Текст книги "Тайны древних цивилизаций. Том 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

2-4 февраля. Сэцубун – праздник межсезонья
Светлана Обухова

Весну, лето, осень и зиму в японском календаре друг от друга отделяют четыре особенных дня – «водоразделы сезонов»: именно так переводится с японского их название – «сэцубун». В эти дни, когда лицом к лицу встречаются два времени года, японцы проводят обряды очищения.

Самый важный из четырех «сэцубунов» – канун весны, когда пробуждается природа и по японскому календарю наступает новый год, – в VIII в. некоторые аристократические фамилии начали отмечать особо. А через восемь столетий Сэцубун уже праздновали в каждой семье и во всех известных храмах Японии.

Канун весны – праздник шумный и славится своими забавными по форме обрядами. Их основная цель – прогнать злых духов (которые имеют привычку активизироваться в дни межсезонья) и обеспечить себе благополучие в следующем году.

Если вы вдруг засобирались в Страну восходящего солнца, прихватите с собой веточку османтуса (вечнозеленый кустарник – славится колючками и цветками с сильным запахом) и высушенную рыбью голову. Этот амулет защитит вас от потомков злого духа Кагуханы – больших любителей обедать зазевавшимися прохожими, – и не бойтесь, что будете выглядеть экстравагантно: во время праздника Сэцубун сушеную иваси и веточку османтуса вы увидите на двери каждого японского дома.

Но главные «герои» праздника Межсезонья – сладкие белые бобы. Их необходимо как следует обжарить на огне – в Японии с ним связаны многие обряды очищения – и затем разбросать у входа в дом, во всех комнатах, особенно в темных углах, где могут поселиться вредные духи, приговаривая: «Они ва сото – фуку ва ути» («Уйди, зло, несчастье, – приди, счастье, радость»).

Разбрасывание бобов, конечно же, связано с легендой: в стародавние времена в Киото появился злой демон. Чтобы изгнать его, семеро ученых монахов 7749 дней возносили молитвы к небу, а потом откупились от супостата бобами. Есть и другая версия предания: злого духа прогнала храбрая японская домохозяйка, принявшаяся метать в него бобы. Имя этой дамы время не сохранило, зато «историю с бобами» теперь каждый год, в день кануна весны, разыгрывают в храмах Японии. Мужчины в костюмах демонов: один, в черном, воплощение жадности, второй, в зеленом, – злобы, третий, в красном, – недовольства, выбегают из храмов и смешиваются с толпой. Переодетые монахи гонят демонов по улицам, а затем возвращаются в храм. И тогда наиболее уважаемые люди – тоси-отоко («человек года»), одетые в традиционные праздничные одежды, принимаются разбрасывать из деревянных коробочек завернутые в белую бумагу бобы, выкрикивая: «Они ва сото – фуку ва ути».

В день «водораздела сезонов» обязательно нужно съесть столько белых бобов, сколько вам лет плюс еще один, чтобы в наступившем году быть здоровым и удачливым. А еще бобы (по числу лет + один) принято заворачивать в бумагу и ночью класть сверток на дорогу. Хорошо, если кто-нибудь на него наступит, – тогда все прошлые несчастья вас точно покинут.

Во время праздника Межсезонья на улицах Японии появляются настоящие японские монахи. Они нечастые гости городов и в эти дни покидают свои монастыри, расположенные высоко в горах, специально для того, чтобы принять участие в очистительных обрядах праздника Сэ-цубун.

Самурайский меч
Михаил Гробовой

К оружию во все времена относились с уважением. Его обожествляли. Ему приписывали магические свойства. Почитали как величайшую ценность. Оно символизировало душу воина, было неотделимо от него. С оружием связано множество легенд, поверий, мифов.

Отдельную страницу в истории оружия занимает самурайский меч.

Меч значил для самурая больше, чем все земные блага. Если ему предстояло выбрать между мечом работы известного мастера и, к примеру, богатым поместьем, самурай без колебаний выбирал меч. И мог нищенствовать, нося с собой при этом в ножнах целое состояние. Меч был фамильной реликвией, его передавали из поколения в поколение как величайшее сокровище. Он являлся воплощением чести самурая, его воинской доблести, отваги, героизма. Почитался как главная священная регалия императоров, главный предмет синтоистского культа.

