355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу » Трагедия русского Гамлета » Текст книги (страница 13)
Трагедия русского Гамлета
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 02:00

Текст книги "Трагедия русского Гамлета"


Автор книги: Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу


Соавторы: Александр Вельяминов-Зернов,Николай Саблуков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Из записок князя Адамп Чарторыйского

Князь Адам Чарторыйский, известный польский политический деятель, родился 14 января 1770 г., в Варшаве. Отец его – князь Адам Казимир Чарторыйский, староста подольский (1734–1823); мать – княгиня Изабелла, рожденная графиня Флеминг, из саксонской фамилии, происходившей из Голландии (1746–1836). Князь Адам имел брата Константина (1773–1860) и сестер, из которых Мария (1766–1864) была замужем за принцем Людвигом Вюртембергским, братом императрицы Марии Феодоровны. Князь Адам двадцатидвухлетним юношей принимал участие в военных действиях 1792 г. против русских и после неудач, постигших поляков, должен был эмигрировать, что повлекло за собой конфискацию всех имений Чарторыйских. Императрица Екатерина, на ходатайство князя Адама и его брата Константина о снятии секвестра, потребовала, чтобы они явились в Петербург и оставались здесь как бы в виде заложников. Оба брата исполнили требование, в мае 1796 г. приехали в Петербург и были радушно приняты при дворе и в высшем обществе. Князь Адам сблизился с великим князем Александром Павловичем, и между ними завязалась тесная дружба. Воцарение императора Павла сначала не отразилось неблагоприятно на Чарторыйских. Считая их либералами и даже тайными «якобинцами», Павел в общем хорошо к ним относился. В особенности ему нравился князь Константин. Но затем настроение Павла изменилось. Именно близость Чарторыйских к великим князьям возбудила его подозрительность. Павел поспешил удалить князя Адама, назначив его в 1798 г. посланником в Сардинию. Тотчас по кончине Павла Чарторыйский, вызванный письмом императора Александра от 17 марта 1801 г., поспешил вернуться в Петербург и сделался одним из самых интимных и доверенных друзей императора Александра. Он играл видную роль в первые годы царствования Александра, но затем последний охладел к нему, и Чарторыйскому пришлось уехать из Петербурга в Вильну, где он был назначен попечителем учебного округа. В 1823 г. князь Адам совсем оставил службу и поселился в своем имении Пулавах. Во время польского восстания 1830 г. он занял пост президента сената и национального правительства. После подавления восстания Чарторыйский навсегда перебрался в Париж, где и умер в 1861 г.

Мемуары его были изданы на французском языке в 1887 г., а на русский переведены с некоторыми пропусками и напечатаны в «Русской Старине» 1906 г. Мы берем из них только восьмую главу, помеченную летом 1801 г., в которой Чарторыйский рассказывает о смерти императора Павла и первых днях царствования императора Александра. Перевод исправлен и дополнен.

По мере моего приближения к Петербургу я сильно волновался, находясь под влиянием двух противоположных чувств: с одной стороны, я испытывал радость и нетерпение при мысли о свидании с людьми мне близкими и дружественными, с другой же – тяготился неизвестностью, размышляя о могущих произойти в этих людях переменах вследствие изменившихся обстоятельств и их нового положения.

Навстречу мне послан был фельдъегерь, заставший меня близ Риги. Он вручил мне дружественное письмо императора (Александра) и подорожную с предписанием почтовому начальству ускорить мое путешествие. Адрес на конверте написан был рукой императора, в котором я был назван действительным тайным советником – чин, соответствующий военному чину генерал-аншефа. Я был удивлен, что Александр осмелился так быстро произвести меня в этот чин, и твердо решился не принимать его, считая это недоразумением. И действительно, когда по приезде в Петербург я представился государю и показал ему конверт, то убедился, что надпись эта была сделана им по ошибке. Но в России поймать государя на слове и воспользоваться его подписью можно. Я и не думал об этом и не получил в России ни одной почетной награды, исключая чина,[115]115
  В придворном календаре 1799 г. князь Адам Чарторыйский указан в чине генерал-майора.


[Закрыть]
пожалованного мне императором Павлом.

