Текст книги "Трагедия русского Гамлета"

Автор книги: Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу

Соавторы: Александр Вельяминов-Зернов,Николай Саблуков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Трагедия русского Гамлета

Предисловие

Одна из вопиющих и темных страниц русской истории последних двух столетий – трагическая кончина императора Павла Петровича в ночь с 11 на 12 марта 1801 года. В иностранных источниках находим множество описаний страшных событий в мрачных стенах Михайловского замка. Эти описания (например, в Большом энциклопедическом словаре Ларусса) переполнены измышлениями фантазии. Вообще, всякий, кто занимался личностью, царствованием и кончиной императора Павла I, знает, какой противоречивый материал дают источники, как малоосновательны ходячие представления об этом монархе, сколько здесь непроверенного, гадательного, шаткого, а между тем соблазнительного для разных компиляторов.

С другой стороны, кратковременное царствование Павла является переходным, и именно в нем находим основания политической, военной и гражданской систем, переживших несчастного государя и продолжавших развиваться в два последовавших царствования. Поэтому изучение и полное освещение царствования Павла Петровича дает ключ к пониманию первой половины истекшего столетия и очень важно для науки русской истории.

Цель настоящего издания – способствовать полному выяснению истины о кровавых событиях и перевороте 1801 года.

В видах достижения этой цели в книгу вошли только показания наиболее достоверные и важные и притом лишь очевидцев событий, как непосредственных участников переворота, так и лиц, близко стоявших к императору Павлу, его семейству, двору и лично знавших всех деятелей того времени.

Сообразно такому выбору документов приведены показания главных руководителей и исполнителей заговора – графа Палена и Бенигсена. Затем помещены записки Саблукова и Коцебу, взаимно друг друга пополняющие и поверяющие, а также отрывки из мемуаров и барона Гейкинга, описание мартовских событий Чарторыйским и рассказ Фонвизина, составленный на основании показаний участников заговора и современников событий. В книге соединены наиболее достоверные источники, и не вошли все те рассказы и пересказы, в которых нет ничего нового, кроме пылкой фантазии, явно лживых сплетен и неосновательных слухов.

Записки Николая Александровича Саблукова, современника событий 11–12 марта 1801 года, представляют исторический документ первостепенной важности как по осведомленности автора, так и по высоким нравственным качествам личности рассказчика, которые сами по себе ручаются за его искренность и правдивость.

Однако необходимо принять во внимание, что мы в данном случае не имеем пред глазами подлинника записок Саблукова, но лишь перевод английской статьи журнала «Frazer’s Magazine» 1865 года, представляющей, как удостоверяет ее заголовок, лишь нечто, извлеченное «from the papers of a deceased Russian general officer» – из бумаг умершего русского генерала. Переводчик английской статьи, г-н Военский, основательно указывает на странное противоречие между категорическим утверждением, что слухи об участии английского посла лорда Уитворда и английского золота в перевороте 11–12 марта ложны, и сообщением того разительного факта, что любовница посла, Жеребцова, почему-то называемая в английской статье неопределенно «приятельницей», предсказала печальное событие в Берлине и по совершении его отправилась в Лондон к Уитворду. По совсршсшю основательной догадке г-на Военского, объяснением этого противоречия может служить то обстоятельство, что бумаги Саблукова обнародованы в английской редакции. Но, вчитываясь в записки русского генерала, находим и еще несколько непостижимых противоречий, обличающих тот же и весьма неискусный и беззастенчивый редакционный карандаш. В первой главе своих воспоминаний Саблуков говорит, что «Павел отнюдь не был человеком безнравственным, напротив того, он был добродетелен», «ненавидел распутство», «искренно привязан к супруге», связь его с Нелидовой была «чисто платонической», а во 2-й главе вдруг сообщается, в крайне пошлом тоне, будто бы «поклонение женской красоте» заставляло Павла указывать на какую-нибудь Дульцинею, что его услужливый Фигаро-Кутайсов немедленно и принимал к сведению, стараясь исполнить желание господина.

