Текст книги "Весенние соблазны (СИ)"
Автор книги: авторов Коллектив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)
8. Запах
Октябрь этого года страдает раздвоением личности. В городе лето. Совершенная, безупречная синева неба, зеленые кроны деревьев. Ни единого желтого листа. Ни дождя; ни холода; ничего. Лето. Октябрь.
Но в парке, рядом с моей любимой скамейкой, происходит осень. Кусты боярышника: пурпур и золото. Небо бледное, и на нем – тоном темнее – облака.
Присущие нынешней осени симптомы шизофрении в той же мере проявляются у меня. Очень просто: везде – лето, на скамейке – осень; повсюду я – с Диланом, в триглаве – прежняя. Только… только у кустов боярышника в парке октябрь бесспорен и однозначен. А вот в триглаве, свернувшись клубком под боком читающего Виталия, бездумно разглядывая рисунок пледа, я замираю от внезапного запаха. Запах Дилана: словно дразня, он пропадает в ту же секунду – не было! не могло быть! морок…
Морок – и не иначе, как наведенный мною, мною – на меня.
Чаще; все чаще. И совсем плохо – на работе: мне все время кажется, что Дилан (которому я запретила появляться в окрестностях) где-то рядом – сидит на парапете за ларьком, на лавочке у соседнего дома, курит за углом магазина… Морок; я ни разу не увидела его, выходя – смотреть.
Я никогда не лгала своим братьям. Не лгу и сейчас: они не замечают моих перемен. Они не могут представить себе даже возможность подобного. Тем более – с человеком! о нет…
Но однажды, в середине ночи, уже засыпая рядом со мной, Кирилл вдруг спросил: ты сменила духи? Да, сказала я, разве плохой запах? Очень терпкий, сказал Кирилл, он больше подходит мужчине, но если тебе нравится…
Я никогда не лгала своим братьям… Даже той ночью: ведь это можно назвать и так – я сменила духи. Я сменила духи: новый запах. Запах Дилана на моем теле. Наверное, я занимаюсь изменой. Падеж родительный – измена кого?.. изменить… измениться… Измена меня; но – падеж дательный – измена кому? Дилану? Братьям? А они, мои братья, быть может, и я делю их с кем-то? В любом случае, не с людьми, конечно…
Я люблю их – я так их люблю! Но Дилан? Любовь ли то, что я чувствую к нему? Или только запах – запах, по которому самцы и самки отыскивают друг друга. Я хочу, чтобы это было так: ведь тогда я могла бы просто сменить духи, еще раз сменить духи.
Запах – это секс; потребности – но, боги! я утрачиваю свои умения, когда со мной Дилан. Даже простые; даже женские. Ему нравится это, я знаю. Ему льстит, что порой я не успеваю за ним. Он смеется надо мной – герой! победитель! Пастух, утащивший в кусты богиню, заласкавший ее так, что она уже кричит и плачет как смертная.
Я, привыкшая к изощренным ласкам (он и представить себе не может такого!) – удивлена? Я, способная играть в это часами, я, умеющая принимать и дарить, – неспособна? Я, достойная ученица искушенных учителей, – недостойна? Я, богиня, потому что он – смертный, а значит, я – богиня…
Лабиринт из ниток, связавший смертного и богиню: спрятать такой в шкатулку не стоит труда, но я не сплетала его, нет, я не сплетала…
Боги, боги, братья мои, как я хотела бы рассказать вам! спросить совета! Но нет – ведь вы дадите мне не совет – защиту.
Кроме занятий инцестом, у богов было еще одно развлечение: они обожали соблазнять людей.
9. Тени
Наряжаясь, девчонки распахивают окна и вертятся перед зеркалом.
Я зажигаю свечи – много свеч – и смотрю на свою тень. Широкие рукава платья – и на стене машет крыльями птица. Капюшон плаща и присесть на корточки – гном, зарывающий золото, мастерящий тайник. Джинсы и кепка – получается клоун, существо опасное, странное и не слишком живое. Я поднимаю, покачивая, руки – и клоун превращается в колдуна из человеческих сказок, бросает со стены заклятие, но я уворачиваюсь.
Я падаю на ковер и меняю взглядом сумрак на свет. Лампа под потолком вспыхивает с секундной задержкой, потолок убегает вверх. Игра теней; но в эту секунду я вижу наш Дом.