В завещании знаменитого сёгуна Токугава Иэясу сказано: «Каждый, кто имеет право носить длинный меч, должен помнить, что его меч должен рассматриваться как его душа, что он отделится от него лишь тогда, когда расстанется с жизнью». Известный полководец XVI века

Такэда Сигэн писал, что «истинный самурай ни на минуту не должен расставаться со своим мечом, даже тогда, когда он находится на брачном ложе».

Всю жизнь самурая сопровождал меч. Его ставили на специальной подставке у колыбели новорожденного, у изголовья раненого, клали на смертном одре рядом с воином. С пяти лет будущие воины опоясывались деревянными мечами, которые вскоре заменялись настоящими.

Высшей доблестью считалось умереть в бою, сжимая рукоять меча. Эта традиция не исчезла вместе с эпохой самураев. Во время Второй мировой войны в 1943 году был сбит самолет японского адмирала Исироку Ямамото. Когда нашли останки самолета, увидели, что обгоревшие руки мертвеца сжимали рукоять самурайского меча.

Становление японской оружейной школы проходило до VI века. Тогда японское оружие еще уступало по качеству изготовленному в соседнем Китае. К VI веку в Японии была создана непревзойденная оружейная школа. С этого времени японские клинки стали считаться лучшими на Дальнем Востоке.

Китайские мечи были прямой формы и обоюдоострыми. В Японии меч приобрел слегка изогнутую форму и заточку с одной стороны. Форма клинка, сформировавшись в VII веке, не изменилась до наших дней.

XII–XVII века – время нескончаемых феодальных войн. В этот период основное внимание уделялось боевым качествам оружия: прочности, надежности, способности разрубать твердые предметы. Декоративная отделка оружия еще не была распространена. К XII веку меч стал главным оружием самурая.

Существует несколько видов самурайских мечей. Длинный меч, катана, был основным боевым оружием. Катана имела слегка изогнутую форму клинка, длинную рукоять, за которую можно было держаться во время схватки как одной, так и двумя руками, и была заточена с одной стороны. Вместе с катаной самураи носили короткий меч, вакидзаси. Вакидзаси примерно наполовину короче катаны. Его удобно пускать в ход в стесненных условиях, например в помещении. Катану и вакидзаси самураи носили с собой. Ношение двух мечей указывало на принадлежность к сословию самураев.

С 1595 года началась новая эра в истории Японии. Эпоха кровопролитных войн ушла в прошлое. Искусство сражения на мечах постепенно стало средством духовного самосовершенствования, а не только боевым искусством. Мечи в это время все чаще начали украшать богатой декоративной отделкой, превращающей оружие в подлинное произведение искусства.

Особой художественной отделкой отличалась цуба (металлический овал, закрывающий держащую меч ладонь со стороны большого и указательного пальцев). Цубы изготовляли, как правило, особые мастера отдельно от мечей, украшая орнаментом, или сценами охоты, или мифологическими сюжетами.

С мечом было связано множество ритуалов, церемоний, за нарушение которых воин мог поплатиться жизнью. В мирное время с мечом необходимо было обращаться с величайшей почтительностью. Оскорблением считалось прикосновение к мечу без разрешения хозяина и величайшим оскорблением – прикосновение к обнаженному клинку. Бряцание цубой о ножны расценивалось как вызов на поединок. А положить меч при беседе на татами рукоятью к себе, ножнами к противнику означало выказать полное пренебрежение его умением нанести молниеносный удар, его фехтовальной подготовкой. Обнаженный клинок также говорил о враждебности.

Чтобы общение не привело к кровавой развязке, необходимо было строго соблюдать ряд правил поведения. Войдя в дом и сев напротив хозяина, гость клал меч справа от себя, чтобы указать на отсутствие враждебных намерений к хозяину. В таком положении невозможно молниеносно выхватить меч. Если хозяин клинка выказывал гостю величайшую любезность, позволяя полюбоваться своим оружием, то клинок полагалось держать направленным лезвием к себе и вынимать из ножен не более чем на половину. Любуясь таким образом чужим оружием и высказывая по такому поводу лестные слова, самурай удостаивал владельца меча величайшей похвалы.

Самурай Масатанэ рассматривает перед боем большой меч, оценивая его остроту

В доме самурая меч хранился в главном углу на специальной подставке. Ночью он находился у изголовья самурая таким образом, чтобы его можно было легко схватить и молниеносно отразить нападение.