О нравственности императора Павла I мы имеем довольно точные сведения. Брак его с Марией Феодоровной был плодоносный и счастливый. С Нелидовой его связывала лишь платоническая дружба. В этом едва ли может быть теперь сомнение. Но показания самой императрицы Марии Феодоровны, графини Головиной и графа Феодора Головкина свидетельствуют, что во время беременности и по разрешении 28 января 1798 года великим князем Михаилом доктора, и, в частности, берлинский профессор Мекель, заявили, что дальнейшее продолжение супружеских отношений грозит жизни императрицы. С этого времени Павел Петрович уже спал в особливом покое. Но каковы были его отношения к девице Лопухиной, вскоре княгине Гагариной? Они начались платоническими ухаживаниями, а более близкие отношения если и наступили, то лишь в июле 1800 года. Значит, 2¹/₂ года Павел I пребывал на положении верного своим обетам монаха? Во всяком случае, как гроссмейстер Мальтийского ордена, он должен был соблюдать обет безбрачия. Но вот что после рождения Михаила объяснил Павел императрице: «Qu’il était tout è fait mal en physiquc, qu’il nе connaissait plus dе besoin, qu’il cst tout a fait nul et que ce n’ctait plus unc idee qui lui passait, par la tcte, qu’enfin il ctait paralyse dе ce cote…»

Если такое состояние было и временным, то лишь в июле 1800 года отношения Павла к Лопухиной-Гагариной принимают, по-видимому, характер физической близости. Затем, поместившись во дворце, она ежедневно вечером видит у себя императора после ужина, с 9 часов до 11. Только к 21 февраля 1801 года относится документ, из которого видно, что Павел ожидал разрешения от бремени какой-то особы простого звания, и потом родившаяся девочка получила фамилию Мусиной-Юрьевой. Начало этой темной связи, по-видимому, тоже падает на лето 1800 года.

Еще разительнее противоречие в начале 2-й главы. Саблуков говорит о великодушии Павла, «готового прощать обиды и повиниться в своих ошибках». А несколькими строками ниже – «почитая себя всегда правым», Павел «с особенным упорством держался своего мнения и ни за что не хотел от него отказаться». Наконец, в конце 3-й главы сначала переодевание и беспорядочное ликующее движение по улицам Петербурга на следующий же день после ужасного события признается показателем «легкомыслия и пустоты» публики того времени. А несколькими строчками ниже напыщенным тоном говорится, что это движение «заставило всех ощущать, что с рук их, словно по волшебству, свалились цепи и что нация, как бы находившаяся в гробу, снова вызвана к жизни и движению». Ясно, что эти противоречия – следствие редакционных вставок, и весьма неискусных. Но если в английских интересах было внести тенденциозные дополнения в рассказ Саблукова, то можно предполагать и смягчения, пропуски неприятных мест и т. д. То есть мы, по всем вероятиям, имеем пред собою значительно попорченный текст записок Саблукова; заметим, что почему-то даже и номера английского журнала с его записками стали такой редкостью, что это напоминает изъятие их из обращения; они не имеются даже у наиболее известных заграничных антиквариев.

Противоположностью запискам Саблукова, проникнутым благородной прямотой и искренностью, является история заговора Августа Коцебу; заискивающий, слащаво-добродетельный тон этого сочинения чрезвычайно противен, тем более что он соединен с нескрываемым презрением к русскому народу; ничего удивительного в этом нет, если мы вспомним, что за личность Август Фредерик Фердинанд фон Коцебу (1761–1819). Плодовитейший немецкий драматург, истинный создатель мещанской драмы, автор 300 комедий и драм, составляющих 44 тома (изд. 1827–1829 годов), имевших долгий и прочный успех, и в то же время завистливый и низкий памфлетист, политически проходимец и соглядатай, – Коцебу снискал глубокое и единодушное презрение своих соотечественников. В литературных памфлетах он оплевывал лучших писателей Германии и Франции. Свое перо журналиста запродал императору Александру I и, вообще, за крупное вознаграждение, в период 1814–1817 гг., находясь то в Веймаре, то в Мангейме, периодически сообщал русскому императору о внутренних делах своего отечества, чем заслужил ненависть всех немецких патриотов, как полным отсутствием нравственного чувства, так и утрированным служением ретроградным идеям и планам порабощения народов; когда же переписка Коцебу с Александром была обнародована, молодой фанатик студент, Карл Занд, желая отомстить за отечество, убил Коцебу ударом кинжала в собственном доме последнего, в Мангейме, 23 марта 1819 года, – деяние безумное, ибо оно повлекло за собой долгую и беспросветную реакцию.

