Текст книги "Сингэ сабур (Камень терпения)"

Автор книги: Атик Рахими

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Резким движением она просовывает руку вниз, под платье, между бедер. Закрывает глаза. Дышит глубоко, скорбно. С силой вонзает пальцы себе между ног, как будто воткнула туда клинок. Задержав дыхание, со сдавленным стоном вытаскивает руку. Открывает глаза, смотрит на кончики ногтей: они мокрые. Мокрые от крови. Красные от крови. Она подносит руку к бессмысленному лицу мужчины. «Смотри! Вот она, та же самая кровь, чистая. Какая разница между менструальной кровью и чистой? Что в этой крови отвратительного?» Ее рука у самого носа мужчины. «Ты родился от этой крови! Она почище твоей!» Она грубо дергает его пальцами за бороду. Задев за губы, чувствует, как он дышит. Под кожей у нее пробегает дрожь ужаса. Руку до плеча прохватывает дрожь. Она убирает ее, сжимает в кулак и, уткнувшись в подушку, опять кричит. Один вопль. Протяжный. Душераздирающий. И застывает без движения. Надолго. Очень надолго. Пока водонос не постучит в дверь к соседям, пока не донесется сквозь стены замогильный кашель старухи соседки, пока водонос не выльет свой бурдюк в соседский бак, пока в коридоре не заплачет одна из малышек.

Тогда она встанет и уйдет из комнаты, не смея поднять на мужа глаз.

Позже, много позже, когда муравьи уже доволокут тельце мухи до простенка, разделяющего два окна, женщина возвращается с чистой простыней и пластиковым тазиком. Она поднимает белье, наброшенное на мужские ноги, моет ему живот, бедра и член… снова прикрывает его. «Да он омерзительнее, чем труп! Те хотя бы воняют». И уходит.

Опять ночь.

Комната в полном мраке.

Вдруг – ослепительное зарево взрыва. От оглушительного залпа содрогается земля. От огненного дыхания бьются стекла.

Чей-то душераздирающий крик.

Второй взрыв. На этот раз еще ближе. И даже помощнее. Дети плачут. Женщина кричит.

Слышно, как их испуганные шаги замедляются в коридоре и потом стихают в подвале.

Снаружи, совсем неподалеку, вспыхивает какой-то огненный столб, это, должно быть, дерево в соседском садике. Огненные языки разрывают сумрак двора и комнаты.

Снаружи многоголосые выкрики, чей-то плач, и какие-то люди стреляют из «калашниковых», не известно, ни откуда они, ни в кого… стреляют, стреляют…

Наконец все застывает в серых проблесках смутной зари.

Тогда сгустившееся безмолвие обрушивается на задымленную улицу, на двор, ставший теперь просто мертвым садом, на комнату, где мужчина, покрывшийся черной копотью, по-прежнему лежит вдоль стены. Неподвижный. Бесчувственный. Все также медленно дыша.

Робкий скрип приоткрываемой двери, осторожный звук шагов в коридоре, они не нарушают наступившей мертвой тишины, а только подчеркивают ее.

Шаги остановились у двери. После долгой паузы – мужчина четыре раза вдохнул и выдохнул – дверь открывается. Это женщина. Она входит. Ее взгляд не сразу находит мужчину, сперва он обследует комнату: осколки вылетевших окон, всюду копоть – на перелетных птицах занавесок, на выцветших узорах ковра, на Коране, так и оставшемся открытым, на флаконе капельницы, исторгающем последние капли сладко-соленой воды… Потом взгляд задерживается на простыне, которой покрыты землисто-трупные мужские ноги, чуть скользит по бороде и наконец смотрит ему прямо в лицо.

Нерешительно ступая, она приближается к мужу. Встала. Внимательно следит, движется ли грудь. Он дышит. Она делает еще шаг вперед, наклоняется, чтобы заглянуть ему в глаза. Они открыты, на них густой налет черной пыли. Она протирает их кончиком обшлага.

Достает флакончик и капает глазного снадобья в каждый глаз. Первая капля, вторая. Первая, вторая.

Осторожно гладит лицо мужа, стирая с него копоть, потом, как и он, застывает в неподвижности. Тоска, обрушившаяся на нее, тяжела и пригибает вниз, она, как всегда, дышит в том же ритме, что и муж.

Безмолвие серого рассвета разрывает глухой кашель соседки, и женщина поднимает голову к желтому и синему небу на занавеске. Она встает и идет к окну, давя разбросанные по полу осколки стекла. Высматривает соседку сквозь дыры в шторке. Из груди вырывается пронзительный крик. Она бежит к двери, выскакивает в коридор. Но угрожающий рев танка преграждает ей путь. Когда возвращается, вид у нее совсем убитый. «Дверь… разнесло нашу дверь на улицу! Стены соседки…» Полный ужаса голос заглушает гул движущегося танка. Взгляд блуждает по комнате и спотыкается об окно. Она подходит к нему, слегка отодвигает шторы и охает: «Нет! Только не это!»