Самурайский меч обладал огромной прочностью. Им можно было перерубить, например, другой меч, менее высокого качества. Или самурайские доспехи. Или человека от плеча до пояса. Или дуло винтовки. Такая прочность достигалась благодаря многократной проковке меча и его особому строению. Внутри помещалась более мягкая сталь, снаружи более твердая. Меч проковывался десятки тысяч раз. Получался клинок из множества накованных друг на друга слоев железа. Таких слоев могло быть несколько миллионов. По своей прочности эти мечи не уступали знаменитым дамасским клинкам.

Работа над клинком могла длиться годами. Процесс изготовления был долгим и кропотливым и походил больше на магическое действо. К работе над мечом оружейник готовился, в том числе и духовно. Соблюдал пост, воздерживался от неблаговидных поступков, от дурных мыслей. Создатель меча должен быть без пороков, в противном случае и созданное им оружие будет с дефектом. Эта вера существовала не только в Японии – во многих странах священные предметы создавали люди духовно чистые.

Если в своей работе мастер находил изъян, то меч, хотя на него было потрачено много времени и труда, безжалостно уничтожался. Честь оружейника не позволяла оставить после себя некачественно сделанный меч.

После революции Мэйдзи в 1868 году самурайское сословие было упразднено. Холодное оружие окончательно было вытеснено огнестрельным. Производство мечей пришло в упадок. Мечи стали сувенирами, которые охотно покупали иностранцы. Разумеется, по качеству такие мечи не шли ни в какое сравнение с выполненными мастерами прошлых эпох.

После Второй мировой воины возродился интерес к культуре Востока. Большим спросом начали пользоваться и самурайские мечи. Сегодня практически в любом сувенирном магазине вы увидите целые наборы макетов японского холодного оружия. Сегодня клинок, изготовленный в средние века, стоит более миллиона долларов. Такие мечи являются национальным достоянием Японии и не вывозятся из страны.

Самурайский меч соединяет в себе духовный и материальный миры, физическое и духовное начало. Он стал воплощением лучших духовных качеств воина, символом Духа, Пути, Самопознания. Пронесенные сквозь века, эти качества не утратили свое значение в наши дни, как не утратил свою притягательность и меч, эти понятия воплощающий.

Там, где восходит Солнце. Новогодние традиции Китая и Японии
Елена Нестерова

На Востоке, в Китае и Японии, издревле считалось, что накануне Нового года в жизни людей происходят глубокие изменения. Поэтому к этому празднику всегда относились с особым трепетом и тщательно к нему готовились. Празднества включали в себя несколько этапов и множество разнообразных обрядов (так называемый новогодний цикл).

Новый год в Китае

Всем известно, что традиционно Новый год в Китае отмечается по лунному календарю, в первое новолуние после вхождения Солнца в созвездие Водолея (между 21 января и 19 февраля). Но, наверное, мало кто знает, что знаменитый лунный Новый год отнюдь не всегда занимал главенствующую позицию в цикле новогодних праздников. Древние китайцы всегда отличались стремлением гармонично соединять ритмы Луны и Солнца, поэтому в их календаре находилось место праздникам, соответствующим как лунному, так и солнечному циклам. И в новогоднем цикле всегда присутствовали обряды, привязанные к зимнему солнцестоянию. Так, в I тысячелетии до н. э. в конце зимы, незадолго до лунного Нового года, повсеместно отмечался праздник «ла», связанный с зимним солнцестоянием, и именно он считался главным новогодним торжеством. А лунный Новый год обрел статус Большого Нового года только к рубежу нашей эры.

В Китае Новому году предшествовал особый период праздников, суть которых состояла в возобновлении связи с умершими предками. В эти дни совершались жертвоприношения «предкам и Небу»; считалось, что это время очищения от «дурных поветрий старого года». Тогда же приобретались так называемые «новогодние предметы».

Официальным же началом новогоднего периода считались 20-е числа 12-го лунного месяца. В эти дни происходила церемония проводов бога очага ко двору Небесного правителя, перед которым он представал с докладом о поведении вверенных ему семей. Оставшиеся «без присмотра» люди пускались в бурные увеселения. Однако это время считалось и опасным, поскольку, лишившись своего небесного покровителя, человек оставался открытым перед силами зла и хаоса, вторгавшимися в его жизнь. Поэтому мудрые китайцы на всякий случай ложились пораньше спать и старались не очень шуметь, а дом свой защищали различными оберегами: на воротах, дверях и стенах вывешивали изображения духов-стражей ворот, а перед воротами выставляли бруски древесного угля и палки-амулеты. Одновременно дом украшали и разными символами, сулящими счастье и богатство: изображениями иероглифа «счастье», узорами из бумаги, сосновыми и кипарисовыми ветвями.

