоем сопки, виднеется лабаз, а за ним – зимовье. Это избушка Кулика, его жилище… Оттуда слышится лай собаки, но, может быть, это лает Серко, – он ушел со своим хозяином. Нет, лает несколько собак – значит, в избушке живут люди…

От зимовья отделяется фигура высокого человека и, перепрыгивая через кочки болота, почти бежит нам навстречу. В последовавших затем впечатлениях разобраться трудно – так быстро происходит встреча. Узкое, немного бледное лицо, большие очки, темная с проседью борода, перетянутый разноцветным пояском ангарский зипун и длинные ноги – вот как выглядит человек, до боли сжимающий мне руку. Может быть, это совсем не подходит к данному моменту, но, отвечая на приветствие, я невольно думаю: «Как хорошо, что у него длинные ноги! Только с такими ногами можно ходить по Великому Болоту…»

Этот человек – Леонид Алексеевич Кулик…

(Окончание в следующем номере)

Леонид Алексеевич Кулик.

_{С фотографии А. Гринберга, снятой специально для «Следопыта» в фотолаборатории Академии Художественных Наук в Москве.} 　

САЗАН С ОЗЕРА НУРИЕ-ГЕЛЬ

Рассказ Валентина Воронина

Рисунки худ. Б. Шварцa

Я с трудом волочу усталые ноги по скрежещущей гальке, которой усеян берег моря от Чороха до Батума. Впереди плетется, спотыкаясь, Антон. Слева беспокойно плещется море, словно страдая бессонницей в эту душную звездную ночь. Справа в темноте мелькнул маленький овальный клочок неба. Дальше– второй, третий, четвертый… Далеко впереди мигают огоньки.

– Уже первое озеро Нурие-Гель, – облегченно вздохнул Антон. – Остался километр до Батумд…

Мы возвращались от устья Малого Чороха. В окрестных лугах водились змеи, древесные лягушки, черепахи. Помимо этого наши банки заполнялись слизняками, речными крабами, скорпионами и еще всякой мелочью, дорогой для натуралиста. Сегодня, запоздав, мы торопились домой.

– Ай! Чорт! – крикнул Антон, споткнувшись обо что-то и падая на гальку. Сбоку оглушительно звякнул колокольчик. Загрохотали Антоновы банки…

– Стой, жулье паршивое! Сокрушу!..

Приблизилась высокая темная фигура. Крепкая рука схватила меня за шиворот:

– Стой, дьяволы!

_{Крепкая рука схватила меня за шиворот…}

Две секунды я раздумывал, какой прием джиу-джитсу пустить в ход. Через три секунды Антон был на ногах. Пять секунд спустя три человека катались по берегу, работая кулаками… Через пять минут мы все трое сидели в траве, у берега озера.

– Ты, Игнат, больно дерешься, – пробормотал Антон, закуривая папиросу и укоризненно глядя на нашего общего приятеля, на которого мы нарвались впотьмах.

– Больно! – добавил я, почесывая шею.

– Кто вас знал! – виновато сказал Игнат. – Чего путаетесь по ночам!

– А что?

– Я рыбу ловлю…

Антон захохотал. Я вежливо улыбнулся…

Надо сказать, что озера Нурие-Гель (всех их шесть) тянутся вдоль берега моря от городского сада до скотобойни. Озера маленькие, поросли росянкой, чилимом, осокой. В разгаре лета воды не видно – сплошной луг. Особенность этих озер – полупресная вода. Во время бури на море волны иногда докатываются до озер. Рыба водится мелкая: щиновки, бычки, сазаны…

– Заткни свою глотку! – обиделся Игнат. – Сиди спокойно, слушай…

Мы притихли. Где-то сбоку трещит сверчок. Мелодично квакают лягушки. Кричит коростель. Плещется море. Дышит озеро. В сине-бархатном небе раскаленными углями пылают звезды. Душно. Темно.

– Вот и все! – бесцеремонно ляпнул Антон, разрушая гармонию спокойствия.

– Тише… – зашипел Игнат.

Вдруг мне показалось, что поверхность озера вздулась пузырем и лопнула. Зашуршали прибрежные камыши. Пузырь снова лопнул…

– Что это?

– Ш-ш… – шикнул Игнат. – Сазан это…

Я почувствовал на плече дрожащую руку Игната.

Пусть композиторы раскладывают музыку на формулы и при помощи алгебры создают симфонии. Пусть художники копаются в теории сочетания красок и пачкают полотно. Никто не познает глубину красоты необъятной ночи, усыпанной звездами, очарованной глубиной звуков. Только испытанный натуралист соберет квинт-эссенцию жизни, замирая перед редкой, еще невиданной добычей. Таких познавателей красоты в эту ночь на озере Нурие-Гель было трое…

Внезапно сорвался резкий, дикий звук, взрывая воздвигнутый нами дворец настроения:

– Анто-о-н! – заорал Игнат, – Антон!

– А? Что?..

– Дьявол! Ты порвал мои снасти!..

Испуганно зашелестела осока, всплеснулась вода посреди озера, плеснула дальше… Стихло все. Сазан уплыл.