Дом, который я помню прозрачным и узким. Огромные комнаты – узки, потому что потолок высок, как небо. Выше неба: ведь для меня маленькой небо было под Домом. Я спрашивала об этом братьев: Дом висит в небе, почти серьезно отвечали они.
Детская память не соответствует действительности; тем не менее, она точна – точна, как алгебра. Дети видят мир настоящим – взрослые видят мир сквозь призму собственных представлений. Мои братья населяют триглав вещами, похожими на вещи нашего Дома, и получают обратный эффект; странно, что я не замечала этого раньше. Обратный эффект: статуи, обернувшиеся статуэтками. Не копии, нет. Иное.
Там, в Доме, я помню братьев очень смутно. Большие гости, они появлялись так редко, они исчезали, не давая мне узнать их. Гости-колдуны, взрослые боги, плащи и тени, замок посреди неба…
Я давно выросла, и нитки, держащие в небе наш Дом, лежат у меня на ладонях. Формулы на мониторе Кирилла. Поля и энергии, подвластные слову и жесту. Слова и жесты чистят мебель в триглаве, трепещут в железных ящиках, пятнают желтые яблоки. Быт и оружие, компонент нашей крови, инструмент колдунов из человеческих сказок. Сущность богов.
Боги должны жить в небе; может быть, потому я так люблю летать. И люблю ходить по крышам – по крышам обычных городских многоэтажек и четырехугольным скатам старых домов. Я хожу босиком; лучше всего делать это зимой, оставляя следы на снегу.
Я хотела бы научить Дилана… взять его с собой. Дождаться зимы – и сказать ему, что я не замерзну, раздевшись. Лечь на снег – вдвоем, отпечатав один силуэт… Взлететь к замку в небе, войти в него вместе – среди прочих гостей-колдунов…
Мне хочется думать, что это возможно.
Я знаю, что нет.
10. Защита
Они приехали глубокой ночью, но ни яблок, ни ящиков не привезли. Виталий уселся в кресло, Кирилл – на ящик с пивом, и оба молчали.
– Кофе будете? – спросила я. – Что-то случилось?
– Не успеем, – сказал Виталий, и в ларьке стало холодно. Ощутимо холодно; а на полки пал иней.
В окошко постучали, и я подошла, чувствуя спиной взгляды братьев.
– Привет, – сказал мне Дилан. Он сидел на корточках, а не маячил перед окошком, и это было просто прекрасно.
– Что вы хотели? – спросила я и сказала одними губами: – Уходи! Хозяева!
– Да я знаю, – сказал Дилан. – Хозяева!.. Они там ружье с библией захватили, хозяева твои? Я знакомиться пришел, Инга. Меня вежливо пригласили пообщаться.
– Что?.. Кто?
– Твои родственники. Мне звонил такой ужасно серьезный парень. Брат, кажется. Я только не понял, почему в ларек-то надо придти.
– Открой ему, – сказал с кресла Виталий.
– Не надо, – сказала я, оборачиваясь. – Это… Это просто так, я… Я просто не успела вам сказать! Это совершенно неважно! Кирилл!
– Открой, Инга, – сказал Кирилл и поднялся с ящика.
– Борис, – сказала я в окошко, – уходи отсюда. Уходи сейчас же.
Было уже бессмысленно – уходить, но я просто не знала, что делать.
– Да ладно тебе, – сказал Дилан. – Думаешь, морду набьют? Но я согласен на тебе жениться, так что, может, и обойдется.
На секунду я поверила в это – в грозных родственников, заставших на горячем и требующих законного брака. В добрых братьев, которые глянут на моего мужчину и со вздохом примутся устраивать свадьбу. В замке посреди неба: мы войдем туда, держась за руки, и будут гости – много гостей, и огромный зал, и лепестки, летящие с потолка… В фужерах с ледяным вином отразятся свечи, а мама поцелует смущенного жениха, ведь счастье дочери дороже предрассудков, счастье сестры…
Секунда прошла, и я повисла на руке у шагнувшего к двери Кирилла.
– Не надо, Кир! Не надо, я больше не буду! Кир, я просто скучала! Ничего серьезного! Кирилл, подожди! Кирилл!
Он стряхнул меня, как прилипший фантик, сдвинул щеколду и толкнул дверь.
Дилан переступил порог. Развел руками. Потупил глаза. И вдруг вскинулся, подался назад.
