Текст книги "Всемирный следопыт, 1929 № 03"

Автор книги: авторов Коллектив

Соавторы: Иван Макаров,В. Воронин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Вал опрокинулся на бот. Криставер нагнул под его тяжестью голову и когда вал прокатил дальше, он все еще держал Канелеса. В его воображении встал отец юноши, полуслепой старик, живший в маленьком домике в горах… Руки рулевого попрежнему впивались в Канелеса, – пусть лучше их смоет обоих зараз!..

Вода так и бурлила под ботом. Он лежал высоко на волнах, так как был полон воздуха. Криставеру хотелось взять нож и пробуравить в днище дырку, чтобы выпустить воздух, но обе руки были заняты, и он неспособен был на новые усилия.

По небу мчались все те же черные клубящиеся тучи, изредка разрываемые молниями. Но бот снова слышны крики. Во мгле мелькнул парус, он приближается, он правит прямо на них… Рыбаки кричат в ответ и при свете молнии узнают «Морскую Розу». Она проносится мимо них, на руле стоит Яков и так же, как Пер Сюцанса, убеждается в невозможности помочь. Когда Яков начал удаляться, он услыхал позади себя смертельный крик ужаса. Неужели и он уйдет от них?..

Однако бросить товарищей в нужде, – это было непохоже на Колченогого. Ему и «Морской Розе» не впервые было носиться в бурю зимней ночью, они знали друг друга и могли решиться на то, на что не посмел бы рискнуть никто другой. Яков проревел приказ, тотчас же повторенный на носу бота, и стал поворачивать бот против ветра. «Морская Роза» легла форштевнем наперерез волнам и понеслась навстречу к гибнущему «Тюленю».

Яков услыхал крики: верно, его снова заметили и окрылились надеждой. Проносясь совсем близко от потерпевших крушение, он кинул им не канат, а слова:

– Держитесь крепче, парни, ждите меня обратно!..

Это ободрение в бурю, со стороны человека, который сам еще не пострадал, было наполовину спасением. Рыбаки вцепились с новой силой в киль бота.

И снова «Морская Роза» устремилась против ветра к опрокинутому боту. Волны угрожали залить судно, и парни черпали без конца. Яков стал выслеживать бот, который тем временем должно было отнести ветром еще дальше.

Вот и «Тюлень» – черная полоска, колыхающаяся далеко на волнах. Яков направил свой бот прямо на него. Теперь он знал, что ему делать.

– По два человека на каждую сторону, и тащите их на борт! – крикнул он..

Распоряжение это казалось бессмысленным, но на море нельзя ослушаться. Яков отлично знал, что против одного было девяносто девять шансов не справиться с рулем, и тогда все погибли бы, но размышлять об этом было не время, – опрокинутый бот стал снова подниматься кверху и на гребне гигантской волны несся им навстречу.

– Будьте внимательны, друзья! – крикнул Яков.

В следующую минуту «Морская Роза», вся в брызгах и пене, налетела на опрокинутый бот.

– Хватайте!..

«Морская Роза» вся содрогнулась, задевая киль другого бота, но парни не растерялись, каждый схватил по товарищу. Можно было подумать, что на борт втаскивают большую рыбу. Это продолжалось каких-нибудь полсекунды, и они уже мчались дальше сквозь бурю и тьму…

_{«Морская Роза» вся содрогнулась, задевая киль другого бота, но рыбаки не растерялись,　каждый схватил по товарищу…}

Первое, на что Яков обратил внимание, это то, что руль цел, что его не обломало о киль опрокинутого бота. «Морская Роза» была послушна, как всегда. Потом Яков сообразил, что им удалось спасти пять жизней. Он слышал, как спасенные стонали и благодарили. Но теперь не время итти к ним и жалеть их. Он крикнул своим ребятам:

– Что они, все живы?

– Да! – послышалось с носа.

И дальше помчалась неустрашимая «Морская Роза»…

Неожиданно среди ночи Яков увидел свет маяка. Они летели прямо на шхеры. Каждую минуту они могли наскочить на скалу, торчащую из моря, или на подводный камень. Но остановиться было невозможно.

Ветер перекинулся на север, и «Морскую Розу» понесло вдоль берега. Рыбаки слышали оглушительный грохот прибоя; изредка вспыхивали молнии, освещая горы в снежных шапках.