Гул танка становится потише, снова слышно, как соседка бьется в приступах кашля.

Женщина медленно оседает на осколки стекла. Закрыв глаза, она сдавленным голосом молит: «Господи… милосердный, Тебе предаюсь я…» Выстрел. И она умолкает. Еще выстрел. Потом мужской выкрик: « Аллах-о Акбар!» И тут – залп танка. От взрыва сотрясается дом, женщина. Она бросается на живот и ползком добирается до двери, потом выползает в коридор, чтобы скатиться по лестнице в подвал, где уже сидят охваченные ужасом малышки.

Мужчина по-прежнему неподвижен. Ему не больно.

Когда стрельба стихает – вероятно, кончились боеприпасы, – танк уходит. Снова надолго опускается густая и продымленная тишина.

Во время этого расслабленного пыльного затишья к полу простенка, разделяющего два окна, к трупу мухи, брошенному муравьями, подползает паучиха. Она обследует его. И тоже оставляет лежать, делает круг по комнате, потом снова подползает к окну, цепляется за шторку, карабкается по ней и бродит по перелетным птицам, застывшим в желтом и синем небе. С неба карабкается на потолок, ползет вдоль гнилых балок, исчезает в расщелине между ними, наверное, там она будет ткать паутину.

Женщина входит снова. В который раз у нее в руках пластмассовый тазик, салфетка, полотенце. Она делает уборку. Убирает осколки стекла, вытирает покрывшую всю комнату копоть. Уходит. Возвращается. Вливает сладко-соленую воду в кружку капельницы, устраивается на своем месте возле мужа, чтобы закапать ему в глаза последние оставшиеся во флаконе капли. Одну. Потом ждет. Вторую. Останавливается. Флакон пуст. Она уходит.

На потолок снова выползла паучиха. Повиснув на ниточке своей паучьей пряжи, она медленно спускается вниз. Приземляется на грудь мужчины. Немного поколебавшись, всползает по извилистым складкам простыни, которые приводят ее к бороде. Опасливо сворачивает и скользит по вмятинам на материи.

Возвращается женщина. «Грядут новые карательные меры!» – объявляет она; и с решительным видом встает над мужем. «Мне надо оттащить тебя в подвал». Она вынимает у него изо рта трубку и просовывает руки ему подмышки. Приподнимает его. Тащит этот скелет. Волочит по ковру. Останавливается. «Сил моих больше нету…» Отчаявшаяся. «Нет, по ступенькам мне тебя ни за что не дотащить».

Отволакивает его обратно на матрас. Снова вставляет трубку. И некоторое время не шевелится. Тяжело дыша, раздраженная, она окидывает его пренебрежительным взглядом и в конце концов выдает: «Лучше бы та шальная пуля покончила с тобой раз и навсегда!» – резко встает, чтобы задернуть занавески, и выходит яростной и энергичной походкой.

Слышно, как приступы кашля, разрывающие грудь соседки, прорываются сквозь эту послеполуденную тишину. Ей приходится пробираться сквозь развалины стен. Ее шаги, медленные и робкие, шаркают в саду, они все ближе к дому. Вот ее разрезанная шторками тень уже на перелетных птицах. Она кашляет и бормочет сквозь зубы имя, которого не слышно. Кашляет. Ждет. Напрасно. Она шевелится, удаляется, снова бормочет имя и кашляет. Никакого ответа. Она зовет, кашляет. Она больше не ждет. Она больше не бормочет. Напевает что-то. Имена, наверно. И уходит. Далеко. Потом приходит опять. По-прежнему слышно, как она напевает, хотя на улице шумно. Это грохочут сапоги. Сапоги тех, кому выдали оружие. Они бегут, сапоги. И разбегаются, должно быть, чтобы где-нибудь спрятаться, скрыться за стенами, зарыться в строительный мусор… и дожидаться темноты.

Сегодня не будет водоноса. Мальчик не проедет по улице на велосипеде, насвистывая песенку: « Лаила, Лаила, Лаила, как ты мила… сердце ты разбила мое…»

Все затаилось, схоронилось в норах. Безмолвствует. И ждет.

Вот на город опускается ночь, и город опускается в оцепенение страха.

Но никто не стреляет.

Женщина снова в комнате, она проверяет, сколько сладко-соленой воды в кружке капельницы, и уходит. Без слов.

Старуха соседка, как обычно, кашляет и все еще напевает. Голос ни далеко, ни близко. Ей нет места нигде, кроме развалин стены, еще недавно отделявшей один дом от другого.

Тяжелое и предгрозовое забытье охватывает дом, все дома, всю улицу, слышно только жалобную тихую песнь старухи соседки. И она будет напевать, пока снова не услышит грохот по мостовой, грохот сапогов. Тогда она прекращает петь, но по-прежнему кашляет. «Они возвращаются!» – дрожит ее голос посреди темной громады ночи.