– Да уходи ты! – крикнула я, но он уже опомнился, подавил то, что почуял, дурачок, пастушок, я должна была сказать ему, давным-давно… Но он все равно пришел бы, в надежде, что моим родственникам нравится группа «Назарет», и, кто бы они ни были, все утрясется, ведь счастье сестры…
– Здравствуйте, – сказал Дилан. – Это вы мне звонили? Вот, я пришел. Но честное слово, ружье вам не потребуется. Я очень люблю вашу сестру – она же ваша сестра? – и не намерен уклоняться от женитьбы. Я даже ей предлагал. Она обещала подумать.
«Выходи за меня замуж». – «Я подумаю, Дилан». – «Я даже из кабака уйду. Правда, там недурно платят… но если ты против..». – «Я совершенно не против». – «Роди мне мальчика, Инга. Только обязательно со слухом. Я его научу на саксе лабать..».
Не научишь, Дилан. Нет, не научишь.
– Сочувствую, – сказал Виталий. Он встал, усадил меня в кресло и подтолкнул Дилана на середину ларька.
– А почему в ларьке-то разговариваем? – спросил Дилан. – Нет, как хотите, конечно…
– Мы собираемся поговорить с сестрой, – сказал Кирилл. – Ты уж извини, но девочка должна осознать, что неправильно себя вела. Ты тут не виноват. Да, Инга?
– Отпустите его, – сказала я. – Я не буду больше, – сказала я, только слова мои были никому не нужны. – Вы просто ревнуете! – сказала я. – Это же глупо! Пожалуйста, Вит!
– Бить будете? – поинтересовался Дилан.
– А ты смелый мальчик, – сказал Виталий. – Зря ты так, Инга. Хороший ведь мальчик.
– Крутые у тебя братишки, Инга, – сказал Дилан. – Страсти какие.
– Да какие уж страсти, – сказал Кирилл и щелкнул пальцами.
Дилана оторвало от пола. Синие линии – светящиеся, тонкие – обмотали его с головы до ног.
Больше они не сказали ему ни слова – и не дали мне отвернуться.
Дурачок, пастушок, человек – он и вправду был смелый мальчик. Он молчал, он пытался сопротивляться – сколько сумел. Он даже не закрыл глаза.
Он понял, кто перед ним, понял почти сразу. Мне остается надеяться, что он счел это сном, который скоро закончится. Галлюцинацией. Кошмаром, где непослушной, изолгавшейся девчонке демонстрировали последствия ее поведения. Моя надежда хрупка и не имеет оснований – но ничего другого у меня нет.
Демонстрация была обстоятельной, продуманной и долгой.
Только в самом ее конце Дилану позволили умереть.
Минутою позже иней, лежащий в ларьке, превратился в снег – и растаял только к утру.
11. Заключение
У холмика со вкопанным крестом уже никого нет, кроме нас троих; впрочем, и мы стоим поодаль. Пора уходить, но на кресте – фотография, мне очень нужно взглянуть на нее, увидеть это лицо живым, но я не одна здесь, и я иду прочь от холмика. Земля повсюду мокрая и рыхлая, до асфальтовой дорожки еще несколько метров, и я спотыкаюсь и останавливаюсь. Кирилл мгновенно оказывается рядом, он обнимает меня, притягивает к себе, и я кладу голову ему на плечо. Мне плохо; мне уже совсем плохо, и он вынужден почти нести меня.
Перед воротами кладбища стоит машина – трехдверная, цвета «мокрый асфальт». Около машины выхаживает взад-вперед высокая женщина в белом плаще. У нее длинные волосы, собранные в пучок низко на затылке. У нее горбатый, словно сломанный, нос и узкое лицо, но она бесспорно великолепна. И она молода: лет, может быть, тридцати – на вид. Дама высшего света.
Виталий ускоряет шаг, подойдя к женщине, целует ей руку, а женщина треплет его по волосам, по щеке, и Кирилл напрягается, тянет меня вперед, и тогда я узнаю даму. Русский мультфильм про три банана – злая пародия на нее; это Черная дама. Это моя мать. Наша мать.
Мы уже рядом с ней, и мать повторяет ритуал встречи с Кириллом. Я мешаю ритуалу, и она заканчивает его короткой улыбкой и переключается на меня. Я не знаю, была бы она рада видеть меня, не случись того, что случилось, но мне она не улыбается.