Море еще волновалось, но ярость его уже ослабевала.

Вскоре буря настолько утихла, что Яков счел возможным итти туда, куда ему хотелось. Распустили парус и направили бот наугад, поперек Вестфиорда, в сторону далеких Лафотенов.

Пятеро спасенных лежали на дне, около мачты. Сознание еще не вполне вернулось к ним. Они дрожали на ледяном ветру и прижимались друг к другу…

XVIII. После бури.

В лавочке было тесно от народа. Говорили о последних событиях. Некоторые боты были уже на пути к берегу, когда разразилась буря, и они во-время успели укрыться; других подобрала спасательная шхуна; третьи только что вернулись в гавань, проведя ночь на бешеном море. Нескольких судов не досчитывались…

Погода была тихая, но было холодно. Народ стоял на скалах, высматривая еще не возвратившиеся суда. Начальник надзора над промыслами разослал катеры разыскивать опрокинутые боты. Множество судов из других становищ прибило в эту ночь к берегу, и теперь они поднимали паруса и уходили домой.

Перу Сюцанса удалось бурной ночью добраться до Гаммаре и там укрыться от непогоды. С тяжелым сердцем пересекал он Вестфиорд, возвращаясь в становище. Бог знает, сколько товарищей могло погибнуть в такую ночь!.. Он не мог без содроганья подумать о Криставере Мнеране и его артели…

Только в сумерки достиг Пер становища и пошел прямо с себе в барак. В дверях он остановился, пораженный. Что это, привиделось ему, что ли? На нарах лежали и спали рыбаки… Вокруг печки была развешана одежда, с которой текло, и по всему полу в лужах валялись сапоги.

Наконец Пер Сюцанса сказал одному рыбаку из своей артели, чтобы он поторопился переодеться и приготовил что-нибудь поесть. Ведь неизвестно, удалось ли подкрепиться тем, что лежали на нарах.

Пока рыбаки стаскивали с себя одежду и выливали воду из сапог, проснулся Криставер, приподнялся на локтях и начал протирать глаза. Потом взгляд его упал на Пера, который прошлой ночью оставил его одного на опрокинутом боте. Несколько мгновений оба рулевых глядели друг на друга. Потом Криставер зевнул и почесал в затылке.

– Ну, вот и ты вернулся, – сказал он самым обыденным тоном.

Пер не сразу ответил ему:

– Да, и ты… ты тоже дома, как я погляжу.

– Мы тоже недавно пришли, – сказал Криставер, протирая глаза.

Пер старательно стал облачаться в сухое платье. Он не решился спросить Криставера, как они уцелели…

Когда кушанье поспело, разбудили спящих.

За столом Перу Сюцанса показалось, что кого-то не хватает; он поглядел на соседей, но ничего не спросил. Чувствовалось, что у рыбаков с «Тюленя» какое-то общее горе.

И только когда все наелись, кто-то из артели Пера Сюцанса спросил:

– А где же… где же Канелес Гомон?..

Криставер с трудом выдавил из себя:

– Да, Канелес… Нет, он… он не вернулся с нами на берег.

И снова стало тихо. Рыбаки глядели друг на друга и продолжали молчать. Канелес Гомон, этот веселый парень, неужели он лежит теперь на дне Вестфиорда?..

Наконец Генрик Раббен сказал: – Бедный старик-отец! – Трудно ему придется без сына…

Криставер был мрачен. Он разговаривал с товарищами, пробовал шутить, но из этого ничего не выходило. Целыми днями бродил он по скалам. Порою садился на утес, глядел на море и без конца жевал табак.

Погибший Канелес неотступно преследовал Криставера: «Это ты не удержал меня на опрокинутом корабле. Ты – рулевой, но в последнюю минуту ты оставил меня и подумал только о самом себе… – казалось, говорил ему юноша. – А если бы на моем месте был твой сын, Ларс? Так ли бы ты тогда поступил?..»

Криставер тяжело вздыхал и ронял голову на руки.

XIX. Обузданный «Тюлень».

Артель Криставера сидела за ужином, когда к ним в барак ввалился Яков. Он пожелал товарищам приятного аппетита, его пригласили к столу, и он заговорил о ценах на рыбу, о погоде, о ветре.

