Текст книги "Всемирный следопыт, 1928 № 04"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

В общей комнате сбился весь маленький мир Канина носа. Весело болтали, спорили, смеялись, и вечер, совсем не похожий на многие, полные тоски и однообразия, пролетел незаметно.

Самоед Илья, сопя и отдуваясь, пил чай. Пот градом катился по его скуластому с маленькими раскосыми глазами лицу, а из ворота его легкой малицы валил, как из трубы, пар.

Сахар для него был, видимо, очень большим лакомством. Сначала он брал его немного, но потом, освоившись, он чаще протягивал свою заскорузлую, покрытую струпьями руку, и белые куски рафинада исчезали один за другим.

Набив рот сахаром, он отдавался блаженному действию сладости. Все его лицо расплывалось в приятную, с оттенком лукавства, улыбку, морщины на лбу разглаживались, и узенькие щелочки косых глаз закрывались, щурясь по-кошачьи. Когда большой медный самовар был осушен, Илья, забрав остатки сахара, отошел от стола.

Но видно было: чай и сахар его не удовлетворили.

– Вотка есь? – спросил он, обращаясь к старшине станции.

– Нет, Илья, водки у нас нет. Мы сами не пьем и тебе не советуем.

Илья недоверчиво посмотрел на старшину и, что-то подумав, сказал:

– Илья сец^[6]) тас, вотка бутет?

– Нет, не будет, – возразил старшина.

– Буте вотка, на сец – не унимался самоед и, выдернув из-под малицы шкурку голубого песца, осклабился.

– Буте вотка…

Песец был великолепный. Седой с искристым отливом хребет, пушистый хвост… Никто из семи человек команды не видал подобного меха. На перебой друг у, друга торговались они с самоедом, предлагая: сахар, табак, шоколад, деньги…

А он стоял среди них, неподкупный, как камень, и твердил:

– Вотка…

– Сец нога^[7]) тунтру, а такой сец отин, – говорил Илья, размахивая шкурой песца перед глазами любопытных.

– А чтобы, товарищи, нам самим поохотиться? – предложил кто-то.

– Было бы не плохо, – отозвались другие.

Все семеро, обступив Илью, упрашивали его сводить их на охоту. Илья долго упирался, хитрил, говорил, что ему нужно ехать домой.

– Отин сах, отин чай, – недовольно тянул он, не соглашаясь вести за чай и сахар. – А вотка?

– Водка будет тогда, как всех перевозишь на охоту, – чтобы успокоить аппетит самоеда, сказал кто-то.

– Бутет вотка? – спросил Илья, обращаясь к старшине.

Старшина утвердительно кивнул головой.

– Латно. Кто етет первый?

Кому ехать – решить нелегко. Все рвались, всем хотелось.

Старшина, видя, что разгорается спор, взял шесть спичек, обломал головки и зажав в руку, сказал:

– Тот, кто вытянет с головкой – поедет.

С головкой досталась Горшкову, и товарищи, поздравив его со счастьем, пожелали успеха. Затем всей гурьбой, подхватив под руки Илью, направились в комнату, на дверях которой красовалась надпись:

Входить с головой, но без шапки, а также и без грязных ног, у нас здесь красный уголок.

Комната была чистая. Большая лампа «молния» разливала приятный свет. На стенах висели плакаты, картины, флаги и на столе обладатель огромной трубы и хриплого голоса. Илья с любопытством утопил лицо в широком жерле трубы, и когда оттуда рявкнуло что-то, он съежился и, под дружный хохот, отскочил к двери.

– Ничего, Илья, не бойся, – успокаивал его старшина, – это только граммофон.

_{– Ничего, Илья, не бойся – это только граммофон!..}

Взяв Илью за руку, он повел его в угол.

– Вот смотри, Илья, – сказал старшина, снимая флаг с бюста Ленина, – это вождь всех трудящихся и угнетенных.

Илья, охваченный ужасом, не сводил широко раскрытых глаз с бюста; пятясь к выходу и бормоча какие-то заклинания, он наткнулся на стул и с грохотом полетел на пол…

Что думал он в это время? Что происходило в душе дикаря, впервые увидевшего изображение человека?