Я встал между разозленными приятелями. Конечно, Антон оказался виновным из-за того, что ночью ничего не видно, но… Игнату следовало бы не спать, а следить за протянутыми к колокольчику веревками донных удочек, к тому же он мог бы исправить повреждение сразу, не ожидая пока возьмется сазан…

– Ты знаешь пословицу про двух собак и третью? – внушительно обратился ко мне Игнат.

– Конечно, – ответил я вкрадчиво – Но… если в собачью драку вмешается человек, – пословица ни к чему. Особенно, если применить воду…

Я быстро толкнул уже сцепившихся приятелей с берега. Через минуту мы все трое мирно купались в черной теплой воде.

– Скажи, Игнат, – укоризненно спросил я, вылезая на берег, – стоило тебе драться из-за паршивой рыбы?

– Паршивой! – обиделся Игнат. – Хорошо… Подожди до утра.

Мы удобно улеглись на траве…

– Охотники на Чорохе кефаль бьют – сказал Антон.

– Правда, Игнат, – добавил я, – возьмем завтра ружье. У устья восьмикилограммовая кефаль на поверхности воды плавает…

Игнат бросил окурок. Ракетой мелькнул он в воздухе и пропал в озере.

– Плевать мне на кефаль! Я восьмикилограммного сазана стерегу…

– Сбавь шесть килограммов, – предложил Антон.

– Не стоит. Утром набавить придется…

Небо посветлело. Выступили неясные очертания далеких гор. Из-за хребта показался алмаз солнца. В кустах защебетали птицы. С криком пролетела стая сиворонков. У моря взлетели бакланы. На застывшем стекле озера завертелись нырки. Над водой запрыгали серебряные рыбки.

– Пойдем, Антоша, домой, – сказал я, собирая банки.

– Подожди немного.

Игнат поднялся, оглядываясь:

– Вот, – добавил он, указывая рукой.

Мой взгляд захватил только расплывающиеся круги на озере. Вдруг… Не может быть!..

Второй, третий раз выбросился из воды огромный сазан. Он прыгал мордой вверх. Как акробат, падал он на хвост, перекатывался туловищем и скрывался в глубине. Только восемь килограммов живой рыбы могли создать такой плеск.

– Это редкость! – лихорадочно забормотал Антон, принимая облик истинного натуралиста. – Очевидно, на эту дылду повлияла полуморская вода. Готовь, Игнат, снасти…

Мы разделили берег на три района. Каждый из нас путался в ворохе, удочек, колокольчиков. Я забросил две поплавковых и три донных удочки.

Сазан, или карп – свинья озер. Где много тины, ила – там и сазан. Свой цокающий, вздыхающий звук он производит то прижимаясь к тине, то отрываясь от нее в весенней игре. Большой сазан среди камыша – как медведь в лесу. Он объедает молодые побеги, с трудом продираясь сквозь гущу стеблей. Сазана можно заморозить. Брошенный в воду, он оттаивает и снова плавает – спокойный, ленивый. Два-три килограмма – сазан обыкновенный, три-четыре – редкость. Мы стерегли восьмикилограммового сазана – чудо природы!..

В полдень Антон заснул, предварительно замотав две донных удочки за ногу. Я уснул часом позже. Сазан плавал свободный, ленивый…

Я проснулся от толчка. На небе огромная рубиновая капля уже стекала в море. Вечерело…

– Чорт с ним! – сказал. Антон.

Мы ушли. Игнат остался у озера.

– Хитрый, дьявол!.. Старик! – ругался рыболов.

Сазан плавал в глубине озера…

* * *

Все лето мы применяли различные хитрости рыбной ловли. Переметы, бредни, верши и пауки поочередно дежурили в озере. Сазан обходил приманку переметов, нырял под бредень, уплывал от пауков и игнорировал верши.

Осенью озеро потемнело, вышло из берегов, как тесто из кастрюли. Замолкли лягушки. Садились у берега на ночовку перелетные гуси, утки, лебеди. Море все чаще перекатывало в озеро бурные волны. Сазан, отъевшийся за лето, жирный, неповоротливый, спрятался в глубине. Наступила зима, дождливая, теплая, как осень в средней полосе СССР.

Антон, притащился ко мне однажды утром, громыхая на лестнице веслами.

– Идем рыбу ловить…

– Чем?

– Руками. Лучший способ ловли.

Через час мы подошли к третьему озеру Нурие-Гель. Игнат ждал нас у лодки. Два-три движения – весла в уключинах. Мы тронулись.

Я в первый раз испытывал это своеобразное удовольствие. Надо было перегибаться через борт. Руки с засученными рукавами пошире обхватывают. под водой ближнюю пловучую кочку. Поднимают ее. Среди кишащих бокоплавов, щиповок, плавунцов золотеют бока небольших сазанов. Продрогший, мокрый, я с жадностью хватаю скользкую рыбу и бросаю ее в лодку. Для равновесия лодки с другого борта перегибается Игнат, подхватывая новую кочку. Антон гребет рулевым веслом.

– Стой!.. Держи!..