Переводчик сочинения Коцебу о заговоре 11–12 марта 1801 года, князь А. Б. Лобанов-Ростовский, определяет, что в настоящем виде сочинение это было окончено во второй половине 1811 или в начале 1812 года. В это время Коцебу состоял при русском штабе в качестве официозного писателя, редактировал дипломатические ноты императора Александра, издавал дышащие ненавистью к французам и Наполеону памфлеты. Конечно, такое положение сообщало перу его особую мягкость, когда он писал о столь деликатном предмете, оно же объясняет выходки его насчет «железного скипетра», необходимого для управления русским народом. Монархический террор Павла Петровича Коцебу испытал, впрочем, на себе самом, когда по возвращении из Вены в Россию был арестован и выслан в Сибирь как предполагаемый автор какого-то памфлета на Павла; пьеса Коцебу «Лейб-кучер», случайно обратившая внимание императора, в следующем же году вернула драматурга в Петербург. Сравнительное изучите сочинения Коцебу, в сопоставлении с другими источниками, доказывает, однако, что он действительно старался дать но возможности правдивое описание событий и прилагал усилия добыть истину, о чем сам говорит: «Усилия эти были необходимы, потому что никогда не видел я столь явного отсутствия исторической истины; из тысячи слухов, которые в то время ходили, многие были в прямом противоречии между собою». Однако мы не должны забывать, что имеем пред собой перо, менее всего привыкшее повиноваться требованиям истины, а чаще водимое личным недоброжелательством или желанием угодить покровителям. Несомненно, что Коцебу мог прибегать к умолчанию о многом.

Переходим к показаниям Палена и Бенигсена, руководителей заговора, из которых рассказ первого мы имеем только в передаче графа Ланжерона. Показания графа Палена отличаются цинической откровенностью. Пален сообщает, что, когда великий князь Александр Павлович потребовал от него клятвенного обещания, что не станут покушаться на жизнь его отца, он дал ему слово, но «не был настолько лишен смысла, чтобы внутренне взять на себя обязательство исполнить вещь невозможную». Тут Пален обличает в себе истого иезуита с знаменитым reservatio mentalis. Он клялся на словах, но внутренне остался свободным от обязательства!

Пален раскрывает адский, приведенный им в исполнение план усилить общее ожесточение против Павла Петровича, заставив прощенных им офицеров умирать с голоду у ворот Петербурга,[1]1
  Какая адская махинация!


[Закрыть] сообщает и о том, как нагло обманул своего государя, уверив его, что стоит во главе заговора лишь ввиду своей должности, с целью предать всех, когда дело созреет.

Показания Бенигсена мы имеем в двух редакциях – собственноручное его письмо, или, точнее, часть письма к фон Фоку, и передачу его слов Ланжероном.

Извлечение из мемуаров графа Бенигсена начинается словами, из которых видно, что выше, в не имеющейся в нашем распоряжении части письма, находилось описание того положения дел, замешательства во всех отраслях правления и всеобщего недовольства, будто бы охватившего «всю нацию», которые и побудили иностранца, ганноверца Бенигсена, рискуя головой, совершить «патриотический» подвиг освобождения «отечества» от тирана… Характер письма Бенигсена уклончивый, с постоянным и неумелым выгораживанием себя и отчасти Палена, и с инсинуацией поведения императрицы Марии Феодоровны после гибели ее царственного супруга. Оба кондотьера, и Пален, и Бенигсен, с одной стороны, решительно главой заговора ставят великого князя Александра, а с другой – изображают совершенное злодейство как патриотический подвиг в древнеримском вкусе, ради спасения отечества и даже всей Европы «от пропасти», куда их ведет «тиран» и «сумасшедший». Показания Бенигсена особенно важны в той их части, где он, как очевидец, описывает все происходившее в спальне Павла Петровича.

Описание переворота, составленное Фонвизиным, бросает свет на участие в нем Англии. Вступив в службу в гвардию в 1803 году, он лично знал многих, участвовавших в заговоре, рассказами которых и пользуется. Что касается записок Чарторыйского, то близость его к Александру Павловичу и осведомленность вносят много драгоценных черт в описание людей и событий того времени.

Сравнительный анализ показаний очевидцев событий 1801 года поможет читателю ответить на следующие основные вопросы: 1) Какие причины привели к перевороту; 2) Кто были участники в событиях роковой ночи с 11 на 12 марта; 3) Каким именно образом приведено в исполнение задуманное преступление; 4) Каковы были непосредственные следствия переворота?

