Текст книги "Стихи (3)"

Автор книги: Артюр Рембо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Я гнаться мог всю ночь за рифмой непослушной.

Семью окошками, под шорох звезд радушный,

Мне кабачок Большой Медведицы мигал.

В осенней тихой мгле, когда предметы сини

И каплет, как роса, вино ночной теплыни,

Я слушал, как луна скользит меж облаков.

Иль, сидя на пеньке, следил, как бродят тени,

И сочинял стихи, поджав к груди колени,

Как струны, теребя резинки башмаков.

Перевод П. Петровского:

Сжав кулаки в изорванных карманах,

Я в столь же призрачном пальто моем

Мечтатель мальчик – с музой шел вдвоем.

О, как мечтал я страстно о романах!

На мне одежда превратилась в клочья,

Шагая, ритм стихов я отбивал.

Звезд мирный шелест раздавался ночью,

Когда под ними делал я привал.

Внимал я звездам, сидя у тропинки,

И чувствовал, как падают росинки

На лоб мой, опьяняя, как вино;

Держа у сердца рваные ботинки,

Как струны, я тянул из них резинки,

Подыскивая рифмы заодно!

СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА

XXIV. Голова фавна

Впервые напечатано без ведома автора в журнале "Ла Вог" за 7-14 июня 1886 г., приведено во втором издании "Пр_о_клятых поэтов" Поля Верлена (1888).

Источником текста является копия Верлена, написанная, вероятно, по памяти.

Среди отдаленных литературных источников произведения Рембо называют "Фавна", длинное стихотворение поэта-парнасца Виктора де Лапрада (1866), однако более существенны элементы версификационной и ритмической близости с "Сатурновскими стихотворениями" Верлена.

Перевод третьего стиха передает редкостно дерзкую для силлабического стихосложения вольность: стопораздел в десятисложном здесь приходится на немое "е" (пятый слог), что меняло всю французскую стихотворную ритмику XVII-XIX вв.:

De fleurs splendides // ou le baiser dort...

Другие переводы – Г. Петникова, Т. Левита (прозой) и Н. Банникова.

Перевод Г. Петникова:

Среди листвы, солнцем златящийся,

В молодой оправе живых изумрудов,

Где расцвеченный цветами, томящийся,

Спит поцелуи узорной причудой,

Фавн распаленный поводит глазами,

Буро-кровавый, как старое вино,

И, красные цветы кусая зубами,

Морщит губы улыбкой сквозь веток венок.

Вот он, как белка, исчез проворный,

И смех его искрится в каждом листе,

И веришь, вздрогнув в тревоге невольной,

Поцелую, скрытому в лесной дремоте.

Перевод Н. Банникова:

Где ветви, словно облако резное,

Сквозь золото резьбы, среди купав,

Где, цепенея в тишине и зное,

Спит поцелуй на гибких стеблях трав,

Просунул рожки фавн, кося глазами,

Как старое вино, шафранно-ал,

И, рот набив багряными цветами,

Он выпрямился и захохотал.

Потом он, будто белка, мигом скрылся,

Звенящим хохотом тревожа лес,

А поцелуй, что в тишине таился,

Спугнул снегирь и тотчас сам исчез.

XXV. Сидящие

Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 12-19 октября 1883 г. и в книге Поля Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).

Так же как и предыдущее, сохранено Верленом и печатается но его копии, написанной, видимо, по памяти.

В "Пр_о_клятых поэтах" Верлен рассказал как бы внешнюю историю этого зловещего шедевра: шарлевильских библиотекарей, и особенно главного библиотекаря, донимали просьбы школяра Рембо, выписывавшего десятками редкие и старинные книги. Верлен не ставил себе цель раскрыть символический смысл неистово-злобного стихотворения Рембо, но у него вырвалось подсказанное текстом или беседами с Рембо ключевое определение главного библиотекаря "отличный бюрократ".

Для понимания гневного пафоса стихотворения в его символике и во временной перспективе, обращенной к XX в., многое дает стих 40, где говорится о "fiers bureaux" (о "конторах важных").

Сила пафоса ненависти Рембо ведет к словотворчеству: под пером его возникают гротескные неологизмы, соответствующие основной метафоре сочетания сидней с сиденьями.

Другие переводы – А. Гатова и В. Парнаха.

