Текст книги "Жажда"

Автор книги: Ассия Джебар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава IX

В тот день она получила письмо из Парижа и уединилась с ним в своей комнате. Я воспользовалась этим, чтобы навестить Мирием. Ее свекровь ненавидела меня и не скрывала этого, с вызовом рассматривая меня своими глазищами с тяжелыми веками. Я же равнодушно отвечала на ее назойливые расспросы, с безразличием воспринимая хитрое женское любопытство.

К Джедле я вернулась уже вечером, после ужина. И меня поразило ее лицо: обычная бледность исчезла. Но что особенно впечатляло, так это широко распахнутые глаза, как в минуту опасности у газели, готовой вот-вот спастись стремительным бегством в пустыню. Выражение глаз, пожалуй, и делало Джедлу похожей на человека, которому все здесь чужое, – такой отстраненный и словно бы удивленный вид был теперь у нее. По обыкновению мы с ней посидели в темноте на террасе. Айша ложилась спать рано, как крот.

Я привыкла уже к молчанию Джедлы, но на этот раз оно было совсем не то, что раньше. Оно раздражало меня. Все время, пока я жила у нее, она была неразговорчива, но это не мешало мне. А нынче я чувствовала, что Джедла как бы отсутствует. Словно куда-то исчезла. Я резко встала, нервно закуривая сигарету. Она искоса взглянула на меня, встревоженная моим поведением. Я сердилась на нее. Пошла включила радио. Звуки джаза заполнили все вокруг.

Но Джедла не шелохнулась, не промолвила ни слова. Гнев мой еще не прошел, но уже где-то в глубине души шевелилась укоризна самой себе. И я прогнала прочь свое недовольство. К тому же грохотавшая музыка мне нравилась, ее бешеный ритм просто срывал с места. Веселье само собой захватило меня. Какое, в сущности, имело значение то, что оно не настоящее?!

Потом я побродила от нечего делать по комнатам, в голове моей все еще звенела музыка, и на душе было легко. Я разделась, влезла в пижаму, но поняла, что заснуть не смогу. Тогда я вышла на веранду. Джедла сидела в темном уголке, но ее профиль был различим в луче света, упавшем из распахнутой двери.

Она улыбнулась, и я ей все простила. Устроившись на полу у ее ног, я положила голову ей на колени. Сейчас я снова ее любила странной своей любовью. Она больше не молчала, оставила свое уединение, и вот результат: моего гнева как не бывало… А она все говорила и говорила. И ее слова будто опускались на мои веки, смыкая их. Она рассказывала мне об Али, дела которого в Париже шли самым лучшим образом. Теперь он уже был совершенно уверен, что ему удастся издавать свою газету в Алжире. Джедла говорила долго. Но я помню только ее волнение, ее возбужденный голос, когда она завершала свой рассказ:

– Я счастлива. Теперь все будет проще. Будет так хорошо…

Я до сих пор все слышу ее глуховатый, исполненный надежды голос и те слова, прозвучавшие в ее устах словно жалоба:

– Я так счастлива!

Я тоже была счастлива. И думала теперь только о Джедле, только о ней одной. Потому что она вся светилась, вся сияла. Я прекрасно понимала, что этой ночью так светло от дерзкой луны, разлившей на небе свой огромный желтый ореол, повисшей над садом, над чернильной бездной моря. Понимала, что свет льется к нам и из комнаты, мягко падая на нежный и бледный профиль Джедлы. Но все равно мне казалось, что светилась именно она сама. Что это от нее исходило сияние.

Я подняла глаза, посмотрела на нее умоляюще: останься такой всегда, возбужденной, счастливой, и тогда, может быть, будет хорошо и мне. И моя жизнь, может быть, будет полной…

Мне тоже захотелось говорить, умолять Джедлу простить меня, высказать ей вслух все, что давно накопилось у меня на душе, облегчить себя от терзавших угрызений совести. А может быть, попросту попросить ее посмотреть мне в глаза, обратить на меня, наконец, свой взор, так часто улетавший куда-то вдаль, вернуться ко мне.

И я заговорила. Сказала ей, как я люблю ее, как я любила ее всегда, только ее одну, как любовалась и восхищалась ею и как боялась в то же время. Как нравился мне их с Али союз, их семья. Я говорила возбужденно, с пылом и не могла остановиться. Я сказала, что меня трогает их чистота, что я даже смущаюсь в их присутствии. Словом, я высказала ей всю свою беспредельную преданность, готовность отдать весь жар своего сердца. И так радовалась, что нашла нужные слова, так хотела доказать их искренность, что рассказала и о том, как, не сдержавшись, в благодарность Али поцеловала ему руку. И тут весь мой пыл разом угас. Воцарилось молчание. Опустилась беспросветная ночь. И я поняла, что даже ночь не простила бы мне то, в чем я сейчас призналась Джедле. В наступившей тишине страх охватил меня. Все было потеряно… Джедла вдруг вздрогнула, затем спокойно обратилась ко мне, но я уже чувствовала, как слегка дрожит от волнения ее голос:

– Я всегда знала, что между вами что-то произошло. Я это знала. И с тех пор, как ты живешь здесь, я все искала подходящий повод, чтобы сказать тебе об этом. Но сегодня вечером… – и здесь она усмехнулась, – сегодня вечером я совсем на это не рассчитывала…

Она усмехнулась еще раз, и усмешка эта длилась долго и больно ранила меня. Но я ничего ей не сказала. Мы поднялись и молча отправились спать. Как мне хотелось в эту ночь сбежать из ее дома.

Это случилось вечером. С самого утра она нервничала, хотя по лицу этого не было заметно. Можно было только догадываться о том, как она стискивала зубы от душившей ее злобы. Я заметила даже, что кожа в уголках ее глаз собралась в складки, как у старух или детей, когда те вот-вот заплачут.

Чувствовалось, что она сопротивляется своему настроению. Она много говорила за столом, шутила и смеялась, смеялась громко, развязно, как будто этот смех исторгало чужое горло.

Лицо ее в эти мгновения искажалось гримасой. Обращалась она преимущественно к Айше на своем гортанном арабском. Иногда повертывала голову ко мне и инстинктивно переходила на обычный наш французский.

Вечером, почти сразу же после ужина, мы пошли спать. Меня охватило беспокойство. Я уже знала, что потом в душе моей снова разольется океан безразличия. Что я снова погружусь в его глубину…

Джедла не раздевалась; она выжидала момент, когда я лягу в кровать, и села у меня в ногах. А я выжидала, когда она заговорит. Я уже была готова к этому разговору.

– Ты любишь Али?

Голос ее звучал нейтрально, без всякого выражения, как будто ей было безразлично. А во мне все взбунтовалось, закипело. Я ждала от нее чего угодно, только не этого! Пусть укоряет, обвиняет, пусть плачет, но только не этот ее холодный тон, как на допросе. Да и вообще, как можно так говорить со мной после всего, что я ей рассказала! Я задыхалась от гнева. Хватит! Я буду сражаться с ней, освобождаться от ее власти надо мной!

– Ты угадала! – ответила я. И сразу же посмотрела на нее. Мне хотелось увидеть, каким стало ее лицо. Мне хотелось быть жестокой с ней, помучить ее. Но ни одна жилка на ее лице не дрогнула. И тогда я прибегнула к обычному своему цинизму. – Ну, в общем-то, про любовь эту мою сильно сказано. Он нравится мне, и только. Я нахожу его красивым. В нем есть какая-то сила, которая не может оставить меня бесчувственной, сила, к которой я не привыкла и которой не замечала ни в ком из окружавших меня прежде юнцов. Вот почему я могу сказать, что почти люблю его. Да, может быть, я и сама волную его…

Я надеялась еще на то, что моя развязность и наглость образумят Джедлу, но она сидела с непроницаемым видом.

– Ну и что же, по-твоему, будет дальше? – спросила она.

Только глаза ее как бы угасли, а выражение лица стало еще жестче. Глядя на нее, можно было сказать, что перед вами – деловая женщина.

Я заставила себя рассмеяться. Но меня уже начала утомлять вся эта фальшь.

– О! – отвечала я ей, – Пожалуйста, не волнуйся. Я прекрасно знаю, что он любит тебя. И это нормально. Видишь ли, Джедла, – сказала я уже более мягко, – правда, он мне нравится, я даже думаю, что, наверное, люблю его. Но я ведь не могу сбросить тебя со счетов. До сих пор мне казалось, что я способна (и буду еще, видимо, способна) на любую измену, на любую хитрость, лишь бы завоевать того мужчину, который мне нравится. Но в данном случае замешана ты. И я не нахожу в себе сил сделать то, что хочу. Да, в общем-то, мне и незачем особенно стараться – ведь я знаю, как он привязан к тебе, как любит тебя. Даже если бы у меня и был малейший шанс заполучить Али, я ничего бы не стала предпринимать такого, что могло бы повредить тебе. Я это точно знаю, хотя и не понимаю почему. Может быть, это и есть чувство дружбы? Хотя не думаю. Ведь сама-то ты ни с кем не дружишь; но если бы даже ты считала меня своей подругой, я и тогда бы, наверное, не особенно церемонилась с тобой. Так испокон веков водилось между женщинами, даже сестрами. Следовательно, если это не дружба, тогда что же? Восхищение тобой? Может быть… Хотя все это уже ни к чему, не стоит доискиваться причин, – сказала я, вдруг почувствовав ужасную усталость, готовая вот-вот расплакаться то ли от того, что растрогалась, то ли от сознания своего бессилия, – Словом, не знаю почему, – продолжала я. – Во всяком случае, ничего не опасайся и ни о чем не думай.

Я натянула на себя простыню и хотела уже повернуться к Джедле спиной. Мне стало так одиноко, я ощутила такую беспомощность, словно внезапно ослепла. Только бы оставила она меня одну поплакать, только бы не говорила больше ни о чем! Я уже собиралась закрыть глаза, отдаться во власть ночи, как снова раздался голос Джедлы, поразивший меня необыкновенной серьезностью, значительностью даже, за которой что-то, конечно, таилось. Я смотрела на нее со смутным страхом. Она дважды повторила фразу, прежде чем я расслышала ее. Видимо, она заметила мою невнимательность, но решила довести дело до конца: набралась терпения, которое изматывало ее саму и которое она испытывала теперь на мне, так что душа моя изнывала. Но она, словно одержимая своим терпением и упрямством, втолковывала мне:

– Послушай меня. Все совсем не так, как тебе кажется. Ты выбрала ложный путь.

Она умолкла, тяжело дыша. Как будто сама испугавшись того, что решила сказать во что бы то ни стало. И все-таки повторила еще раз:

– Ты идешь по ложному пути.

Я слушала ее, не думая ни о чем, лишь ужасаясь словам, которые она произнесла.

Глава X

– Я даю тебе полную возможность завоевать Али. Делай что хочешь, понимаешь? Оставь все свои сомнения. Более того, я готова тебе помочь. Да-да, я просто тебе его дарю! Пусть это будет нашим с тобой договором, сообщничеством.

Может, и в самом деле заполучишь себе Али. Ну а я… Впрочем, это уже тебя не должно касаться…

С первых ее фраз, видя неистовый блеск ее взгляда, с мрачной экзальтацией нацеленного на меня, я поняла, что должно произойти что-то невероятное. Я смотрела на нее, как на сумасшедшую, широко раскрыв глаза от внезапно охватившего меня страха. Можно было подумать, что ей не терпится высказать все то, что она передумала, выносила в себе за этот месяц, все эти накопившиеся мысли, которые распирали ее и которые она с жадной страстью, дрожавшим от волнения голосом выговаривала теперь вслух. Я же не могла вымолвить ни слова – словно разверзлась меж нами огромная бездна и Джедла стояла одна на другом краю.

– И вообще, – продолжала она, – почему мы не можем поговорить с тобой откровенно? Хотя бы для того только, чтобы ты потом не забыла, кто тебе его подарил! Знаешь, после моих неудачных родов я поняла, что больше никогда не смогу иметь ребенка, хотя мой врач и не высказался столь определенно на этот счет. Али все пытается меня убедить, что не такое уж это несчастье и что он легко переживет это.

Джедла на мгновение умолкла, но потом продолжала в задумчивости:

– Но я прекрасно вижу все последствия: он постепенно отдалится от меня, а так как он добрый, то никогда не захочет признаться себе в этом. И его любовь ко мне превратится в жалость. А я не хочу жалости! Вот почему мне надо избавить его от такого испытания. И у меня нет другого способа, как только прибегнуть к уловке. Соблазни его! У тебе для этого есть все. А если что-то не будет удаваться, то я помогу тебе, дам кое-какие советы. Он напрасно станет сопротивляться, цепляться за меня, за свою верность и преданность мне, за свою порядочность и честность. Ты такая красавица! Я действительно считаю тебя очень красивой, и у тебя нет, как у меня, изъянов. Может быть, он не устоит перед тобой. И тогда я смогу оставить его. Это один-единственный выход. Конечно, будет трудно, но давай постараемся!

Это было чудовищно. Джедла говорила так, словно мы уже с ней заключили союз, подписали договор, по которому мне предназначалась сатанинская роль.

Я пыталась прервать ее робкими возражениями – вроде того, что еще ничего не известно и, может быть, она еще сумеет родить и что даже если и нет, то все равно, ведь Али любит ее… Да и вообще, у нее нет права одной распоряжаться их жизнью, их общей с Али жизнью. Ведь ее муж – не вещь какая-нибудь в ее руках, но свободное существо, и что даже в том случае, если мы с ней и заключим такой договор, все равно все будет зависеть только от Али…

– Конечно, придется рисковать, – прервала она меня. – Но, рискуя, ты ничего не теряешь или выигрываешь его.

Она меня едва слушала, ее хмурый взгляд был устремлен в никуда. Потом она посмотрела на меня с ироничной улыбкой, открыто насмехаясь над моей щепетильностью и чистосердечностью. Ей бы хотелось видеть во мне коварство, она предпочла бы иметь дело с бессовестной кокеткой.

И когда она снова заговорила, я поняла по ее решительному и одновременно усталому виду, что никогда не смогу переубедить ее. Она обращалась в моем лице не ко мне.

– Я помню тот день, – говорила Джедла, – когда все резко изменилось, повернуло в другую сторону и стало постепенно выбиваться из привычного русла. В сущности, ни для меня, ни для него не так уж и важно, можем ли мы иметь детей. Дело в другом.

Речь ее стала медлительной, словно она говорила во сне. И я вдруг все поняла. Вспомнила тот самый день, когда мы забавлялись с Али в море и когда впервые я увидела, что он красив; когда, подойдя с ним к Джедле, с непроницаемым видом сидевшей на пляже и наблюдавшей за нами, заметила, с какой враждебностью посмотрела она на меня.

– Что-то внезапно вдруг переменилось, – все повторяла она теперь, вспоминая о том залитом солнцем дне. – Я почувствовала что-то такое, похожее на удар кулака в грудь, противное, как скрежет зубов. И поняла, что это ревность заговорила во мне.

Я смотрела на ее напряженное лицо и видела, как она страдала.

– Это было все, что осталось от любви, – продолжала она. – Этот обрушившийся на меня удар, это поражение.

Она, оказывается, долго не хотела сдаваться, выслеживала нас, наблюдала по ночам за выражением лица безмятежно спящего Али; отмечала, если я вдруг похорошела, или громко смеялась, или вела себя развязно, или, наоборот, вкрадчиво и ласково, как кошка. А потом она испугалась, пришла в ужас от этой поселившейся в ней ревности, этой немой боли, которая исподтишка, медленно точила и грызла ее своими острыми клыками. Джедла говорила еще, что спохватилась слишком поздно. Теперь оставалось только взбунтоваться против самой себя. Не терпеть же ей эти муки!

– У меня еще есть гордость! – произнесла она в заключение, стиснув зубы. – Вот поэтому я сама и предлагаю тебе Али. Ты или другая-какая разница? Если ты способна не упустить случая, тем лучше для тебя! Даже если я сейчас и не права, то все равно я предпочитаю идти, пусть даже бесполезно, на этот риск. Я не хочу больше такого счастья, когда надо все время следить, терпеть, как на него, на его красоту заглядываются другие женщины, словно сама я уродка какая-нибудь. Не хочу больше думать об этом, с меня хватит. Задаюсь только вопросом, отчего это столько женщин, влюбленных, как принято говорить, в своих мужей, могут сносить всю жизнь это унижение, смиряться с этой вечной тревогой, вечным своим опасением за то, чем они обладают… Я так желала, чтобы мы с Али остались вечными спутниками жизни, так хотела бы всегда идти рядом с ним! Но это было всего лишь моим заблуждением.

Она грустно улыбнулась. Я слушала ее, и удивление мое постепенно исчезло. Я припоминала теперь их спор, невольной свидетельницей которого оказалась, лежа у изгороди в своем саду. Тогда уже шла между ними речь о какой-то другой женщине…

Потом я подумала о пакетике из-под снотворного, о ванной комнате, молчаливо хранившей тайну. Вначале – газ, а теперь вот другой способ избавиться от своего несчастья, и помощницей в этом она избрала меня. Значит, сама по себе я не существовала для нее. Она смотрела на меня лишь как на молоденькую кокетку. Впрочем, сейчас эта догадка ничуть меня не обидела. Ведь то, что происходило с Джедлой, было похоже на пытку, и никто, даже Али, не смог бы вытащить ее из того кошмара, который терзал ее душу.

Я попыталась еще раз разубедить ее, но напрасно. Она, как и ее красота, оставалась непроницаемой, пронять ее было невозможно.

В разговоре она даже произнесла, будто испытывая садистское наслаждение, странную фразу:

– К тому же мне так хочется увидеть, понаблюдать, отметить тот миг, когда Али рухнет, сломается или же сам разрушит все, что у меня на душе. Я так хочу увидеть, как он отступает, как сдается, вот тогда-то, возможно, я и одержу свою победу…

Ее тонкое, узкое лицо было искажено теперь выражением свирепого вызова. И я печально подумала о той паре, которую встретила когда-то на повороте тропинки, – как смутила она тогда мне душу своим счастьем… Не счастье то было, а скрытая дуэль, цепи, которые безжалостно сковывали двух противников. Я должна была бы еще тогда услышать их крики, чтобы иллюзии не разбились сейчас вдребезги.

И еще я поняла, что мной играли, как хотели. Джедла не имела права так пользоваться мной. Ведь я любила ее и Али.

А она все говорила об Али, о том, какой он умный, какой добрый. Она пыталась искушать меня, и то, что со мной обращались столь низменно, вселило ненависть в мою душу. Меня охватила усталость. И когда Джедла, завершая разговор, сухо обратилась ко мне: «Ну так, что же, ты согласна?», – я ответила ей с наигранной легкостью, пожав плечами: «Может быть, и согласна, почему бы и нет?!»

Сдавшись, я вся ушла в свои собственные переживания. А Джедла торжествующе улыбнулась, довольная собой. Она казалась даже почти счастливой.

Ночью я плакала, уткнувшись в подушку. Я была унижена, предана, продана. Что-то невероятно мерзкое, чему я должна была способствовать, заваривалось вокруг меня…

Спала я плохо, мало. Всю ночь неясный страх сжимал мне сердце, душил меня. Я проснулась на рассвете. Потихоньку выскочила из кровати и убежала, приняв окончательное решение.

Из дому я выбралась так, чтобы никто не слышал. На пороге остановилась, ослепленная светом зари, никогда еще я не поднималась в такую рань. Я дрожала от холода, зато дурные сны прошедшей ночи растаяли в бледных лучах поднимавшегося солнца.

Глубоко, с облегчением вздохнув, я пошла к своей забытой машине и села за руль. Я неслась по пустынной дороге и чувствовала себя свободной.

В девять утра я уже была в Алжире. Ни о чем не думая, ни в чем не сомневаясь, я подъехала прямо к адвокатской конторе Хассейна. Попросила вызвать его. Он появился в дверях, подошел к моей машине. Он ничуть не был удивлен, увидев меня с утра пораньше в таком виде – непричесанную, бледную, решительную.

– Можете освободиться и провести сегодняшний день со мной? Это очень важно для меня. Умоляю вас согласиться. Садитесь в машину. Поедем куда-нибудь. Мне необходимо с вами поговорить.

Через полчаса мы уже ехали, сами не зная куда.

Он не задал мне ни одного вопроса. Мы остановились возле какого-то пустынного пляжа, который, казалось, давно нас поджидал. Искупавшись в море, мы легли рядом погреться на песке. Вчерашний вечер, проведенный с Джедлой, ее глухой голос – все ушло куда-то, и сейчас я едва вспоминала об этом. Под жарким солнцем, возле человека, излучающего уверенность и надежность, мне было так спокойно и хорошо, что происшедшее растворилось, исчезло, как ночной кошмар.

Когда Хассейн склонился ко мне, я взяла в ладони его немного растерянное лицо и приблизила к себе; я уже не боялась больше его губ. И в первый раз, еще смущаясь, прошептала: «Я люблю тебя». Я помню его обжигающие поцелуи, его горящие глаза, в которых сияло опрокинутое небо, помню приятную тяжесть его тела, которое заставило меня забыть все на свете…

Еще я помню о том блаженстве любви, в которое погрузилась, об овладевшей мной истоме, которую я ощущала как пустоту и усталость после хорошей работы…

До сих пор поцелуи других мужчин оставляли мне лишь привкус скуки. Может быть, поэтому я их всех и гнала от себя так скоро. Но в тот день мне вдруг стало так легко с Хассейном, что я ничуть не стыдилась смотреть ему прямо в глаза, говорить ему, что он прекрасен, прекрасен, прекрасен…

Я закрывала глаза и наслаждалась. Может быть, это и было то, о чем я всегда мечтала, – счастливая усталость, телесная утомленность… Сейчас он тоже, как и я, молчал. Я положила голову на его заросшую густыми волосами грудь. Я любила его.

Мы пообедали в каком-то маленьком придорожном ресторанчике. Как и положено влюбленным, мы много ели, дружно смеялись; Хассейн жал мне руку под столом, и мы не скрывали от официанта нашего счастливого сообщничества. Все было легко и просто.

На обратном пути я уступила руль Хассейну, сделав вид, что мне хочется спать, – мне так хотелось положить голову ему на плечо! И тут он меня, наконец, серьезно спросил о том, что же я намеревалась ему сказать утром. Но я сумела скрыть свое смятение.

– Да ничего особенного, – ответила я, – Просто хотела побыть с тобой.

Потом я несколько дней жила в Алжире у моей сестры Лейлы. Хассейн работал по утрам и являлся за мной после обеда, чтобы ехать на море. Я быстро привыкла к нему, к его поцелуям, к его присутствию. Он был веселым, нежным и казался просто созданным для счастья. И я забыла и не вспоминала больше ни об его злой иронии, ни о его давешних угрозах. Иногда, правда, во время наших ласк он брал мое лицо в ладони и серьезно, вопрошающе смотрел мне в глаза. Тогда я пугалась его молчания, он вдруг становился мне чужим. Успокаивая себя, я думала, что он просто немного нервничает. Быстро целовала его глаза, лоб, волосы и говорила: «Я люблю тебя». Я любила повторять ему это. Но он никогда мне не отвечал. Ни разу не произнес этих простых слов. Правду сказать, я и не нуждалась в них. Иногда он опускал голову мне на грудь, сжимал меня так крепко, будто я вот – вот убегу от него, и лежал, закрыв глаза, тихо, как ребенок.

Меня умиляло это его забвение, но я предпочитала его страсть, его неистовость. Они защищали меня.

Мне ничего не хотелось рассказывать Лейле по возвращении, и я с трудом выслушивала ее сплетни. Во мне все было так покойно, так полно, так значительно, словно море раскинулось в моей душе. Прошли четыре дня, четыре дня, которые оставили во мне пьянящую свежесть, напоминавшую осенние вечера, когда природа вдруг затихает и словно бы растворяется в неизъяснимом, мерцающем свете опускающихся сумерек…

Потом однажды Хассейн заехал за мной – замкнутый, неулыбчивый, и я стала тонуть. Он долго держался так, отчужденно, почти враждебно. Во мне все замерло, оцепенело. Я посмотрела на него, и он мне показался совсем чужим и совсем некрасивым. Мне хотелось положить руку ему на плечо, смягчить его как-то, растрогать, а самой закрыть глаза, потихоньку заплакать и снова обрести его таким, как прежде. Но я даже не могла протянуть к нему руку.

Я остановила машину. Однако он не собирался выходить. Отрывистым голосом спросил, как я провела время перед своим приездом сюда. Наверное, полагал он, Али уехал. Ну а я осталась одна с Джедлой. И, конечно же, начала скучать: ведь интерес мой к пляжу после отъезда Али пропал. Ну и прекрасно сделала, что приехала!..

Я больше не могла выносить его иронию. Я высадила его на какой-то улице, потом уехала, стиснув зубы, понеслась с бешеной скоростью по дороге. Не хотелось ни о чем думать только о ветре, который хлестал меня по щекам и стучал в виски, только об этой вечной гонке моей жизни. Джедла презирала меня, Хассейн ненавидел. Ну а Али его не было больше со мной, и я забыла его.

Все было кончено с этой моей несчастной жаждой нежности, с поисками тех, кто мог бы утолить ее. Жизнь – это нечто совсем другое, это неистовство людей, это их оскорбления, это насилие. И надо бы мне стать сильнее! И сделать то, что ждут от меня, чего хочет от меня Джедла.

Решив так, я действительно стала свободной, а может быть, окончательно потерянной…