– Инга, – говорит она и пальцами – не всей ладонью – поднимает мою голову от плеча Кирилла. И я выпрямляюсь. Когда – если – она уйдет – уедет – оставит нас одних, без себя, я упаду в обморок на руки моих братьев, но сейчас я не могу себе этого позволить, как бы плохо мне ни было, и я выпрямляюсь. Кирилл по-прежнему поддерживает меня, и Дама говорит ему:
– Отойди.
Он отходит – неохотно, но сразу, и оба мои брата стоят, напрягшись, готовые подхватить меня. Рефлекс; они знают, что я не упаду. Ничего такого не будет – я держусь прямо и смотрю матери в глаза. В ее глаза, темные, как у Кирилла, как у меня, под прямыми, уходящими к вискам бровями. В ее глаза, которыми она обводит меня с головы до ног.
Я больше не хочу говорить с ней. Ни о чем. Я не хочу. Я не обижена, не зла на нее – просто я не хочу. Я не видела ее много лет, я о ней мечтала, но в моих мечтах не было Черной Дамы. Нет, она была совсем другой много лет назад.
Мать убирает пальцы с моей щеки и отступает на шаг.
– У нее пальто в грязи, – говорит она, повернув голову к Виталию. – Вы невнимательны, мальчики.
Сразу же после ее слов Кирилл проводит рукой по воздуху – короткий, знакомый жест, и я опускаю взгляд вниз, на пальто, уже чистое.
Мать одобрительно кивает Кириллу, но Кирилл не видит этого, он смотрит на меня, в упор, но молчит, и я знаю, что останавливать меня сейчас он не станет. Ни он, ни Виталий. А Черная дама, моя мать, еще не догадывается, что я хочу сделать.
Я отхожу в сторону – в двух метрах от меня газон, покрытый мутной водой с островками коричневой грязи. Я наклоняюсь, зачерпываю грязь и тщательно вытираю руку о матово-черную полу своего пальто. Остатки грязи я сдуваю с ладони, и они медленно плывут по воздуху в сторону газона – жирные капли-кляксы.
Мне так жаль, что вы не убьете меня за это, мои старшие братья. Мне очень жаль.
Но я не могу позволить себе большего.
Марина Комарова
ПО БЕСОВУ СЛЕДУ
Душно… Холщевым сполохом надо мною спит туман.
Слушай, куда ж завел меня ты, милый мой атаман?
Да по бесову следу, да камышовою тропой,
Только мне бы к рассвету добраться домой!
Калевала «Камышовая тропа»
– Чудо же! Чудо! Ой…
Расшитая зелёными, как листья, и алыми, как земляника, крупными бусинами лента наголовника упала на пол. Василинка тут же подобрала ее, прижала к груди и застрекотала:
– Прости, прости, я ненароком, вижу такую красоту – и руки не держат. Жадан, не сердись, я же ни за что…
В хате было натоплено с самого утра, за окном трещал мороз и знай себе разрисовывал окна причудливым узором. Эх, повторить бы его, да разве сумеют человеческие руки сотворить подобное? То матушка-природа способна только на такое, а мы так, все в учениках у неё ходим.
Стрекот подруги отвлекал и не давал сосредоточиться. Игла пошла по кривой, палец пронзила острая боль, и я резко отдёрнула руку. Узор сегодня словно с нечистыми сдружился – в упор не хотел ложиться на полотно: то нитка спутается, то стежки косо лягут, а то и вовсе придёт кто – и никакой работы.
– Забирай, сорока, – буркнула я.
– Ой, Жаданочка!
Василинка было кинулась ко мне с объятиями, но я успела вовремя увернуться.
– Куда ж ты, оглашённая! Уколю – потом рыдать будешь!
– Не буду, не буду!
Подруга показала кончик языка и вновь прижала наголовник к груди. А потом и вовсе закружилась посреди хаты и задорно рассмеялась:
– Вот потеплеет – все они, голубчики, моими будут!
– А хаты твоей на всех хватит? – хмыкнула я. – Али как гаёвка будешь?
– Кто? – озорно блеснула глазами Василинка.
– Гаёвка, – повторила я, расправляя полотно на столе и придирчиво оглядывая. – Мне мой дед Яуген рассказывал о них давным-давно. Живут в гаю, деревья берегут. Всё живое к ним бежит, потому что и вылечат, и сил дадут. Родня им – Дедушка Гаюн, у него все люди совета просят.
– Слово-то какое чудное, – пробормотала Василинка, – гай.