Перевод А. Гатова (под заголовком "Заседатели"):

Черны, как опухоли; синь и зелень дуг

Вокруг их век; дрожат, и пальцы в бедра врыты.

И черепа у них с налетом смутных мук,

Как прокаженные кладбищенские плиты.

В эпилептической любви их костяки

Вобрали стульев их огромные скелеты.

Рахит поджатых ног и перегар тоски

Пред адвокатами в упор зимой и летом.

Их кожа лоснится – хрустящий коленкор.

Сиденья и они срослись в один орнамент.

За окнами к весне оттаивает двор,

И трепет этих жаб взорвался волдырями.

В коричневых штанах, на стульях, – и углы

Соломы с добротой к зазубринам их чресел.

Душа погасших солнц – в бессилии золы,

В соломе выжженной – зерно, и колос весел.

К коленным чашечкам – зубами, и под стул

Уходят пальцы их – бравурный марш с трубою.

И баркаролы гул их вены захлестнул,

И страсть морочит качкой боковою.

О, не подняться 6 им! Они встают, рыча,

И это гибель, кораблекрушенье.

С кошачьей ловкостью жестокость палача,

И панталоны их вздувает при движенье.

Вы слушаете их, и жажды кипяток

Ударить о стену башками их, плешивых,

Сшибить стремительно с кривых звериных ног.

Их пуговицы в ряд, как злость зрачков фальшивых.

Зрачки процеживают вечно черный яд,

Рукой невидимой убийство шлют вдогонку.

Посмотрят, и глаза избитых псов слезят,

И жарко вам, попав в кровавую воронку.

Садятся – снова грязных строй манжет.

Их подняли, расстроили их, чтобы

Нарушить желез их многочасовый бред,

Когда, как виноград, качаются их зобы.

И вновь на веки им спустил забрала сон.

На кулаки мечта кладет их подбородки,

Туркочет про любовь, и все они вдогон

Приклеиваются слюной к своей находке...

Цветы чернильные и брызги запятых

Подобны пестикам, их в лихорадку бросив

Под сонный зуд стрекоз зелено-золотых...

– И пол их взводят острия колосьев.

Перевод В. Парнаха:

Рябые, серые; зелеными кругами

Тупые буркалы у них обведены;

Вся голова в буграх, исходит лишаями,

Как прокаженное цветение стены;

Скелету черному соломенного стула

Они привили свой чудовищный костяк;

Припадочная страсть к Сиденью их пригнула,

С кривыми прутьями они вступают в брак.

Со стульями они вовек нерасторжимы.

Подставив лысину под розовый закат,

Они глядят в окно, где увядав зимы,

И мелкой дрожью жаб мучительно дрожат.

И милостивы к ним Сидения; покорна

Солома бурая их острым костякам.

В усатом колосе, где набухали зерна,

Душа старинных солнц сияет старикам.

И так Сидящие, поджав к зубам колени,

По днищу стульев бьют, как в гулкий барабан,

И рокот баркарол исполнен сладкой лени,

И голову кружит качанье и туман.

Не заставляй их встать! Ведь это катастрофа!

Они поднимутся, ворча, как злобный кот,

Расправят медленно лопатки... О Голгофа!

Штанина каждая торчком на них встает.

Идут, и топот ног звучит сильней укоров,

И в стены тычутся, шатаясь от тоски,

И пуговицы их во мраке коридоров

Притягивают вас, как дикие зрачки.

У них незримые губительные руки...

Усядутся опять, но взор их точит яд,

Застывший в жалобных глазах побитой суки,

И вы потеете, ввергаясь в этот взгляд.

Сжимая кулаки в засаленных манжетах,

Забыть не могут тех, кто их заставил встать,

И злые кадыки у стариков задетых

С утра до вечера готовы трепетать.

Когда суровый сон опустит их забрала,

Они увидят вновь, плодотворя свои стул,

Шеренгу стульчиков блистательного зала,

Достойных стать детьми того, кто здесь уснул.

Чернильные цветы, распластанные розы

Пыльцою запятых восторженно блюют,

Баюкая любовь, как синие стрекозы,

И вновь соломинки щекочут старый уд.

XXVI. Таможенники

Впервые напечатано посмертно в октябре 1906 г, в "Ревю литтерэр до Пари э де Шампань".