Когда его подняли на ноги, он хранил глубокое молчание…

* * *

Сияющий от удовольствия, с лицом раскрасневшимся от встречной струи холодного воздуха, Горшков сидел на нартах. Станция осталась далеко. Словно маленькая буква на большом листе белой бумаги чернел станционный домик. Скоро и он пропал, скрывшись за буераком. Лишь две иглы высоких мачт антенны чернели гад белизной снега.

Олени неслись птицей. Быстро мелькал под полозьями снег. Нарты то взлетали вверх, то стремительно падали в разлоги. Боясь, что нарты вот-вот полетят вверх тормашками, Горшков крепко держался за сидение. А Илья, став одной ногой на полоз, а другую откинув налету, неистово размахивал длинным хореем и кричал с посвистом, заставляя быстроногих оленей лететь почти не касаясь земли.

Вдруг он вытянулся и кротко заговорил, обращаясь к животным, положив длинный шест на нарты. Олени остановились.

– Сец… – многозначительно шепнул Илья.

– Где? – спросил Горшков.

У него рябило в глазах. Встречный ветер нахлестал их, – они слезоточили, и, оглядываясь кругом, он видел лишь белесую пелену снега.

– Вон сец, вон, – указывал рукой Илья.

Наконец, смахнув слезу, Горшков заметил белую гибкую фигурку зверка и его игривые прыжки. Подбежав к людям почти вплотную, зверек замер в неподвижной стойке.

_{Наконец, смахнув слезу, Горшков заметил белую гибкую фигурку зверка и его игривые прыжки…}

Горшков, вскинув винтовку, прицелился. Но не успел грянуть выстрел, как песец, будто подброшенный силой пружины, сделал высокий прыжок кверху, махнул в сторону, и когда пуля, вздымая пыль рассеченного рикошетом снега, пошла звенеть вдаль, песец уже был далеко.

Илья неодобрительно тряхнул головой и, став, на полоз, взмахнул шестом. Олени рванулись вперед, и снова бежал под полозьями снежный покров, бесконечный, бескрайний.

* * *

К концу дня на нартах лежала добыча. Мягкий, пушистый мех песцов, цветом от белоснежного до мглисто-голубого, заставлял глаз останавливаться и отдыхать на своей нежной седине.

Горшков, сам не отрываясь, заметил, что глаза Ильи, вспыхивая в узких щелочках ревнивым блеском, часто скользят по пушистому меху добычи. Отобрав из семи зверков самых лучших, он сказал:

– Мой сец, – а Горшкову указал на оставшихся.

Что-то нехорошее почувствовал Горшков: ему не нравился такой дележ добычи. Но охваченный новизной положения и жаром охоты, он скоро забыл об этом. Напрягая зрение, он вглядывался вдаль и, чуть лишь мелькнет быстро бегущая тень, он уходит во внимание и крепко сжимает в руке затвор ружья.

На просторе тундры, накрытой сверху ночным звездным небом, олени носятся, как призраки. Как волчьи глаза горят звезды, мерцая холодным светом. Над головой бушует северное сияние. Точно огромная огненная змея, извиваясь и крутясь кольцами, оно рассыпается от края до края. То красным, как остывающая с накала сталь, то голубым, то зеленым, как россыпи ледяных игл, горит небо и льет на землю чудесный, без тени, свет.

Охотники не замечают, как быстро летит время. Они даже не замечают, что близко, совсем близко, мелькают тени полярной лисицы. Горшков, очарованный величием чудесного сияния, сидит и смотрит, как в вихрях цветного огня гаснут маленькие точки звезд. А Илья весь отдался безмятежному созерцательному очарованию. Теперь он забыл, что рядом с ним, на его нартах, лежат дорогие шкурки песца, он забыл, что за них он много получит. Для него ничего больше нет, он поет. Песни у него длинные, как путь от Канина до Печоры, в них вложено все: и тундра, и море, и мох «ягель», и олени, и все, что окружает его в этом пустынном краю.

Вурко, вурко, далеко ушло.

Потуско осоцынко у тымана вараки.

Лонись ягель пыл сухой хутой кегара

^[8]

).

Под его песню, бесшумно ступая, бегут олени, куда-то в неведомую даль.

* * *　

Еще один короткий день промелькнул в охоте. Горшков почувствовал усталость, в узких прорезах его глаз Горшков снова заметил какой-то хищно-недружелюбный блеск.