В саму новогоднюю ночь совершались поклонения предкам и всем богам и происходила встреча бога очага. Поскольку этот важный момент связывался со всеми последующими событиями года, считалось необходимым «оберегать год», то есть бодрствовать в новогоднюю ночь и соблюдать все предписания.

Заключительным праздником в цикле новогодних торжеств был праздник Первой ночи, который продолжался, как это ни странно, несколько дней, с середины первого лунного месяца. С этим праздником связан знаменитый обычай зажигать по ночам множество разноцветных фонарей: их колеблющиеся огоньки напоминали о единстве всего сущего, видимого и невидимого, живого и мертвого и о вечности жизни. В это время Китай погружался в массовую феерию, шумные гулянья и карнавалы с театральными представлениями, шествиями драконов и «танцами львов». Эта традиция жива и по сей день, несмотря на то что в китайском календаре произошли очередные изменения.

В 1911 году в Китае было введено европейское летосчисление. Теперь здесь, как и в большинстве стран мира, новый год официально наступает 1 января, а традиционный Новый год по лунному календарю получил название Праздника весны (Чуньцзе). И все же именно с этим старинным праздником связаны все новогодние обычаи и традиции современных китайцев, и он по-прежнему остается для них Большим Новым годом.

Новый год в Японии

В Японии, которая перешла на европейское летосчисление еще в конце прошлого века, в эпоху Мэйдзи, все обстоит иначе. Лунный календарь, когда-то заимствованный из Китая, постепенно утратил свое значение, а вот традиции, связанные с празднованием лунного Нового года, уцелели и каким-то чудесным образом перенеслись на 1 января. Как и в древности, японцы почтительно называют этот праздник Осёгацу, что означает «первый месяц» или, в буквальном переводе, «истинный месяц».

Как и прежде, задолго до Нового года в Японии начинается праздничная суета, связанная с покупками новогодних товаров (в старину наибольшей популярностью пользовались декоративные бамбуковые грабли, которыми в новом году предполагалось с усердием загребать счастье и здоровье). Сделав необходимые покупки, японцы тщательно украшают свои дома веточками сосны, которые выставляются у входа и у ворот, как символ долголетия.

В нашем веке в Японии по-новому проявилась старая традиция посылать новогодние открытки родственникам, друзьям, знакомым и сослуживцам. В середине декабря всю страну охватывает настоящая почтовая лихорадка. Причем японцы так серьезно относятся к этой обязанности, что, отправляя поздравление, тщательно рассчитывают время: оно должно прийти ровно 1 января, ни днем раньше или позже.

Вечером, в последний день старого года, вся семья обычно собиралась за трапезой. 108 ударов колокола возвещали о наступлении нового года. Считалось, что с последним ударом уходило в прошлое все лишнее, старое, отжившее и вступали в свои права начинания, которые должны принести новое счастье. Существовало поверье, что это счастье придет наверняка, если в первый день нового года встретить восход солнца. Раньше восход легко было увидеть из собственного сада. Однако и в те времена многие выходили к морю или в горы и ждали, пока пробьется первый луч солнца, чтобы совершить особый ритуал касиваде – хлопки в ладоши.

Торжества длились почти целый месяц, и каждый день имел свое значение и свое название. Первый день нового года назывался гандзицу – «день начала», что также можно перевести как «если сбился с дороги, то лучше начать сначала». Второй день именовался котохадзимэ (кото – «вещь», хадзимэ – «начало») – это можно перевести как «впервые сделанное». Это могло относиться ко всему, что делалось в этот день: к новой песне, танцу или хайку. Если что-то было сделано хорошо, то и весь год сулил удачные дела. А в ночь на второй день первого месяца важно было увидеть во сне «хорошие вещи» (такими считались, например, гора Фудзи и сокол). Для этого под подушку клали бумажные изображения со сти-хом-заклинанием: «Как приятен звук лодки, качающейся на волнах, когда вы проснулись после глубокого сна». Но самым добрым знаком считалось увидеть во сне Семь богов счастья, плывущих в лодке.