Источником, как и у предыдущих, является написанная по памяти копия Верлена. Стихотворение – настоящий сонет с объединяющей два катрена рифмовкой.

Если мысленно соединить "Блестящую победу у Саарбрюкена", "Богему", "Сидящих", "Таможенников", то можно заметить, насколько Рембо оказался близок бунтующей французской молодежи следующего столетия (1968). Ему ненавистна государственность Второй империи и Третьей республики, ему ненавистны таможенники и пограничные войска, прямо воплощающие насилие этой государственности над новыми Фаустами и Фра Дьяволо (напомним, что это прозвище свободолюбивого разбойника из одноименной оперы Д. Ф. Э. Обера по пьесе Э. Скриба), насилие над нимфами ("фавнессами"), подругами вольных героев, и, наконец, насилие над бродячим нищим поэтом.

Таможенники – носители антиличностного, глубоко противного Рембо начала – клеймятся поэтом злее, чем войска Третьей республики и Второй империи.

Другой перевод – П. Антокольского:

Ругающиеся в печенку, в душу, в бога,

Солдаты, моряки, изгнанники земли,

Нуль пред империей, – едва они пришли

На пограничный пункт, где землю делят строго.

Зубами трубку сжав, почуяв издали,

Что скоро в сумерки оденется дорога,

Таможенник идет в сопровождены! дога

И различает след, затоптанный в пыли.

Тут все законники, им не до новых правил,

Ждут черта с Фаустом, чтоб взять их на прицел:

"Что, старикан, в мешке?" – "Ступай, покуда цел!"

Но если к молодой красотке шаг направил

Таможенник, – гляди, как сразу он ослаб.

В аду очутишься от этих скользких лап!

XXVII. Вечерняя молитва

Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 5-12 октября 1883 г., затем – в книге Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).

Сохранился и автограф, и копия Верлена, в которой есть немногочисленные отступления, частично могущие быть объясненными воснроизведзпием по памяти, а частично разными стадиями обработки текста самим Рембо. В изданиях 1912 и 1922 гг. предпочтение отдано тексту копии Верлена.

В 1911 г., в переломные годы развития русской поэзии, своеобразие сонета передал Б. Лившиц:

Прекрасный херувим с руками брадобрея,

Я коротаю день за кружкою резной:

От пива мой живот, вздуваясь и жирея,

Стал сходен с парусом над водной пеленой.

Как в птичнике помет дымится голубиный,

Томя ожогами, во мне роятся сны,

И сердце иногда печально, как рябины,

Окрашенные в кровь осенней желтизны.

Когда же, тщательно все сны переварив

И весело себя по животу похлопав,

Встаю из-за стола, я чувствую позыв...

Спокойный, как творец и кедров, и иссопов,

Пускаю ввысь струю, искусно окропив

Янтарной жидкостью семью гелиотропов.

XXVIII. Парижская военная песня

Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо "Реликварий".

Сохранился автограф в письме к Полю Демени от 15 мая 1871 г.

Революционное стихотворение "Парижская военная песня" откровенно пародирует и по форме стиха, и по заглавию "Кавказскую военную песню" Фр. Коппе. Болтливости Коппе (которого все более ясно осознавали как почта мещанского, буржуазного, т. е., по страшным временам 1871 г., как версальского) в стихотворении Рембо противопоставлена деловая конкретность современных событий.

"Парижская военная песня" в строгом смысле должна быть отнесена к поэзии Парижской коммуны: она написана в то время, когда Коммуна продолжала жить и бороться, ею вдохновлена, выражает чувства, волновавшие многих ее участников. Нельзя никак согласиться с точкой зрения, будто поэтический вклад стихотворения "незначителен" (R. С., р. 94).

Другой перевод – П. Антокольского:

Военная песня парижан

Весна раскрылась так легко,

Так ослепительна природа,

Поскольку Тьер, Пикар и Кo

Украли Собственность Народа.

Но сколько голых задниц, Май!

В зеленых пригородных чащах

Радушно жди и принимай

Поток входящих – исходящих!

От блеска сабель, киверов

И медных труб не ждешь идиллий.

Они в любой парижский ров

Горячей крови напрудили.

Мы разгулялись в первый раз,

И в наши темные трущобы

Заря втыкает желтый глаз

Без интереса и без злобы.