– Куда мы едем? – спросил он Илью, когда они тронулись.

– Канин нос, – отвечал Илья.

Но Горшкова беспокоило выражение недружелюбно косящихся глаз самоеда, а сказать об этом Илье он не решился.

Ровный бег саней и плавное покачивание убаюкивали, усталость, разливаясь по жилам, клонит ко сну. Скоро Горшков, склонясь головой на пушистый мех добычи, поплыл в волнах блаженного забытья.

* * *

Сильный озноб разбудил Горшкова. Открыв глаза, он с удивлением посмотрел вокруг себя. Глубокая тишина царила над тундрой. Ночное небо, унизанное искрами звезд, пылало зеленым заревом сиянья и обливало снежный простор холодным мерцающим светом.

– Илья!.. – хрипло крикнул встревоженный Горшков и вскочил на ноги.

Кругом было пусто и тихо. На скатерти снега лежали следы саней. Точно утопающий за брошенный конец веревки, он ухватился за убегавшие вдаль борозды. Несколько торопливых шагов по свежему следу, но наст не выдержал и Горшков провалился.

– Илья! – снова крикнул он во всю силу легких.

Но кругом тишина. Голос пропал в морозной мгле дали, ничуть не потревожив глубокого сна пустыни.

По коже пробежала дрожь. Стараясь заглушить волнение, Горшков думал, что свалился с саней во время сна, а так как Илья, возможно, тоже заснул, то и уехал, оставив его одного.

Но тут же вспомнил, что заснул с ружьем за спиною, а теперь его с ним не было.

– А патронташ, патронташ где? – воскликнул он.

Ошеломленный открытием, он оцепенел. Теперь ему стало все понятно. Вспомнился хищно-лукавый блеск раскосых глаз самоеда, его завистливое любование винчестером Горшкова и жадный дележ добычи в пути.

– Старый чорт! – излил он нахлынувшую вдруг злобу и погрозил в ночную даль кулаком.

После этого он еще сильнее почувствовал безвыходность, своего положения, осложнявшегося остротою голода.

Итти было невозможно: тонкий наст проламывался и с каждым шагом тело погружалось в снег.

– Куда итти? В какую сторону? Где станция? – в отчаянии задавал он себе вопросы.

После нескольких шагов по глубокому снегу, он бессильно опустился.

– Хорошо, что я тепло одет, а то бы замерз, – вслух подумал он.

Но где-то внутри зловещий голос пугал:

– Все равно замерзнешь. Никогда тебе не выбраться из власти пустыни…

Ночь тихо шла. Свернувшись в ком, улегся Горшков. Приступ отчаяния прошел и он отдался во власть усталости. Какой далекой и родной вспоминается ему тюремная скука станции. Как хотелось ему теперь увидеть товарищей, до тошноты надоевших друг другу.

Он сладко зевнул, вспомнив свою теплую койку…

* * *

Ворочаясь с бока на бок, Горшков все глубже погружался в снег. Когда мутный рассвет задрожал над тундрой, он лежал на дне просторной снежной воронки. Приступы голода и влажная отпарина, разливающаяся под шкурами его одежды, прогнали сон. Провожая медленно ползущие часы одиночества, он с тоской смотрел на края ямы, которая скоро будет его могилой.

Вдруг до его слуха донесся какой-то гудящий шум. Прислушался. В морозном воздухе, завешанном легкой дымкой тумана, плыл, все усиливаясь и вырастая, рокочущий металлический звон. Горшков насторожился. Разминая закоченевшее тело, он с трудом приподнялся в яме.

– Летит! – вырвался у него крик не то радости, не то испуга.

_{– Летит! – вырвался у него крик не то радости, не то испуга…}

Выпрыгнув наверх, он увидел низко, почти над самым снегом, скользящий в плавном полете аэроплан.

– Спасите! – крикнул он.

Голос затерялся в могучем гуле машины. Тень стальной птицы быстро мелькнула над ним и пронеслась мимо. Еще отчаянный крик послал он уже улетающему аэроплану и, словно подкошенный, свалился на снег. Быстро выросшая надежда на спасение так же быстро угасла, и последний прилив силы, стиснутый клещами отчаяния, отхлынул, оставив обессилевшее тело.