Наконец я снова увидел Александра, и первое впечатление, которое он произвел на меня, подтвердило мои тревожные предчувствия. Император возвращался с парада или учения, как будто бы его отец был еще жив. Он казался бледным и утомленным. Он принял меня чрезвычайно ласково, но имел вид человека печального и убитого горем, чуждого сердечной жизнерадостности, свойственной людям, не имеющим основания следить за собой и сдерживаться. Теперь, когда он был уже властелином, я стал замечать в нем, быть может ошибочно, особенный оттенок сдержанности и беспокойства, от которых невольно сжималось сердце. Он пригласил меня в свой кабинет и сказал: «Вы хорошо сделали, что приехали: все наши ожидают вас с нетерпением», намекая на некоторых более близких ему лиц,[116]116
  Вероятно, H.H. Новосильцев и граф П. А. Строганов, которые вместе с Чарторыйским составили знаменитый триумвират, игравший видную роль в первые годы Александрова царствования.


[Закрыть]
которых он считал более просвещенными и передовыми и которые пользовались его особенным доверием. «Если бы вы находились здесь, – продолжал государь, – всего бы этого не случилось: будь вы со мной, я никогда не был бы увлечен таким образом…» Затем он стал говорить мне о смерти своего отца в выражениях, полных скорби и раскаяния невыразимого.

Это печальное и мрачное обстоятельство в течение некоторого времени сделалось предметом частных продолжительных бесед между нами, причем император желал, хотя это причиняло ему страдание, посвятить меня во все подробности обстоятельств. Об этих подробностях я упомяну ниже, сопоставив их с другими сведениями, полученными мной от других актеров этой ужасной сцены.

Что касается многих других вопросов, которые нас некогда занимали и по поводу которых я желал выведать его теперешние взгляды и дать себе отчет в новых положениях, которые необходимо внесли в них такие огромные перемены, я убедился, что в общем государю, как я и ожидал, по-прежнему не были чужды его былые мечты, к которым он постоянно возвращался; но уже чувствовалось, что он находился под давлением железной руки действительности, – уступая силе, не властвуя еще ни над чем, еще не сознавая пределов своего могущества и не умея еще им пользоваться.

Петербург, когда я туда приехал, напоминал мне вид моря, которое после сильной бури продолжало еще волноваться, успокаиваясь лишь постепенно.

Государь только что уволил графа Палена. Этот генерал, пользовавшийся безграничным доверием покойного императора Павла, был в концерте с графом Паниным главным деятелем и душой заговора, прекратившего дни этого монарха и который никогда не осуществился бы, если бы Пален, имевший в руках власть и располагавший всеми средствами в качестве военного губернатора Петербурга, не стал во главе предприятия. Когда переворот совершился, Пален считал себя всемогущим, надеясь на свои силы. И действительно, он именно принял внешние и внутренние меры, ставшие неотложными в виду возможного появления английского флота в водах Ревеля, Риги и Кронштадта после кровавых копенгагенских событий. Нельсон торжествовал победу в Копенгагене накануне того дня, когда император Павел погиб в Петербурге,[117]117
  Тут, очевидно, ошибка. Английская эскадра под начальством Паркера и Нельсона вошла в копенгагенский рейд 18/30 марта 1801 г., т. е. неделю спустя после смерти императора Павла.


[Закрыть]
куда известие о разгроме датского флота пришло через два дня после смерти императора. Пользуясь замешательством и всеобщей растерянностью правительства в первые дни после катастрофы, генерал от кавалерии граф Пален возымел мысль захватить в свои руки ослабленные бразды правления. Он желал присоединить к всесильной должности военного губернатора Петербурга должность статс-секретаря по иностранным делам. Его подпись стоит на актах первых дней царствования.[118]118
  Пален уже заведовал иностранными делами, так как еще в феврале 1801 г., после увольнения Ростопчина, заведывание внешними сношениями было передано ему, а 18 февраля того же года ему подчинен почтовый департамент.


[Закрыть]
Ничто не должно было делаться без его согласия: он принял роль покровителя юного государя и делал ему сцены, когда он не давал немедленного согласия на его представления или, вернее, на то, что он навязывал Александру. Уже поговаривали, что Пален претендует на роль «палатного мэра». Император Александр, погруженный в отчаяние, подавленный скорбью со всей своей фамилией во внутренности дворца, казался во власти заговорщиков, которых признавал необходимым щадить и подчинять свою волю их желаниям.