– Удивительно везет некоторым людям! – сказал Яков, закуривая трубку. – Вот, например, Криставеру.

– Это мне-то!.. – Криставер сердито взглянул на Якова.

– А знаешь ли ты, что пароход поймал твой бот?

Все так и подпрыгнули. Криставер перестал жевать и уставился на Якова.

– Да ты, верно, шутишь? – произнес он наконец.

– Ну, нет, чорт возьми, я сам видел твой бот! Он лежит здесь, в заливе. Пароход, везший соль из Кристкансуда, поймал его недалеко от Боде, а так как к нему был приделан номер, то он сразу сообразил откуда бот. Да, тебе здорово везет!

– За это мы угостим тебя водочкой, – сказал Пер Сюцанса. И у него также стало легче на душе…

* * *

Криставеру было нетрудно доказать, что найденное судно принадлежит ему. И когда он стоял на скале и глядел на лежащего перед ним «Тюленя», без рей, обросшего инеем, ему казалось, что он видит старого друга.

– Ты опять вернулся ко мне, – сказал Криставер. – Здорово тебя потрепало, товарищ! Ну, не беда, залечим твои раны…

В скором времени Криставер купил новую мачту, паруса, канаты и сети. К счастью, бумажник уцелел у него за пазухой, и деньги удалось высушить.

Водружая новую мачту на «Тюлене», Криставер поместил ее на четверть метра ближе к корме. В то мгновение, когда бот опрокидывался, в голове Криставера, как молния, промелькнула мысль, что неустойчивость бота и его непослушность рулю происходили от того, что мачта стояла слишком далеко впереди. Отсюда и все капризы «Тюленя», поэтому он и опрокидывался четыре раза… Теперь непокорный морской скакун окончательно обуздан!

• • •

НА ПОВОРОТЕ

Тунгусский рассказ

Рисунки худ. В. Щеглова

Автором настоящего рассказа» присланного на литконкурс «Всемирного Следопыта» 1928 года под девизом «Несите свет окраинам»» оказался Иван Иванович Макаров (из Рязани). Рассказ получил 7-ю премию —150 руб.

I. Черный ящик.

Баранчук^[8]) Илько сидит у чума на снегу. Тайга окоченела, скованная тяжелым инеем. Ветки хвои пушисты, как хвост песца. На красном, полотнище, которым, как поясом, обернуты оленьи шкуры чума, тускло мигают блестки инея, словно Илькина мать вышила кумач жемчужным бисером^[9]). Из макушки чума валит черный дым и, придавленный инеем, падает на снег, как темный раненый шайтан. Недалеко от стоянки старая пузатая олениха упрямо долбит снег копытом в поисках мха. Она оставила за собой темную межу разрытого снега.

Сегодня девятые сутки, как ушло солнце. Светло, но скоро будет темнее, и тогда на тайгу с неба будут падать широкие радуги, а иней загорится причудливыми огнями.

Илько решил, что пришло время срезать еще один рубчик на планочке, похожей на тупой нож. Он срезал уже восемнадцать таких рубчиков. До крестика осталось только три. Илько давно уже рассчитал: от стоянки до Туруханска – два дня пути. Значит, завтра его отец Захар не пойдет в тайгу за зверем, а будет собираться в путь. Вернее, отец будет пить кирпичный чай, подболтанный мукой, а Илько с матерью будут ловить оленей и приготовлять нарты.

В узеньких щелках глаз Ильки затаилась тоска, бесконечная, как полярная ночь. Тоска у Ильки застарелая. Но с тех пор, как отец принес ему палочку с метками – повестку на родовой суд – и велел срезать каждый день по одному рубчику, тоска возрастала с каждым днем, глухая и мучительная, как скрытый недуг.

Срезая последний рубчик, Илько ощущал в груди лютую боль, словно прикасался к сердцу ножом: возьмет ли его отец с собой к русским в село? – Наверно, нет. Баранчуку почет не тот, что осадке^[10]). Осадку надо в теле держать – за нее жених двадцать пять оленей даст, а то и пятьдесят, а может быть, и больше… А баранчуку обглоданная кость достанется до тех пор, пока сам не начнет добывать белку и песца…

В чуме закричала Чочча – сестра, и голос ее падал на снег и таял, как дым.