Они приходят, сапоги. Приближаются. Они выслеживают старую женщину, заходят во двор дома, возникают прямо перед ней. А вот они вырастают у самого окна. Разбив стекло, шторку с перелетными птицами отдергивает ружейный ствол. Прикладом окно выбивают совсем. Трое орущих мужчин вламываются внутрь. «Не шевелиться!» А ничто и не шевельнется. Один из них зажигает факел, направляет его прямо на недвижного мужчину, громко вопит: «Лежать где лежишь или я тебе задницу разнесу!», и наступает сапогом ему на грудь. У всех троих на головах черные тюрбаны, скрывающие все лицо. Они окружают мужчину, который дышит все так же медленно и безмолвно. Один наклоняется над ним, «вот проклятье, да у него труба во рту!», выдергивает ее, «оружие твое где?» – орет на него. Взгляд лежащего по-прежнему ничего не выражает, он уперт в сумрачный потолок, должно быть, туда, где плетет свою пряжу паучиха. «Эй, тебя спрашивают!» – кричит тот, что держит факел. «Этому кранты!» – бросает другой, наклонившийся к нему, чтобы снять с руки часы и золотое обручальное кольцо. Третий шарит повсюду в комнате: под матрасом, под подушками, за той занавеской, на которой ничего не вышито, под ковром… «Да тут нет ничего!» – причитает он. «Глянь в других комнатах!» – приказывает тот, кто у них за командира, держа в руке факел, его сапог все еще на груди мужчины. Двое других повинуются. Они скрываются в коридоре.

Оставшийся стволом ружья приподнимает простыню, чтобы рассмотреть тело мужчины. Испуганный такой безучастностью и немотой, он вдавливает ему в грудь сапожный каблук. «А чего это ты так смотришь?» Он ожидает услышать крик. Ровным счетом ничего. Ни стона. Растерявшись, он давит еще раз: «Эй, ты, слышь?», и внимательно смотрит в отсутствующее лицо. Рассвирепев, он рычит: «Тебе что, язык отрезали?», потом бросает сквозь зубы: «Так ты сдох уже или еще нет?» Наконец он умолкает.

Шумно и долго подышав, дрожа от ярости, он приподнимает его, схватив за шиворот. Искаженное лицо мертвенно-тусклого цвета вызывает у него ужас. Он выпускает мужчину, пятится, останавливается только на самом пороге. От волнения он весь взмок. «Эй, ребята, вы где там?» – из-за тюрбана, скрывающего лицо, его бормотание звучит придушенно. Он всматривается в полный густого черного мрака коридор и кричит: «Вы здесь?» Крик замирает в пустоте. Дыхание, как и у лежащего, становится долгим и глубоким. Он снова подходит к мужчине, чтобы еще раз внимательно вглядеться в него. Кое-что заинтересовало, встревожило его. Факел проходится по всему безжизненному телу и застывает, осветив большие открытые глаза. Острым концом сапога он легонько бьет его по плечу. Реакции по-прежнему никакой. Держа мужчину на мушке, он потихоньку приставляет дуло к его лбу, вдавливает. Ничего. Снова ничего не происходит. Он опять отдувается и добирается до порога. Теперь ему слышно, как двое подельников издевательски хихикают в одной из комнат. «Во что они там вляпались?» – ворчит он испуганно. Парочка возвращается, подхохатывая.

– Чего это вы там нашли?

– Глянь! – один показывает ему бюстгальтер. – У него и жена есть!

– Это я понял.

– Ты понял?!

– Козлина, разве не ты снял с него обручальное кольцо?

Второй, швырнув бюстгальтер на пол, смеясь, говорит сообщнику: «А сиськи у нее, глянь, малюськи!» Но тот, что с факелом, не смеется. Он в размышлении. «Сдается мне, я знаю его», – бормочет он, подходя к мужчине. Теперь приближаются и те двое.

– Кто это?

– Имени не знаю.

– Он из наших?

– Думаю, да.

Они сгрудились вокруг него, лица скрыты под черными тюрбанами.

– Он говорил что-нибудь?

– Нет, ничего. Не шевелится.

Один дает ему пинка.

– Эй, давай вставай!

– Хорош, не видишь – у него глаза открыты?!

– Так ты его прикончил?

Человек качает головой: нет, – и спрашивает: «Где его жена?»

– В доме нет ни души.

Снова тишина. Долгая тишина, где все подчинено только ритму дыхания мужчины. Медленному и тяжелому. Наконец один из пришельцев взрывается: «Так чего мы тогда тут делаем? Уматываем?» Ответа нет.

Они не двигаются.

Снова слышна песенка старой соседки, прерываемая ее глухим кашлем. «Опять эта трехнутая», – говорит один. «Может, она его мать», – предполагает другой. Третий вылезает из комнаты через окно и кидается к старухе. «Что, мать, живешь здесь?» Она напевает: «Живу я здесь…», кашляет, «живу и там», кашляет, «живу я где хочу, у дочки морей, у царя, без дверей… у дочки моей, у царя…» и кашляет. Человек снова отгоняет ее от развалин ее собственного дома, и возвращается. «Совсем она разум потеряла!»