Между тем одна из важнейших должностей государства – генерал-прокурора Сената, которому подчинены были тогда все административные дела империи – внутренние, юстиция, финансы и полиция, – была вакантна после удаления одного из павловских фаворитов, который ее занимал.[119]119
  Известный Петр Хрисанфович Обольянинов (1762–1841).


[Закрыть]
Александр, счастливо вдохновленный, остановил свой выбор, для замещения этой должности, на генерале Беклешове,[120]120
  Александр Андреевич Беклешов (1745 – 1808), предметник и преемник Обольянинова на должности генерал-прокурора, которую он занимал до учреждения министерств.


[Закрыть]
который в это время находился под руками, будучи вызван в Петербург императором Павлом, желавшим, быть может, предоставить ему это место. Это был русский старого закала, по внешним приемам человек грубый и резкий, не говоривший или едва понимавший по-французски, но который под этой суровой внешностью обнаруживал твердость и прямоту и обладал отзывчивым к нуждам ближних сердцем. Общественное мнение создало ему репутацию благородного человека, которую он сохранил даже во время своего управления (в качестве генерал-губернатора) польскими юго-западными губерниями. Здесь он выказал себя человеком справедливым по отношению к подвластному ему населению и строгим по отношению к своим подчиненным, преследуя сколько возможно воровство, взяточничество и злоупотребления. Он не терпел, чтобы его агенты вели публичный торг правосудием, и вышел чистым и безупречным из этого испытания, заслужив признательность населения провинции. Это труднейшее испытание, какому только может быть подвержен представитель высшей русской администрации, и не так легко указать много подобных примеров.[121]121
  Мнение чрезвычайно характерное в устах поляка – князя Чарторыйского, который в отзыве своем о Беклешове сходится, вероятно, того не подозревая, с A.C. Шишковым. В «Записках» последнего мы находим следующую фразу: «А. А. Беклешов – один из тех государственных людей, которыми было сильно царствование Екатерины. Его деятельность, как администратора русских окраин, могла бы и в наше время послужить примером управления этими областями. При нем балтийские немцы учились говорить по-русски, а поляки юго-западных губерний забывали упражняться в подпольных интригах» (Записки адм. Шишкова, т. I, берлинское издание 1870 г.).


[Закрыть]

Совершенно незнакомый с вопросами внешней политики, но изучивший в совершенстве многочисленные указы и знавший все тонкости административной рутины русского правительства, генерал Беклешов умело пользовался своей властью, проводя начала справедливости в применении правосудия. Он был в отсутствие и не принимал никакого участия в заговоре. Александр откровенно жаловался ему на свое тягостное положение около Палена. Беклешов отвечал государю со свойственной ему резкостью, выражая совершенное недоумение при мысли, что самодержец российский на что-то жалуется и не решается выказать своей воли. «Когда мне досаждают мухи, – сказал он государю, – которые жужжать у меня под носом, я их прогоняю». Император подписал указ, в котором Палену повелевал ось немедленно оставить Петербург и выехать в свои поместья. Беклешов, бывший с ним, как в прежние времена, так и теперь, в дружественных отношениях, в качестве генерал-прокурора взялся вручить ему указ вместе с повелением выехать из столицы в 24 часа. На следующий день рано утром Беклешов явился к Палену, разбудил его и передал волю императора. Последний повиновался.[122]122
  Случай этот в «Записках Саблукова» описан несколько иначе.


[Закрыть]
Таким образом Александр впервые проявил самодержавную волю, не имеющую в России преград.

Обстоятельство это наделало много шума. Обвиняли императора в двуличии и неискренности. Говорили, что накануне того дня, когда Пален должен был лишиться всех должностей и отправиться в ссылку, Александр во время доклада, который происходил поздно вечером, принял его, по обычаю, совершенно спокойно, беседовал о делах и ни в чем не изменил своего обращения. Но мог ли он поступить иначе? Как бы то ни было, этот первый акт проявления самодержавной власти молодого государя вызвал неудовольствие среди главарей заговора и сильно их встревожил.