Чоччу назвали также Октябриной. Но так ее зовет один Илько и то не всегда: трудно помнить это хитрое слово. Иной раз он до слез мучается, вспоминая. Хорошо было, когда родилась Чочча! Поехали крестить в Туруханск всей семьей. Илько тоже поехал. Мать сделала Чочче новый берестовый кузов, положила туда ее голенькую, засыпала свежим мхом. Чочча дорогой много спала, а когда плакала, мать словно не замечала ее.

Илько знал, что отец был больше матери рад Чочче: он то-и-дело пел, погоняя оленей. Пел обо всем, что попадалось на глаза. Илько помнит, как из реденького камыша, напоминавшего бороду старого тунгуса Василия, выскочил дымчато-белый песец, и отец песней встретил зверя:

Вон бежит лисица,

Ой, бежит… бежит!

Пушистая, белая, бежит.

Тридцать рублей дает

Бойе^[11]) за лисицу…

Песнь его радости была однообразна и уныла, как тундра зимой.

Не доезжая Туруханска, они остановились чумом. В Турухйнске были у друга отца. Отец называл его «Пал Ваныч» и просил водки. Но Павел Иваныч водки не дал, а дал новую трубку. Трубка Захару очень понравилась. Илько знал, что теперь отец мелко искрошит одну из своих старых самодельных трубок– величиной с кулак и насквозь пропитанную табачным соком – и будет курить этот «табак» из трубки-подарка.

Потом Чоччу октябрили. Павел Иваныч взял Чоччу на руки и велел звать Октябриной. Ей дали одеяло, рубашки и много красного кумача.

Потом заиграла музыка в большом черном ящике. У ящика открыли рот, там были белые и черные зубы; жена Павла Иваныча трогала их пальцами, и ящик играл. Это поразило Ильку больше всего. Он ни о чем другом не думал, словно весь Туруханск с его чудесными штуками, названия и назначения которых Илько не знал, уместился в этом черном блестящем ящике.

_{Жена Павла Иваныча трогала их пальцами, и ящик играл…}

Илько помнит, как ему хотелось потрогать эти черные и белые зубы ящика пальцем. Но он боялся, что его заругают, и никому не сказал о своем желании. Из Туруханска он увез тоску по чудесному ящику с черными и белыми зубами и с музыкой в животе. Илько всю дорогу ехал молча. Полозья нарт пели тонкую песню на снегу, и в их скрипе Ильке мерещились сладкие, неслыханные доселе звуки музыки. Он часто оглядывался назад, чувствуя как стынет все в его груди.

Запрокинув рога и едва касаясь копытами дороги, олени неслышно мчали тунгусов в глубь тайги.

Они проехали полдня. Внезапно отец круто повернул оленей каюром и погнал назад, в Туруханск, к Павлу Иванычу. Илько обрадовался, надеясь снова увидеть черный ящик. Когда они приехали, отец стал приставать к другу:

– Крести, бойе, осадку опять, пожалста, крести маленько опять!

Илько знал, почему отец настаивает на вторичном крещении. Однако Павел Иваныч отказался крестить во второй раз и новых подарков не дал…

Тоска по черному ящику стала мучить Ильку, как злой шайтан. Один раз во сне он увидел, что трогает пальцами эти чудесные зубы, и они были необычайно теплые. Он проснулся и нашел свою руку в зубах у собаки, которая спала с ним…

С тех пор прошел год. Отец несколько раз ездил к русским, на факторию. Илько плакал, но отец не брал его с собой. Завтра отец опять поедет туда на суд. Пусть самый большой и самый добрый шайтан поможет сегодня отцу убить соболя, у которого в шкурке вспыхивает синий огонь, когда в темноте гладишь ее рукой. Пусть отец убьет два… десять таких соболей. Тогда он будет добрый и скажет: «Поедем немножко в Туруханск».

II. Родовой суд^[12])

Павел Иваныч по профессии наборщик. Красноярской типографией он был прислан в Туруханск на должность секретаря районного комитета партии.

План работы у Павла Иваныча был прост: найти среди тунгусов передовиков и сделать их активистами.

А уже через них можно было потом воздействовать на остальные национальные меньшинства, приобщая их к новому быту и культуре.

Он начал с октябрин. Подарки, которые выдавались новорожденному, многих привлекали.