Рассматривая разнообразные причины, приводимые как в объяснение, так и в оправдание злодейской расправы с Павлом Петровичем, прежде всего находим утверждение, что он был сумасшедший и душевнобольной, усилившаяся болезнь превратила его в свирепого и сумасбродного тирана, деспота, истязателя; и вот, наконец, «принято было решение овладеть особой императора и увезти его в такое место, где он мог бы находиться под надлежащим надзором и где бы он был лишен возможности делать зло» (Бенигсен). Пален тоже свидетельствует об «исступленности безумия» Павла, «которое шло, все усиливаясь, и могло, в конце концов, стать кровожадным, – да и стало таковым» (по запискам Ланжерона). Фонвизин именует Павла I «безумным». Итак, в сущности, не было никакого заговора. Просто принималась необходимая мера обезопасить общество от больного человека, «исступленное безумие» которого стало наконец «кровожадным». Возможно ли было оставлять власть в его руках?

Однако утверждения Палена и Бенигсена остаются голословными и не подтверждены ими решительно ничем. В записках же других современников образ Павла рисуется совершенно иным. Все они единогласно свидетельствуют о несдержанности, раздражительности, припадках гнева, нетерпеливой требовательности, вспыльчивости, чрезмерной поспешности в принятии решений, указывают на странности, страстные и подчас жестокие порывы, подозрительность; «с внезапностью принимая самые крайние решения, он был подозрителен, резок и страшен до чудачества», говорит княгиня Ливен; «в минуты вспыльчивости Павел мог – казаться жестоким или даже быть таковым, но в спокойном состоянии он был неспособен действовать бесчувственно или неблагородно» (Коцебу). «Утверждалось не раз, – говорит княгиня Ливен, – будто Павел с детства обнаруживал явные признаки умственной аберрации, но доказать, чтоб он действительно страдал таким недугом, трудно». «Об императоре Павле принято обыкновенно говорить как о человеке, чуждом всяких любезных качеств, всегда мрачном, раздражительном и суровом. На деле же характер его вовсе не был таков» (Саблуков).

Он обладал прекрасными манерами и был очень вежлив с женщинами; он обладал литературной начитанностью и умом бойким и открытым; склонен был к шутке и веселью; любил искусство; французский язык и литературу знал в совершенстве; его шутки никогда не носили дурного вкуса; трудно себе представить что-либо более изящное, чем краткие милостивые слова, с которыми он обращался к окружающим в минуты благодушия (княгиня Ливен). Вот характеристика Саблукова: Павел Петрович был «полон жизни, остроумия и юмора»; он был добродетелен и ненавидел распутство; был весьма строг относительно всего, что касалось государственной экономии, стремясь облегчить тягости, лежащие на народе; весьма щедр при раздаче пенсий и наград; в преследовании лихоимства, несправедливости, неправосудия непреклонен; глубоко религиозный, Павел высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман; «в основе характера» этого императора «лежало истинное великодушие и благородство, и, несмотря на то, что он был ревнив к власти, он презирал тех, кто раболепно подчинялись его воле, в ущерб правде и справедливости, и, наоборот, уважал людей, которые бесстрашно противились вспышкам его гнева, чтобы защитить невинного»; он был «совершенный джентльмен, который знал, как надо обращаться с истинно порядочными людьми, хотя бы они и не принадлежали к родовой или служебной аристократии; он знал в совершенстве языки: славянский, немецкий и французский, был хорошо знаком с историей, географией и математикой». Вот образ, совершенно противоположный ходячему представлению о Павле Петровиче.

Чрезвычайно важны показания Саблукова, что Павел Петрович был одним из лучших наездников своего времени и с раннего возраста отличался в каруселях. Если так, то, очевидно, он был силен и ловок и правильно развит физически. Плодовитость его брака доказывает то же самое. Система, порядок и планомерность видны во всех его предприятиях. Замечательно еще утверждение Саблукова:

«Я находился на службе в течение всего царствования этого государя, не пропустил ни одного учения или вахт-парада и могу засвидетельствовать, что хотя он часто сердился, но я никогда не слыхал, чтобы из уст его исходила обидная брань». И Саблуков отмечает за четыре года лишь раз расправу тростью с тремя офицерами. Значит, вообще на учениях и парадах Павел не терял самообладания. Рассказы о его безумных расправах с офицерами и полками явно требуют тщательной проверки. О состоянии здоровья Павла I мы знаем только одно – гастрические страдания, даже сопровождавшиеся судорогами. Их объясняют торопливостью, с которой он ел, плохо прожевывая куски, затем не переваривавшиеся. Это относится к ранней юности Павла; но, несомненно, раздражительность его развивалась на почве желудочных недомоганий. Граф Федор Головкин замечает, что Павлу «нужно было продолжать режим его хирурга Фрейганга, который каждое новолуние «le purgeait» – противожелчное лечение, благодетельно влиявшее на его характер». Очевидно, что сумасшествие слабительным не вылечишь. Известный рассказ о галлюцинации Павла, сам по себе маловероятный, вовсе не доказывает его душевной болезни, даже если и придавать ему значение. Если, по одним источникам, незадолго до гибели с ним был припадок, причем ему несколько покривило рот, то, по другим, это опровергается.

Если правление Павла Петровича было гибельно для России и вызвало общее недовольство, то причина была не в безумии императора, ибо он не был душевнобольным, хотя его характер был достаточно полон нетерпения, вспыльчивости, подозрительности и переменчивости, чтобы сделать его несносным для тех, кто имел с ним ежедневное общение.

Обыкновенно в доказательство безумия императора Павла приводят донесения сардинского посланника Бальбо в марте 1800 года («Гетрегеиг de Russie est fou»), английского посланника Уитворда, что Павел «в буквальном смысле лишился рассудка», и письмо лейб-медика Роджерсона к графу С. Р. Воронцову, что император «не способен отличать добра от зла». Покойный профессор А. Г. Брикнер в книге своей «О смерти Павла», вышедшей на немецком языке в 1807 году и ныне переведенной на русский, находит, «что если будет когда-нибудь написана история царствования императора Павла, то главным источником для нее должен служить «Архив князя Воронцова». В нем высказываются министры, посланники и придворные». «Их откровенные письма, – утверждает профессор Брикнер, – доказывают, что на престоле находился душевнобольной монарх и что в интересах всего государства неотложной необходимостью было устранить его и сделать безвредным. Если такие сановники, как Панин, Кочубей, Воронцов, Завадовский, Бутурлин, такие наблюдатели, как Николаи, Роджерсон, Гримм, Алексей Орлов, Татищев и др., сходятся в этом пункте, то это действует уничтожающим образом на жертву катастрофы и смягчает вину ее зачинщиков. Патологическому состоянию, в котором находились императорская фамилия, двор, правительственная машина и все государство, должен был быть положен конец». И далее Брикнер лиц, исполнявших повеления императора Павла, прямо называет «палачами душевнобольного злодея». Профессор Брикнер приводит и находит «вполне верным» замечание Адама Чарторыйского, что «припадки ярости и неожиданные скачки мыслей Павла мешали всякой правильной функции правительственной машины». «Революционный характер капральского режима» Павловой эпохи профессор Брикнер характеризует словами гвардейца Тургенева: «Весь государственный и правовой порядок был перевернут вверх дном; все пружины государственной машины были поломаны и сдвинуты с мест; все перепуталось». Далее приводятся без малейшей критики такие отзывы: «Оставалась одна альтернатива – избавить мир от чудовища», с целью «вернуть счастье 20 миллионам людей угнетенных, измученных, сосланных, избитых и искалеченных» (Ланжерон). Время Павла было «источником беспорядка, дезорганизации, хаоса», «другая страна, наверное, должна была бы погибнуть при таких обстоятельствах» (граф Кочубей). «Непрерывный ряд ошибок и глупостей, который в истории будет носить имя» царствования Павла (Бутурлин)…

Вот ходячие взгляды на царствование императора Павла, усвоенные не только русским обществом, но и всей Европой и господствовавшие в умах и науке с непререкаемым авторитетом целое столетие, так что еще в 1897 году, как видим, ученый профессор-немец на них основывает все свое исследование.

Однако за немного лет, протекших с тех пор, появилось несколько научных работ, которые значительно пошатнули вышеизложенные ходячие анекдотические и памфлетические представления о царствовании Павла I.