С Зубовыми, игравшими столь выдающуюся роль в событии 11 марта, я имел отношения еще в царствование императрицы Екатерины. Благодаря их всемогущему в то время заступничеству нам удалось вернуть значительную часть имений нашего отца. При Павле, в то время, когда при дворе все стали избегать Зубовых, боясь даже подойти к ним, мне удалось доставить им аудиенцию у великого князя Александра.

Спустя несколько дней после моего приезда в Петербург граф Валериан Зубов высказал желание увидеться со мной. Во время разговора он много и подробно говорил о совершившейся революции и о современном настроении умов, жалуясь, что государь не высказался за своих истинных друзей, которые возвели его на престол, пренебрегая всеми опасностями ради его дела. «Не так действовала императрица Екатерина, – говорил Зубов. – Она открыто поддерживала тех, кто ради ее спасения рисковали своими головами. Она не задумалась искать в них опору, и благодаря этой политике, столь же мудрой, сколь предусмотрительной, она всегда могла рассчитывать на их безграничную преданность. Обещая с первых дней вступления на престол не забывать оказанных ей услуг, она этим приобрела преданность и любовь всей России. Вот почему, – продолжал граф Валериан, – царствование Екатерины было столь могущественным и славным, потому что никто не поколебался принести величайшую жертву для государыни, зная, что он будет достойно вознагражден. Но император Александр, своим двусмысленным, нерешительным образом действий, рискует самыми плачевными последствиями; он обескураживает и охлаждает рвение своих истинных друзей, тех, которые только желают доказать ему свою преданность». Граф затем прибавил, что императрица Екатерина категорически заявила ему и его брату, князю Платону, что на Александра им следует смотреть как на единственного законного их государя и служить ему, и никому другому, верой и правдой. Они это исполнили свято, а между тем какая им за это награда? Слова эти, несомненно, были сказаны с целью оправдать в глазах молодого императора участие в заговоре на жизнь его отца и чтобы доказать ему, что этот образ действий был естественным последствием тех обязательств, которые Екатерина на них возложила по отношению к своему внуку. Но они, очевидно, не знали, что Александр и даже великий князь Константин вовсе не были проникнуты по отношению к своей бабке чувствами обожания и преданности, которые они в них предполагали.

В течение этой беседы, длившейся около часа, я несколько раз перебивал моего собеседника, стараясь объяснить ему поведение молодого государя, не входя, однако, в обсуждение подробностей последних событий, тем более что, ввиду моего отсутствия из Петербурга, я стоял в стороне от всего происшедшего. Что касается графа Зубова, то он, очевидно, желал меня видеть и высказать мне свои взгляды с тем, чтобы я передал наш разговор государю. Хотя я и не дал ему формального обещания, тем не менее при первом же удобном случае я сообщил об этом императору Александру. Александр был мало тронут словами графа Зубова, хотя я дословно ему передал наш разговор. Слова Зубова доказывали, что заговорщики, а особенно главные их руководители, по-видимому, открыто хвастались своим поступком. Приводя к развязке заговор, они были убеждены, что тем заслужили перед Россией и получили право на благодарность, милости, доверие молодого императора, и они считали себя необходимыми для безопасности и процветания нового царствования. Они даже давали понять, что их удаление и недовольство могут быть опасны для Александра и что из чувства благодарности, а равно из благоразумия ему следует окружить себя теми лицами, которые возвели его преждевременно на престол и на которых он должен смотреть как на самый верный и естественный оплот. Такое рассуждение, довольно естественное в России, традиционной стране дворцовых революций, не произвело, однако, желаемого впечатления на Александра. Да и странно было бы предположить, чтобы он мог когда-нибудь сочувствовать убийцам своего отца (которого он все-таки любил, несмотря на его недостатки) и добровольно предаться в их руки.

Поведение императора Александра являлось результатом его характера, его чувств и его положения, и изменить его он не мог. Притом же он уже удалил Палена, единственного, быть может, из главарей заговора, который мог возбудить серьезные опасения и сделаться действительно опасным в силу своей ловкости, обширных связей, личной отваги и огромного честолюбия. Александр изгнал, удалил столь же последовательно и других главарей переворота, – удалил не в силу того, что считал их опасными, но из чувства гадливости и отвращения, которое он испытывал при одном их виде. Граф Валериан Зубов был единственный, который остался в Петербурге и был сделан членом Государственного совета.[123]123
  А Уваров и Бенигсен, которые до последнего времени пользовались неизменным благоволением императора Александра?