Я, оглянулся. Позади меня Игнат совсем перегнулся через борт, прижимая к груди чудовищный пук мокрой зелени. Вдруг… ляп, ляп – огромный золотистый хвост восьмикилограммового сазана забился, ударяя Игната.

– Не пускай!.. Держи!.. – взвизгнул Антон, бросаясь к Игнату.

_{Огромный золотистый хвост восьмикилограммового сазана забился, ударяя Игната…}

В ту же секунду метнулись в воздухе четыре ноги. Перемахнув через борт, я шлепнулся лицом в холодную кочку и опустился на ил. Я глотнул пол-литра воды, кишевшей бокоплавами, взметнул ногами и через мгновение увидел над головой небо. В четырех метрах от меня плавали головы приятелей. Лодка качалась в отдалении.

– Не пускай!.. Не пускай!.. – визжал Антон.

– Держи! – ревел Игнат.

– Ух!.. Ух!.. – разносились крики над водой.

– Держи!… Под жабры хватай! Черт!.. Ушел!..

_{—Держи!… Под жабры хватай! Черт!.. Ушел!..}

Как по команде, мы заработали конечностями, направляясь к ушедшей лодке. Внезапно я почувствовал, что за ноги меня крепко держат подводные корни и стебли. Я скорее почувствовал, чем увидел, побелевшие лица приятелей. Антон быстро нырнул… вынырнул…

– Спа-а-си-и-ите!..

Борясь за жизнь в ледяной воде, я заметил, что Игнат стал нырять… Время исчезло. Тысячелетия проходили, пока я, рассекая воду, выбивался из мертвой хватки водорослей. Мою глотку сдавили спазмы. Захлебываясь, я отчаянно повторил предсмертную мольбу Антона:

– Спа-а-аси-и-те!..

Знакомая рука ухватила мой воротник.

– Не кричи… не болтайся! – советовал Игнат, подымая мои ноги. – Я еще Антона не вытащил…

Мы раздевались на берегу и выжимали одежду: я – молча, Антон– ругая сазанов. Игнат рассуждал о своей ловкости. Он, ныряя, перервал руками отдельные стебли водяных лилий и, вырвавшись, спас нас.

Сазан плавал в глубине озера…

Спустя три дня мальчишки рассказывали, что поймали в траве у берега третьего озера Нурие-Гель огромного сазана, полураздавленного, полуиздохшего от жира и старости. Они продали редкостную рыбу на базаре. Кто ее съел, я не знаю…

• • •

Галлерея колониальных народов мира

ПОЛИНЕЗИЙЦЫ

(К табл. на 4-й стр. обложки)

_{Карта Полинезии.}

Полинезия – бесчисленная масса мелких и мельчайших островков, разбросанных в огромном пространстве Тик ого океана по обе стороны экватора. От Меланезии на восток растянулись пятна островов: острова Тонга, Самоа, о-ва Кука, Таити, Паумоту и, наконец, остров Пасхи – восточный из островов Полинезии, лежащий уже недалеко от западного побережья Южной Америки.

Полинезия! – Перед вами встают образы великих Робинзонов эпохи открытий, бессмертный пионеры мореплавания. Кук, Магеллан, Тасман здесь, у этих островков, отстаивали свои утлые корабли от натиска бурь Великого океана… Вспоминаемся необычайная жизнь великого французского художника Поля Гогена, здесь, на Таити, воплощавшего свой неуемный гений в краски, в картины, с которых смотрят на нас усыпанные цветами таитянки, желтокожие полинезийцы, так непохожие на своих соседей меланезийцев.

Высокий рост, светлая кожа ярко желтого и буроватого оттенков, не шерстистые, а прямые волосы, прямой нос – вот физические признаки, характерные для полинезийцев на всем огромном пространстве их распространения.

Море, разделяющее острова, вместе с тем, связывает их, ибо лучшие пути сообщения – морские, и морем шло распространение исторических культур.

Полинезия является областью высоко развитого туземного мореплавания. Искусство судостроения также достигло высокого развития. На легких пирогах полинезийцы отважно пускаются в далекие океанские плавания: путешествия за тысячи километров не представляли ничего необычного для этих природных моряков в те времена, когда Полинезия не была еще втянута в круг европейской цивилизации.

Свидетелем этому – само их расселение по островам, начало которого скрыто от нас в тайниках прошлого, но которое более или менее интенсивно продолжалось до последних столетий. Не даром острова Самоа получили некогда наименование Островов Мореплавателей.

Крупные суда встречаются по преимуществу на островах Фиджи, Тонга, Самоа и у маори – населения Новой Зеландии, включаемой по своей культуре в Полинезийскую группу.

Большие лодки с аутригером и двойные суда, соединенные общей платформой, на которой сооружается жилище, бороздили еще так недавно безбрежную гладь океана во всех направлениях. Эти изящные пироги достигают нередко огромных размеров, и число гребцов на них доходит иногда до ста пар.

Богато украшенные, с причудливыми резными носами, суда эти не даром поразили Кука, которому мы обязаны их первым описанием и воспроизведением в зарисовках.

Полинезийцы знают и парус. Плетеный из растительных материалов треугольный парус – изобретение этих «примитивных» мореплавателей.