Тьер и Пикар... Но как старо

Коверкать солнце зеркалами

И заливать пейзаж Коро

Горючим, превращенным в пламя.

Великий Трюк, подручный ваш,

И Фавр, подперченный к обеду,

В чертополохе ждут, когда ж

Удастся праздновать победу.

В Великом Городе жара

Растет на зависть керосину.

Мы утверждаем, что пора

Свалить вас замертво в трясину.

И Деревенщина услышит,

Присев на травушку орлом,

Каким крушеньем красным пышет

Весенний этот бурелом.

XXIX. Мои возлюбленные малютки

Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо "Реликварий".

Источник текста – письмо к Полю Демени от 15 мая 1871 г., тот же, что и для предыдущего.

Коммуна борется; Рембо пишет в письме, что рвется ей на помощь. Он еще воспоет ее героинь и символически воплотит ее в прекрасном и грозном образе женщины, вроде Свободы Делакруа. А из-под пера поэта одновременно выходят произведения, не просто ведущие в области, раньше считавшиеся непоэтическими, а относящиеся к непоэзии как таковой.

На грубость формы деидеализации любви у Рембо могли повлиять и гнетущие впечатления от неласковости и давящего деспотизма матери, а возможно, и какие-то изъяны личного опыта подростка. К тому же в 1871 г. у Рембо все это осложнялось последствиями года без учебы, неистовым темпом его поэтического развития.

Рембо подросток со свойственными возрасту наплывами грубости и напускного цинизма нес, однако, груз непомерной одаренности. И все это в условиях такого завихрения французской истории, которое сбивало с толку мудрого Флобера, а Жорж Санд побуждало чернить Коммуну.

Обращающее на себя внимание введение в поэзию научных терминов у Рембо и у Лотреамона ведет к разрушению старого понятия об образе и к особому стилистическому хаосу. Гидролат, упомянутый в стихе 1,результат возгонки душистых настоек, здесь – дождь (по-франц. еще причудливее: un hydrolal lacrymal – "лакримальныи гидролат", т. е. "слезный, слезливый дождь").

В стихах 2, 9, 41 такие выражения, как "небес капуста", "уродка голубая", "звезд блеклый ворох", – детали, предваряющие в поэзии колорит Сезанна и его последователей.

Сведений о других переводах этого стихотворения нет.

XXX. На корточках

Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо "Реликварий".

Третье и последнее стихотворение в том же письме к Демени, что и предыдущее. Отточия соответствуют отточиям автографа.

Во всех изданиях (начиная с издания Ванье 1895 г. с предисловием Поля Верлена до издания Плеяды 1946 г.) текст печатался не по автографу, а по вскоре утраченной копии Верлена, в которой вместо "брат Милотюс (Мил_о_тус)" стояло "брат Калотюс". Возможно, этот вариант восходит к более позднему тексту Рембо, где относительно частный намек на Эрнеста Милло (?) заменен намеком на ироническое родовое прозвище всего первого сословия, духовенства – "калотены" ("скуфейники").

Во всяком случае, применительно к этому стихотворению приходится повторить то, что говорилось о двух предыдущих: хотя оно относится к области эстетики безобразного, в нем поэт так же, как в "Сидящих", создавал гипертрофированно-уродливый образ чиновничества и бюрократии: так, в скорченных на горшках субъектах он являет гротескный образ "калотенов" и неподвижной "деревенщины" – опоры версальцев.

См. также комментарий к стихотворению "Сидящие".

Сведений о других переводах нет.

XXXI. Семилетние поэты

Впервые напечатано в 1891 г. без ведома автора в книге Рембо "Реликварий".

Автограф – в письме к Полю Демени от 10 июни 1871 г.

Дата 26 мая 1871 г., которой помечено стихотворение, среди других вещей, точно не датированных, привлекает внимание. Указанный день может не быть реальной датой. Скорее это либо дата – символ (один из последних дней Коммуны), либо дата – алиби юноши, который в эти дни пытался сквозь версальские Заставы прорваться на помощь Парижу.

Сведений о других переводах нет.

XXXII. Бедняки в церкви

Впервые напечатано без ведома автора в 1891 г. в книге Рембо "Реликварий".

Источник тот же, что и предыдущего, – письмо к Полю Демени от 10 июня 1871 г.

Другие переводы – А. Арго, Т. Левита.