[Закрыть]
Его приятная внешность, искренность и прямота нравились императору Александру и внушали ему доверие; последнее поддерживалось еще той привязанностью, думаю, вполне искренней, которую он выказывал к особе императора, а также благодаря его лени, равнодушию к постам, которые требуют труда, и особенно благодаря безмерной слабости к прекрасному полу, которым был почти исключительно занят.

Теперь я постараюсь сообщить о заговоре и его ближайших последствиях все то, что я видел сам, а также те сведения, которые мне удалось получить несколько позже, как о возникновении самого плана, так и о том, каким образом приступлено было к выполнению заговора. Я буду излагать факты так, как я их припоминаю, или по мере того, как они стали мне известны, не придерживаясь строго хронологического порядка официального повествования. Из этого рассказа читатель увидит, что люди наиболее опытные и ловкие нередко впадают в ошибки вследствие ложной оценки своих обязанностей и тех средств, которыми они располагали, а также благодаря неверному определению характера тех, от которых зависят окончательный успех их предприятия и осуществление их стремлений.

Тотчас после совершения кровавого дела заговорщики предались бесстыдной, позорной, неумеренной и неприличной радости. Это было какое-то всеобщее оглупление и опьянение не только в переносном, но и в прямом смысле, ибо дворцовые погреба были опустошены, вино лилось рекой за здоровье нового императора и героев заговора. В течение первых дней после события было в моде показывать себя причастным к заговору, каждый желал быть отмеченным, каждый совался вперед, утверждал, что он был в такой-то или другой банде, шел одним из первых, присутствовал при роковой катастрофе. А среди этой всеобщей распущенности, этой шумной и непристойной радости, император и его семейство, запертые во дворце, погруженные в горе и слезы, не показывались.

По мере того, однако, как постепенно улеглось возбужденное состояние умов, большинство убедилось, что вся великая радость, которую так открыто выказывали, не была средством успеть при дворе и что такого рода хвастовство, не обнаруживающее ни ума, ни сердца, противно; и хотя смерть Павла избавила государство от больших бедствий, во всяком случае каждому было выгоднее и желательнее не обнаруживать своего участия в деле. Главари заговора прикрывались высокими фразами, говоря, что для них главным и единственным побуждением были государственная необходимость и спасение России. Они усиливались создать этим для самих себя источник репутации, приближенности и кредита.

Между тем молодой государь, оправившись после первых дней треволнений и упадка духа, стал чувствовать непреодолимое отвращение к главарям заговора, особенно же к тем из них, чьи доводы заставили его согласиться, что, присоединяясь к их намерениям, он не подвергает никакой опасности жизнь своего отца и что он решается единственно для спасения России низложить его, убедив Павла в необходимости самому сложить с себя бремя правления, отказавшись от власти в пользу сына, чему бывали неоднократные примеры среди государей Европы.

Император Александр сообщил мне, что первый, кто ему это сказал, был граф Панин,[124]124
  Граф Никита Петрович Панин (†1837 г.), действительный тайный советник, посланник в Гааге и Берлине при Екатерине II. Вице-канцлер и министр иностранных дел при Павле и в начале царствования Александра.


[Закрыть]
которому он никогда не простит этого. Этот человек был, по-видимому, создан более, чем кто-либо другой, играть выдающуюся роль в делах империи. Он обладал всеми необходимыми для этого качествами: громким в России именем, недюжинными способностями и большим честолюбием. Будучи совсем молодым человеком, он уже сделал блестящую карьеру. Назначенный русским посланником в Берлин, он вскоре был призван императором Павлом в Коллегию иностранных дел под начальство князя Александра Куракина,[125]125
  Князь Александр Борисович Куракин (1752–1818), внучатый племянник графа Н. И. Панина. Друг детства цесаревича Павла. Впоследствии канцлер российских орденов и действительный тайный советник. Был посланником при Наполеоне перед войной 1812 г.


