Текст книги "Терпеливый снайпер"

Автор книги: Артуро Перес-Реверте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Слабой улыбкой он чуть приоткрыл зубы, а мышастые глаза, казалось, посветлели.

– Я пишу, чтобы знать, кто я такой и где прохожу, повторял он. Пишу, чтобы знали, как меня не зовут. – Крот улыбнулся шире, явно что-то припоминая. – Слово со звоном.

– Вероятно, ему было что сказать. Или он так думал.

– Каждому, кто рисует на стенах, есть что сказать. Каждый знает, что ты – это ты и что другие тоже это знают. Пишешь ведь не для публики, а для других райтеров. Каждый имеет право на полминуты славы… Но Снайпер в отличие от меня мигом смекнул, насколько же это дело мимолетно. Меня всерьез доставало, что с нами борются. А для него в этом и был самый кайф. Это – «Тридцать секунд над Токио»[26] 26
  «Тридцать секунд над Токио» (Thirty Seconds Over Tokyo, 1944) – военная драма американского режиссера Мервина Лероя со Спенсером Трейси в главной роли; основана на реальных событиях – истории первого ответного авиаудара США против Японии во время Второй мировой войны («рейд Дулиттла», 18 апреля 1942 г.).


[Закрыть], любил он повторять. Обожал это кино и твердил, что на самом деле оно – про нас, про граффитчиков. Его заводило, что гибнет столько летчиков. Тысячу раз заставлял меня смотреть. Это и еще «Из первых рук» с Алеком Гиннессом[27] 27
  «Из первых рук» (The Horse’s Mouth, 1958) – комедия английского кинорежиссера Рональда Нима по одноименному роману Джойса Кэри (1944); британский актер Алек Гиннесс (1914–2000) сыграл в ней бедного эксцентричного художника.


[Закрыть], там про одного английского художника… Кинцо и вправду доставляет… И мы каждую ночь выходили с мечтой о железнодорожных станциях и вагонах метро. Мечтали получить свои тридцать секунд над Токио.

– Фотографий того времени нету?

– Со Снайпером? Да ты что… Об этом и заикнуться нельзя было. Никогда не позволял себя снимать.

– Даже друзьям?

– Да никому вообще. Тем более что друзей у него было немного.

– Волк-одиночка, значит?

– Нет, не совсем. – Крот задумался на миг. – Скорее – парашютист, приземлившийся в чужой стране. Он был из тех… из таких, кто, знаешь, вроде формально и входит в группу, а если приглядеться – нет, всегда на отшибе, всегда сам по себе.

– Мне пора закрываться, – сказал он, взглянув на часы. – Я вернулась в бар напротив и стала ждать. Крот присоединился ко мне через пятнадцать минут, когда опустил жалюзи, как полагается, размалеванные граффити. Он был в сильно ношенной армейской зеленой куртке, а черную шерстяную шапку держал в руке. Заказал красного вина и присел к стойке. В свете уличных фонарей, процеженном оконными стеклами, лицо его вдруг постарело.

– Снайпер любил повторять, что без росписи вагонов славы не добыть. И мы работали на станциях Аточе, Алькоркона, Фуэнлабрады. И в метро, конечно. Бомбили тоннели и стены депо. Сначала наши граффити не замазывали, и несколько недель кряду можно было видеть, как они вдруг проплывают мимо тебя за окном вагона. Мы их фотографировали, вклеивали в альбомы. Интернета в ту пору еще не было.

– А правда, что это вы изобрели «стопкранство»?

– Сущая правда. А потом распространилось по всему свету. Вклад Мадрида в мировую культуру граффити. И внесли его мы со Снайпером… Помню, как-то раз в Лос-Пеньяскалес стояли на путях, расписывали борт вагона. Поезд тронулся, Снайпер заскочил внутрь, дернул рычаг, спрыгнул и завершил дело. Вот это было по-настоящему круто.