Одним из первых был отец Ильки. Павел Иваныч встретил Захара на фактории. Тунгус брал товар в кредит под пушнину. Все купленное он укладывал в большой берестовый мешок, обтянутый оленьей шкурой и расшитый белым и черным бисером. Павел Иваныч заговорил с тунгусом:.

– Вот видишь, как Ленин велел с тобой торговать: часы – за восемь белок! А сахару-то сколько дают за одну белку! Ого! Видишь?.. Раньше-то тебя драл купец. Соболя, небось, тащил за часы…

– Маленько таскал… – уныло сознался Захар.

Павел Иваныч часто захаживал на факторию и подолгу говорил с тунгусами о коммунистах и о Ленине.

Когда весть о смерти Ильича пронеслась по тайге и тундре, в районный комитет приезжало много тунгусов и юраков. Захар приехал к Павлу Иванычу, молча закурил огромную трубку, сделанную из березового чурбака, и спросил:

– Ленин помер, бойе?

– Помер, Захар, помер.

Захар снова насыпал в трубку горсть табаку и молча выкурил. Потом вдруг поспешно заговорил:

– Зачем, бойе, лечил плохо? Зачем шаман не вел? Ба-аль-шой шаман зачем не вел?

Некоторое время оба сидели молча.

– Бойе, теперь кто будет? – спросил Захар.

– Цека будет теперь, Захар.

Цека вместо Ленина, – отозвался Павел Иваныч.

– А он хороший, Цека?.. Как немножко торговать будет?..^[13])

Закрепляя таким образом, дружбу с туземцами, Павел Иваныч узнал, что тунгусы по решению родового суда применяют, как высшую меру наказания, три удара палкой. Позор судимости оказывает на тунгусов (среди которых воровство появилось лишь за последнее время) чрезвычайное воздействие, а тем более телесное наказание. Возмущенный применением телесного наказания, Павел Иваныч решил убедить тунгусов заменить палки заключением.

Ожидался родовой суд над вором, похитившим двух голубых песцов из пустующего чума одного юрака. Павел Иваныч отвел под тюрьму баню и убеждал тунгусов, приезжавших на факторию, посадить туда вора. Тунгусы соглашались, разнося слух о новом виде наказания по всей тайге.

Наступил день суда. На суд съехалось множество тунгусов. Примчался и Захар. На этот раз он смилостивился и взял с собой Ильку. Заветная мечта баранчука, наконец, сбылась. Приехав в Туруханск, он долго боролся с собой, прежде чем решиться сказать жене Павла Иваныча о своем желании снова посмотреть черный ящик и потрогать его зубы. Елизавета Васильевна с трудом поняла, чего хочет Илько. Они пошли в клуб, и она, открыв рояль, сыграла ему «Иркутянку».

Илько не слушал музыки. Он сгорал желанием потрогать клавиши, но робел. Наконец он решился и слегка ткнул пальцем в клавиш. Елизавета Васильевна засмеялась и усадила его играть. Илько осмелел и долго барабанил по клавишам, пробуждая самые бестолковые созвучья. Особенно ему нравилось громоподобное гудение баса.

– У-у-у!.. – тянул Илько, стараясь взять в тон и тараща глаза. – Карашо!..

Через полчаса он насытился звуками, и они пошли на родовой суд. Суд происходил на улице, около бани, предназначенной под тюрьму.

Илько никогда не видал такого количества тунгусов. Одетые в меховые сакуи и шапки, они издали походили на стадо оленей, сбившихся в кучу от мошки. Ильку поразила молчаливость толпы. В этот миг он совершенно забыл о рояле.

В кругу, у бани, рядом с Павлом Иванычем стоял молодой тунгус, потупив взор и беспомощно опустив руки. У него был вид обреченного на смерть. Лишь изредка он озирался на толпу. Илько встретил его глаза, полные ужаса. Баранчук проникся необъяснимым страхом. Несколько мгновений он вглядывался в темное нутро бани, стараясь представить себе, что там таится, и испытывая животный страх перед темным и неведомым. В этот миг и Павел Иваныч, и его жена, и старики-тунгусы, сидевшие перед вором, показались Ильке чужими и враждебными. Илько огляделся, отыскал отца и подбежал к нему.

– Илько, суд!.. Маленько воровал… Ой, страшно! – содрогаясь, шепнул отец.