[Закрыть]
который приходился ему дядей со стороны матери. Куракин, верный друг Павла и товарищ его детства и юности, был единственным из заметных в империи лиц, которого не коснулись выходки государя и который оставался в милости за все время его царствования. Граф Н. П. Панин, который выступил тогда на сцену, был сыном известного генерала,[126]126
  Граф Петр Иванович Панин (1721–1789). Генерал-аншеф, сенатор и член Государственного совета.


[Закрыть]
оставившего после своей смерти весьма почтенное и уважаемое имя, и племянником графа Панина, бывшего министра и воспитателя великого князя Павла, который как в первые годы Екатерины II, так и во всю жизнь сохранил все свои посты и ничего не утратил из своего влияния. Молодой граф Панин не мог не воспользоваться всеми этими данными и весьма скоро приобрел вес и значение в обществе и быстро стал двигаться по служебной лестнице. Это был человек высокого роста, холодный, владевший в совершенстве французским языком: мне не раз приходилось читать его донесения, которые всегда отличались глубиной мысли и блестящим слогом. В России он пользовался репутацией чрезвычайно даровитого человека, энергичного и с большим здравым смыслом, но характер его был сухой, властный и непокладливый.

Прослужив несколько месяцев в иностранной коллегии, граф Никита Петрович вызвал чем-то неудовольствие императора, был отрешен от должности и выслан на жительство в Москву. Но, как мы увидим ниже, граф сумел воспользоваться этим коротким промежутком времени и повлиять заметным образом на судьбы своей страны. Известие о кончине Павла он принял с нескрываемой радостью и тотчас приехал в Петербург с самыми радужными надеждами на будущее. И действительно, он вскоре был назначен управляющим иностранными делами. В бытность мою в Петербурге мне не пришлось с ним встретиться, так как, ввиду своей заграничной дипломатической службы, он редко приезжал в столицу. Жена его, рожденная графиня Орлова, осталась в Петербурге. Это была чрезвычайно симпатичная, милая и любезная особа, которая относилась ко мне весьма дружелюбно. Когда я вернулся в Петербург, она очень хотела сблизить меня с ее мужем и сделала все возможное, чтобы связать нас дружбой. Усилия ее, однако, не имели успеха. Если бы другие причины не явились препятствием этой близости, одной внешности графа было бы, я думаю, довольно, чтобы сделать ее почти невозможной. Я часто был поражен ледяным выражением графа, непроницаемое лицо которого на прямом, как палка, теле издали господствовало под всеми головами, в гостиной, полной народом, и, правду сказать, не приглашало к сближению. Впрочем, так как я видел графа лишь короткое время и никогда не имел с ним постоянных сношений, мое суждение о подлинном его характере может быть в высшей степени ошибочно и даже несправедливо. Впоследствии я узнал, что он дал мне прозвище Сармат, и так как я не имел тогда никакого официального положения, постоянно спрашивал и повторял: «Но что же делает Сармат?»

Граф Панин и граф Пален, инициаторы заговора, были, несомненно, в то время две самые сильный головы империи, правительства и двора. Их взор видел яснее и дальше всех остальных членов совета Павла, в состав которого они оба входили. Они сговорились между собой и решили привлечь на свою сторону Александра. В самом деле, не заручившись согласием и одобрением наследника престола, осторожные люди, думающие о конечном итоге столь опасного предприятия и желающие обеспечить собственную безопасность, не могли ничего предпринять. Горячие головы, отважные и самоотверженные энтузиасты, действовали бы, может быть, иначе. Не замешивая сына в низложение его отца, жертвуя собой, идя на самую смерть, они, без сомнения, лучше бы послужили и России, и тому, кто, призванный к правлению, должен быть свободен от всякого соучастия в преступлении, столь разительном для России. Но такой образ действий был почти немыслим и требовал от заговорщиков или беззаветной отваги, или античной доблести, что весьма редко встречается между людьми.