* * *

Струя жгучей жидкости во рту вернула сознание. Открыв глаза, Горшков увидел над собой чье-то незнакомое лицо. Рука подносила к губам фляжку, горячая струя снова обжигала горло, и голос ободряюще говорил:

– А ну, вставай…

Несколько глотков спирта окончательно ободрили Горшкова, и скоро, сидя на снегу, он рассказывал двум летчикам:

– А вы знаете? Я самый первый слушал вас тогда на станции, а когда здесь пропадал, то совершенно позабыл об этом.

– Это бывает, в таком положении не до памяти, – отвечал ему один из летчиков.

– А вам сообщили? – спросил Горшков.

– Не только нам. На тысячи миль, от Норвегии до Ямала, от Новой Земли до Архангельска знают, что телеграфист Горшков подозрительно долго не возвращается с охоты.

– А как же это случилось? А где самоед? – спросил у Горшкова один из летчиков.

– О, он теперь далеко! Я остался без него ночью.

– Сам остался?

– Какое сам! Я заснул, а он меня бросил, сняв ружье и патронташ. Теперь его не догонишь…

– Ерунда! – весело прокричал командир летчик. – Айда, на борт! – заторопил он товарища.

Поддерживая под руки Горшкова, они направились к сидящему на снегу аппарату.

В удобной кабинке Горшков почувствовал головокружительную сладость полета.

Аэроплан, скользнув лыжами по снегу, плавно пошел в гору и повис над необъятным простором тундры. Затаив дыхание, Горшков слушал песню рассекаемого пропеллером воздуха и с опаской смотрел в окно. Аппарат был высоко. Белая ширь пустыни сплющилась, ее горизонты уже не расплывались в загадочную даль. Близко, как будто рядом, обчертилась извилистая полоса морского берега, дальше ледяные горы, а еще дальше – темная полоса открытого сурового моря.

Ровно идущий аппарат вдруг круто взял книзу. Горшков невольно ухватился за сиденье, но заметив, что летчики сохраняют полнейшую невозмутимость, успокоился и посмотрел из окна. На белоснежном просторе тундры заметил он какое-то серое пятнышко. К нему с бешеной скоростью приближался аппарат. Вдруг Горшков возбужденно вскрикнул:

– Илья!

На снегу была видна запряжка оленей. Снизившийся аэроплан кружился, словно коршун, приближаясь к добыче…

_{На снегу была видна запряжка оленей. Снизившийся аэроплан кружился, словно коршун, приближаясь　к добыче…}

Наконец, бросив спутавшихся и сбившихся в кучу оленей, Илья свалился, уткнув голову в снег. Прямо на него бежало по снегу крылатое чудовище и он слышал его кровожадный звериный рев.

– Бох вцирко, бох харчибас, бох Микола с погосту! – перекликал он богов в страхе.

Но чудовище, не боясь его заклинаний, неотвратимо двигалось на него. Воздух наполнился ужасающим звоном, и чуткий нос Ильи учуял запах, такой же, как там на Канинской радиостанции.

– А… бох Канина! – в страхе промычал Илья, и еще пуще принялся твердить заклинания…

Когда сильные руки летчиков сделали Илье встряску и влили в рот спирт, к нему вернулись признаки сознания. Прикрываясь ладонью он в страхе смотрел на людей в страшных кожаных шапках. И лишь после того, как струи спирта из поднесенной к губам фляжки обожгли горло, он окончательно успокоился и даже повеселел.

– Протай вотка, – обратился он к летчику. – На сец, тавай вотка, – предложил он и, поднявшись, направился к саням.

С любопытством и страхом посматривая на стоящую поодаль машину, он вдруг съежился, схватился, чтобы не упасть, руками за нарты и присел на корточки.

Летчики смеялись.

А в дверях кабинки аэроплана стоял Горшков и, смотря на Илью, грозил ему пальцем…

– Не беспокойтесь, теперь он меня увезет на станцию, – успокаивал Горшков летчиков, недоверчиво поглядывающих на самоеда.

Получив в подарок по песцу и простясь с Ильей и Горшковым, летчики вошли в аппарат…

_{Карта северного побережья европейской части СССР.}　

Илья, взмахнув хореем, погнал своих оленей, и скоро по снежной скатерти тундры они неслись, вздымая снежную пыль. А над ними, расправив свои могучие крылья, мчалась с шумом железная птица.