А малевать где попало, добавил он через мгновение, это – для мальков. Надо было отыскивать трудные места, планировать акцию, перемахивать ограды, влезать через отдушины, внедряться, прятаться, идти по тоннелям в темноте, рисовать без света, чтобы не засекли, – и чувствовать, как бушует адреналин в крови, покуда простые смертные насасываются винищем или дрыхнут. Рисковать свободой и деньгами – и все ради того, чтобы в шесть утра полусонные граждане на перроне увидели, как мимо плывут твои композиции.

– Мы усиленно тренировались. Надо быть в форме, чтобы перескакивать через заборы и удирать, чтоб не поймали. А гонялись за нами – страшное дело… Снайпер однажды решил не убегать, а отбиваться. Сказал, что в группе мы не менее опасны, чем полиция или охранники. Потому что нам надоело терпеть побои и всякие издевательства. И вот мы решили собрать коллег, укрепить тылы. Снайпер это придумал, и несколько раз мы действовали группой, сцеплялись с охраной. Обычно-то он всегда действовал в одиночку, если не считать, понятно, меня. И после того как мы расстались, другого напарника он себе не завел. Случай довольно редкий, потому что когда райтеры работают сообща, они подначивают друг друга, берут «на слабо» – а потом есть что вспомнить и о чем поговорить. Но вот он был такой. Знаешь – из тех, которые на революцию смотрят с балкона, потом выходят на улицу, организуют жителей и становятся во главе. А после победы – исчезают.

– Он крутил любовь с кем-нибудь? Как у него было с этим делом? Встречался, как это называется?

– Постоянной подружки не было. Хотя он очень нравился девчонкам – он хорошего роста, недурен собой, не ветрогон. Из породы молчунов: сидишь рядом с таким у стойки, убалтываешь какую-нибудь девицу и вдруг замечаешь, что поверх твоего плеча она смотрит на него, глаз не сводит.

– А чувства какие-нибудь он испытывал?

– К девчонкам?

– Вообще.

Крот молчал, рассматривая свой стакан. Мне показалось, что мой вопрос поставил его в тупик.

– Не знаю… – протянул он наконец. – Но в девяносто пятом мы оба ревели, когда коммунальщики-муниципалы соскабливали роскошный шестицветный тэг Пружины со стены Ботанического сада… Он ведь умер всего за несколько месяцев до того. От рака поджелудочной железы, кажется.

Он еще подумал. Потом поднес стакан ко рту и продолжил мыслительный процесс.

– Снайпер неизменно сохранял спокойствие, – сказал он. – Никогда не терял головы, даже если за нами гнались сторожа или полицейские. И это его спокойствие порой могло очень дорого нам обойтись. Обычно ведь как? Размечаешь контуры, заливаешь краску – и ходу, пока не сцапали… В кромешной тьме чешешь от станции к станции по путям в тоннеле, потому что кому же охота, чтоб тебя догнали и отвалтузили?.. Однажды я увидел огни вдалеке – явно фонари – и крикнул ему «беги!» и сам рванул прочь, а он – представь только – продолжал писать, покуда обходчики не подошли уже метров на тридцать. Только тогда он вывел: «Не дамся» – и смылся.

– Легендарная личность этот Снайпер, – заметила я.

– Да, – согласился он после краткого молчания, проникнутого, показалось мне, горечью, – легендарная. Офигительно легендарная.

Поставил пустой стакан на стойку, а когда бармен-марокканец предложил налить, качнул головой. Взглянул на часы.

– И как же вы перешли из «лучников» в настоящие райтеры, когда стали делать композиции?

– Еще до того как ушел Пружина, естественный путь был для нас исчерпан. Одни просто его оставили, другие прониклись нью-йоркской культурой, хип-хопом – это и занятней, и открывало большие возможности… И в тетради моей тогдашней подружки я нарисовал себе новый тэг. И перестал быть «лучником». Как и Снайпер. Мы перешли к граффити американским и европейским и мечтали делать чего-нибудь помасштабней, посерьезней. Более изысканное и замысловатое, что ли. Снайпер с вожделением мечтал, как эти его граффити забьют стенные росписи, которые власти официально предлагали уличным художникам.

– Уматывай отсюда.

На этот раз от внезапной широкой улыбки пришли в движение даже бакены и усы. Сейчас мне улыбался старый, вышедший в тираж райтер, а не хозяин торговой точки под названием «Радикал».