Генерал Пален, который в качестве военного губернатора Петербурга имел всегда возможность видеться с Александром, убедил великого князя согласиться на тайное свидание с Паниным. Это первое свидание произошло в ванной комнате. Панин изобразил Александру в ярких красках плачевное состояние России и те невзгоды, которые можно ожидать в будущем, если Павел будет продолжать царствовать. Он старался доказать ему, что содействие перевороту является для него священным долгом по отношению к Отечеству и что нельзя приносить в жертву судьбу миллионов своих подданных взбалмошным прихотям и несчастному слабоумию одного человека, даже в том случае, если этот человек его отец. Он указал ему, что жизнь, по меньшей мере свобода, его матери, его личная и всей царской семьи находится в опасности благодаря тому отвращению, которое Павел питал к своей супруге; с последней он совсем разошелся, и свою ненависть, которая все возрастала, он даже не скрывал и естественно мог при таком настроении принять самые суровые и крутые меры; что дело идет ведь только о низвержении Павла с престола, дабы воспрепятствовать ему подвергнуть страну еще большим бедствиям, спасти императорское семейство от угрожающей ему опасности, создать самому Павлу спокойное и счастливое существование, вполне обеспечивающее ему полную безопасность от всевозможных случайностей, которым он подвержен в настоящее время; что, наконец, дело спасения России находится в его, великого князя, руках и что, ввиду этого, он нравственно обязан поддержать тех, кто озабочен теперь спасением империи и династии.

Эти первые представления Панина поколебали молодого великого князя, но не убедили его окончательно дать свое согласие.

Нужно было более шести месяцев, чтобы его искусители смогли добиться его сочувствия тому, что они предпринимали против его отца. Что касается графа Палена, то он, как чрезвычайно ловкий человек, заставил предварительно высказаться Панина, считая его наиболее скромным и способным для столь трудного дела, как внедрение в душу юного великого князя всех тех специальных аргументов, которые могли его подвинуть на содействие акту, столь сильно противоречившему всем его чувствам. Пален, говорю я, после возвращения Панина в Москву приступил уже к личному воздействию на великого князя путем всевозможных намеков, полуслов и словечек, понятных одному Александру, сказанных под видом откровенности военного человека, каковая манера говорить являлась отличительным свойством красноречия этого генерала.[127]127
  Пален слыл всегда за самого тонкого и хитрого человека, обладавшего удивительной способностью выворачиваться из положений самых затруднительных, особенно когда дело шло о быстром движении корабля его фортуны. Последний тем не менее, благодаря непредвиденной случайности, потерпел крушение у самого входа в гавань, когда ему почти нечего было опасаться. В Лифляндии, на родине Палена, местное дворянство, хорошо его знавшее, говорило о нем так: «Er hat die Pfiffologie studiert» – от немецкого слова «priffig»: хитрый, ловкий, пронырливый человек, который всегда мистифицирует других, а сам никогда не останется в дураках. Сам Пален всегда употреблял это выражение, когда он хотел похвалить кого-нибудь. (Прим. авт.)


[Закрыть]
Панин, как я уже говорил, был возвращен из Петербурга в Москву не потому, что проникли в его тайну, но вследствие одной из тех подозрительных, взбалмошных, неожиданных прихотей, которые отличали Павла I. Пален остался один на своем посту и со своим замыслом, и в конце концов ему удалось вырвать у Александра роковое соглашение на предположенное предприятие.

Нельзя не сожалеть, что благодаря всем этим роковым обстоятельствам Александр, который всегда стремился к добру и который обладал такими качествами для его осуществления, не остался чуждым этой ужасной, но вместе с тем неминуемой катастрофе, положившей предел жизненному поприщу его отца.

Несомненно, что Россия страдала глубоко под управлением в некотором роде маньяка; правда также, что в этой стране сумасшедший государь не может быть ни обуздан, ни удален; но, раз так пришлось выйти из этого затруднения, Александр носил, чувствовал, питал в самом себе всю свою жизнь сумрачный отблеск насилия, совершенного над его отцом, которое падало на него и от которого он в собственных глазах никогда не мог омыться. Это несомненное пятно, которое тем не менее доказывало только высшую его неопытность, невинное и полное неведение людей и обстоятельств его страны, доказанное невозможными реформами, затеянными им для России, и его проектами собственного устранения от власти, как коршун терзало его совесть, парализуя в начале его царствования лучшие его способности и начинания, а в конце жизни привело его к глубокому упадку, к мистицизму, доходившему иногда до суеверия.