Илья, стараясь загладить свою вину перед Горшковым, нещадно гнал оленей. Еще вечерние сумерки не сгустились, а уж перед ними, как на ладони, лежала станция. Олени, выбиваясь из последних сил, вихрем ворвались в станционный дворик.

Радостно встретили товарищи Горшкова. Подхватив еще на улице, они с шумом втащили его и Илью в помещение, и здесь долго гудели молодые, возбужденные радостью голоса.

Горшков только теперь понял, что он ошибался, думая, что станция тюрьма, а товарищи какой-то отборный скучный мусор. Он почувствовал что-то верное, теплое и родное в этих сияющих лицах, и на душе стало легко и радостно.

Под шум не заметили, что самоед куда-то исчез. Обеспокоенный старшина пошел его разыскивать. Скоро он вернулся и с загадочно-таинственным видом пригласил всех следовать за ним.

Тихо, как тени, они проскользнули к красному уголку и, здесь притаясь у двери, остановились.

Перед бюстом Ленина стоял на коленях Илья и, перебирая разложенные в ряд шкурки, восклицал:

– О, бох Канина! Ты отин сильнее сех. На типе сец… О, бох Канина. Ты фсе снаешь и фидишь. Ты хитрее сех, типя не опманешь. От типя не уйтешь, ни уедешь, и птицей не улетишь…

Удивленная команда радиостанции едва удерживала себя от смеха…

Долго потом, когда кончил Илья свое обращение, разъясняли ему, кто такой был Ленин, как он жил, за что боролся, и чему учил. Рассказали, что Ленина уже нет в живых и что его изображение, сделанное из гипса, не слышит обращения Ильи.

– Ленин – человек, – старался объяснить ему старшина. – Эту страшную птицу, от которой ты не мог убежать, сделали люди своими руками, так же, как ты делаешь себе нарты.

Но Илью убедить было нелегко…

В последующие месяцы, когда Илья заезжал на станцию, до глубокой ночи затягивались беседы, разрушавшие, кирпич за кирпичом, здание суеверных представлений самоеда…

КАПИТАН САРГАССО

Необыкновенное приключение моряка　

Рассказ кап. Дингля

Жизнь моряка характеризуется постоянным общением со стихией в наиболее грозных и величественных ее проявлениях. Почти ни одна из профессий не дает трудящемуся такого богатства переживаний, действующих подавляюще на психику недостаточно-культурных людей. Бесчисленные суеверия, приметы и сказки пышно расцветают на палубах затерянных в океанах кораблей. Достаточно вспомнить хотя бы пресловутую басню о «Летучем Голландце». Эта «международная» легенда моряков, послужившая сюжетом для оперы Рихарда Вагнера, повествует о капитане голландского судна Ван-Страатене, осужденном, в «наказание» за свою «безбожную» жизнь, вечно скитаться по морям, никогда не приставая к берегу. В костюме XVII века он, прислонясь к мачте, будто бы носится по морю, и встреча с ним предвещает неотвратимую, верную гибель…

Рассказ Дингля «Капитан Саргассо» в живой форме высмеивает суеверия моряков. Герою рассказа предстоит первый океанский рейс в качестве капитана. Отплытию сопутствует ряд «зловещих», с точки зрения суеверного Саргассо, «предзнаменований». В открытом океане эти «предзнаменования» умножаются, завершаясь катастрофой, в наступлении которой Саргассо нисколько не сомневался. И лишь неожиданная развязка исцеляет одурманенный мозг капитана Саргассо от его недуга…

I. Синие лагуны и золотые просторы Саргассова моря.

Не может человек прожить, всю свою жизнь на море и умереть трусом. Море и трусость несовместимы, и крепкое вино старой Атлантики непременно превращает розовую водицу, сочащуюся по артериям и венам труса, в яркую густую кровь настоящего моряка.

Трус бросает море, рано или поздно. Соленые влажные просторы Великого океана он меняет на мертвые колонны цифр гросбуха, форменку матроса – на узкий воротничок банковского клерка^[9]), а ослепительный блеск палубы – на пыльные скамьи метрополитенов^[10]), с грохотом уносящих по душным туннелям, навстречу затхлым конторам и прилавкам сотни и тысячи заплесневелых людей – невыспавшихся, зевающих и апатично пережевывающих очередные утренние сенсации «Таймса» и «Дейли-Мейль».