Инь и ян. Хаос и порядок
Алексей Маслов, профессор, зав. кафедрой всеобщей истории РУДН

Концепция инь и ян – двух противоположных и взаимодополняющих начал – пронизывает все в китайской культурной традиции, от системы управления государством и отношений между людьми до правил питания и саморегуляции. Она же распространяется и на весьма сложную схему взаимоотношений Символ инь-ян между человеком и духовным миром. Изображение символа инь-ян (на самом деле он не древний и возник достаточно поздно) как темного и светлого полукругов стало едва ли не визитной карточкой всей восточноазиатской культуры, и его можно обнаружить на обложках западных книг по диетологии, здоровому образу жизни, философии и религии Китая.

Символ инь-ян

Инь-ян стали настолько тесно ассоциироваться с «китайской тематикой», что воспринимаются как изначально присущие ей начала. Концепция инь и ян как нельзя более точно передает восприятие китайцами и внешнего мира, и мира внутри себя. Однако не стоит понимать это примитивно и упрощенно.

Прежде всего, нам придется развеять устоявшийся миф о сущности инь и ян: в китайской культуре они никогда не были «закреплены» за некими парами противоположностей, как принято считать в популярных сочинениях. Это значит, что инь-ян отнюдь не равнялись темному-светло-му, мужскому-женскому, солнцу-луне и т. д., причем эта ошибка уже неоднократно критиковалась специалистами. Тем не менее, такую примитивную трактовку можно встретить и в современной китайской литературе, и на уровне обиходных представлений китайцев. Так что истинная суть инь-ян – столь, казалось бы, многократно изложенная – осталась сокрытой. Нам же представляется, что само понимание «сокровенного» в китайской культуре невозможно без правильного осознания этого принципа.

Принцип инь и ян живет на уровне восприятия духовного мира, взаимоотношений человека и общества, китайца и «варвара»-иностранца. Даже в политике Китай – одна из немногих стран, которая по всем договорам неизменно требует «дуйдэн» – паритета взаимоотношений, мер и шагов.

Концепция инь-ян означала наличие перворазделения вообще, которое знаменует собой собственно порождение всего материального и духовного мира. Несложно понять, что создание культуры для Китая это, прежде всего, упорядочивание сущностей, прекращение действия хаоса.

Восприятие мира китайцами всегда ситуативно и никогда не постоянно, т. е. мир постоянно трансформируется, поэтому ничто не существует воистину и до конца, ничто не является истинным по своей природе и изначально. Собственно, мотив истинности, которая может быть дана только как постоянная трансформация, и есть основа мистического представления инь-ян.

Сама ситуативность восприятия жизни порождает мысль о постоянном переходе противоположностей друг в друга, а потому инь-ян не равняются биному женское-мужское, а пары мужское-женское, пустое-наполненное являются лишь следствием такого бинарного типа мышления.

Первоначально инь и ян означали соответственно теневой и солнечный склоны горы (такое понимание можно, в частности, встретить в «И цзине») – и эта символика как нельзя лучше отражала суть этих двух начал. С одной стороны, они представляют лишь разные склоны одной горы, не сводимые друг к другу, но и не отличающиеся друг от друга; с другой стороны, их качественное различие обуславливается не внутренней природой самого склона, а некоей третьей силой – солнцем, которое поочередно освещает оба склона.

Для магического пространства ни инь, ни ян, равно как удача или несчастье, не бывают абсолютными – это лишь грани одного явления, и разделение их на «добрую» и «злую» части жизни происходит лишь на обыденном уровне, в сознании непосвященного человека. Даос, например, прекрасно осознает, что «лишь только в Поднебесной узнали, что красивое – красиво, тотчас появилось и уродство. Как только все узнали, что добро – это добро, тотчас появилось и зло. Ибо наличие и отсутствие порождают друг друга. Сложное и простое создают друг друга» («Дао дэ цзин»). Мистический закон «парного рождения» (шуан шэн) запускает бесконечное колесо взаимопорождений, которое можно остановить, лишь избежав перворазделения вообще. Мотив бесконечного «кольца», где все части равны друг другу, обыгрывается и в «Дао дэ цзине», где говорится, что «до» и «после» следуют друг за другом, то есть в мистическом мире нет никакого разделения на «начало» и «конец». В сущности, это есть абсолютное воплощение Дао, которое в равной степени «распростерто и влево, и вправо».