Перевод А. Арго:

Бедняки во храме

Заняв последний ряд на скамьях деревянных,

Где едкий полумрак впивается в глаза,

Они вклиняют в хор молений осиянных

Истошные свои глухие голоса.

Им запах ладана милей, чем запах хлеба;

Как псы побитые, умильны и слабы,

Сладчайшему Христу, царю земли и неба,

Они несут свои нежнейшие мольбы.

Шесть дней господь велит им напрягать силенки,

И только на седьмой, по благости своей,

Он разрешает им, закутавши в пеленки,

Баюкать и кормить ревущих малышей.

Не гнутся ноги их, и мутный взгляд слезится,

Постыл им суп один и тот же каждый день,

И с завистью они взирают, как девицы

Проходят в первый ряд, шляпенки набекрень.

Там дома холод, сор, и грязная посуда,

И вечно пьяный муж, и вечно затхлый дух,

А здесь собрание почтенных, сухогрудых,

Поющих, плачущих и ноющих старух.

Здесь эпилептики, безрукие, хромые

Со всех окраин, все разряды, все статьи,

И даже с верным псом бродящие слепые

В молитвенник носы уставили свои.

Гнусавят без конца, безудержно и страстно,

Бросая господу вопросы и мольбы,

А с потолка Исус глядит так безучастно

На толщину задов, на чахлость худобы.

Здесь мяса не видать и нет сукна в помине,

Нет жестов озорных, нет острого словца,

И проповедь цветет цитатой по-латыни,

И льется благодать в открытые сердца.

В конце молебствия, когда настанет вечер,

Те дамы модные, что впереди сидят,

Поведают Христу, как мучает их печень,

И пальчики святой водицей окропят.

Перевод Т. Левита:

Сгрудились по углам церковным между скамий;

Галдят; дыханием зловонным греют их.

Хор изливается, гнуся над бедняками,

Что в двадцать голосов ревут священный стих;

И, к воска запаху мешая запах хлеба,

– Так пса побитого умильна голова

Взывают бедняки к владыке, к богу неба,

Шлют смехотворные, упрямые слова.

Да, бабам хорошо, скамейки просидевшим,

Шесть черных дней подряд господь не попустил!

Они баюкают, лохмотьями угревши,

Своих детенышей ревущих, – нету сил.

И, груди грязные наружу выставляя,

Не молятся, хотя мольба в глазах горит,

Но только смотрят, как задористо гуляют

Девчонки в шляпах, потерявших всякий вид.

Снаружи холод, голод, муж всегда на взводе.

Пускай! Лишь час один, – а там пусть муки, страх!

Меж тем по сторонам гнусавит, шепчет, бродит

Коллекция старух в лубочных стихарях.

Тут попрошайки, тут все хворые падучей,

Которым никогда гроша не подадут,

И в требник прячутся, от старости пахучий;

Тут также все слепцы, которых псы ведут

И все слюнят мольбу бессмысленно, никчемно

Исусу, блеклому от желтого окна,

Мечтающему там, на высоте огромной.

От злого нищего и злого пузана,

От привередливых и тех, кто пахнет гнилью,

Как отвратителен сей мерзкий балаган!

А проповедь меж тем искусно расцветили,

Стал настоятелен священных таинств гам,

Когда в приделах темных превратился вечер

В банальный шелк; когда с улыбкой кислой, злой

Благотворительницы, жалуясь на печень,

Шли пальцы желтые кропить святой водой.

XXXIII. Украденное сердце

Впервые напечатано без ведома автора (строфы I-II) в "Ла Вог" за 7-14 июня 1886 г. и во втором издании книги Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1888), а целиком – в книге Рембо "Реликварий" в 1891 г.

Источником текста служат автограф письма Рембо к ИзамОару от 13 мая 1871 г. (под заглавием "Измытаренное сердце" и с пометой, что стихотворение "ни о чем не говорит"), автограф письма к Демени от 10 июня 1871 г. (откуда и два предыдущие стихотворения), где стихотворение называется "Сердце паяца", и, наконец, копия, сделанная рукой Верлена, – "Украденное сердце", по которой стихотворение печатается.

Стихотворение написано в виде триолета с соблюдением двух рифм в каждой строфе и с повторением первого стиха в четвертом, а первых двух – в седьмом и восьмом.