Настоящий моряк любит только один раз в жизни и на всю жизнь. И единственная любовь его – это море. Он умирает, слушая вой норд-оста, а бездонные прохладные глубины морей к океанов служат ему местом последнего отдыха.

Злые языки утверждали, что кровь капитана Саргассо жидка и желта, как морская водоросль, имя которой он носил. Будущему капитану было три года, когда его выловили из Саргассова моря, где трехлетний младенец плавал на покинутой шлюпке. Семь лет после этого он пробыл в Поплейском сиротском доме, пока, в конец измученный тюремным режимом этого почтенного учреждения, не бежал оттуда. С того дня и до полной своей возмужалости он не расставался с морем.

Однако неясный страх сопутствовал Саргассо во всех его плаваниях. Жуткие рассказы о том, как его нашли в Саргассовом море, заставляли мальчика вздрагивать при одном упоминании о спокойных синих лагунах этого моря, омывающего золотистые просторы цепких и коварных водорослей. Выловленный в море младенец не мог пожаловаться на одиночество: трупы двух матросов и няньки-негритянки были его безмолвными спутниками.

Суеверные предания поколений моряков населили сине-золотое Саргассово море мертвецами и переполнили его тысячами «призраков» мертвых кораблей.

Страх рос вместе с Саргассо, и если десятилетний мальчишка Сэм с головой закрывался шершавым приютским одеялом, вспоминая историю своего спасения, то двадцать пять лет спустя отважный капитан Саргассо менялся в лице и погружался в мрачную задумчивость при одном упоминании собеседника о синем покое и золотых топях Саргассова моря…

* * *

Крупные весенние звезды дрожали и переливались на черном бархате неба, когда Сэм, вздрагивающий от холода и страха, в одной рубашонке спустился по водосточной трубе и бесшумно побежал к высоким стенам, ограждавшим питомцев сиротского дома от соблазнов мира. Там, за оградой Сэма ожидали тысячи неприятностей… может быть, Саргассово море… Здесь, в душных классах приюта благонравным поведением и успехами в науках он мог снискать расположение учителей и дам-патронесс, подготовив почву для блестящей карьеры гуттаперчевых воротничков, фальшивых бриллиантовых запонок и невыносимого блеска остроносых штиблет. Сэм легко спрыгнул со стены и, не колеблясь, помчался по пустынным безмолвным улицам…

У кабачка «Кошачий Глаз» он споткнулся о спящего моряка и разбудил его маленьким костлявым коленом, воткнувшимся в довольно круглый живот спавшего. Часы пробили три в ту минуту, когда увесистый удар кулака готов был обрушиться на мальчика. Но колокола портовых часов спасли его. Моряк прислушался к бою, рассмеялся и, держа Сэма в воздухе на вытянутой руке, чиркнул спичкой о подошву. Даже через двадцать пять лет Саргассо мог точно повторить слова и тон, каким они были сказаны:

– Разрази меня гром, если я не поймал русалку!.. Ошибся, сорок одна пушка!.. Это не русалка, а маленький леший, вдобавок совершенно не боящийся простуды… Сыночек, ты, по всем приметам, растоптал кишки дяди Билля как раз вовремя. Еще полчаса и старая калоша «Палладии» безвозвратно отчалил бы от пристани. Почему это ты крейсируешь в столь легкой оснастке? Разве у тебя нет дома?

– Ни дома, ни родных… Никого, сэр…

Вслед за этим моряк наполовину потащил, наполовину понес Сэма по дороге к порту. Дядя Билль, слегка спотыкаясь на ходу, болтал без умолку:

– «Палладии» – это мой бриг^[11]), сыночек. Отходит на заре. Если бы ты не вздумал топтаться по моему животу именно в это время, я ни за что не услышал бы, как разбитые бубенцы дряхлой мэрии^[12]) прозвякали шесть склянок^[13]). А это наверно были бы мои последние склянки. Помощник уже давно точит на меня зубы и метит на мое место. Так, значит, у тебя нет дома, сынок? Хочешь быть моряком, а? Да? Ну, вот и прекрасно! Старый Билль Гоммидж сделает из тебя человека, сорок одна пушка!