Я положила новый стежок:
– Это как Чернолесье. Просто у нас его так зовут. А гаёвками – его жительниц. Они красавицы такие, что обычным девкам с ними не сравняться.
– Это и парни все их, что ли? – заволновалась подруга.
– Угу!
Я отмотала красную нить – на ярмарке в соседней деревне купила, у нас таких не взять – и заправила в иглу.
– Только как парни до гаёвок охочи, так гаёвки красивое любят: одёжку разную да украшения. Дед Яуген говорил, что раз его односельчанку завела гаёвка в лес. Так потом ей, горемычной, пришлось всё с себя снять и лесной красавице отдать, чтоб та домой отпустила.
Василинка прижала руки к щекам, правда, наголовник держала крепко:
– Ой, батюшки! Так это она в село вернулась вся… – скулы подруги залил румянец.
– Конечно, – развеселилась я. – По деревне потом долго шепотки стелились, мол, негоже наряжаться в лес, как на праздник. А то…
Василинка рассмеялась:
– А правду говорили! Хотя… пусть мне теперь кто сказать что попробует! У меня украшение от самой Жаданы-искусницы!
Резкий порыв ветра хлопнул форточкой, завыла вьюга. За окном раздался хохот – звонкий, сладкий, нечеловеческий. У меня по спине пробежали мурашки. Василинка замерла, широко раскрытыми глазами уставилась в окно.
Танцующее пламя свечи резко погасло, за окном лихо засвистел ветер-разбойник. Я поглубже вдохнула тёплый воздух хаты. Ну, не возьмёшь, ночь Корочуна. Не мне тебя бояться! Я быстро встала и подошла к окну.
– Ты куда? – дрожащим шёпотом произнесла за спиной Василинка.
– Не бойся.
Я глянула на улицу и чуть не отпрыгнула назад. На меня смотрела изящная девушка, укутанная в белый мех с ног до головы. Только лицо и видно. Миг – встретилась с огромными чёрными глазами: без края, без дна. Как колодец ночью: смотришь-смотришь, и голова начинает кружиться. Насмешливые глаза, с хитринкой и неожиданно маняще-зовущие. А ещё присмотришься – чернота-то будто живая. Как наше Чернолесье в начале месяца снеженя: всё белым-бело, только стволы деревьев стоят тёмным частоколом да покачиваются на ветру. И от этого на душе делается как-то тоскливо и тревожно, словно зовёт тебя лес, манит к себе – а пойти не можешь. Лицо у девицы красивое, только не румянее снега, зато губы, что брусничный сок. Лоб высокий и чистый, дуги бровей как медь, нос тонкий, чуть вздёрнутый. А тело – и человек, и не человек вовсе. Не меховое одеяние на ней, как сразу показалось. Вся стройная, статная, только вместо кожи – шелковистая белая шёрстка, как у зайчишки. Мои пальцы дрогнули, будто ощутив её мягкость. Сверкнули задорно чёрные глаза незнакомки, приоткрылись брусничные губы. И стало вдруг жарко, так, что захотелось рвануть ворот рубахи, отбежать подальше от горячей печи, а то и вовсе – выскочить на снег босыми ногами.
Она протянула ко мне руки, и растаяли морозные узоры на окне. Подошла ближе, выдохнула:
– Иди ко мне, Гроза.
Внутри затрепетало всё, стало душно и сладко, будто хмельной отвар в голову ударил. А чёрные глаза всё смотрят-смотрят – и Чернолесье зовёт к себе.
Захохотал вновь ветер, швырнул в окно метелью – растворилась девица, будто и не было вовсе.
Повисла тишина. Только наше дыхание и слышалось.
– Что… – хрипло прошептала Василинка, глядя на меня широко раскрытыми глазами. – Что это?
Я шумно выдохнула, прикрыла глаза, попытавшись успокоить бешено колотившееся сердце. Потом на почему-то подкосившихся ногах дошла до лавки и опустилась на неё. Неуверенными руками – аж самой противно – зажгла свечу.
– Ты вот что, Василинка… Лучше посиди у меня до рассвета. Ночь Корочуна – не время для прогулок.