Павел Иваныч кончил говорить. Суд решил посадить вора на два дня в баню. Втягивая голову в плечи, вор упирался, когда Павел Иваныч повел его к двери.

_{Вор упирался, когда Павел Иваныч повел его к двери…}

– Как можно сажать, боне! Бить мало-мало нада и пускать нада. Там тесно, бойе! – лопотал бедняга, пугливо косясь на темный вход в баню.

Павел Иваныч слегка толкнул его в дверь и предложил старикам войти в баню. Но никто не пошел. Все остались у бани и молча смотрели на запертую дверь, словно за нею совершалось что-то великое и страшное. Но когда Павел Иваныч отошел, безбородый красноглазый старик Василь – один из судей вора – догнал его и сказал:

– Бойе, выпускать нада!

– Выпустим послезавтра, Василь, а сейчас пусть сидит, – ответил Павел Иваныч и пошел к себе.

Старик вернулся к бане и тихо сказал тунгусам:

– Нада выпускать. Зачем тунгус тюрьма сидеть? Бить-наказать нада. Тюрьма – тесно.

Старики разом загалдели. Илько не мог понять, о чем они спорят; они то-и-дело выкрикивали слово «тюрьма». Наконец старики притихли и молча отправились к Павлу Иванычу.

Когда пришел Павел Иваныч, все хором потребовали:

– Выпускать нада, бойе! Тюрьма не нада тунгус!

Илько, зараженный общим волнением, тоже крикнул:

– Тесно тюрьма!

– Черти бестолковые! – выругался Павел Иваныч. Он нехотя открыл дверь. Пожилой тунгус в парке^[14]), расшитой ярко-красным бисером, похожим на брызги крови, испуганно отскочил в сторону. Толпа встретила вора немым молчанием. Все с любопытством разглядывали, что с ним сталось.

Вор шел тихо. Лицо у него было напряженное и синее, словно его душил шайтан. Перед ним молча расступились. Выйдя из толпы, он ударился бежать к тайге. Тунгусы проводили его взглядом. Потом все заспешили к чумам.

Быстро уложившись, молча ринулись тунгусы прочь от Туруханска, словно их гнал лесной пожар..

Однако Илько с отцом остались.

– Пойдем, Захар, чай пить, – позвал Павел Иваныч.

– Немножко пойдем, – согласился Захар. Илько последовал за ним, со страхом оглядываясь на раскрытую дверь бани.

III. Проблема воровства и тайна «кукушки».

Очередным культурным событием в работе Павла Иваныча было открытие школы для тунгусов. Надумав обучать туземцев, он тщательно пытался набрать полный комплект учащихся. Нашлось только пять баранчуков, пожелавших учиться.

Павел Иваныч, посоветовавшись с учителем русской школы, решил не открывать новой школы, а посадить тунгусов в первый класс вместе с русскими детьми.

В числе пятерых баранчуков был Илько. В день суда, затащив к себе Захара, Павел Иваныч уговорил его отдать сына в школу.

– Захар, чудак, как ты не понимаешь? Учиться он будет читать, считать, – убеждал тунгуса Павел Иваныч.

– На кой считать, бойе?

– Как на кой!.. Торговать потом будет… лечить.

– Шаман будет?

– Какой к чорту шаман! Шаманов, Захар, бросать надо! Долой шаманов, понимаешь? Доктор будет Илько. Или торговать будет в фактории.

Захар решил как-то сразу:

– Осадку не дам, бойе! Баранчука бери немножко… Корыстно ли баранчука отдать? Учи, сделай, пожалста.

Потом помолчал, сузил щелки глаз и попросил:

– Винца дашь, бойе, маленько?

В этот день решилась судьба Ильки…

Осенью Илько приехал в Туруханск. Начали учиться. Илько проявил большие способности. Учитель долго пытался провести совместное обучение русских и тунгусов. Но баранчуки отказывались понять назначение азбуки. Тогда учитель отделил их от русских и начал с того, что принес в класс тунгусскую палочку с метками – повестку. Все знали значение меток. Учитель сравнил палочку с запиской.

Илько первый овладел тайной черных знаков. Сделав первый шаг к постижению азбуки, Илько уже не останавливался. Когда начали проходить арифметику, он быстро усвоил сложение. Однако с вычитанием вышла беда.