По качающемуся скользкому трапу они взобрались на борт небольшого грязного брига. Причальные канаты были уже отданы, и маленький суетливый буксир нетерпеливо пыхтел, ожидая отплытия. Сэм хорошо запомнил краткую но могучую словесную битву между шкипером Билли Гоммидж и его помощником, хаос и невероятную суматоху прощания с портом, жуткий переход через Саргассово море, все возрастающий необъяснимый страх и бегство с «Палладина» в Бербайсе.

Но зов моря пересилил этот страх; море овладело им безраздельно. Он поступил юнгой на сахарное каботажное^[14]) судно. Здесь он научился пить ром, как воду, а лучшие моряки дали ему первые уроки морского дела. Совершая более продолжительные плавания на все лучших и лучших судах, он, наконец, очутился в качестве второго помощника на клиппере^[15]), крейсировавшем на линии Ливерпуль-Калиао.

Он оказался хорошим моряком. Он знал море, как свои пять пальцев, делал маневры с быстротой и точностью машины и изучил оснастку всех систем и типов кораблей. Но побороть страх перед Саргассовым морем было выше сил Сэма Саргассо. Он растравлял и взвинчивал его тем, что отыскивал в библиотеках старинные фолианты^[16]), повествовавшие о различных суевериях моряков. Он испытывал болезненное удовольствие, читая о Летучем Голландце, возвещающем смерть встречным кораблям, о тысячах примет и зловещих предзнаменований, о тайнах Саргассов и иных уголков соленых просторов моря. Во время чтения волосы шевелились у него на голове, в завывании ветра в трубе чудилось ему похоронное пение, догорала, треща, свеча – но Саргассо не мог оторвать зачарованных расширившихся глаз от книги ужасов…

II. Безумство храбрых.

Это случилось на севере Атлантики. Была бурная январьская ночь, когда Сэм Саргассо совершил удивительный маневр. Спустив лодку с несколькими матросами, он спас с разбитого четырехмачтовика сорок пять человек. Газеты всех стран мира назвали этот маневр безумством храбрых, и этот случай дал Саргассо возможность получить корабль. Четырехмачтовик прибуксировали в порт, и владельцы судна послали за Саргассо.

_{Сэм Саргассо совершил удивительный маневр. Спустив лодку с несколькими матросами, он спас с разбитого четырехмачтовика сорок пять человек…}

– «Сирену» приведут в порядок, мистер Саргассо. Если хотите, можете занять на ней место капитана…

– А в какой рейс отправляется судно? – перебил Сэм.

– Вы отведете его в Нью-Йорк с грузом угля. Затем «Сирена» совершит рейс в Китай, где пробудет некоторое время в составе торгового флота в Тихом океане…

Сэм колебался недолго. В этот же день он отвел «Сирену» к месту ссыпки угля в доке^[17]) Барри. Пока в открытые люки с грохотом сыпался уголь, команда оснастила заново корабль. К вечеру все было готово, и Саргассо прошелся по грязной набережной, с удовольствием любуясь четким и стройным силуэтом «Сирены» на опалово-янтарном фоне угасающего заката. Потом он вернулся на корабль и критически-придирчивым взглядом осмотрел каждую деталь оснастки. Потом собрал команду и решительно потребовал смыть малейшие следы угольной пыли.

– В первый раз в жизни приходится слышать, чтобы анафемский угольный фургон отправляли в море чистым, – буркнул за ужином младший помощник. – Не прикажет ли мистер Саргассо повесить плюшевые портьеры у входа в угольные трюмы? Как вы думаете, мистер Фишер?

Саргассо не обратил внимания на колокол, звавший к ужину. Он продолжал тщательно осматривать корабль.

– Мистер Бене, мы учимся всю жизнь, и даже седина не дает нам патента на мудрость, – вразумительно ответил Фишер, старший помощник Саргассо. – Если шкипер прикажет вам вооружиться шваброй и замывать его следы, по мере того как он подымается по лестнице из трюма – вы обязаны это сделать. Свыкнитесь с этой мыслью, друг мой! Саргассо– капитан этого корабля, а кроме того, запомните, – он превосходный моряк.