Сакральное пространство бытия в Китае находится в абсолютном бинарном равновесии инь-ян относительно друг друга, что проявляется даже на уровне бытовых поверий. Например, если в доме кто-то умер, считается, что вскоре в нем случится какое-то счастливое событие; в случае же рождения ребенка счастье и удача могут какое-то время обходить дом стороной.

Формально инь и ян считаются абсолютно равноценными друг другу, и именно так они трактуются на обиходном уровне. А вот реалии китайского оккультизма показывают, что абсолютного равенства между инь и ян не существует.

В мистической закрытой традиции инь считалось более ценным и высоким. Оно и было обобщающей метафорой всего потаенного, сокрытого, тайного, что так высоко ценилось в Китае. Начало инь, например, «изображалось» на китайских пейзажах за нарисованными горами-водами или орхидеями. Именно инь как главенствующее и всеобъемлющее, но постоянно сокрытое начало стояло за всей мощью имперского декора.

Понять столь большое значение инь несложно – по сути, сам путь-Дао был не чем иным, как воплощением инь. Дао обладает всеми чертами инь и ни одной чертой ян. Прежде всего, оно «сокрыто», «неясно», «туманно». Оно обладает и чисто женскими функциями – порождает все явления и вещи этого мира. Оно вечно ускользает, его нельзя ни ощутить, ни выразить. Дао во многих древних трактатах оказывается синонимично воде – ее податливости, отсутствию постоянной формы.

Традиция сокрытости и неупорядоченности, неоформленности инь присутствует и в концепции благодатной энергии дэ. Именно полнота дэ и отличает истинных мастеров и великих правителей, императоров от других людей. Тем не менее, все несет в себе часть благодати-дэ. Но Благодати не божественной, как манифестации Высшего Бога, но абсолютно самодостаточной и само-полной энергии. Она выступает как энергия бесконечно «потаенная» и «утонченная», из-за чего и не замечается непосвященными. Более того, всякая истинная благодатная энергия – сокрытая, и в другом качестве она даже не может существовать.

Тем не менее, «скрытая благодать», как жизненный флюид, омывает и напитывает весь мир. Это же проявляется и в концепции наполненности душами или духами всего мира. Души умерших, например, несутся в потоках воды и ожидают того момента, когда смогут соединиться с потоками крови живых существ, для того чтобы потом возродиться. Они оживают в Желтых водах – потоках талой весенней воды.

Начало инь здесь поразительным образом выступает и как сокрытое вместилище невидимых и неупорядоченных духов, представляющих мир мертвых, и одновременно как начало, дарующее жизнь и существование вообще, подобно пути-Дао.

Обратим внимание, что вода в китайской традиции, очевидно, ассоциировалась с плодородием (как и у большинства народов), а также с детородной функцией. Частично это было связано коннотациями между водой и путем-Дао. Оба этих начала не имели постоянной формы и принимали форму «того сосуда, в который были налиты». Здесь же и податливость, неуловимость, следование изменениям. Однако самое главное – Дао дает рождение мириадам существ, при этом как бы давая импульс к жизни, но далее не властвует над ними, оставляя высшую степень свободы развития: «Давать жизнь и не властвовать». Дао так же, как и вода, «занимает нижнюю позицию» по аналогии с тем, как все воды из верховий стремятся в долины. «Самка, также занимая нижнюю позицию, властвует над самцом», – говорит «Дао дэ цзин». Все эти гидравлические аллюзии о Дао-воде, встречающиеся в «Лао-цзы», есть отголоски, а иногда и цитаты из древних мистических культов, записанные в VI–V вв. до н. э., но имеющие значительно более раннее происхождение.

Казалось бы, вода должна соответствовать лишь женскому началу инь как податливому и дающему рождение. Вообще, как мы уже говорили, в древней китайской мистериологии инь всегда превалирует над ян в плане внутренней оккультной реальности, поскольку Дао скорее соответствует началу инь, нежели в равной степени символизирует их обоих. Однако вода чаще всего была символом живительного семени безотносительно мужского или женского начала – думается, эта символика возникла задолго до даосской концепции Дао-воды.