Учитель привел пример: два тунгуса пошли добывать белку. Один добыл десять штук, а другой – ничего. Он украл у первого пять белок. Сколько осталось белок у первого?

Прослушав пример, Илько вскочил. Лицо его, обычно лоснящееся, как копченый окорок, стало сухим, а щелки глаз расширились.

– Судить будут, бойе? – спросил он тихо и испуганно сел, не слушая больше учителя.

С этого дня и до приезда отца на факторию Илько было странно рассеян. Когда приехал Захар, Илько долго шептал ему что-то. Потом отец сказал Павлу Иванычу:

– Бойе, ушитель немножко воровать велит… маленько велит, бойе.

Павел Иваныч вызвал учителя, и тот долго разъяснял тунгусу смысл своих слов о краже. Наконец все выяснилось. Захар успокоил Ильку, дал ему большую оленью мосолыжку и две сушки.

– Илько, – сказал он, притворно вздыхая, – мяса нет, кушать маленько нет.

После отъезда отца Илькины способности снова проснулись. Он легко перескочил через вычитание и деление, поднимаясь все выше по ступенькам простейшей науки.

Была у Ильки одна особенность. Когда он поражался какой-нибудь новой, невиданной вещью, он становился рассеянным и печальным.

Однажды он увидал у милиционера часы с кукушкой. Часы били, из батеньки выскакивала кукушка и, кланяясь хозяину, куковала глубоким задушевным голосом. Илько словно одурел.

На следующее утро он молча сидел в классе, мечтательный и грустный. Глаза его то-и-дело устало смыкались. Лицо становилось сухим. Порой он словно сквозь сон тихо и гортанно куковал:

– Ку-ку! Бом-м!

Учитель, наконец, вынудил Ильку открыть ему причину тоски. Затем он отвел Ильку к милиционеру. Тунгус до вечера забавлялся кукушкой. Насытясь, он снова сделался бодрым и восприимчивым. Подобные явления случались с ним нередко.

За два года учебы Илько значительно опередил своих соплеменников. Павел Иваныч, с женой которого особенно подружился баранчук, возлагал большие надежды на Ильку.

– Вот коммунистом Ильку сделаю, на свое место посажу, тогда и домой тронемся, – говорил он жене.

Однажды Павел Иваныч ездил в окружной город. Возвратясь, он сказал жене:

– Лиза, в городе открывают для туземцев педагогический техникум. Окружной отдел народного образования предлагает нам набрать двух-трех тунгусов. Надо послать туда Ильку.

Жена одобрила решение Павла Иваныча.

Захар в это время находился со всем становищем где-то на Верхней Тунгуске и наслаждался летним отдыхом^[15]). Илько был с ним. Павел Иваныч добрался туда с попутным пароходом. Когда пароход подходил к устью Тунгуски, туземцы всем скопом высыпали на берег, срывая с себя оленьи парки и, размахивая ими, радостно кричали. Некоторые палили из ружей. Павел Иваныч сошел на берег. Его окружили тесной толпой тунгусы.

– Здраствуй, бойе! Приехал немножко? – наперебой кричали они.

Павел Иваныч разыскал Захара и сказал ему про Ильку.

– Бойе, вина давай немножко, давай пожалста! – неожиданно попросил Захар.

Павел Иваныч сказал, что привезет ему вина из города. Ильку он забрал с собой.

IV. «Большой глаз».

В техникуме ученики, поступившие на подготовительное отделение, осматривали учебное оборудование. Заведующий учебной частью Васильев, показывая различные диковинки, хотел этим заинтересовать учеников и с первого же дня приковать к учебе.

Между прочим он показывал под микроскопом жизнь микробов в капле гнилой воды. Набранные со всех концов сибирского края ученики с любопытством глядели на невиданное диво. Высокий широкоскулый ойротец заглянул на миг в микроскоп, слегка прищурив левый глаз, и тут же отошел, словно испугавшись. Калмык с плоским монгольским лицом долго, не отрываясь, смотрел в трубу. Он поднимал то одну, то другую ногу, напоминая журавля. Однако, вероятно, он ничего не разглядел в трубе.