Эти исследования не давали веры «откровенным письмам» современников Павла потому лишь, что все это «министры и посланники». Они постарались изучить военную и гражданскую систему императора Павла, и тогда картина представилась совершенно иная, хотя этому изучению только лишь положено начало и много остается сделать. «Мы не имеем возможности, – говорит г-н С. Паичулидзев во втором томе «Истории Кавалергардов», – представить здесь полную картину всего, что сделано Павлом I относительно вооруженных сил России. Подобного рода работе должен был бы предшествовать целый ряд исследований отдельных вопросов из разных сфер жизни армии; но, насколько нам известно, до сих пор ничего подобного не сделано. В общих чертах мы можем лишь свидетельствовать, что многое из заведенного Павлом I сохранилось с пользой для армии до наших дней, и если беспристрастно отнестись к его военным реформам, то необходимо будет признать, что наша армия обязана ему весьма многим» (стр. 203. Значение военных реформ Павла I). Одиночного обучения строю до императора Павла I почти не было. До Павла I «одиночное строевое образование солдата не было подчинено никаким определенным правилам и совершенно зависело от произвола частных начальников» (Дирин. История лейб-гвардии Семеновского полка, 1,344. Цитата Панчулидзева). При Екатерине пороками армии были: произвол командиров, откуда вытекало казнокрадство, жестокое, превышающее требования закона обращение с нижними чинами, притеснение обывателей, несоблюдение строевых уставов. Стремление Павла было дать прочную организацию армии.

Павел, по мнению г-на Панчулидзева и других военных историков, ясно видел зло и безошибочно находил средства к его уничтожению. Он именно завел инспекторов. Система, им проводимая, была взята им с Запада и там в свое время считалась образцовой. Значит, за ее недостатки Павел не ответствен. Во всяком случае, эта система в основах сохранялась и в два последующих царствования. Что касается жестоких телесных наказаний и «экзерцир-мейстерства», то «гонение сквозь строй» при императоре Павле не только было урегулировано уставом, но было несравненно менее жестоко, нежели в последующие времена. «Экзерцирмейстерами» при Александре I и Николае I были старые павловские «гатчинцы» Аракчеев и Клейнмихель (при Николае). Но Ланжерон, столь беспощадно отзывавшиеся о царствовании Павла I, свидетельствует, что и при Румянцове «строгость русских полковых командиров и офицеров была доведена до самой ужасной степени жестокости, в особенности в полках мастеров, желавших сделать танцоров или вольтижеров из бедных крестьян, которых приводили к ним в качестве рекрут». Отзыв графа Ланжерона о гвардии в последние годы царствования Екатерины таков: гвардия – «позор и бич русской армии». Что касается кавалерии вообще, то граф Ланжерон характеризует ее так: «кавалерия отвратительна», «лошадей дурно кормят», «русские кавалеристы едва умеют держаться на седле», «старые и изнуренные лошади не имеют ни ног, ни зубов», «русские кавалеристы никогда не упражняются в сабельных приемах и едва умеют владеть саблей», «все лошади без исключения дурно взнузданы». «Наконец я полагаю, – удостоверяет граф Ланжерон, – что в России достаточно быть кавалерийским офицером, чтобы не уметь ездить верхом. Я знал лишь четырех полковых командиров, умевших ездить верхом на лошадях». Конечно, можно возразить на эти указания недостатков екатерининской армии, что и при них она побеждала. Да, но не вследствие же этих недостатков побеждала. Устранение недостатков и хотя бы обучение кавалеристов верховой езде, кажется, не может вредить делу? Но помимо несовершенства военной техники, по армии чинились вопиющие злоупотребления и крадства. «Всем известно, – рассказывает А. Т. Болотов, – что во время обладавшего всем князя Потемкина за несколько лет был у нас один рекрутский набор с женами рекрутскими и что весь он был как им, так креатурами и любимцами его разворован». Павел, едва вступив на престол, об этом вспомнил и кому следовало напомнил. Итак, разворовали целый рекрутский набор с женами!» И вообще, рекрут разворовывали и обращали в собственность – в своих крепостных. По словам Безбородко, «растасканных» разными способами из полков людей было в 1795 году до 50 000 при четырехсоттысячной армии (Панчулидзев. II, с. 214). Вопиющие злоупотребления по гвардии и борьбу с ними Павла живописует Болотов.