Вокруг стихотворения идут жаркие споры (см. комментарии: к изданию Плеяды, р. 670-671; OSB, р. 398-399).

Большинство французских исследователей видят в триолете Рембо отражение испытаний, выпавших на долю вольного стрелка Коммуны, которому было тогда шестнадцать" с половиной лет, в недели пребывания в солдатской среде в казарме Бабилонн в Париже.

Роллан де Реневиль и Жюль Мукэ склоняются к тому, что это скорее метафорическое изображение столкновения юного революционера с шарлевильскими обывателями, которые были враждебны его коммунарскому пафосу и которых он, страдая от их цинизма и равнодушия, старался эпатировать напускным цинизмом. Эти критики видят здесь параллель стихотворениям "Сидящие", "На корточках", "Бедняки в церкви".

Изамбар высказывал остроумную, но маловероятную гипотезу, будто стихотворение имеет книжные корни и представляет страдания юнги, пустившегося в желанное путешествие и встретившегося с реальностью жизни экипажа, как бы прототипа "Пьяного корабля".

Контекст писем, в которых Рембо посылал стихотворение, не дает основания для первой и третьей точек зрения и делает весьма вероятной вторую.

Ученое слово, найденное Рембо для характеристики грубой разнузданности шуток окружающих, заставлявшей страдать его сердце, достаточно выразительно и без пояснений, что "итифаллы" – это изображения фаллоса, входившие в символику дионисийских празднеств в некоторых городах Древней Греции. Однако, возможно, Рембо знал то, чего не знали его комментаторы, а именно, что "итифалликон" применительно к размеру стиха означало сложно скандируемый стих (усеченная анапестическая тетралогия и трохаическая триподия): тем самым прилагательное могло характеризовать "ритмику" бурного веселья. Сведений о других переводах нет.

XXXIV. Парижская оргия, или Париж заселяется вновь

Впервые напечатано без ведома поэта сначала в отрывках (строфы III и XI) под вторым заглавием в "Лютэс" за 2-9 ноября 1883 г. и в "Пр_о_клятых поэтах" Верлена (1884), затем целиком – в "Ла Плюм" от 13 сентября 1890 г.

Исходным пунктом является второе из двух _утраченных_ писем Рембо Верлену от сентября 1871 г., но текст сохранился исключительно благодаря Верлену, который постепенно восстанавливал и уточнял его но памяти с 1883 по 1895 г.

Знаменитое революционное стихотворение Рембо "Парижская оргия" является одной из вершин всей поэзии Коммуны.

Стихотворение вобрало предыдущий поэтический опыт Рембо и переплавило опыт поэтов, его предшественников. Рембо как бы создает вторую страницу дилогии о сражающемся великом городе после стихотворения Леконт де Лиля "Освящение Парижа". У Леконт де Лиля речь шла о декабрьской обороне столицы против немцев. Датированное январем 1871 г., стихотворение мэтра попало в руки Рембо во время его весеннего пребывания в Париже. Рембо, сохраняя преемственность и некоторую перекличку в образах (см.: OSB, р. 400), превращает патриотическую идею в социальную и достигает тона, далекого тем интеллигентским интонациям, в которых выражен гнев Леконт де Лиля.

В нагромождении бранных эпитетов – для характеристики реакционеров Рембо развивает до крайности стилистический прием "Возмездий" Гюго; оттуда же и саркастические слова: "...порядок вновь царит" (ср. у Гюго в "Возмездиях": "L'ordre est retabli; La societe est sauvee"; ср.: OSB, p. 401). Еще одну литературную ассоциацию, которая как бы ставит поэтов, включая Банвилля, на сторону Коммуны, комментаторы усматривают в стихе, где говорится, что Стриксы (Стриги) мифологические вампиры древности – не погасят глаза кариатид: в книге Теодора де Банвилля "Кариатиды" судьба не может заставить кариатид склонить головы...

Как в стихотворении "Офелия", здесь поэт непосредственно выступает в третьем лице. Образ такого поэта-пророка, вещающего о грядущей трудной победе, приводит русскому читателю на память волошинские строки: "...ты не актер и зритель. // Ты соучастник судьбы, раскрывающий замысел драмы".