Очередь дошла до Ильки. Баранчук прижался глазом к окуляру так, что вдавил веки и натянул масляную кожу на лбу. Постепенно он присноровился. Увидав бледные уродливые существа, пожиравшие друг друга, он отскочил, изумленно оглядел всех присутствующих и снова впился в микроскоп. Его долго ждали, но он, казалось, не намеревался отойти от инструмента.

_{Баранчук прижался глазом к окуляру микроскопа..}

– Илько, бросай! Пойдем, модели аэроплана покажу, – торопил его Васильев. Но Илько молчал, не отрываясь от микроскопа. Его оставили одного.

Илько долго-долго смотрел на светлое поле, усеянное чудовищами, которые рождались и умирали у него на глазах.

– Какой большой глаз! – шептал он, думая вслух.

Зачарованный микроскопом, Илько, казалось, навсегда лишился своих способностей. Все попытки чем-либо заинтересовать его не приводили ни к чему. Он томился необъяснимой тоской и оживал только в обществе Васильева. С ним он заговаривал о микроскопе, стараясь проникнуть в тайну микроскопических существ. Васильев охотно объяснял ему их значение.

– Илько, – сказал он, – у вас в тайге распространена болезнь черная оспа^[16]). Так вот, шаманы вас обманывают, говорят, что это шайтан приносит болезнь. А на самом деле вот такие бактерии попадают в кровь, и человек заболевает. Понял?

– Черная боль, бойе… Понял мало-мало, – отвечал тунгус, стараясь вдуматься в смысл сказанного.

– Ну, вот, понял. Ученые отыскивают этих бактерий, делают прививки человеку и убивают их. И тогда совсем не захвораешь. Понял?

– Не захвораешь, бойе?.. Совсем?.. Черную боль убивают, бойе?.. Большой глаз убивает черную боль?.. – допытывался Илько. Но, получив ответ, Илько словно забыл все сказанное.

На следующий день он снова надоедал Васильеву:

– Большой глаз черную боль убьет, бойе?

– Убьет! – отрубил Васильев.

– Тунгус умирать не будет?

– Не будет, сказал, не будет. Учиться надо.

Получив ответ, Илько снова уходил в себя.

Иногда за уроком заведующего учебной частью он на миг оживал и спрашивал:

– Бойе, большой глаз сегодня будем смотреть маленько?

Васильев, задавшись целью исправить Ильку, решил пресытить его микроскопом. Он занялся с ним отдельно. Разбирал микроскоп, объяснял назначение каждой части.

Илько поразил его своими способностями. В течение недели он научился приготовлять препараты и устанавливать стекло. Но это еще более укрепило его странную привязанность к инструменту. За уроком он попрежнему сидел осиротело, рассеянный, отсутствующий…

V. На борьбу с «черной болью»!

Прошла зима. Ильку, как жившего на крайнем севере, отпустили домой с первым пароходом. Далекий, нескончаемый путь. Холодная мутно лиловая река, стиснутая горами, в вечном беге устремилась к морю, к нетающим льдам. Кремневые кроваво фиалковые берега, суровые и величественные, иногда сходились так близко, словно пытались остановить бег реки, заткнув ей горло. В этих местах вода гневно ревела, будя мертвую тайгу, брызгаясь желтой пеной, и бесновалась, как дикий жеребец, которому вставили удила.

Попадая в такой зажим, пароход беззащитно отдавался воле бешеной стремнины и летел вперед с легкостью спичечной коробки. Люди выходили на палубу, молча тревожно глядели на реку.

Илько одиноко сидел на носу, бережно прижимая к груди предмет, завернутый в олений сакуй.

Глаза баранчука, узкие, как ребро склянки, казалось, брызгались беспредельной радостью.

Когда пароход бешено устремлялся вперед, Илько, любовно поглаживая узел, мурлыкал песню:

Вот бежит пароход-машина.

Ой, бежит!

Скорей маленько беги!

Вот приеду… Вот Захарка-отец придет…

Ой, придут много-много тунгусов.

Вот большой глаз

Убьет черную боль.

Не будут помирать…

Захарка не будет помирать.

Пал Ваныч, Лиза не будет помирать.

Чочча не будет помирать.

Ой, беги маленько скорей,

Беги, пароход-машина!..

Когда пароход проходил стремнину и замедлял бег, Илько умолкал, тоскливо устремляя взгляд вперед, туда, где горы, ощетинившись хвоей, прятали реку.