Текст книги "Тайны древних цивилизаций. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Путь на небо

Не менее вдохновенно воспевал таинственное величие Гималаев Николай Константинович Рерих: «Если бы кто-нибудь задался целью исторически посмотреть всемирное устремление к Гималаям, то получилось бы необыкновенно знаменательное исследование… Можно в самом деле понять, почему Гималаи имеют прозвище „несравненных ^“. Сколько незапамятных знаков соединено с этой горной страной! Даже в самые темные времена Средневековья, даже удаленные страны мыслили о прекрасной Индии, которая кульминировалась в народных воображениях, конечно, сокровенно таинственными снеговыми великанами».

В самом деле, Гималаи, предмет непреходящего восхищения, всегда оказывали сильное влияние не только на климат, хозяйственную и политическую жизнь страны, что вполне очевидно, но и на религию, мифологию, искусство, литературу. Именно на этих горах индийцы поместили обитель своих богов, поклониться которым стекаются со всей Индии паломники. Священные горы – символ жизни и для народов, живущих у подножия гор, и для обитателей юга, живущих за две тысячи километров от них. Кажется, здесь мифы, легенды и реальность переплелись так тесно, что их невозможно разъединить. «Не в предании, но в яви жили риши, – писал Н. К. Рерих. – Их присутствие оживляет скалы, увенчанные ледниками, и изумрудные пастбища яков, и пещеры, и потоки гремящие. Отсюда посылались духовные зовы, о которых через все века помнит человечество».

В духовной традиции Индии не мог не возникнуть образ мировой горы. Классический ее образец – гора Меру. В мифологии и космографии с ней связан целый цикл общеизвестных мотивов, например о пахтании океана богами и асурами, жаждущими добыть напиток бессмертия. Через эту гору проходит путь на небо, в царство бога-громовержца Индры; через эту гору мифологические персонажи спускаются с небес и удаляются на небеса. Именно гора стала местом, откуда произошла земля: «Ровно раскинулась земля, и даже гора, пытавшаяся убежать, утихла. Гора осторожно уселась», – говорится в одном из ведийских текстов.

Видимо, совсем не случайно гора для индийца – связующее звено между миром небесным и миром земным. «Досье», связанное с горой в индийской культуре, столь впечатляюще, что выделяет ее как очень ценный для культуры знак, насыщенный глубокими и разнообразными смыслами. Эти смыслы были заложены еще в древнюю эпоху мифотворчества, и им была суждена нескончаемо долгая жизнь.

Нам, живущим в современном урбанистическом мире, который неумолимо отторгает нас от природы с ее извечными ритмами и устоями, пожалуй, трудно понять до конца глубину этих утверждений. Мы привыкли к тому, что нас окружает антропогенный пейзаж, и забыли, что значит жить в согласии с природой. Суть в том, что мы почти никогда не ходим по земле босиком и потому совсем забыли о ней.

В Индии же, стране по преимуществу сельской, большая часть населения или живет в деревне, или связана с ней. А для земледельца нет большей ценности, чем земля; именно о ней думают чаще всего, и именно она является главной темой повседневных бесед и разговоров. Поле, на котором работает крестьянин, – это живая, настоящая Мать-земля, которая кормит его и меняет свои зеленые сари, выбирая все новые оттенки, как рисовое поле меняет оттенки по мере роста риса. Работая на земле каждый день с 14 или 15 лет, индийцы знают свои участки так же хорошо, как лица своих родственников и соседей.

Разумеется, в подобной стране не могло развиться равнодушие к проявлениям природы в человеке. «Если ходишь босиком, как можно забыть о земле? – спрашивал Юнг. – Вся эквилибристика высшей йоги нужна для того, чтобы дать возможность человеку не оторваться от земли».