– Да, один из его лучших слоганов… Снайпер и в самом деле был хорош, особенно когда работал в одиночку и в своем стиле. У него даже брали автографы. Как-то ночью двое полицейских издали наблюдали, как он пишет. Потом подошли и попросили снять капюшон – они, мол, хотят разглядеть его лицо. Снайпер им в ответ: «И не подумаю. Сейчас рвану от вас, а работа останется неконченой, и это будет жалко». Сержант подумал минутку и говорит: «Ладно, парень, валяй дальше». И автограф попросил.

– А у тебя никогда не брали?

– Никогда, – внезапная смутная досада стерла улыбку с лица. – Снайпер всегда был вполне себе звезда.

– А для тебя это не имело значения?

– Нет. Тогда еще нет. Потому что жили мы невероятной жизнью. Садились потом и смотрели на людей, разглядывавших наши граффити. Однажды, помню, целую ночь расписывали вагон метро. И в семь утра, когда, уже вконец заморенные, собрались по домам, оказались со своими рюкзаками на платформе среди пассажиров, ехавших на работу. И тут подошел наш вагон! Нами изукрашенный вагон… дивной красоты, неописуемой… И мы принялись прыгать, вопить от радости и тыкать в него пальцами.

– А где больше всего любили работать?

– На Виадуке. Рисовали в самом низу, на бетонных опорах. Фантастическое место. Однажды ночью видели, как сверху кинулась женщина-самоубийца. Да, на наших глазах, и Снайпер был под сильным впечатлением. Думаю, оставило след в душе. Это было, разумеется, еще до того, как власти огородили виадук пластиковыми щитами, чтобы люди не сигали вниз. Ну скажи, не суки они? Даже умереть, как тебе хочется, не дают.

Снова взглянув на часы, он сказал: «Мне пора», – и натянул шапку. Предоставил мне уплатить по счету, и мы вышли на улицу. До станции метро Чуэка нам было по дороге. Снова заморосило – мельчайшие капельки оседали на лицах.

– Вскоре после того Снайпер съездил в Мексику, привез в рюкзаке все эти черепа, и они изменили его жизнь. И его самого. Он стал другим… Агрессивнее, что ли. Мне казалось, он примкнул к тем, для кого сама живопись значит меньше, чем звук, который слышишь, когда встряхиваешь баллончик или когда краска выходит из клювика.

– Собственный адреналин, – заметила я, – теперь сменяется адреналином чужим… Или чужой кровью.

Он взглянул на меня косо: в буквальном смысле, поскольку шел рядом, но и в переносном – как бы не желая, чтобы я возлагала на него ответственность за это.

– В середине девяностых, когда уже ясно было, что мы скоро расплюемся, я только и слышал от него – «убить», «раздолбать», «трахнуть». Мы спорили, но он стоял на своем. Потом смотался в Мексику. А по возращении сделал на здании терминала AVE[28] 28
  AVE (Alta Velocidad Española) – торговая марка скоростных железных дорог, принадлежащая испанской компании Renfe Operadora.


[Закрыть] в Аточе такую штуку, на которую сбежались все мадридские райтеры: на бетонной стене скелеты идущих пассажиров и краткая надпись «А если?..»

– Помню, как же… – подтвердила я. – И граффити это оставалось там долго – пока не начали строить парковку.

– Да-да, точно… Мощная вещь была, скажи? И на этом мы расстались. И вместе уже не работали.

– Тебе, наверно, нелегко это далось? Ты ведь им восхищался, как я понимаю?

Он не ответил. И шагал молча, уставившись себе под ноги.

– Так и не скажешь, как его зовут? – спросила я.

Он опять промолчал. Глядел, как играют отблески света на влажном асфальте.

– Как это получается, что все хранят ему такую беззаветную верность? – вслух удивилась я.

Он дернул головой и ответил как человек, уже не впервые убедившийся: есть такое, с чем совладать нельзя.