Раскаты кашля удаляются и стихают вдалеке.

Человек с факелом замечает на полу Коран, бежит к нему, хватает, падает ниц, целует книгу, он молится под тюрбаном. «Это ж добрый мусульманин!» – восклицает он.

Они снова погружаются в свои мысли, не произнося ни слова. До тех пор пока один из них, все тот же, не выдерживает: «Ну, и что теперь будет, а? Патрули, вашу мать! Разнесли весь квартал, а за что?!» Они поднимаются.

Тот, что с факелом, укрывает лежащего простыней, вставляет трубку ему в рот, и жестом показывает – пора уходить. Они уходят. С Кораном.

Снова рассвет.

Снова женские шаги.

Она выбирается по лестнице из подвала, пробегает коридор, входит в комнату, не удивляясь, что дверь открыта, а штора отдернута; ни на миг даже не подозревая о случившемся вторжении. Окидывает взглядом мужа. Он дышит. Она уходит и возвращается, неся два стакана воды. Один для кружки капельницы, другой – чтобы промыть мужу глаза. Даже сейчас она ничего не замечает. Наверное, потому, что еще темно. День еще не наступил, солнце еще не сияет сквозь дырявое небо на шторке, где вышиты перелетные птицы. Только позднее, когда подойдет поменять мужу простыню и рубашку, она наконец обратит внимание на его оголившиеся руку и запястье. «Где твои часы? А кольцо?» Она ощупывает его руку, роется в карманах. Шарит под простыней. Встревоженная, ходит по комнате туда-сюда. Опять подходит к нему. «Что тут было?» Уже в панике, она спрашивает у себя самой: «Здесь кто-то был?» – и идет к окну. «Да, здесь кто-то был!» – вскрикивает она, охваченная ужасом, глядя на выбитое окно. «Но как же это… Я ничего не слышала!» Она пятится. «Я спала! Господи, даже так?!» В полной растерянности она бежит в коридор, позабыв прикрыть мужа. Возвращается. У самого порога поднимает с пола свой бюстгальтер. «Они обыскали дом?! И не спустились в подвал?!», и, рухнув почти на мужа, хватает его за руку, крича: «Это все ты… Это ты тут ходил! Ты это нарочно, чтобы меня напугать! Чтоб с ума меня свести! Все ты!» Она с силой трясет его. Вынимает трубку. И ждет. Как обычно, никакого движения, ни звука. Она втягивает голову в плечи. Рыдание рвется из груди, ее всю трясет. После долгого безнадежного вздоха она встает, вытирает глаза краем обшлага и, прежде чем выйти, опять вставляет трубку мужчине в рот.

Слышно, как она осматривает остальные комнаты. Прекращает, когда глухой кашель соседки уже совсем близко. Она торопливо выбегает во двор и зовет старуху: « Биби… этой ночью кто-нибудь приходил?»

– Да, доченька, это царь приходил… – та кашляет, – он ко мне приходил… ухаживал за мной… – она смеется, она кашляет. – А нет ли у тебя куска хлеба, доченька? Я отдала царю весь хлеб, что у меня был… он хотел поесть. Он был прекрасен, этот царь! Прекрасен, как смерть! Он велел мне спеть. – Она принимается петь: « Ах ты царь, мой добрый царь, Горько, горько мне одной, Ах мой царь…»

– Где все твои? Муж, сын? – спрашивает женщина. Старуха обрывает пение и печальным голосом продолжает рассказ: «Он плакал, тот царь, когда слушал мою песню! И даже велел моим мужу и сыну сплясать под нее. Они плясали. Царь приказал им исполнить пляску смерти… да откуда им было знать, что это такое…» Она улыбается: «Тогда он научил их, отрезав им головы и облив горящим маслом их тела… и тут они как начали плясать!» Она снова жалобно запевает: « Ах, мой царь, не знаешь ты, как мое сердце скорбит без тебя, ах, когда вернешься ты…» Женщина опять перебивает: «Да что ж это такое… Господи… твой дом! Твой муж, твой сын… они живы?» Старуха принимается сюсюкать, точно дитя малое: «Да, оба там, и муж и сынок… в доме…», она кашляет, «головы под мышки спрятали», кашляет, «уж очень они на меня рассерчали!», и старуха кашляет и плачет. «Они больше не разговаривают со мной! А все потому, что я отдала весь хлеб царю. Хочешь на них посмотреть?»

– Но…

– Пойдем! Ты, скажи им ты!

Они удаляются, ступая по развалинам. Их больше не слышно.