История без хронологии

В Индии не было и не могло быть своего Геродота, Сыма Цяня или какого-либо иного «отца истории», как и вообще долго не было своей историографии. Более того, Индия с непозволительной с нашей точки зрения расточительностью «забывала» своих героев и даже целые исторические эпохи и была совершенно равнодушна к тому, что мы называем ценными историческими источниками, важными историческими памятниками и интересными историческими событиями. Равнодушие индийцев к истории поразило аль-Бируни: «Индийцы не уделяют большого внимания исторической последовательности событий; они не соблюдают хронологической последовательности, описывая царствование своих правителей, и, когда у них требуют сведений по этому поводу, они теряются, не зная, что сказать, и непременно начинают рассказывать сказки».

Внимательному читателю уже понятно, почему это происходило и какие «сказки» рассказывали индийцы: человек, ощущающий свою неразрывную связь с космосом и его ритмами, будет совершенно равнодушен к истории в нашем смысле этого слова – как к последовательности событий, объединенных общей хронологической шкалой.

Мы привыкли связывать историю прежде всего с двумя модусами человеческого существования – временем и памятью. И древнее мифологическое, и современное сознание роднит общее отношение ко времени как к непостижимой тайне. Проблему времени (как, впрочем, и пространства) индийские мудрецы рассматривали в разных ракурсах. Но во всех случаях они придавали ему всесильную власть. В мифологии циклическое время воплощается в образе божества Кала, первоисточнике вселенной. Времени приписывается демиургическая роль; через него выявляется мир, то есть время выступает как синоним проявленности феноменального мира. Имя его происходит от индоевропейского корня со значением вращения. Оно, как «великий океан творений», заключает в себе все живые существа, которые из него исходят и в него же, «на круги своя», возвращаются.

Согласно специальному учению о времени калавада (то есть «времясловие»), время объемлет собой весь мир, оно – бесконечный и безначальный поток, главная причина изменчивости и бренности этого многокрасочного и быстротечного мира и главная порождающая сила, доводящая до зрелости людей и других живых существ. Но оно же – и сила, ненасытно поглощающая все во вселенной, несущая гибель и смерть. Время играет людьми и может безжалостно сжигать все, как огонь. Перед всесильной властью этого ненасытного и всепожирающего времени меркнет все, и любые усилия кажутся тщетными, бессмысленными, потому что как главный деятельный принцип время все равно превосходит силу человеческих деяний.

Можно ли «растянуть» такое время по привычной для нас хронологической шкале, располагая на ней цепь внешних событий и фактов, связанных друг с другом лишь тем, что они происходили в одно и то же или близкое время? Можно, но при этом что-то сущностно важное неизбежно пропадет.

Как же строят индийцы свою традиционную временную перспективу? Начиная с глубокой древности время отождествляется с кругом как с наиболее совершенным пространственным образом, а в качестве основного, базового цикла времени выделяется год – в соответствии с природными закономерностями. В основе мифической «хронологии» лежит сопоставление неизмеримой божественной вечности и человеческого периода времени, измеряемого видимым движением солнца. Исходным же ее пунктом можно считать приравнивание одного календарного – человеческого – года к одним божественным суткам. Тогда один месяц богов окажется равным 30 годам человека, а один год богов 360 годам человека. Из этих единиц складываются большие циклы, которые подразделяются на более мелкие периоды.

Самая «мелкая» единица, юга, делится на время «дня», «ночи» и «сумерек». Четыре юги составляют одну маха-югу, или манавантару, то есть время существования одного мира, подвластного первочеловеку Ману, причем длительность юг постепенно убывает. Каждая махаюга равна 12 000 лет. Юги обозначены терминами для игры в кости: Крита, трета, двапара и кали – и соответствуют костям в 4, 3, 2 и 1 очко. Каждая последующая юга на четверть короче предыдущей, и это ускорение времени свидетельствует об ухудшении состояния мира, приводящем в конечном итоге к его гибели.