В связи с образом поэта интересен вопрос о жесткости структур, несмотря на кажущийся хаос в стихотворениях Рембо середины 1871 г. Нельзя безоговорочно согласиться с мнением Сюзанны Бернар, что Верлен (или издатель Ванье) неправильно поместил последнюю, XIX строфу. Нечетное число строф не может быть аргументом, ибо нечет свойствен и стихотворениям "Бедняки в церкви", "На корточках". До XVIII строфы порядок явно не перепутан, ибо обращения поэта повторяются со строгой структурной закономерностью в конце строфы VIII (стих 64) и XVI (стих 128), а упоминание поэта – также в XVIII (стих 133).

Перед переводчиками возникала большая трудность, так как мужской род русского слова "город" (кроме случая "столица") не совпадает с французским женским родом (восходящим к латыни и имеющим аналогии в греческом, немецком и во многих других языках). Между тем в соответствии с французской традицией Революционный Париж (так же как Свобода или Революционная Франция) изображен у Рембо женщиной.

В 1910 г. в журнале "Современный мир" (Э 3) искусствовед Я. Тугендхольд в работе "Город во французском искусстве XIX века" (вышла и отдельной книгой), кратко, но сочувственно охарактеризовав Рембо как поэта Парижской коммуны, дал и прозаический перевод трех строф (XVI-XVIII) из "Парижской оргии":

"Хотя страшно видеть тебя покрытым струнами; хотя никогда еще не делали из города язвы более зловонной на лоне зеленой природы – поэт тебе говорит: твоя красота величественна!

Гроза осветила твою державную поэзию, безмерное сдвижение сил тебе полезно, твое море вскипает и шумит. Избранный народ, собери же свои вопли в сердце глухого рожка!

Поэт подхватит рыданья обесславленных, ненависть каторжников, ропот отверженных, и лучи его любви заклеймят женщин, его строфы гневно восстанут: вот, вот они, бандиты".

Опыт первого стихотворного русского перевода "Парижской оргии" принадлежит малоизвестному поэту Колау Чернявскому. Он писал стихи примерно с 1910 г. по начало 30-х годов. В 1931 г. в Тбилиси был опубликован его перевод книги стихов С. Чиковани "Шелк" с грузинского на русский язык.

Перевод из Рембо – под принятым тогда вторым заголовком "Париж заселяется вновь" и с примечанием переводчика: "Версальцами после Коммуны" напечатан в маленьком (30 с.) сборнике: Чернявский Колау. Письма (стихи). Тифлис, 1927 г. В книге сделана также попытка дать свой вариант перевода "Интернационала" Потье.

Перевод стихотворения Рембо, несмотря на его крайние странности и слабости, должен быть приведен как первый опыт. Введенная К. Чернявским нумерация строф нами опущена.

А вот он, подлые! Со станций лезьте прочь,

– И солнце горном недр повытерло бульвары.

Кишели варвары везде однажды в ночь,

На западе воссел мощами город старый.

Отлив предупредит – пожара не случится.

Идите – вот бульвары, набережных ряд,

И легкая лазурь над зданьями лучится.

Раз вечером ее потряс багрец гранат.

А падалью дворцов в лесах набейте ниши,

И ужасом былым глаза освежены.

Сведенных бедр стада воспламенно-рыжи.

Безумейте! Косясь без толку, вы смешны.

Собаки с течкою, жующие припарки.

Зов золотых домов: кради, что попадет,

И ешьте! Веселясь, уже нисходит в парки

В глубоких корчах ночь. Шальной, хмельной народ,

Пей горькую! А свет в безумье, в напряженье

Под боком ворошит роскошные ручьи.

Не пустите слюны в стаканы, без движенья,

Без слова, в белой мгле глаза забыв свои.

Глотайте! – А для задних прелестей царицы

Внимайте действию икоты все тупей,

Надрыву. Слушайте – прыг в ночи-огневицы

Хрипящий идиот, старик, паяц, лакей.

О грязные сердца, ужасные уста,

Живее действуйте зловонными устами.

Для мерзких столбняков вина на стол – сюда!

О победители, желудки ваши в сраме!

Блевотине небес откройте ваши ноздри.

Кропите ядами покрепче струны шеи.

Затылок дерзкий ваш обнимут руки-сестры.

Поэт сказал: Подлец, сходи с ума скорей.

Во чреве той Жены взыскуя повсеместно,

Боитесь от нее вы судорог опять.

Вскричала, тиская [ваш] выводок бесчестный,

Ужасно на груди стремясь его зажать.