Вдруг раздается вой, это голос женщины. Он полон ужаса. И вызывает ужас. Ее шаги кубарем скатываются по плитам, спотыкаются о руины, пробегают через сад и снова звучат в доме. Она все еще вопит. Ее выворачивает. Она плачет. Мечется по дому. Как безумная. «Я хочу уехать отсюда. Я хочу к тете. Любой ценой, все равно какой!» Ее панический возглас эхом звучит в коридоре, в комнатах, в подвале. Оттуда она поднимается вместе с детьми. Они уходят из дома, не зайдя взглянуть на мужчину. Слышно, как они уходят все дальше, их провожает неукротимый кашель старой соседки и ее заунывное пение, детям от него смешно.

Все тонет в немоте и безжизненности распростертого мужского тела.

И это длится и длится.

Долго.

По временам безмолвие нарушает жужжание мушиных крыльев. Сперва они рассекают воздух очень решительно, но потом, полностью облетев комнату, затихают на теле мужчины. И снова улетают.

Иногда занавески слегка колышет небольшой сквознячок. Он заигрываете перелетными птицами, застывшими в желтом и синем небе, в котором полно дыр.

Даже у осы не получается своим зловещим гулом нарушить воцарившееся в комнате оцепенение. Она все рыщет и рыщет вокруг мужчины, садится на его лоб – непонятно, укусила или нет, – и взлетает к потолку, к подгнившим балкам, наверное, чтобы свить там гнездо. Но мечта о гнезде запутывается в уже свитой паучихой паутине.

Она сучит лапками. И больше ничего.

Ничего больше.

Потом снова ночь.

Стихают выстрелы.

Опять приходит соседка, напевая свою песню и заходясь в замогильном кашле. И сразу уходит.

Но женщина так и не вернулась.

Рассвет.

Мулла призывает к молитве. Орудия умолкли. Но чувствуется запах дыма и пороховая гарь.

И только с первыми солнечными лучами, проникшими сквозь дыры в желтом и синем небе на шторке, возвращается женщина. Совсем одна. Сразу проходит в комнату, к мужу. Снимает с головы чадру. Некоторое время просто стоит. Взглядом проверяет, все ли на месте. Все осталось как было. Никаких изменений. Только кружка капельницы опустела.

Успокоившись, женщина оживляется. Нетвердой походкой добирается до матраса, на котором ее муж лежит полуголый, как она оставила его накануне. Она долго-долго смотрит на него, словно снова собирается посчитать частоту его вдохов-выдохов. Хочет сесть и вдруг застывает, вскрикнув: «Где Коран?!» Взгляд опять полон страхом до краев. Она перерывает все углы в комнате. Никаких следов слова Божьего. «А четки?» Их она находит под подушкой. «Был кто-то еще?!» Снова сомнение. Снова тревога. «Вчера, был ли Коран вчера?!» Она не знает ответа и, кажется, вот-вот рухнет наземь в полном отчаянии. И вдруг: «Перо!» – кричит она, с яростью роясь во всем вокруг. «Господи Боже мой! Перо!»

Становится слышно, как на улице громко перекрикиваются между собой соседские дети. Они бегают, резвясь среди развалин:

–  Хаджи мор Але?

–  Бале?

– Чья будет вода? А чей – огонь?

Женщина подходит к окну, раздвигает занавески, окликает их: «Видели, как кто-нибудь входил в дом?» Все хором отвечают: «Нет!», и опять принимаются играть: «Чур, огонь – мой!»

Она выходит из комнаты, ищет повсюду в доме.

Усталая, возвращается, садится в простенке между окнами. «Да кто приходит-то? Что они тут с тобой делают?» В ее взгляде тревога, смешанная с растерянностью. «Здесь больше нельзя оставаться!» Она внезапно обрывает сама себя, точно кто-то запретил ей говорить. После недолгого колебания продолжает: «Ну что с тобой делать? Куда я тебя перетащу в таком состоянии? Похоже, что…» натыкается взглядом на опустевшую кружку капельницы. «Мне бы надо сходить за водой», – говорит она, все еще раздумывая. Встает, чем-то шебуршит за дверью и приносит два стакана воды. Делает все, что делала изо дня в день. Потом садится. Наблюдает. Размышляет. Чтобы в конце концов через несколько вдохов-выдохов объявить тоном почти триумфальным: «Мне удалось разыскать тетю. Она подалась в северную часть города, к двоюродному брату, там поспокойнее». Пауза. Обычная пауза, она просто ждет реакции, которой нет. Тогда она продолжает: «Детей я оставила у нее». Снова пауза. Потом, совсем угнетенная, она шепчет: «Здесь мне страшно», словно оправдываясь. Не дождавшись ни знака, ни словечка, подтвердившего бы, что она поступила верно, она опускает голову и тихо говорит: «Я тебя боюсь!» Ее взгляд что-то ищет на полу. Слов. Нет, важнее – смелости. Она находит их, хватает, бросает ему: «Я ничего не могу для тебя сделать. Похоже, всему конец!» Еще немного помолчав, она торопливо и решительно продолжает в том же духе: «Говорят, что этот квартал будет самой горячей линией войны между группировками». И добавляет с яростью: «Ты ведь об этом знал, а?» Снова пауза, которой как раз хватает, чтобы сделать вдох и набраться смелости, чтобы утверждать: «И твои братья, они знали тоже! Потому все и ушли отсюда. Они бросили нас! Подонки! Они не взяли меня с собой, потому что ты был жив! Если бы…» Она глотает слюну вместе с яростью. И опять за свое, уже не так разгоряченно: «Если бы… ты был уже мертв, тогда бы другое дело…» Она не договаривает. Колеблется. Глубоко вздохнув, решается: «Один из них должен был бы взять меня в жены!» Ее голос на мгновенье хрипнет от внутренней ухмылки. «А что, ведь они предпочли бы, чтоб ты умер». Ее трясет от страха. «Если б так случилось, они бы могли меня… поиметь! С чистой совестью». Облегчив душу, она резко встает и выходит из комнаты. Нервными шагами мерит коридор. Она что-то ищет. Покоя. Ясности. Но возвращается в еще большем возбуждении. Она накидывается на мужа, подхватывая, продолжая недосказанное: «Ох уж эти твои братья, они всегда хотели меня поиметь! Они…» Отходит от него, снова подходит. «Они следили за мной… все это время, битых три года, что тебя не было… подглядывали за мной через форточку, когда я мылась в хамаме, и… дрочили. И за нами с тобой подглядывали по ночам…» Губы у нее дрожат. Руки мечутся по воздуху, путаются в волосах, в складках платья. Звук шагов теряется в мягких узорах выцветшего ковра. «Они дроч…» Не закончив фразу, она в ярости выбегает из комнаты, чтобы не сорваться и сдержать гнев. «Ублюдки!.. Гаденыши!..» – выкрикивает она вне себя. Потом, почти сразу, слышен ее плач и мольба: «Что я говорю?! Зачем я все это говорю?! Господи, помоги мне! Я больше не могу владеть собой. Говорю сама не знаю что…»

Она затихает, замыкается в себе.

Детей, играющих в развалинах, больше не слышно. Они наконец куда-то разбежались.

Женщина появляется опять. Волосы растрепаны. Взгляд блуждающий. Пройдя по стеночке, она мягко оседает на пол рядом с головой мужчины. «Не знаю, что со мной. Силы тают день ото дня. Как и моя вера. Ты должен меня понять». Она гладит его. «Ты ведь можешь думать, слышать, видеть… видеть меня, слышать меня…» Она прижимается спиной к стене и сидит так долго – быть может, дюжину оборотов четок, словно по-прежнему перебирает их в ритме дыхания мужа, – время для раздумья, обследования потаенных уголков ее жизни, чтобы потом вернуться с воспоминаниями: «Ты никогда не слушал меня, ты никогда не слышал меня! Мы никогда не говорили с тобой о таком! Мы женаты больше десяти лет, а жили вместе от силы года два или три. Что, не так?» Она подсчитывает: «Да, десять с половиной лет супружества и три года совместной жизни! Вот теперь я сосчитала. Сегодня я во всем перед собой отчитываюсь!» Улыбка. Нет, кривая и быстрая гримаса, она заменой тысяче сожалений, упреков… Но сразу следом воспоминания овладевают ею: «В те годы я даже и не спрашивала себя, почему тебя нет. Тебя не было, что в этом такого особенного! Ты был на фронте. Ты сражался за свободу, во имя Аллаха! Этим все оправдывалось. Это придавало мне надежд и вселяло гордость. В каком-то смысле ты все-таки здесь был. В каждом из нас». У нее задумчивый взгляд, словно пронизывающий прошлое и воскрешающий его… «Твоя мать с ее грудями-громадами пришла к нам просить руки моей младшей сестры. А ее очередь выходить замуж еще не пришла. Очередь-то была моя. И твоя мать просто ответила: «Ладненько, возьмем эту, и дело с концом!» И уставила свой толстенный указательный палец прямо в меня, когда я разливала чай. Я так перепугалась, что чайник выронила». Она закрывает лицо руками. Может, от стыда, или чтобы прогнать видение свекрови, которая наверняка вдоволь посмеялась тогда над ней. «А ты, ты даже ничего не знал. Мой отец, который только этого и ждал, не чинясь, согласился в ту же секунду. Ему-то было абсолютно наплевать, что тебя нет! Да кто ты на самом деле и был-то? Этого никто не знал. Мы все называли тебя только одним словом: Герой! И, как все герои, ты был где-то далеко, не с нами! Как чудесно для семнадцатилетней девушки стать невестой героя. Я говорила себе: Бога тоже не видать, но ведь я Его люблю, я в Него верю… Короче говоря, они обстряпали нашу помолвку без жениха! Твоя мать все твердила: « Ладненько, победа не за горами! Войне скоро конец, вот придет освобождение и мой сын вернется!» Прошел почти год, и твоя мать явилась опять. До победы было еще очень далеко. Тогда она сказала: «Рискованно так надолго оставлять молодую обрученную в родительском доме!» Мне пришлось выйти замуж, несмотря на твое отсутствие. Во время церемонии мне показали твое фото и этот распроклятый ятаган, который взамен тебя подложили мне под бочок. И мне пришлось ждать тебя еще три года. Три года! И все эти три года мне запрещено было видеться с подругами, с моей семьей… Молодой замужней девственнице нежелательно якшаться с другими замужними женщинами. Вот ересь какая! Я должна была спать с твоей матерью, которая вовсю бдела надо мной, точнее – бдела над моим целомудрием. И все кругом находили, что это так нормально, так естественно. Даже я так считала! Одиночество для меня не имело имени. Вечерами я ложилась спать с твоей матерью, а днем беседовала с твоим отцом. Мне повезло, что он тоже там жил. Вот это мужчина! У меня только он и был. Для твоей матери это было как острый нож. Только увидит меня с ним рядом и уже корчится от злобы. Быстро прогоняла меня на кухню. Твой отец читал мне стихи, рассказывал всякие истории. Он научил меня читать, писать, размышлять. Он меня любил. Потому что он любил тебя, тебя. Он гордился тобой, когда ты дрался за свободу. Так он мне и говорил. Это уже после освобождения он возненавидел тебя, и не только тебя – твоих братьев тоже, когда вы стали драться только за власть».

Развалины вновь наполняются ребячьими голосами. Их слышно и во дворе, и в доме.

Она умолкает. Слушает, как дети опять начинают играть:

–  Хаджи мор Але?

–  Бале?

– Чур, чья нога? А голова?

– Чур, моя нога.

И сызнова врассыпную разбегаются по улице.

Она опять говорит: «Чего это я вспомнила о твоем отце?» Откинувшись головой к стене, она, кажется, размышляет, роясь в памяти… «Да, я ведь говорила о нас с тобой, нашем супружестве, моем одиночестве… вот так. Три года ожидания – и ты пришел. Я это помню, как будто было вчера. В тот день, когда ты вернулся, я и увидела тебя в первый раз…» Из ее груди вырывается саркастический смешок. «Ты был точно такой, как сейчас, ни словечка, даже не посмотрел…» Она глядит на мужнино фото. «Ты сел рядом со мной. Будто мы были знакомы… будто ты вернулся ко мне после короткой разлуки или будто я была всего лишь простой наградой за твою победу! Я рассматривала тебя, а вот ты – твой взгляд был прикован уж не знаю к чему. Я так и не понимаю, это у тебя от стыдливости или от спесивости. Не важно. Но я-то на тебя смотрела, поглядывала украдкой, внимательно наблюдала за тобой. За каждым движением твоего тела, каждым выражением твоего лица…» Правой рукой она играет грязными волосами мужа. «А ты сидел с отсутствующим, чванливым видом и витал где-то. Вот правду-то говорит мудрая пословица: „ Не стоит полагаться на того, чье наслаждение – оружие“!» Снова тихий смешок. «Оружие, вот что заменило вам все остальное… Уж ты-то наверняка знаешь тот анекдот про военный лагерь, где офицер хочет показать новобранцам, как много значит оружие. Он спрашивает у юнца-солдата, которого зовут Бенам: « Да знаешь ли ты, что это такое у тебя на плече?» Бенам отвечает: «Да, командир, это мое ружье!» Офицер гогочет: « Нет, дурачина! Это твоя мать, твоя сестра, твоя честь!» Потом он подходит к другому солдатику и задает ему тот же вопрос. Солдатик отвечает: « Да, командир! Это мать, сестра и честь Бенама!» Она опять смеется. «Ну такой жизненный анекдот. Эх вы, мужчины! Дай вам в руки оружие, так вы сей секунд всех своих жен позабудете». Она погружается в молчание, не переставая играть волосами мужа. Ласково. Долго.

Потом продолжает с сожалением в голосе: «Когда меня обручали, я ничего не знала о мужчинах. Я ничего не знала о том, как жить парой. Я знала только своих родителей. И что же это был за пример?! Моего отца в жизни интересовало только одно – его перепела, его бойцовые перепела! Я часто видела, как он обнимает и целует их, но никогда не видела, чтобы он целовал мою мать или нас, его детей. Нас было семеро. Семь девочек, лишенных ласки». Ее взгляд теряется среди перелетных птиц, застывших в полете на шторке. Там ей видится отец: «Он всегда садился, поджав под себя ноги. Как схватит левой рукой перепелку, как сунет себе под бурнус и поглаживает ее там, как раз где у вас у всех эта штуковина, а между пальцев у него видны ее маленькие лапки; а другой рукой гладит ей горлышко, да какая у него при этом похабная рожа. И так часами напролет! Ему хоть весь мир на блюдечке поднеси, он и тут не перестанет совершать свой гассав, как он это называл. Это для него наподобие молитвы было. Он ими так кичился, перепелами своими. Я даже как-то раз видела, что он в лютый мороз, когда все кругом обледенело, спрятал одну перепелочку к себе в штаны, прямо в свой хештак! Я была маленькая. И потом еще долго воображала, что у мужчин между ног перепела! Так смешно было про это думать. Представь, как я была разочарована, когда впервые увидела твои яйца!» Улыбнувшись, она умолкает, закрыв глаза. Левой рукой зарывается в растрепанную гриву собственных волос и поглаживает их у самых корней: «Я ненавидела его перепелов». Она открывает глаза. Взгляд, исполненный печали, снова повис в дырявых небесах занавески: «Каждую пятницу он возил их на бои в сад Каф. Он заключал пари. Иногда выигрывал, иногда проигрывал. Когда проигрывал, становился дерганый, злой. Возвращался домой, обезумев от ярости, и цеплялся за любой повод, чтобы поколотить нас… и мать он тоже бил». Она останавливается. Боль заставляет ее умолкнуть. Боль, доходящая до самых кончиков ногтей, от нее они еще глубже вонзаются в корни ее черных волос. Она с усилием продолжает: «Однажды в таком бою он, видать, выиграл много денег… и тут же купил на них перепела за бешеную цену. Долгие-предолгие недели он готовил его к очень серьезному бою. И вот…», тут она смеется горьким смехом, в котором слышатся и сарказм и отчаяние, и продолжает: «Насмешка судьбы: он проиграл. И поскольку у него больше не было денег, чтобы заключить честное пари, он поставил на кон мою сестру. Моей двенадцатилетней сестренке пришлось уйти к сорокалетнему мужику!» Ногти больше не гладят корни волос, они спускаются по лбу и мягко нащупывают шрам в уголке левого глаза. «Мне было тогда всего… десять… нет», она считает, «да, десять лет. Я боялась. Боялась, что тоже стану ставкой в игре. И знаешь, что я тогда сделала с этим перепелом?» Она выдерживает паузу. Непонятно – хочет ли она этим придать рассказу еще больше напряжения или сомневается, стоит ли договаривать. В конце концов решается: «Однажды… была пятница, отец пошел молиться в мечеть, перед тем как отправиться в сад Каф, а я выпустила птицу из клетки и фуганула, чтобы она побегала, потому что приблудный кот, белый в рыжих пятнах, подстерегал ее на стене». Она тяжело дышит. «И кот схватил его. Унес к себе в угол, чтобы там спокойно съесть. Я пошла за ним. Я внимательно наблюдала. Никогда не забуду тех минут. Я даже пожелала коту «приятного аппетита». Я была счастлива, я увидела это – как кот ест перепела. Миг восторга. Но тут же почувствовала и укол зависти. Я, я хотела быть этим котом, чтобы усладить себя мясом отцовского перепела! Меня раздирали зависть и печаль. Кот ведь и понятия не имел, чего стоил этот перепел. Он был не способен разделить со мной чувство радости и торжества. «Еще чего! А ну…!» – сказала я себе самой и стремглав бросилась на кота, чтобы отнять у него хоть объедки птицы. Он оцарапал мне лицо и убежал, утащив перепела с собой. Никакого удовлетворения я не чувствовала, в таком отчаянии была, что даже слизала, как муха, несколько капель перепелиной крови, пролившихся наземь». Губы кривятся. Словно на них до сих пор влажная теплота крови. «Когда отец вернулся и увидел клетку пустой, он совсем обезумел. Вышел из себя. Он ревел. Исколошматил вусмерть нас всех, и мать, и сестер, и меня, за то, что мы не уберегли его перепела. Этого ублюдочного перепела! Пока он дубасил меня, я орала, что так и надо… потому что из-за этого ублюдочного перепела пришлось уйти моей сестре! Отец понял все. Тогда он запер меня в погребе. Там было черным-черно. Мне пришлось просидеть там два дня. Он туда ко мне кошку подпустил, – другую, тоже бродячую, которая рыскала по углам, – радостно сообщив мне, что этот звереныш голоден и наверняка меня сожрет. Но к счастью, в доме продыху не было от крыс. Мы с кошкой подружились». Прервавшись, она оставляет свои подвальные воспоминания, приходит в себя, она снова рядом с мужем. Смотрит на него долгим, полным замешательства взглядом и внезапно отходит от стены. Она шепчет: «Да зачем… зачем я ему все это говорю?» Воспоминания так гнетут ее, что она едва может встать. «Я никогда не хотела этого рассказывать, никому. Никогда! Даже сестрам!» Недовольно выходит из комнаты. Ее страхи разносятся по всему коридору: «Он из меня ненормальную делает! Чтоб я стала слабачка жалкая! Чтоб я с ним разговаривала! Чтоб признала свои ошибки, вину свою! Он слушает меня! Слышит меня! Точно знаю! Достать меня хочет… уничтожить меня!»