12 000 человеческих юг составляют одну божественную югу, а тысяча божественных юг – одну кальпу, или день Брахмы, равный, по мнению индийцев, 4320 миллионам лет. Но и этот великий бог не бессмертен в абсолютном смысле этого слова. И его дни, сколь бы велики они ни были, тоже сочтены. Он живет сто лет – по своему божественному исчислению, которое не равно человеческому, а затем умирает.

Итак, бесконечная вселенная состоит из множества миров, и каждый из них имеет свое начало, расцвет и конец. Подобно тому как человек ночью спит, а днем бодрствует, в жизни вселенной также чередуются периоды покоя и деятельности. Период деятельности – день Брахмы сменяется периодом покоя – его ночью. Жизнь Брахмы – это время существования универсума, а с его смертью вселенная погружается в великий хаос, который на санскрите называется пралая, или махапралая.

Но все сущее не гибнет безвозвратно, оно лишь освобождает место следующему творению в новом цикле, в следующем «веке» нового Брахмы, – и так повторяется бесконечно: индуистская «оптика» показывает жизнь вселенной как непрерывную цепь возникающих и вновь распадающихся миров. Все наше грандиозное, необъятное и непостижимое мироздание со всем сущим в нем лишь ничтожно малое звено; космогонические же циклы бесконечны, как бесконечен сам мир.

Такой временной свод производит грандиозное впечатление всеохватной целостностью и своими сложно сплетающимися циклами, уходящими в космическую бесконечность. Складывается поистине захватывающая дух картина.

Мысль записанная есть ложь?

Что же касается второго модуса, с которым мы связываем историю, – памяти, то здесь дело обстоит ничуть не проще, чем со временем.

Мы привыкли главной формой памяти считать письменность. В нас, людях культуры «книжного типа», осознанно или, скорее, бессознательно живет непререкаемый стереотип, согласно которому письменность мы воспринимаем как явление безусловно прогрессивное, а с признаком бесписьменности обычно связываем негативное содержание, полагая, что бесписьменное общество живет в условиях постоянного информационного голода. «Без слова, без письменности и книги нет истории, нет самого понятия человечества», – писал Герман Гессе.

Между тем еще мудрый Сократ в диалоге Платона «Федр» сделал парадоксальный с нашей точки зрения вывод о бесспорных недостатках письменности и о немалом вреде, который она причиняет памяти. Письменность, по его мнению, вселяет в души забывчивость и дает «мнимую, а не истинную мудрость», так как «припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться многознающими, оставаясь в большинстве невеждами… мнимомудрыми вместо мудрых».

Следуя Сократу, можно попытаться по-новому взглянуть на проблему письменности и языка. Письменность как форма памяти зависит прежде всего от того, что подлежит запоминанию, то есть в конечном итоге от структуры и ориентации культуры. Привычное для нас отношение к памяти подразумевает, что запоминанию подлежат события исключительные, экстраординарные, из ряда вон выходящие: именно они попадают в хроники, летописи, газеты.

В индийской же традиции память издревле была ориентирована иначе: она стремилась сохранить сведения о порядке, о том извечном вселенском порядке – дхарме, который в некие изначальные времена был установлен богами и завещан предками и которому нужно стараться неукоснительно следовать, а не менять все «до основанья». О таком порядке возвещают прежде всего священные тексты, которые и являются основой индийской традиции (одно не может существовать без другого и не может быть понято без другого).

Вот почему традиционная индийская культура не была – и не могла быть – ориентирована на бесконечное умножение числа текстов, как, скажем, наша позднеевропейская. Напротив, она старалась сохранять и воспроизводить ограниченное число сакральных текстов, передавая их по возможности без искажений. А это требовало совсем иного устройства коллективной памяти, прежде всего связи ее с ритуалом, что и сохраняется незыблемо в индуизме – главном стержне и основе индийской культуры, как, впрочем, и в других индийских религиях.