Вода вообще символизирует некий ритм жизни, в ней живут духи умерших, чтобы переродиться вновь, она наполнена, по разным легендам, либо ци, либо семенем-цзин. Например, древний трактат «Гуань-цзы», приписываемый автору VII в. до н. э. (в реальности текст написан несколько позже), советнику правителя царства Ци, говорит о воде как о детородном начале и символе «истинного» человека: «Человек подобен воде. Лишь когда мужчина и женщина оказываются вместе, его семя-цзин и ее энергия-ци объединяются, возникает проистечение вод, которые дают форму [новому] человеку».

Совсем по-иному обстоит дело в светской традиции, к которой, кстати, могли относиться и многие вещи, внешне похожие на некую «тайность». Здесь начало ян, наоборот, оценивалось выше. Иногда это объясняют патриархальной ориентацией общества, где мужчина, т. е. выразитель начала ян, играл основную роль. Известны даже ритуалы, благодаря которым женщина (т. е. инь) могла перейти на уровень мужчины (т. е. ян) и тем самым улучшить свой статус.

Небесные духи и сам высший дух древности шан-ди представлялись как высший момент упорядочивания, абсолютная гармония и порядок. Это – начало ян, и именно они помогают душе после смерти человека сохранить свою индивидуальность, за счет чего к ней могут в дальнейшем обращаться потомки. Эти черты перешли и на представителя шан-ди на земле – императора, или Сына Неба. Этому гармонизирующему и упорядочивающему воздействию противостоит и одновременно его дополняет мир начала инь, представленный духами типа гуй, знаменующими собой хаос, неструктурированную массу и энтропию, вредоносность и разрушение. Более того, сами духи и шан-ди могут представлять собой не некие мистические сущности, а лишь метафору вечного столкновения неструктурированной массы (духи гуй в том числе и в чистилище) с четкой структурой и иерархией, представленной добрыми небесными духами шэн. Такая странная структура осознания мира как чередования хаоса-порядка даже позволила некоторым исследователям говорить о наличии некой единой метафоры восприятия мира, и с этим трудно не согласиться. Представления о духах, о сложной небесной иерархии в конечном счете являлись не только объектами веры, но метафорой имперско-иерархического единства: хаос и порядок в эзотерическом мире всегда имеют свое точное отражение в мире посюстороннем.

Инь – это очевидный первозданный хаос, это обращение человека к самому истоку (точнее, до-истоку) собственного возникновения. Хаос в даосской мысли, равно как и во всех мистических школах, носит позитивно-креативный характер, поскольку символизирует нерасчлененность и единство мира. Он – знак не столько рождения мира, сколько потенциально заложенной в нем возможности рождения чего угодно без четкого определения его сути. Это возможность всего и потенция ко всему в ее абсолютной аморфности и неопределенности. Его метафорой выступают понятия «изначальный ком», «гулкая пустота пещеры», «беспредельное» (у-цзи), «прежденебесное» (сянь тянь). Это та обитель, не имеющая форм и границ, где слиты воедино знание и незнание, рождение и смерть, бытие и небытие.

Вся имперская культура – воплощенное ян – противостоит символике «изначального кома». Она призвана разделять и «раздавать имена», и непреодолимая тяга китайских древних мудрецов и современных политиков к упорядочиванию и созданию четких ценностных иерархий есть не более чем попытка воплотить принцип превалирования ян над инь. Одновременно это и принцип светской культуры – здесь ян главенствует над инь, в то время как в мистической парадигме инь является единственно возможным исходом противостояния и взаимодополнения инь и ян.

Мистические же культы, воплотившиеся в даосизме и в некоторых народных ритуалах, наоборот, отдавали приоритет инь, учитывая, что и само Дао выступает как инь, – оно податливо, невидимо, его аллегория – податливая вода, что не имеет формы, лощина, женское лоно. Таким образом, мистические учения отнюдь не ставили знака равенства между инь и ян, но, очевидно, своими концепциями «сокровенно-потаенного», «изумительно-запрятанного» стремились обратить человека к началу инь. Здесь как раз культивировался приоритет хаоса как изначального, нерасчлененного состояния над порядком как чем-то застывшим, ригидным, приближающимся к смерти. Приход к предрожденной нерасчленности проявляется, в частности, в мифе о нерожденном младенце. Так, Лао-цзы сравнивает себя с младенцем, «который еще не научился улыбаться», который «не проявляет признаков жизни». Примечательно, что это – один из редчайших пассажей, где Лао-цзы в трактате «Дао дэ цзин» говорит от первого лица, здесь слышна речь посвященного проповедника и наставника.