Венерик, царь, паяц безумный, чревословы

Парижу-блуднице не вы ль внушите страх?

И души и тела лоскутья, яд – не новы,

Ей только отряхнуть гнилой, сварливый прах.

Вы опрокинетесь на внутренности, воя.

Мертвея, шалые, и требуя деньги.

Блудница злая, чья грудь грозна от боя,

И бодрая, сожмет крутые кулаки.

Когда плясала ты над всякими злостями

И поножовщины, Париж, хватила ты,

Покоишься, храня пресветлыми зрачками

От той весны-красны немного доброты.

О полумертвая, скорбящая столица,

Чело и грудь твои грядущему отрог.

Бледна – за дверью дверь мильярдами ютится,

И темный век былой благословить бы мог.

Для грусти валовой насыщенное тело,

Ужасной жизни вновь вкусило ты, и чу!

По венам червячье свинцовое вскипело.

Морозные персты прильнут к любви – лучу.

Не так-то плохо все. Червяк, червяк свинцовый

Порыва все вперед и вовсе не стеснит,

Кариатидам глаз не заслоняли совы,

Где синюю ступень светил слеза златит.

Пусть в рубище таком опять ужасны встречи,

Из города никто не делал никогда

На рубище Земли зловоннее увечий,

Поэт сказал: Твоя блистает красота.

Поэзия – грозой помазанная высь;

И необъятных сил размах – тебе подмога.

Труд – лава. Ропщет смерть. Столица из столиц,

Все скрежеты сбери внутри глухого рога.

Поэт возьмет тогда шельмованных рыданья,

И ссыльных ненависть, и проклятых хулу.

Бичуют жен лучи, – любви его сиянье.

Запрыгают стихи! Вот, вот, служите злу!

Все старо общество, и древних оргий хрип

Распутству новому внушает зависть ныне.

А газа красных стен горячечный изгиб

Зловеще светится в белесоватой сини.

В 1930 г. в журнале "Вестник иностранной литературы" появился перевод стихотворения "Парижская оргия", выполненный Эдуардом Багрицким и Аркадием Штейнбергом:

Подлецы! Наводняйте вокзалы собой,

Солнце выдохом легких спалило бульвары.

Вот расселся на западе город святой,

Изводимый подагрой и астмою старой.

Не волнуйтесь! Пожаров прилив и отлив

Обречен – выступают пожарные помпы!

И забыл тротуар, буржуазно-потлив,

Как играли в пятнашки румяные бомбы!

Уберите развалины! Бельма зрачков

Отражают свечение суток несвежих!

Вот республика рыжих, давильня боков,

Идиотская биржа щипков и насмешек!

Эти суки уже пожирают бинты!

Объедайтесь, крадите! Победою первой

Обесчещены улицы. Пейте, коты,

Ваше пиво, пропахшее дымом и спермой!

Захлебнитесь абсентом! У мокрых дверей

Мертвецы и сокровища брошены рядом.

Старичишки, лакеи, рыгайте скорей

В честь праматери вашей с обрывистым задом.

Распахните гортани навстречу вину,

Сок лучей закипает, в кишечнике канув,

И распухшие Губы роняют слюну

На клейменое дно пресловутых стаканов.

О помойные глотки! Закисшие рты!

Где вино? Вот вино! Прощалыги, к добыче!

Победители! Настежь держать животы!

Ну, подставьте затылки с покорностью бычьей.

Отворите ноздрю ароматам клоак,

Обмакните клинки в ядовитые гущи.

Вам поэт говорит, подымая кулак:

– Сутенеры и трусы! Безумствуйте пуще!

Для того, чтоб вы щупали влажный живот

Вашей Родины-Матери, чтобы руками,

Раскидав ее груди, приставили рот

К потрясаемой спазмами яростной яме!

Сифилитики, воры, шуты, короли!

Ваши яды и ваши отребья не могут

Отравить эти комья парижской земли,

Смрадный город, как вшей, вас положит под ноготь.

И когда, опроставшись от ужаса, вы

Возопите о деньгах, о доме, о пище,

Выйдет Красная Дева с грудями, как львы,

Укрепляя для битвы свои кулачища!

Ты плясал ли когда-нибудь так, мой Париж?

Получал столько ран ножевых, мой Париж?