С такой ориентацией памяти связана ее сакрализация и необычайно длительная сохранность устной традиции. Многие культурно значимые индийские тексты, несмотря на длительную и устойчивую письменную традицию, были записаны довольно поздно и бытовали в устной передаче. Так, например, первое упоминание о рукописи «Ригведы» в Кашмире встречается у Бируни в XI веке, но и после появления рукописей текст продолжал передаваться устно, сохраняясь именно в устной традиции жреческих школ.

Чем же это было вызвано? Почему жрецы, заучивавшие ведийские гимны и иные священные тексты наизусть – а это огромные массивы! – не торопились записывать их и продолжали терзать свою память? Почему они не захотели обрести ту свободу, какую дала бы им письменность? Может быть, они не осознавали ее возможностей? Или дело здесь в том, что они по инерции отдавали дань традиции? Ответ, вероятно, должен быть таким: они не спешили записывать тексты, потому что были мудрее нас. По всей вероятности, индийские мудрецы не торопились прибегать к помощи письменной традиции потому, что понимали: текст записанный будет отличаться от устного так же, как фотография от живого оригинала. Ведь текст – это графический образ, и в нем невозможно увидеть ту сокровенную материю, которую можно только услышать и почувствовать.

Этот ответ, однако, порождает следующий вопрос: может быть, не каждый текст можно записать без потери смысла или еще каких-то важных для понимания текста вещей? (Перефразируя Тютчева, можно спросить иначе: «Мысль изреченная есть ложь?» или: «Мысль записанная есть ложь?») Вероятно, так оно и есть: между языком, речью и письмом существует сложная зависимость, и это утверждение верно не только для индийской культуры, но, скажем, и для нашей, российской, современной. Приведу пример из современного сборника научных статей: «В лекциях Мамардашвили мы постоянно имеем дело с как бы принципиально незаписываемым… Здесь разработана новая и одновременно, видимо, очень архаическая техника передачи мыслей как способа философствования. Это – устное говорение».

Видимо, подобное устное говорение как способ передачи знания и ценили древние мудрецы, прекрасно понимавшие, что обучение содержанию традиции должно охватывать всю личность человека: и интеллектуальную, и эмоциональную, и деятельностную, и поведенческую сферы. Главное содержание традиции всегда является личностно связанным, а как таковое, оно плохо приспособлено для претворения в текстовую форму. С этим связана хрупкость традиции: если цепь поколений прерывается, то полностью восстановить утраченное невозможно. Но этим же обусловлен и высочайший профессионализм и необычайно высокий уровень развитости истинного адепта традиции.

Что находится в центре мира?

Но что же такое центр мира? Для древнего мифологического мышления это – некое особое символическое место, где происходит акт творения мира, и откуда, как из невидимого источника, изливается поток жизни, зарождаются и набирают силу космические ритмы, а потому центр мира обладает максимальной, наивысшей сакральностью.

Индуизм за длительную историю своего существования «накопил» самые разные варианты воплощений сакрального пространства – от предельно конкретных природных объектов, например камня, дерева, утеса, дупла особой формы, в разных народных формах религии до не привязанного к какому-либо месту, как в откровениях Д. Кришнамурти, по мнению которого сакральное вообще атрибутов не имеет.

Однако самые распространенные варианты таких сакральных мест – алтарь и храм.

Как и в других религиях, для строительства индуистских храмов всегда выбирались особые места, отмеченные благодатью. Считалось, что образцы храмов, городов, алтарей и других сооружений создавались еще в мифические времена, а люди потом должны были воспроизвести их так, чтобы земной двойник соответствовал небесному, и потому с древности верили, что храмы следуют идеальному прототипу – мифическому образу мировой горы, который мыслится как реальный. Гора же воплощает собой важнейший образ центра мира, его середины, то есть самого лучшего, благостного пространства, а значит, и времени. Это – то священное место, где происходит встреча Неба и Земли. От мифологического образа горы и протягиваются нити в сакральную архитектуру: храмы индуизма часто находятся на горе или повторяют ее форму. Индуистский храм и в самом деле часто напоминает крутую пирамиду или гору, сложно и обильно изукрашенную скульптурами и барельефами, а его внутренние помещения с плоскими перекрытиями вызывают ассоциации с пещерами.