Перемена формы имела дурную сторону. Павел ввел опять пудру, пукли и штиблеты. Пудра и пукли вызывали головную боль. Штиблеты – «гной ногам», по выражению Суворова. Но надо отметить и положительную сторону реформы – она прекращала роскошь гвардейских офицеров. При Екатерине гвардейский офицер должен был иметь шесть или четверик лошадей, новомодную карету, много мундиров, из которых каждый стоил не менее 120 рублей, – приняв во внимание ценность денег тогда, – огромная сумма; несколько модных фраков, множество жилетов, шелковых чулок, башмаков, шляп и пр.; много слуг, егеря или гусара, облитого золотом и серебром; роскошь вела к неоплатным долгам и разорению. Павел начал борьбу с этой роскошью. Введенный им мундир стоил не более 22 рублей. Шубы и дорогие муфты он совсем запретил носить. Представьте себе и в наше время офицера с муфтой! Но под камзолы Павел предлагал надевать фуфайки, а камзолы подбивать мехом и крыть стамедом; кроме того, мундиры были широкие и застегивались сверху по пояс, «а не по-прежнему разнополые и петиметрские». Мундирами Павла все возмущались. Александр обрезал полы мундиров по пояс, зато воротники поднял под самые уши, и все не знали, как похвалить явно неудобный наряд!..

«Монархиня у нас была милостивая и к дворянству благорасположенная, – говорит Болотов, – а господа гвардейские подполковники и майоры делали что хотели; но не только они, но даже самые гвардейские секретари были превеликие люди и жаловали кого хотели за деньги. Словом, гвардейская служба составляла сущую кукольную комедию. В таковом-то положении застал гвардию государь… он прежде всего начал… пробуждением всех гвардейцев из прежнего их дремания и сна, так и неги и лени. Все должны были совсем позабыть прежний свой и избалованный совсем образ жизни, но приучить себя вставать очень рано, быть до света еще в мундирах… наравне с солдатами быть ежедневно в строю» (Любопытные деяния и анекдоты. М., 1875. С. 66). Известно, что при Екатерине не столько служили, сколько «записывались» в службу. Унтер-офицеров и сержантов «набилось в гвардию бесчисленное почти множество», – в одном Преображенском полку счислялось их до несколько тысяч, а во всей гвардии тысяч до двадцати. Кроме дворян, начали записывать в гвардию детей купцы, секретари, подьячие, мастеровые, духовенство и т. д. «чрез деньги и разные происки»; можно было записывать не только взрослых, но и грудных младенцев, записывали и совсем еще не родившихся и получали на них паспорта с оставленными для имени пустыми местами. Итак, были гвардии унтер-офицеры «имярек», в утробах матерей и неизвестного еще пола!.. Из взрослых большая часть вовсе не служила, и все жили по домам и «либо мотали, вертопрашили, буянили, либо с собаками по полям только рыскали», однако «чрез происки и деньги» добывали легко чины поручика и капитана; их выпускали этим чином в армию, и эти тунеядцы и недоросли перебивали у действительных служак линию и старшинство; каждое первое января целыми сотнями выходили они из гвардии; не знали в армии, куда их девать; не было полка, в котором не было бы их множества сверх комплекта и, несмотря на то, получающих жалованье. Что же делает Павел Петрович? «К числу первейших и таких деяний нового монарха, которые наделали всего более шума и движения в государстве, – говорит Болотов, – принадлежало и сзывание его всех отлучных гвардейцев. Слух о сем повелении распространился как электрический удар, в единый почти миг, по всему государству. Не было ни единой губернии, и ни единого уезда, и ни единого края или угла в государстве, где б не было таковых отлучных и находящихся в отпусках. Многие, живучи многие годы на свободе в деревнях, даже поженились и нажили уже детей себе и сих также имели уже в гвардию записанных и в чинах унтер-офицеров, хотя и сами еще не несли никакой службы… Были примеры, что иные по спискам полковым были 16– или 18-летними, а им и десяти лет еще не было… Словом, везде и везде слышны были одни только сетования… Все большие дороги усеяны были кибитками скачущих гвардейцев и матерей, везущих на службу и на смотр к государю своих малюток. Повсюду скачка и гоньба; повсюду сделалась дороговизна в наемке лошадей и повсюду неудовольствия! Сим-то образом, – заключает Болотов, – наказано было наше дворянство за бессовестное и бесстыдное употребление во зло милости прежней милосердной монархини… и за обманы их непростительные».