* * *
Стежка вилась лентой, спускалась всё ниже и ниже. Вот он летний лес – хорошо-то как! Елшанские сюда боятся ходить. Но порой всё же к местной ведунье заглядывают. Как с дедом Яугеном оказались в этих краях, так с Зорей Лютовной и познакомились. Славная она женщина. Ежели хворь какая – вылечит, если недуг на сердце – словом добрым развеет. Всё тут знает, лес её как родную любит. И видно это сразу. Деревья вкруг полянки, где её дом стоит, будто укрыть от недоброго глаза пытаются. Люди только не шибко её жалуют. Впрочем, что с них взять? Они и на меня-то косо порой смотрят, говорят:
– Ты, Жадана, издалека пришла. Уклада нашего не знаешь, к обычаям не прислушиваешься. Руки у тебя золотые, да только сама ты чудная. И далёкая. Парни тебя стороной обходят, хоть красотою боги не обделили. Зато по ночам из лесу всё кто-то прибегает и в окна твоей избушки заглядывает.
Да только что спорить? Не в красоте дело. Не отличаюсь я от елшанских: и статью, как их девки, и коса русая, и глаза обычные – серые. Только когда серчаю, темнее становятся; дед Яуген меня всё Грозой звал за это. И сам хоть смеялся, но для виду строго так говорил:
– Не мечи очами молний, Жадана. Вон стог рядом. Коль загорится, как потом тушить будем?
Ранее говорил. Уж три года, как гостем стал в этом мире, а я одна осталась. А что ходят ко мне из лесу – так нечего любопытные носы в чужие хаты совать. Плохие не ходят. А духи лесные – так это свои, они зла не причинят.
Хоть и… Я нахмурилась, вспоминая ночь Корочуна. Уже не раз о ней думала, только ответа не могла найти. Василинка тогда чуть чувств не лишилась – травяной настойкой пришлось отпаивать. Чем угодно могу поклясться, пальцами своими быстрыми, глазами зоркими – гаёвка ко мне приходила. Только к чему? Ума не приложу. И во сне ещё несколько раз являлась. Слова шептала такие, что и повторить стыдно, а в черноте глаз – зелёный огонь горел. Лесной, чародейский. И раз только пришла в белый мех одетая – зимою гаёвки им обрастают, будто звери, – а после – только в листьях, на шее – ожерелье из ягод, а на рыжих волосах – венок.
Рядом со мной проскочил заяц, где-то в вышине, в сплетённых солнцем ветвях, застрекотала невидимая птица. А вот и хатка уже показалась. Я перехватила поудобнее сверток с вещицей Зори Лютовны и пошла быстрее. Рубаху она мне давала починить. Хорошая рубаха: изо льна отбеленного, а сама тонкая-тонкая, будто не человеческие руки её делали. Рукава тоже белым расшиты – одёжка для снежинки – внучки Батьки Мороза. Видно, что дорогая вещь, а в руки возьмёшь – будто солнышко в ладонях оказалось. Сразу ясно – вещь непростая. Обычные-то люди не поймут, а вот я сразу увидела. Уж сколько-то всего перешила-перерасшивала. И до этого, и елшанским. Все благодарили, одна только жена мельникова осталась недовольна: то ей не так, это ей не этак. Чуть в колодце не притопила вредную бабу. Да жалко стало. Дочка у неё, певунья Миленка, славная. Да и сам мельник мужик добрый. Но да ладно, не об этом…
Зоря Лютовна свою рубаху сама могла б починить – всего-то вышитый узор распустился – но отдала мне. Знает ведунья, что если он нарушен, то и спрятанная в плетении нитей волшба исчезнет. Потому и меня попросила. Несколько дней с рубахой сидела: все не хотел белый орнамент ложиться как надо. Но никуда от меня не делся. А для верности я ещё и серебряную нить вплела – мне водяница как-то её принесла. На удачу заговоренную.
Рубаха вышла на загляденье, как новенькая.
Я подбила камушек носком лаптя. Только вот сразу решила, что платы с Зори Лютовны брать не буду. Ни к чему. А вот совета спрошу.
Не успела я подойти к дверям, как те сами распахнулись, будто знала ведунья о моём приходе.
– Жадана? – послышался глубокий приятный голос. – Утра доброго тебе, голубушка. Заходи, не стой на пороге.
Произносит она имя с таким напевным выговором, что звучит совсем по-нашему. Жадана – значит, желанная.