Первые индуистские храмы начали строить, по-видимому, в III–II веках до н. э., до нас дошли только их развалины.

Тогда же зодчие и скульпторы, не жалея сил, вырубали храмы в монолитных скалах и пещерах, украшая скульптурными фризами их открытые поверхности.

Необычайно богата храмами современная Индия. Стандартный тип современного индуистского храма существует примерно с VI века: в плане они в основном повторяют пещерные, существование которых в Индии к этому времени насчитывало сотни лет и сооружение которых прекратилось примерно к VII–VIII векам. Тогда же началось строительство наземных храмов. В Северной Индии древних индуистских храмов сохранилось сравнительно немного. Что же касается Южной Индии, цитадели индуистской ортодоксии, то она являет собой настоящий музей древнего храмового зодчества. Обилие разнообразных святилищ здесь просто поражает: каждая, даже небольшая деревенька имеет свое святилище, алтари, храм; в селениях покрупнее непременно будет не один храм; а о городах и говорить нечего. Почти с каждым храмом связана какая-нибудь легенда, и часто даже не одна.

Строительство любого храма обычно начинали с выбора места и освящения пространства; иногда для этой цели высевали семена и по всходам судили о присутствующих здесь силах плодородия. Обычно индуистский храм в плане представляет собой мандалу – символическую диаграмму мира; строительство храма, как правило, и начиналось с ее создания, так как она – предельное выражение соединения микро– и макрокосма, и именно этот ее глубинный смысл присутствует в облике индуистского храма. Мандала также воплощала пропорции будущего храма и связывала его с определенным космическим циклом. Она с самого начала задавала процессу строительства космогоническую направленность, а храму – пространственно-временную определенность. Храм воздвигался – в ритуальном смысле – так же, как некогда утверждалась земная твердь посреди изначальных вод хаоса, и символическим напоминанием об этом, как правило, служит храмовый пруд или иной водоем, где совершаются ритуальные омовения. Сходные представления воплощены и в дереве, так называемом стхала-врикша, которое обычно растет при каждом храме и является как бы живым напоминанием о древе – образе мира, зримо пронизывая все три сферы мироздания и осуществляя их сквозную связь.

Символическое значение имеют и материалы, из которых он строится. Так, обожженный кирпич, при изготовлении и закладке которого читаются мантры, связывается с важнейшими стихиями, огнем и землей, пропитанной к тому же сакральной речью. Таким образом храм в целом передает космологическую модель вселенной и природу-пракрити во всей совокупности ее элементов.

Каждый храм в конечном итоге может рассматриваться как модель мира, а храмовое пространство, отделенное от остального мира оградой, с самого начала строительства выделяется как участок идеального космоса, насыщенный особой магической силой.

Сердцем и центром всей храмовой композиции служит святилище гарбха-гриха, где находится изображение божества или его символ. Над святилищем «живущего» в храме бога надстраивается башня, которая символически повторяет мировую гору, скрывающую внутри, в пещере, божественную тайну. Известны также храмы-колесницы, называемые ратха: они выглядят и воспринимаются как колесница божества. В то же время храм ассоциируется и с возносящимся ввысь ритуальным огнем, который разожжен на алтаре-цоколе.

Святость места, зримо выраженная в святилище, предполагается столь прочной и нерушимой, что, как верят индуисты, не подвергается разрушениям даже во времена мировой катастрофы, о чем, по их мнению, неоспоримо свидетельствуют, например, мифы о потопе. Эти же мифы указывают на другое важное представление, связанное с символикой центра, находящегося в храме: связь этого центра с актом творения, который в мифологии изображен как повторяющийся процесс, а не как некое уникальное событие, имевшее место в начале времен.