Должно тем не менее признать, что император Павел вел империю полным ходом к неисчислимым потерям и разложению, внеся полную дезорганизацию сил страны и правительственной машины в том виде, как она существовала до него в России. Я об этом уже говорил. Император Павел царствовал порывами, минутными вспышками, не заботясь о последствиях своих распоряжений, как человек, не дающий себе никогда труда размыслить, взвесить все обстоятельства дела, за и против, который приказывает и требует только немедленного исполнения всякой фантазии, какая ему придет в голову. Все, то есть высшие классы общества, правящие сферы, генералы, офицеры, значительное чиновничество, – словом, все, что в России составляло мыслящую и правящую часть нации, было более или менее уверено, что император подвержен болезненным припадкам сумасшествия. Это было настоящее царство ужаса (террора), и в конце концов его ненавидели даже за добрые его качества, хотя в глубине души он искал правды и справедливости и нередко в своих гневных порывах он карал справедливо и верно. Вот почему в его кратковременное царствование русские чиновники допускали менее злоупотреблений, были более вежливы, держались начеку, менее грабили и были менее заносчивы, даже в польских провинциях. Но это правосудие императора, воистину слепое, преследовало правых и виноватых, карало без разбора, было своевольно и ужасно, ежеминутно грозило генералам, офицерам, армии, гражданским чиновникам и в результате вызывало тайную ненависть к человеку, заставлявшему всех трепетать и державшему их в постоянном страхе за свою судьбу.

Таким образом, заговор с некоторого времени приготовлялся всеми: все общество, так сказать, было в заговоре, чувствами, поддержкой, опасениями, общением. Оно было утомлено непрестанным ужасом и тревогой. То было личное томление и страдание каждого, не знавшее мгновения отдыха и исцеления, в конце концов ставшее невыносимым и долженствовавшее привести к катастрофе. Государь или его правительство могут совершать тяжкие ошибки, приносить вред стране, вести к убыли ее богатство и могущество, и, однако, ее внутреннее существование еще не будет угрожаемо. Но существо ваше в неминуемой и тяжкой опасности, когда верховная власть ежеминутно тяготеет над каждой личностью и волнует, возмущает день и ночь, как затяжная лихорадка, спокойствие семейств в самых обыденных событиях жизни.

Россия испытала это состояние лихорадки, тоски, общего опасения с первых дней царствования Павла, причем с каждым годом вместо успокоения странности и причуды императора все возрастали. Это и было истинной причиной заговора, закончившегося его смертью. Многие уверяли, что успеху заговора способствовало английское золото. Я лично этого не думаю. Если даже допустить, что тогдашнее британское правительство было лишено всяких нравственных принципов, то и тогда обвинение его в соучастии в заговоре едва ли основательно, так как событие 11 марта 1801 г. вызвано вполне естественными причинами. Со времени вступления на престол Павла в России существовало хотя и смутное, но единодушное предчувствие вероятной скорой, давно желанной перемены, о которой говорили вполголоса, которой непрестанно ожидали, не зная, когда она наступит. Еще до моего отъезда[128]128
  В 1707 г.


[Закрыть]
из Петербурга среди придворной молодежи считалось признаком хорошего тона критиковать и высмеивать действия Павла, составлять насмешливые эпиграммы на чудачества и несправедливые придирки императора Павла, изобретать самые замысловатые средства, чтобы защититься от его властительства. Это отвращение, которое нескромно выражали по всякому поводу, часто не трудясь его даже скрывать, было государственной тайной, доверенной всем, женщинам, светским людям; то был секрет, которого никто не скрывал, и это при самом подозрительном властителе, поощрявшем шпионство, доносы, не останавливавшемся ни пред какими средствами, чтобы проникать не только в поступки, но и в намерения и мысли своих подданных. А между тем он ничего не знал о столь общем настроении и желании. Этот замечательнейший факт объясняет, как заговор в предположении, в теории распространился на всю страну. Замысел переворота тем настойчивее жил в умах и сердцах, чем больше приближались к столице и двору. Однако на деле он еще не существовал и воплотился почти в самый момент осуществления.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю