Текст книги "Травяная улица (рассказы)"
Автор книги: Асар Эппель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
– Я больше не могу, это даже не изверги!
– Нет плохих учеников, есть плохие педагоги!
– Знаете, я бы в них, как в немцев – из гранаты!
– Неплохо сказано – из гранаты...
– А ведь мы с вами, товарищи, призваны, я подчеркиваю, призваны воспитать учеников в духе...
– Нет, это уже не люди!
– А Макаренко? Ему было ку-у-уда трудней!
– Нет, я не могу! Я вхожу в класс и уже плачу! И, знаете, они... мне больно делают...
– И это бесстыдство!
– Сталин, Киров, Жданов в своей известной работе...
– Я понимаю – дореволюционная педагогика плоха! Но раньше были розги!
– Розги лечат мозги...
– Не могу, не могу, не могу! Вот сейчас кончится перемена... не могу, не пойду, дайте закурить... не могу, не настаивайте, я вам даже намекнуть не берусь, ч т о они хотели, чтобы я увидела...
– Га-аа-а... Увидели, не умерли же... Ладно, звонок! Пошли...
– Не могу, не хочу, не буду!..
– Слушайте, перестаньте рыдать, вы же, как вы говорите, не институтка! Еще в учительской истерик не хватало! Возьмите себя...
Слышится подавленный всхлип. Кто-то пьет спасительную воду.
...Существует такое повальное весеннее увлечение – "отмеряла". В наших местах употреблялось три способа перепрыгивания через человека. Самый старинный, почтенный и веселый – чехарда. Забава почти чеховская. Папа, мама, мальчики в гольфах, гости в чесучовых костюмах ловко скачут друг через друга по дорожке, ведущей из вишневого, скажем, сада к вешним, скажем, водам. Или к расстеленной на траве скатерти. Скачут и дурачатся. Луг. Пчелы гудят. Бабочки болтаются в воздухе. Всё в пыльце. Улыбка на лице. Барышня в чепце. Слезинка на конце... ресницы. От смеха! От счастливого смеха...
Такова чехарда. Однако в другом пейзаже она бессмысленна – упрешься не в вешние воды, а в забор или, если на школьном дворе играть, в угольную кучу. И откуда – барышни, чепцы, вдовцы, отцы и дети? Нету этого ничего. Характер игры пропадает. А если так, чего тогда говорить?
Вторая разновидность перепрыгивания – "козел". В этом случае кто-то, согнувшись и уперев руки в колени, встает к остальным боком: он "водит" и вправе, стоя высоко, подкидывать перепрыгивающих, каковые, касаясь его спины руками, проделывают разные обязательные сложности. "Баранки козлу" – это утыкают в склоненного кулаки, "вилки козлу" – это растопыренные пальцы, "пришпорить козла" – стукнуть его в прыжке каблуком по заду. Или ниже зада, что больнее. Но тогда можно и другой ногой по голове, хотя в таком случае может возникнуть свара: "козел" запротестует, приятность развлечения нарушится и недолго самому стать "козлом". Поэтому главное – чистота выполнения. Есть еще "ложки козлу", есть фигура "огулять козла" – она полупристойная, и, надо думать, учительница физкультуры Валентина Кирилловна, совсем молоденькая женщина, поэтому в "козла" не играет, хотя не в пример чинной чехарде "козел" – игра демократическая, общедоступная и легко осуществимая, как на школьном дворе, так и на близлежащих тротуарах. Возможное же в ней мелкое изуверство столь незначительно, что сродни, скажем, случайному попаданию гуттаперчевым мячиком, пущенным Соней в Наташу Ростову, хотя в их время гуттаперчевых мячиков не было, и сказал я это к примеру.
Играть в "козла" Валентине Кирилловне в общем-то интересно. Небольшая боль от "баранок" или "вилок", или даже удар каблуком ниже зада, когда она высоко задирает обтянутый шароварами круп, ее вполне устраивает, чтоб не сказать будоражит, хотя никто об этом не догадывается, тем более ученики. Такого даже они, будучи хоть и непотребными, но и нетребовательными детьми натуры, еще не постигли. А вот фигура "огулять козла" и для нее, и для прыгающих невыразимо желанна. Однако урок физкультуры есть урок физкультуры, и Валентина Кирилловна педагогично, хотя и в ущерб себе (почему в ущерб, узнаем; через пару страниц возникнет компенсация) соглашается после разминок, приседов и вольных движений поиграть в "отмерялу".
А это уж забава действительно спортивная! Самая что ни на есть спортивная, потому что, если играть умело и честно, развиваются прыжок и волевые качества. Тут выигрывает, то есть почти не водит, то есть не дает через себя перепрыгнуть, сильнейший.
Прыгают на этот раз с черты и тоже через по жребию согнувшегося – но задом к прыгателям – человека. Когда все перепрыгнут, тот, кто согнулся, перемещается вперед, туда, куда поставил ногу последний прыгающий. Затем все прыгают снова. Однако в зависимости от того, насколько далеко оказался от черты водящий, оговаривается условие перепрыгивания: или – разбежавшись прямо с черты (прыжок "без одного"), или, произведя после черты один шаг (прыжок "с одним"), два шага ("с двумя"), три ("с тремя"), но до такого обычно не доходит.
Допустим, кто-то настаивает, что огромное расстояние, образовавшееся между чертой и согнутым водящим, взять "без одного", сиганув с черты, невозможно. Это шанс для водящего перестать водить. Он предлагает маловеру согнуться вместо себя и "доказывает", что прыгнуть возможно, и всем вменяется прыгать "без одного". Тот же, кто сомневался, либо тоже героически "берет", либо в последний момент опасливо тормозит, испугавшись снести с лица земли водящего и самому побиться. Или разгоняется сломя голову, отталкивается и всей своей массой восьмиклассника врезается в бесстрашный зад водящего, если, потеряв высоту, не застревает на согнутом и тем опять же не обрекает себя водить, то есть встает, согнувшись, на черту. И все повторяется известным уже образом.
Надо сказать, что прыжок, когда он на пределе – то есть, когда от последнего толчка, будь то с черты или с дополнительного шага, между тобой и водящим огромное непреодолимое расстояние, – выглядит вполне атлетически. Замечательно толкнувшись, подросток, почти юноша, летит, вытянув свои уже почти мужские руки, и кажется – толчка не хватит, не дотянутся руки до согбенной цели, но они дотягиваются, плотно ударяют ладонями по приготовившейся к худшему спине, пружинистый удар помогает довзметнуть уже терявшее полет тяжкое твое тело, руки на заячий манер оказываются меж раскинутых циркулем ног, и через мгновение ты опускаешься на мигом сомкнувшиеся собственные свои стопы, которые, между прочим, уже сорок второго размера.
Почти все время водит Валентина Кирилловна, задорная и свойская, ибо ей, хотя она, вытянув подъем и безупречно втягивая колени, замечательно, словно через коня в зале, прыгает через водящего, все же нелегко бывает "доказать" экстремальные расстояния "без одного" или "с одним", так что она великодушно и долго водит.
А прыгающие – сама галантность. Они чинно толпятся в очереди на разбег, красиво отталкиваются, узкой округлой спинки касаются деликатно, ни в коем случае не хлопая по ней обеими мужскими ладонями, и последний, на чей след предстоит продвинуться Валентине Кирилловне, старается сигануть умеренно, чтобы Валентина Кирилловна продвинулась недалеко, что исключит спорную ситуацию, когда придется совершать страшные огромные прыжки. Иначе говоря, он старается подольше сохранить одолимое расстояние "без одного", а потом, далеко перелетев задравшую навстречу свой круп маленькую женщину, создать безусловную ситуацию "с одним".
А она между тем спорных моментов хочет и ждет, а он не знает. Деликатно стукающие ладони ей приятны, но еще приятней, когда (она ждет этого всем своим ожиданием) на нее летит масса уже юноши, уже мужчины, и волей-неволей, чтобы не врезаться, масса эта – на мгновение – там, где лифчик (лифчик однажды даже лопнул по шовчику, но никто этого не заметил), когтит ей растопыренными пятернями спину, обрушивается всей тяжестью, и тяжесть эта, эта тяжесть, ну неповторимая тяжесть эта, утяжеленная инерцией, вминается в безошибочно и взаимно выпружиненную навстречу спину, чтобы, оторвавшись, тут же встать на мощные ноги и оставить позади в напрасном теперь поклоне согнувшуюся ее.
И, что ни говори, в этом весь мужчина. Летит на тебя из ниоткуда, громадный, тяжелый, в страшном полете простирая руки, накладывает на тебя эти огромные руки, чтобы вмяться, обрушиться – на миг, на всю жизнь, на секунду, на раз, на домотдыховские две недели – не поймешь на сколько, а ты только и можешь, что напрячься навстречу, но всегда безошибочно взаимно, и он расплющит, раздавит тебя, и непререкаемо опустит затем, где захочет, спокойные свои сорок второго размера стопы, чтобы неспешно и с достоинством вернуться к отмеряльному старту и занять свое место в очереди других мужчин...
Вот почему всякий раз даже при галантных прикосновениях вежливо ведущих себя и негогочущих восьмиклассников Валентина Кирилловна тихо постанывает, и тут... и тут, наконец, возникает спорная ситуация, когда взять "с одним" ну совсем немыслимо, а самому первому кто в очереди, прямо уже юноше, почти мужчине, это предстоит, хотя он и вправе стребовать, чтобы Валентина Кирилловна "доказала". Однако такое неудобно, тем более что свойская Валентина Кирилловна задорным и звонким голосом кричит: "Нет, с одним! Спорим, с одним! Вперед, мальчоныш, как в атаку, как папа сейчас!" А покричав не своим голосом, расставляет покрепче ноги, втягивает по-спортивному колени, сгибается и, нагнувшись, поглядывает через бок на разбег первого в очереди. С топотом десантника мчится тот к черте, идеально точно попадает на нее толчковой ногой, делает огромный шаг в воздухе, опять точно ставит стопу для решающего толчка... Толкается! Она теперь не глядит, она опускает голову, она выпячивает обмирающую спину. Господи! Ну! Она чувствует, как он летит, огромный и тяжелый, чтобы вмяться всем собой, и она поступает нечестно (а он бы "с одним" взял!), тихонечко охнув, незам-м-метно на милли-м-метр приподымает спину, и огромные ладони, ожидавшие обрести упор для завершения прыжка, сладко и б-больно не достигают куда следовало, и огромный вес летящего мужского организма не обрушивается, чтобы перелететь, а ударяется брючным своим передом в маленький напрягшийся, чтобы не разлететься вдребезги, обомлевший от женского ужаса задранный зад учительницы...
– Огулял! – возбужденно орут третьеклассники из окна четвертого этажа, а поскольку пять лет до восьмого класса, когда тоже можно будет огулять Валентину Кирилловну, третьеклассникам терпеть неохота, они от вожделения выбрасывают из окна четвертого этажа большую парту.
Сконфуженный случившимся, удрученный своей неудачей, сбивший с ног дружелюбную учительницу, подросток поспешно сгибается водить, но тут проходит инвалид с колокольчиком и урок на воздухе кончается.
А мальчики, учтиво толпясь, проводят, конечно, Валентину Кирилловну домой, и она будет идти и знать, что желанное ожидание не только не прошло, а наоборот, как-то совсем не пропадает, и она торопится домой, дабы поставить пластиночку, взять было книжечку, но потом как-то сумбурно и быстренько ее отложить и... н-наконец-ц-ц доиграть в дворовые наши игры-ы...
Книжечка, кстати, называется "Вешние воды"...
...Из темных всех углов выходят все они... и она выходит... девочка тоненькая... вызывается это все из молчания... из состояния... из дневного светлого воздуха... из полуслезы...
...Этот мальчик, ученик второго класса, ленив еще такой детской ленью, когда лень даже ничего не делать, и, если ты дома, не хочется даже делать то, что хочется делать, и он, хотя каждый вечер и вспоминает, но почему-то не кладет в портфель чернильницу, ведь в школе чернил нет, а если появляются, то тут же оскверняются карбидом.
Мальчик он маленький, но ему уже знакомо то, что останется потом на всю жизнь – везенье наживать или друзей, или врагов, а третьему не бывать.
Зачем он забывает принести чернила? Зачем обрекает себя на отчаянье и унижение – сейчас понять трудно. Это, вероятно, что-то из детских странностей, тем более что у него есть химический карандаш и ничего не стоит сделать из грифеля неплохие чернила с настоящими золочеными разводами на их лоснящейся черной лужице. А может быть, все происходит потому, что в комнате по вечерам горит коптилка и холодно, и ничего не хочется делать, и задали три столбика, и мало еды, и, в общем, вялость. Сумма детских этих вялостей, вероятно, и создает в школе страшную энергию, всегда жестокую и разрушительную, но зато недолгую – потому что от слабосилья и вялости результаты всегда хочется видеть быстрей.
Ну зачем он забывает чернила? Ведь – диктант, и Александра Димитриевна к нему совершенно безжалостна. Сейчас, обдумав все как следует, я берусь это утверждать.
Диктант. Дурацкий какой-то диктант. Уже и на улице посерело, и хорошо видна тетрадка в три косых. Чистая. Где их доставали, теперь понять невозможно. "Савраска увяз в половине сугроба...". Сав-рас-ка у-вяз – а ты почему не пишешь? Я чернила забыл – бормочет мальчик – в по-ло-ви-не су-гро-ба... так и не будешь писать?.. я чернила забыл... что же мне с тобой делать? – вопрошают седые букли плоской старой стервы... что мне с тобой делать, забывчивый мальчик, срываешь всем работу, да?.. – можно макнуть?.. две па-ры про-мерз-лых... промерзлых – это когда что-то простывает, заледеневает насквозь... знаем-знаем!.. можно макнуть у кого-нибудь, Александра Димитриевна?.. значит, ты и не начал писать?.. лап-тей... ну-ну, макни, если получится...
"Если получится" весь класс понимает безошибочно. Кстати, чернил не принесли многие, но они или уже одолжились в свои чернильницы и пузырьки у других, или сели с теми, или впереди тех, у кого чернила есть.
...Ну макни, если получится!..
– Макар, дай макнуть?
– Сам носи!
... лап-тей... и у-гол ро-го-жей...
– Дерюг, дай макнуть?
– Да? – говорит отличник Дерюгин, выводя в этот момент с прилежанием и нажимом – "рагожей"...
– Дерюг, ошибка. Надо "рогожей"!
– Александра Димитриевна, чего он мешается? Подсказывает еще!
...в последний раз тебе сказано, приступай к диктанту! по-кры-то-го гро... – говорит учительница, повернувшись лицом к доске и направляясь к ней из междурядья, то есть как бы не замечая отчаянного уже нищенства за своей спиной, ибо мальчик все дальше и дальше отходит от парты, но, получая всюду отказ, всякий раз шмыгает назад...
– Прохор, дай макнуть? Я тебе бараночки дам...
Надо сказать, что за баранку можно выменять всё. Например, настоящий золотой дукат на чинарик настоящей папиросы "Дукат" или, скажем, латвийский фантик "Лайма" на почти годный ржавый военный наган.
– Прохор, я тебе бараночки дам...
– Сколько?
– Одну...
– Пойдешь ко дну!
– Ну две...
– Утопнешь в говне!
Всё. Междурядье, в котором можно ходить макать, ибо это в общем-то разрешается, исчерпано. Ходить же макать в обход по классу – в общем-то никем из учителей не разрешается. Если близко – макнул и сел обратно, а так...
...пишешь ты или не пишешь? я же сказала: макни... а ты и макнуть, значит, ленишься... всё вам, видите ли, в руки давай... что с ним будем делать, мальчики, раз он диктант нам срывает? выгоним его? а? – говорит с седыми прядками над нашими тетрадками учительница первая моя.
– Да-а-а! – радостно кричат все хором, под шумок хором же переделывая слово р о г о ж а под отличника Дерюгина – р а г о ж а.
Мальчик сидит, склонив голову над тетрадкой в три косых, в руке у него неувлажненная в отличие от его огорченных глаз ручка с пером "рондо", на которое, кстати, то есть некстати, всегда уходит много чернил, но у него есть еще только "гусиная лапка", а "гусиной лапкой" разрешают писать с пятого класса, а он пока – во втором, и вот, по глупости, по собственной детской беспечности, сидит он среди макающего класса, и всем все разрешают макать, а ему – не разрешают, а его шантажирует – но он-то не понимает этого – высокая седая учительница, потому что она его ненавидит.
– Н-на! – рявкает учительница и с отвращением толкает ему на парту свою непроливайку, да так резко, что из непроливайки – из непроливайки! выскакивает несколько изумленных таким случаем капель, радостно сплющиваясь о чистый лист его тетрадки...
– Только я специально для тебя повторять не буду! – победно говорит она. – Так что двойку свою ты все равно у меня получишь!
Нет. Не получит. Он знает это стихотворение наизусть, а проблемы безударных гласных – этого заповедного кошмара одной шестой части суши для него вообще не существует. И он торопится, промокнув веселые кляксы и не успевая промокать капающие слезы, догнать своих товарищей, с большинством из которых ему проучиться до школьного конца.
...ста-ру-ха... в... боль-ших ру-ка-ви-цах... это варежки такие... знаем-знаем!.. со-суль-ки у ней на рес-ни-цах запятая и тире... вы этого еще не проходили... с мо-ро-зу должно по-ла-гать...
Не помню уже, когда я увидел впервые эту странную птицу, то ли тогда, в детстве, то ли недавно, то ли на картинке видел, то ли она все время летала по этому рассказу? Но вроде бы не летала... Называется птица – удод. Со стоячим хохолком, когда сидит, с прижатым – когда летит. Красивая. Редко прилетающая. А раз редко прилетающая и красивая, значит, в детстве я ее видел. Когда же еще, если не в детстве? И прилетала она, и кричала, как полагается удодам, своим нехорошим криком: "Худо тут! Худо тут!" Прилетела неизвестно откуда, села и кричит: "Худо тут! Худо тут!"... Нет, все-таки не могу сказать – то ли тогда, то ли сейчас. Но, в общем, кричит. Скорей, тогда... Худо тут!.. Худо тут!..
Чего ж худого? Детство. Школа. Отрочество.
Будь же оно проклято, это детство, будь она проклята, эта школа... Или, лучше сказать: детство-детство, будь ты проклято. Школа-школа, будь проклята и ты. Будьте прокляты все вы, зачем-то ставшие учителями, будьте прокляты вы, зачем-то ставшие учениками, будь проклят и я, и я, наконец! Но только не она... та девочка... которая нет-нет и появится из закоулочного сквозняка... из полуслезы... из светлого лета...
Потому что дело ее все равно гиблое.
ВЫ У МЕНЯ ВТОРОЙ
– Скажешь ты или нет?
– Да...
– Дак не прижимайся! С койки скинешь!
– Мирый-мирый, мрадший рейтенант...
– Отметелю, Ольга!
– Да...
– Чего да, глушня чертова? Ну дак со сколькерыми ложилась-то? С восемью ложилась?..
– Куда вы говорите?..
– В жопу под муда! Открой ты ухо здоровое! Со сколькерыми, спрашивают, ложилась уже?
– Вы у меня второй, Васирий... Крянусь вам детьми!..
– Во врет! А первый кто – ходя твой?
– Мой муж быр не китаец, а бурято-монгор... Ну я же вам говорира...
– Говорира-говорира... Нарком твой, значит, – первый? А я – второй?
– Ну поверьте же... Ну зачем так?..
– Во заревела! Подумаешь, на первый-второй рассчитались! Да не реви ты – глаза замглятся! У тебя ж деньрождение... А руки-то гладкие! Стираешь-стираешь, а они гладкие-мягкие! Чего ж они мягкие, ручки-то?..
– Васирий, мирый вы мой, ну зачем вы?..
Стирала она на людей, хотя могла заниматься более легкими и уважаемыми на травяных улицах занятиями. Приклеивать, скажем, ацетоновым клеем булавки к целлулоидным бегемотикам, плести шикарные пояски из кинопленки или гнуть заколки на надомном загибателе. Это сочли бы нормальным, и она бы даже прослыла интеллигентной женщиной.
Но она выбрала занятие обстирывать. Очень странное, надо сказать, занятие, ибо даже Ревекка Марковна заметила: "Если она берет стирать..." Последствия Ревекка Марковна прорекать не стала, но неотвратимость их стала всем ясна.
И потом – кому и зачем стирать? Все это делают сами. Белье же от времени чужим показывать неудобно! Однако нашлись люди с деньгами, пожелавшие широко пожить, и начали давать стирку.
Да и брала Ольга Семеновна недорого; причем за работой приходила, потом приносила, синила, гладила, вымачивала в жавели и щелоке, хорошо отстирывала кровь – упаси Боже, Олечка, не чужую! – следы от разных летних ягод, пятна от подсолнечного масла, а отстирать тогдашнее подсолнечное масло было большим делом, недаром же мальчик напрасно пытался к обмениваемым на жужжалки и мячики бутылкам приложить подсолнечную – остановивший на травяной улице тачку старьевщик э т у посуду не брал, ибо отмыть бутылку от подсолнечного масла было невозможно. Сейчас – возможно: вода, вероятно, едкая стала.
Но тогда не было ни сил, ни способов удалить со стенок особой фигурной бутылки толстую липкую пелену. Насыпаешь песок, взбалтываешь его с водой, трясешь полдня, и песок стукается о стенки, как больное сердце. Увы! Когда жижа в бутылке устоится, на мутных стенках видны разве что прозрачные царапины.
Еще задвигал мальчик в бутылочное горло растрепанный конец веревки, потом вталкивал остальную ее длину и поворачивал бутылку вокруг скрутившихся внутри веревочных кишок – результатом, и единственным, бывала порча веревки, измаслившейся и непригодной теперь для очистки бутылок податливых – от синьки, скажем, или чернил, правда, не фиолетовых – эти тоже были неотмываемы.
Сейчас можно предположить, что мальчику просто не хватало терпения, что казавшиеся ему нескончаемыми усилия на самом деле были недолги, как недолго время между детским намерением и решением. Однако он не оставлял попыток, потому что однажды своими глазами видел подсолнечный сосуд, отмытый подростком Леонидом, его соседом, который умел делать всё.
Разгадав секрет вещей, Леонид стал их или изготавливать, или покорять. Правда, старьевщик, по вере своей начисто отрицавший отмытие подсолнечного масла, Леонидову бутылку тоже отверг, но Леонид на это плевал – опилочный мячик на резинке он мог сделать и сам, причем красивей и прочнее.
Возможно еще, Леонидова победа вострубила и потому, что его не пугала непобедимость слова "подсолнечное"; он ведь называл масло "постным", а в слове "постное" неприступности не ощущал, так как еда его по скудости жизни всегда бывала постной и побеждать ее, то есть съедать, труда не составляло. Возможно также, что не Леонид, а эта самая скудость извлекла из бутылки все, какие были, следы растительного жира, тем самым дочиста освободив стенки, ведь "постное" масло в Леонидовом дому было редкостью, ибо на его каши и сковородки обычно шло масло конопляное – елей крестьянского растения, исчезнувшего в наши дни из-за борьбы с наркоманией.
Самое, однако, большее, чего кроме прозрачных царапин достигал мальчик – это удаления словно бы накеросиненной, ставшей желтой и полупрозрачной этикетки. Посопротивлявшись, она совлекалась ссученными волокнами наподобие окатышей грязи, недомытой в бане и сдвигаемой в предбаннике со своего места на коже.
Ольга же Семеновна, как сказано, отстирывала пятна любые, а в единственной ее большой и светлой комнате, где стирка производилась, всегда было ярко и чисто. И хотя комнату уставляла богатая гостиничная обстановка, стирка никакого лишнего беспорядка в опрятное жилье не вносила. Цинковый бак, правда, где под крышкой отмачивались подштанники и нательные вещи, стоял все же не в комнате, а в черном углу кухни.
Зато в комнате стояло солнце, а мыльная пена своим чистым перламутром и само белье, тяжело белевшее на серой гофрированной доске, радостного свету добавляли. Вода никуда не подтекала, что, вероятно, и было главной причиной ощущения опрятности и аккуратности – ведь, если стирают, тут и брызги всюду, и пол измочился, и мыло, улетев из рук, облепляется сухим сором, оставив на полу тусклый полупузырь, сохнущий хуже, чем просто вода. И пол вроде взбух от проливаемой мути.
Нет же! Пол был крашеный, ровный, в окно светило солнце, белье белело, пена шипя лопалась и ужималась, руки Ольги Семеновны, дочиста отстиранные, делались размокшими и неправдоподобно белыми, а ультрамарин синьки в здоровенной бутыли совершал свое дело и всю эту белизну понуждал сиять.
Такою казалась комната и мальчику с девочкой, очень часто приходившим в гости. Иногда почти каждый день. Дома были не против этих посещений – Ольгу Семеновну знали хорошо. Она веселая, молодая, красивая, но – что делать! глупая. Берет стирать, хотя могла бы, раз война, пороть парашюты или пришивать пуговицы к бумажкам. Правда, у нее завелся этот деревенский, Василий Иванович – тормози лаптёй! Она, дура, пустила его в дом, так теперь и живет с ним. Нет! Зачем говорить! Она не гулящая, но у него же осталась Нюра с ребенком, а эта глухая Оля, она честная, но не надо было пускать военного – теперь он решил, что он у себя дома... Так дети, чем ходить черт его маму ведает куда, пусть ходят к ней.
– Ну, чем кормила вас эта Оля?
– Жареной картошкой.
– Что, на сале?
– Нет, на лярде.
– Разве он ей не привез подсолнечного масла?
– Ну на лярде же вкусно!
– Она стирает, а вы сидите?
Они действительно сидят, но она не все время стирает. Она иногда задумчиво на них глядит, однако не унывает, и в ней вовсе нет тоски, а подозрительность, отрицание и спасительное недоверие ей вообще не свойственны.
Еще она вместо "лэ" приятно произносит "рэ" и не очень хорошо слышит. Вернее, одним ухом совсем, а другим – не очень хорошо. Ее самоё забавляет и собственная тугоухость, и невыговариваемое "лэ".
– Мои девочки рюбири, когда я про это анекдот рассказывара. Вы ешьте и тоже срушайте. Вот быри у одной барыни три дочки: Рира, Рора и Рара (Лиля, Лора и Лара). Все они вместо "рэ" говорири "рэ", и поэтому никто не брар их замуж. Вот приехар к ним в городочек новый черовек, увидар в окне Риру (Лилю) и решир посвататься. А мама верера им морчать, чтоб не усрышар, как они вместо "рэ" говорят "рэ".
Вот он пришер и сидит, а они тоже сидят. Он курит и морчит, потому что смутирся, а они морчат, знаете почему. А у него пепер упар на ковер. Тут Рира, к которой он сватарся, и сказара:
– Каварер-каварер, поровик прогорер!
А средняя как пихнет ее:
– Рира-Рира, чего тебе мама говорира, чтоб ты сидера и морчара, будто деро не твое!
А мрадшая обрадоварась, что не она виновата, и говорит:
– Срава Богу, проморчара, не сказара ничего!
И весь секрет раскрыри! Хороший анекдот, правда? Мои девочки очень смеярись, когда я рассказывара...
Девочки ее спят между тем в интернате для детей бывших ответработников в городе Улан-Баторе Хото, в стране Монголии, марки которой хоть не треугольные и ромбом, как у Тувы, но тоже красивые.
Девочки ее сейчас в другой какой-то, не в этой, где она сама, комнате, хотя должны быть в этой, а лежат в другой, и очень далеко. Так далеко и недоступно, что лучше не думать – жуть берет. И когда она с ними увидится непонятно. На третье заявление даже ответа не дали...
Девочки ее сейчас лежат в другой комнате и спят. В комнате той, наверно, три кровати, и они на этих кроватях спят. Одна девочка некрасивая, другая – красивая, но с монгольскими чертами, а третья слабенькая такая и больная, и она, наверно, скоро умрет.
Они там, она здесь. Почему?
Потому что, когда она была девушка, то из Полесья (а там все не похожи на московских или украинских, веселые все и открытые, и работы никакой не боятся – хоть редьку сажать, хоть деготь сидеть, хоть на людей стирать), вот из этого-то Полесья поехала она по призыву поселяться возле Амура на рыбалке у реки и по дороге, на митинге, встретилась с большим человеком. Ну он вскоре семью бросил, они поженились, и девочки пошли. А потом нарком заболел, и надо было срочно ехать лечиться в Москву, а детей оставили его родственникам. Болел он долго, в правительственной больнице, а ей дали эту комнату и обстановку: кровать никелированную – тут вот только шарика не хватает, – трельяж, тумбочки, комод, одеяла, этажерку – всё, как в гостинице, чтоб она пока временно жила. И стал ее муж умирать. А пока умирал, в Монголии против него что-то началось, и попал он тогда в Москве под следствие, но месяц никак не мог очнуться, а его родственники в Монголии как раз отправились кочевать и девочек в Улан-Баторе Хото в приют поместили. Но тут муж умер и всё следствие закрыли. А девочки теперь как иностранные подданные остались – ведь очень скоро война началась. А там старая семья не хочет, кажется, детей отдавать. А если отдадут, то кто привезет, ехать же два месяца на поезде? А если разрешат и она поедет сама, то два – туда, два – обратно. С детьми же. И война идет, и вот вся мебель не ее, а казенная, а тут еще с Василием Ивановичем познакомились.
– Тетя Оля, а самую большую дочку Нарина зовут?
– Да.
– Видишь, я говорила, а ты говорил "солнце".
– Я "Нарина" говорил, а это значит "солнце"...
– Тетя Оля, а Василий Иванович ведь младший лейтенант?
– Торько пока. Скоро его повысят.
– Видишь, а ты говорила, что лейтенант...
– Тихо, она же услышит!.. Сказано тебе про него не спрашивать...
Эти мальчик и девочка – брат и сестра. Сестра – подросток, а мальчик мальчик. Ольга Семеновна их подкармливает, но приходят они не только за этим – мол, сходим и поедим шоколаду или колбасы американской. Они приходят, вероятно, и потому, что встречают здесь заботу и любовь, хотя собственная мама в этом им тоже не отказывает, но в гостях же всегда лучше.
Девочку привлекают, кажется, и тайны здешней взрослой жизни; девочка через года полтора станет совсем девушкой, и даже переписывается уже с фронтом, и даже получила письмо от отделенного Гарика Дука, правда, вскоре Гарик писать перестал. Наверно, погиб, но это трудно представимо.
Иногда Ольга Семеновна в стороне от братишки что-то объясняет девочке. Девочка краснеет, но слушает внимательно, и сама, опустив глаза, что-то бормочет. Она очень злая и нравная эта девочка, и с матерью не станет говорить, о чем секретничает, чтобы брат не услыхал, с Ольгой Семеновной.
Еще она с интересом разглядывает всякое женское белье, приносимое в стирку, и смеется с Ольгой Семеновной над старинными панталонами старухи Балиной, в которых специальная прореха между штанин. Такой раньше был фасон!
Так они и ходят, так и заходят. И, возможно, это инстинкт самосохранения, а возможно, инстинкт жизни, ради которого дочиста съедают картошку с тушенкой и девочка и мальчик, ради которого девочка изучает всякие застежки и тесемки взрослых женщин, ради которого спят в приюте и проснутся, чтобы грызть на час против нашего недоваренное по монгольскому правилу мясо, девочки, ради которого, выпив с Василием по рюмке водки "Тархун", как бы забывает о своих далеких детях Ольга Семеновна, и ради которого сам младший лейтенант Василий Иванов сын Суворов, бывший оголец из города Кеми, приноравливается к травяной улице.
– Ольга!
– Да...
– Ольга! Как я люблю глубину твоих ласковых глаз! – красиво шепчет Вася красивые слова песни в полуздоровое ухо Ольги Семеновны, а это можно сделать, только когда лежишь у стенки.
– Мирый!
– Как я хочу к им прижаться сейчас! Гу-ба-ми!
– Пожаруста, мирый рейтенант мой...
– Не лейтенант пока, Ольгуня. Но ништяк! Будем лейтенантами! Слышь, Ольга, ты честно за наркомом была?
– Вы же знаете...
– Забожись.
– Я же паспорт даже...