Я улыбнулась и прошла вперёд. Голову тут же закружил дурманный запах трав и свежей выпечки. Ведунья хоть и одна живет, а в хате у неё чисто, хорошо: полы выметены, печка побелена, а на печке рыжий кот урчит и лапу лижет. Любят её звери. И то верно говорят, что зверь лучше человека разберёт, добро перед тобой или зло. Сама Зоря Лютовна не старая и не молодая. Вроде и не красавица, а глаз не отвести. Одним словом – ведунья. Смотришь, и уразуметь, что видишь – не можешь.
Я разложила перед ней рубаху на лавке, посмотрела краем глаза, мол, как? Охнула Зоря Лютовна, прижала руки к щекам, прям как Василинка моя. Оно и верно, все мы бабы на один лад, когда красивое видим.
– Искусница, чудодейка. Ну, ничего, я отплачу…
– Постой, Зоря Лютовна, – покачала я головой. – Не надо мне платы. Лучше советом подсоби.
Ведунья нахмурилась, аккуратно взяла рубаху, принялась складывать.
– Садись, Жадана. Коль так, то стоя разговоры не ведут.
Я и села. И говорила долго. А Зоря Лютовна всё подвигала мне блюда с блинами да берёзовым соком поила. Не перебивала, слушала внимательно. Видно только было, что сама не знает, почему вдруг гаёвка ко мне является. Но в то же время, только я закончила сказывать про чудные сны и ночь Корочуна, промолвила:
– Что-то лесному духу от тебя надо, раз ходит по пятам. Это тебе не Славомир из Елшанки.
Я поперхнулась, закашлялась. Вот уж не могут забыть мне этого! Славомир – первый красавец на деревню. Пригож, в плечах широк, статью хорош. Очами васильковыми да кудрями льняными не одну девку плакать ночами заставил. Только вот Удова страсть у него на первом месте. Меня-то поначалу не замечал, а потом будто глаза открыл. Проходу не давал, у дома поджидал, всё ладушкой звать пытался. А раз и вовсе на ночь глядя явился, водички попросил испить. Его в хату пустила, а он рукам волю дал. Ну, вот я ухватом его и приветила сокола ясного. Теперь вся Елшанка потешается, а Славомир меня за три версты обходит. Хорошо хоть, нрав у него незлобивый, сам потом прощения просил.
– Я с лесными духами мирно живу, – буркнула. – Они не хлопцы.
– А с кем из них жить смогла бы? – неожиданно спросила Зоря Лютовна.
Я и задумалась. Такой простой вопрос, а ответа не найти. Вроде и не юна уже, девки в моём возрасте дочек да сынков рожают, а у меня таких и помыслов нет. И хлопцев стараюсь стороной обойти.
– Впрочем, что нам тут. – Зоря Лютовна вдруг хлопнула ладонью по столу, рыжий кот обернулся к ней, будто тоже прислушивался. – Скоро Купальская ночь. Дома не сиди – приходи на праздник. Духи лесные его тоже любят. Там уж скорее всего ответ отыщешь. А чтобы вернее было, дам тебе подвеску заговорённую, малахитовую. Как девицы венки по воде пускать будут – сожми её в ладони, позови того, о ком думаешь – сам предстанет пред ясны очи.
* * *
Полыхает жаром костров Купальская ночь, рассыпает щедрой рукой самоцветы звёзд да дурманит лесными запахами. Звенит в ушах смехом девиц и парней, видно даже во тьме, как пламенеют румянцем щёки, как горят глаза – что там папороть-кветка рядом с ними?
Воздух пропитан хмелем и радостью, и молчание тут значит поболе слов. Взгляды такие, что обжечься можно, губы шепчут имена желанных, а руки сплетаются крепко-крепко. Только нет мне туда дороги. И так уже косо смотрят, знают ведь, что в Купальскую ночь не хожу я сюда. Сжав камень в руке, пошла прямо к берегу реки. А там уже девиц немало, даже Василинка с ними. Венок в воду опустила, смотрит на него, как на надежду последнюю, и шепчет что-то неразборчивое. Я подошла сзади, она обернулась. Глаза широко раскрылись, а потом ухватила меня, закружила.
– Жаданка, хорошо, что пришла! Нечего сидеть в хате в такую ночь! Венок тебе надо!
Я невольно коснулась туго заплетённой косы.
– Глупости говоришь, сорока. Не за этим я здесь.
Василинка недоверчиво посмотрела, а потом хихикнула.
– Все тут за одним. Ой! – вскрикнув, подруга кинулась вслед за уплывавшим венком. – Долю-то свою упущу! Я тебя потом найду!