Когда Фишер спускался в свою каюту за трубкой, Саргассо окликнул его:

– Мы кончаем погрузку сегодня в десять часов вечера. Позаботьтесь о том, чтобы экипаж сразу же принялся за уборку корабля. Огни пристани дадут достаточно света для этой операции.

– Матросы на берегу, сэр, – возразил старший помощник. – Нам не удастся залучить на корабль ни одного человека, если команда узнает, что ей придется мыть корабль в полночь, да еще у самого дока.

Саргассо строго взглянул на него:

– Экипаж должен быть на борту в десять часов вечера. Я считаю это вашей обязанностью, мистер Фишер. Если бы я был старшим помощником, я сумел бы это устроить. Я не сомневаюсь, что и мистер Бене мог бы это устроить, если бы…

– При чем здесь мистер Бене? – вскипел Фишер. – Я берусь доставить команду на борт и прошу вас не тревожиться, сэр!

Несколько минут спустя он заметил ядовито ухмылявшемуся младшему помощнику:

– Старая история! Недаром говорит пословица: посади нищего на коня – он поскачет к черту на рога. Сэм Саргассо, этот жалкий трус, дает нам такие приказания…

Помощники слышали, как Саргассо тихо насвистывал в своей каюте. Вскоре он перешел в столовую и стал стоя закусывать остывшей бараньей котлетой, отхлебывая из стакана тепловатый чай. В промежутках между едой и питьем он мурлыкал песенку:

Я солнечным утром бродил по полям,

Красавицу девушку встретил я там.

И пела красотка:

«Дуй, ветер, все утро! Дуй, ветер, эй-хо!

Росу осуши ты; дуй, ветер, эй-хо!»

Песенка резко оборвалась. Саргассо втихомолку выругался, словно сам удивляясь тому, что может петь подобный вздор. Но Бене был очень доволен.

– Вот вам, мистер Фишер, – ликовал он. – Это настоящая матросская песенка. Наш старик^[18]) такой же человек, как и все мы, и вдобавок, настоящий моряк. Он мне нравится. Если желаете, я отправлюсь в город и соберу экипаж.

– О, пожалуйста! Думаю, что вы теперь из кожи будете лезть вон, чтобы впоследствии занять мое место!..

Бене задорно расхохотался. Он не имел ни малейшего желания продвигаться по служебной лестнице, наступая на пальцы сослуживцев. Однако он знал, где можно найти экипаж, и нашел его; он провел час с матросами в кабачке «Наяда Корсики», политично не вмешиваясь в их компанию; затем послал кельнершу за Янки-Джэком – грозой портовой полиции всех гаваней мира, первым коноводом в драках, пении, танцах и шумном ухаживании за портовыми красавицами. Чокнувшись с польщенным матросом стаканчиком рома, Бене сообщил ему обо всех выдающихся качествах шкипера, не упоминая ни словом о предстоящей уборке корабля.

– Ну, конечно, мы все вовремя будем на корабле, – проревел Янки-Джэк. – Покажите мне только подлеца, который вздумает опоздать: я сделаю из него отбивную котлету. Вы тоже мне нравитесь, сыночек! Корабль никогда не собьется с курса, если помощники капитана и матросы тянут в одну сторону. Ступайте к ребятам и выпейте с нами букашечку…

III. История португальского фрегата «Санта-Доминго».

Понятие о мерах емкости у Янки-Джэка было несколько своеобразно: литровая бутылка оглушительной крепости рома вмещала только три его «букашечки». Через полчаса завывающая шеренга матросов, дружно обнимавших друг друга за талии, подошла к пристани. Фишер немедленно позаботился о том, чтобы «Сирена» подальше отошла от набережной. После этого дело пошло гладко: людей записали в списки, корабль объявили начавшим плавание – и жестокие законы морской дисциплины вступили в свои права.

«Сирена» встретила утреннюю зарю, очищенная от малейшей пылинки угля. Измученную команду отправили позавтракать и соснуть часа на два до прихода буксира. Саргассо не покидал палубу ни на минуту, критикуя работу так придирчиво, что помощники дошли до бешенства, а экипаж готов был взбунтоваться. Весь проявленный накануне Янки-Джэком энтузиазм испарился при первом же взмахе шваброй.