– Снайпер умеет надавить на какие-то точки в душе: не подчинишься – почувствуешь себя так, словно обделался сверху донизу… Вообще-то у меня есть и другое объяснение… такое… довольно извращенное…

– Извращенное?

– Ну да, отчасти. На самом деле никому ведь и не надо знать, кто он такой. Узнаешь, как его имя и как выглядит, – это может разочаровать. Когда помогаешь скрываться, ощущаешь себя причастным ему. Снайпер был легендой, потому что райтерам нужны такие легенды. В наши сволочные времена – особенно.

Он по-прежнему смотрел в землю, словно там надеялся найти объяснения таким странностям. Зеленые, желтые, красные отблески светофоров на мокрой мостовой казались стремительными мазками свежей краски. Сегодня вечером, подумала я, Крот топчет свою ностальгию. Но вот он поднял голову.

– Восемь лет назад городские власти Барселоны предложили ему расписать стену возле Музея современного искусства, гарантировав, что сохранят граффити, – а он отказался. Заказ приняли четверо других райтеров – все люди с именем. Но не Снайпер. Через две недели он разбомбил без пощады парк Гуэль, испещрив там все черепами и прицелами… В газетах писали, что реставрация обошлась в одиннадцать с чем-то тысяч евро.

Цифру он назвал с извращенным удовольствием, будто речь шла о том, сколько заплатила бы за это граффити какая-нибудь художественная галерея. Потом замолк и лишь на пятом шаге заговорил снова:

– Власть всегда пытается приручить то, чем не может управлять.

– Заставить бить чечетку, – припомнила я.

Он раздвинул губы в вымученной улыбке:

– Да… Это он так сказал.

Мы пересекали площадь Чуэка – собачьи какашки на мостовой, парочка баров, где террасы закрыты сверху парусиновыми навесами, а сбоку – пластиковыми прозрачными щитами, погашенные обогреватели, пустые стулья. Морось превратилась в снег с дождем.

– И даже музыка, которую он слушал, была очень резкой, очень грубой… Надевал наушники, и в плеере у него постоянно звучали «Сайпресс Хилл», Редмен, Айс Кьюб… А любимыми его были «Смертельная инъекция», «Черное воскресенье», «Мадди Уотерс»[29] 29
  Cypress Hill (с 1988) – калифорнийская хип-хоп-группа; «Черное воскресенье» (Black Sunday, 1993) – ее второй альбом, который с тех пор был признан классикой хип-хопа. Redman (Реджинальд Ноубл, р. 1970) – американский рэпер и диджей; «Мадди Уотерс» (Muddy Waters, 1996) – его третий альбом. Ice Cube (Оливер Ши Джексон, р. 1969) – калифорнийский рэпер, продюсер и актер; свой четвертый альбом «Смертельная инъекция» (Lethal Injection) записал в 1993 г.


[Закрыть] – в таком духе. Это музыка герильи, говорил он. Тысячу раз я слышал от него, что искусство опасно своей склонностью обуржуазиваться, заставляет забывать свои корни и истоки. Клеймо легальности, твердил он, грозит каждому хорошему художнику: сам не заметишь, как тебя нагнут и поимеют. Приручат, присвоят тебя навсегда, и это – то же самое, что продать душу дьяволу или подставлять задницу под кустом в парке. И нельзя устроиться так, чтоб и вашим, и нашим. «Нелегально» было его любимое слово.

– Было и остается, – вставила я.

– Ведь это же чушь собачья, говорил он, если инсталляция, сделанная с разрешения, считается произведением искусства, а если без разрешения – то нет. Кто клеит эти ярлыки? Галеристы и критики – или публика? Если тебе есть что сказать – говори, причем средствами своего искусства и там, где это услышат или увидят. Для Снайпера вся цель искусства заключалась в том, чтобы тебя не поймали. Чтобы писать там, где нельзя. Чтобы сваливать от сторожей. Чтобы прийти домой с мыслью «я сделал, я сумел». Это вставляет по-настоящему. Это круче секса, лучше наркоты. И тут он был прав. Многие из нас не сторчались только благодаря граффити.

Я припомнила давешний разговор с Луисом Пачоном.