Я невольно улыбнулась. Что ж, пусть Доля будет пригожей. Посмотрела на другой берег реки – тёмный, молчаливый, будто там – царство Чернобога и нет ему дела до веселья купальского.
Сжала крепче ведуньин малахит, прикрыла глаза и вдохнула глубоко. Приди ко мне, лесная, приди… И образ из сновидений перед глазами задержала. Вдруг – раз! – звуки все смолкли: ни смеха девушек, ни треска костров, ни шелеста листвы.
Горячие ладони легли мне на плечи, того и гляди, тонкая рубаха загорится и сразу пеплом станет.
– Гроза… – выдохнул кто-то прямо на ухо. За шиворот будто сыпанули горсть муравьев. Сердце застучало, как у пойманной птахи, а внизу живота сладко заныло.
Я вздрогнула и резко обернулась: по-прежнему пляшет пламя, лижет рыжими языками дрова, сыплет искрами вокруг. Но ярче пламени полыхают кудри лесной гаёвки. Так и стоит у костра, будто огнем одетая. Белая кожа словно внутренним светом напоена, жемчуг водяницы по сравнению с ней – блеклые камушки. Сама стройная, ладная – так и хочется коснуться, огладить крутое бедро, скользнуть ладонью по округлому животу к налитым грудям. Гаёвка посмотрела на меня – в глаза будто ночь чернолесская опрокинута – и улыбнулась брусничными губами. Спелая ягодка, красная ягодка, а попробуй сорвать! И тенью лишь мелькнула мысль, что негоже так о девке думать. Но как же не думать, когда смотришь на неё – и забываешь всё на свете.
– Гроза, – выдохнула снова, а меня будто студёной волной в жаркий день окатило. – Иди ко мне, – протянула белые руки, поманила. А пальцы-то! Аж зависть взяла: длинные, гибкие, словно ивовые прутики, заострённые чуть, а каждый ноготь – смарагдом мерцает. И не смотрят на неё другие или не видят вовсе.
В голове зашумело, словно хмельной браги глотнула, сделала шаг вперёд. Вспыхнул ближайший купальский костер, огонь взвился чуть ли не до небес. С визгом елшанские девки и хлопцы кинулись врассыпную, а я засмеялась.
– Ну, баловница, Гаюнова внученька, посмотрим, что тебе от меня надобно, – шепнула и направилась за ней – прямо к лесу.
А лес шептал, звал, смеялся нечеловеческими голосами, рассказывал истории седой древности. Среди черных ветвей и листьев мелькало белое тело, вспыхивали огненные пряди, слышался сладкий голос. Бесшумно ступала гаёвка по листьям и травам, только и видны были маленькие ступни да изящные лодыжки.
А стоило мне остановиться, как сильнее прежнего начинало колотиться сердце и в жар кидало, будто в купальский костёр вошла. И шла за ней, шла дальше, почти бежала. Знала, что назад не вернусь, пока не узнаю правды.
– Стой! – крикнула я.
Показалось, даже лес на мгновение смолк.
– Пошли! – с серебряным хохотом отозвалась гаёвка. – Недолго уже, Гроза, осталось!
Она замерла, посмотрела мне прямо в очи – я и забыла, как дышать, приоткрыла брусничные губы, будто поцеловать хотела, а потом вдруг метнулась в самую чащу огненной искрой. Миг – я отмерла и рванула за ней. И бежать почему-то вдруг стало легко-легко, будто крылья за спиной распахнулись.
– Гроза-а-а!
– Иду-у-у! – расхохоталась я, словно принимая неведомую мне игру.
– Быстре-е-е-е-й!
Ноги почти земли не касались, так летела вслед за ней – горлица за огненной птахой. Верно, не зря дед Яуген мне рассказывал про бесов след. Есть в лесу такая стежка-дорожка – так не найти, но если выведет кто – забудешь, как человеком быть. Свободу почуешь такую, что в небо взмыть захочется. И никто помешать не сможет. А внутри всё звенеть будет от счастья. И уже от ступившего зависит – сойдёт он с бесова следа в сторону правды или к кривде двинется.
Гаёвка остановилась, мои пальцы почти ухватили гибкую руку, по венам пробежал огонь. Рванула к себе. Хоть и не добыча, а поймана.
– Нравится, Гроза? – вдруг шепнула она в мои губы. Голова пошла кругом от запаха хвои, ягод и листьев.