– Тут недавно один дядя, говоря со мной о Снайпере, употребил слово «идеология»…

– Не знаю, не уверен, что это слово тут годится, – подумав немного, ответил Крот. – Однажды он заметил, что, если верить властям, граффити разрушают городской пейзаж, а мы, значит, должны поддерживать их неоновые рекламы, их этикетки, их баннеры, их дурацкие слоганы и логотипы на бортах автобусов… Они завладевают каждой пядью свободной поверхности. Даже сетки, которыми затягивают дома во время ремонта, пестрят их рекламой. А нам для ответа места не дают. И потому, сказал он, то единственное искусство, которое я признаю, будет дрючить все это. И свернет шею филистимлянам… Граффити «Самсон и филистимляне», в шутку называл он это: всех – в мешок!

Я не удержалась от саркастического смешка:

– Только в шутку?

– Так мне казалось тогда, – ответил он, взглянув на меня не без враждебности. – Это теперь я понимаю, что он не шутил ни вот на столечко.

Мы остановились у входа в метро. Было холодно, с неба продолжал сыпаться мокрый снег. Капли оседали, блестя на шапке Крота, на усах и бакенбардах.

– Можешь назвать это идеологией… Потому он и не забросил ни агрессивный стиль, ни скандальную манеру… Потому и не прощает тех, кто дал себя укротить и приручить за доступ к кормушке.

– И тебя в их числе? – брякнула я.

Он помолчал, потом вяло, как бы через силу, качнул головой:

– Я ведь тоже его не прощаю.

– Почему?

Он пожал плечами пренебрежительно. Словно вопрос мой был глупым, а ответ на него – совершенно очевидным.

– Снайпер никогда не был неподкупным и непродажным райтером потому прежде всего, что на самом деле никогда не был настоящим райтером.

В удивлении я подалась вперед. Этот вывод, до которого я могла бы дойти и своим умом, показался мне ошеломительно точным.

– Ты считаешь, что это все – не от чистого сердца? Что его радикализм вовсе не такой свободный и достойный, каким он хочет его представить?

– Я уже сказал: он – десантник, выброшенный на улицы чужого города. Пришелец. Для него граффити – что для других заряженный пистолет. Его предназначение – стрелять.

– Иными словами, он нечестен?

– Только сумасшедший мог бы оставаться честным так долго. Я был его другом почти десять лет и уверяю тебя – с головой у него все в полном порядке.

Мышино-серые глаза его потемнели, словно густая тень медленно заволокла глазные впадины. То ли оттого, что мокрый снег отцеживал свет на площади, то ли от злобы, что билась в каждом слове.

– Есть такой англичанин… Бэнкси… – добавил он чуть погодя. – Он делал примерно то же самое… Тоже прятал и скрывал свою личность, чтобы привлечь к себе внимание сперва публики, а потом и рынка. По-моему, Снайпер действует еще лучше и с большим хладнокровием. Говорю же – он терпелив. Умел держаться по видимости достойно и не продаваться, хотя рынок принял бы его с распростертыми… этими самыми. И сыграл бы на повышение.

– Ты сказал «по видимости»?

– Потому что на деле это была часть его плана. Дождаться благоприятного момента, добиться, чтобы на аукционах его работы уходили за миллионы. И тогда снять маску. Ведь до бесконечности это продолжаться не может. Уличный мир меняется стремительно. Не сумеешь задержаться в нем – исчезнешь. Как я исчез.

3. Слепые райтеры

На второй день моего пребывания в Лиссабоне синоптики поместили город меж двух зимних фронтов. На синем, подернутом легчайшей дымкой небе высоко стояло солнце и в полдень почти отвесными лучами освещало Каза-душ-Бикуш, производя любопытный эффект в виде сотен пирамидальных теней, играющих по фасаду. И эта игра светотени позволяла различить на четырежды вековой стене следы росписи, недавно соскобленной коммунальными ревнителями муниципальной чистоты: нанесенная на камни, которые превращались таким образом в части исполинского пазла, она изображала огромный черный глаз, крест-накрест перечеркнутый красным – разработанный Снайпером символ слепоты, которым в ночь с седьмого на восьмое декабря орда осатаневших райтеров заполнила город, беспощадно испещряя им вагоны, метро, здания, памятники и целые улицы. Тысячи незрячих глаз уставились на прохожих, на город, на жизнь. Скоординированная через социальные сети акция готовилась несколько дней в обстановке полнейшей секретности, как настоящая боевая операция городской герильи. Снайпер с аэрозолем в руках лично принимал в ней участие, оставив за собой Каза-душ-Бикуш, и в выборе этом не было ничего случайного. Уже больше года здание занимал Фонд Жозе Сарамаго, писателя и Нобелевского лауреата, который всю свою жизнь с леворадикальных позиций непримиримо обличал и высмеивал общество потребления. А одна из его важнейших книг называлась «Слепота». Остановившись перед этим домом на улице Бакальоейруш, я вглядывалась в лицо старого мыслителя, невесело смотревшего на меня с большого полотнища над входом. «Пока я еще вижу, ответственность на мне», – всплыла в памяти фраза. Я много читала Сарамаго, а за несколько месяцев до его смерти познакомилась с ним лично, приехав на Лансароте с просьбой предварить кратким вступлением мою книгу о современном португальском искусстве. И сейчас у Каза-душ-Бикуш мне припомнилась тонкая, уже надломленная болезнью фигура. Учтивые манеры, печальный взгляд за стеклами очков – взгляд того, кто, уже сев в седло, безнадежно озирает все, что оставляет позади. Мир, который очень давно сбился с пути и даже не пытается отыскать верное направление.

– Реставрация обошлась муниципалитету почти в полмиллиона евро, – рассказывал мне накануне Каэтано Диниш. – Бомбардировка была, что называется, массированная… Беспощадная. Ни жалости, ни уважения ни к кому и ни к чему… Самое прискорбное – что случилось это в нашем Лиссабоне, ибо ни в одном другом городе мира не относятся к граффити так толерантно. Мало где райтеры получают такую поддержку и понимание.

Каэтано Диниш, директор департамента охраны культурного наследия, был другом инспектора Пачона. Когда я позвонила, он рассыпался в любезностях и пригласил встретиться в ресторанчике, где обедает ежедневно. Найти было легко – старинное и хорошо известное заведение располагалось на углу площади Комерсио. Диниш ждал за накрытым на двоих столиком у окна. На вид новому знакомцу было лет пятьдесят. Мужчина он был, что называется, видный – большой, дородный, с рыжим ежиком на голове, с веснушками на лице и тыльных сторонах крупных кистей. Этакий викинг, застрявший здесь с той поры, когда двенадцать веков назад приплывшие по Тежу норманны разграбили Лиссабон.

– Когда после пожара восемьдесят восьмого года мы взялись за восстановление площади Шиаду, то быстро поняли, что либо мы поладим с местными граффитеро, либо постоянный ремонт фасадов станет нескончаемым кошмаром. И заключили с ними договор – определили, где им можно, а где нельзя бомбить. Мы даем им всяческие послабления, не преследуем, а они за это признаþ́т, что не всякая стена годится для граффити.

Эту речь прервало появление официанта с бутылкой белого из провинции Минью. «Сеньоре – рис с моллюсками, – заказал Диниш, проконсультировавшись со мной. – А мне – бифштекс». Чопорно-учтивый, каким и подобает быть португальскому чиновнику, он постоянно обращался ко мне на «вы», и мне приходилось соответствовать требованиям протокола. От моего внимания не укрылись ни оценивающий взгляд, которым он окинул меня при знакомстве, ни спокойная реакция на первые поданные мной сигналы из разряда «здесь тебе не обломится». Не могу похвастаться своей такой уж безумной притягательностью для мужчин, но все же я – женщина и привыкла к тому, что меня, так сказать, калибруют в течение первых трех минут. Дураки обычно не унимаются и после этого, но оказалось, что Каэтано Диниш соображает быстро. И тема была закрыта.

– Мы искали корпуса заброшенных фабрик на окраинах, а в историческом центре – полуразрушенные здания, – благодушно продолжал он свой рассказ. – При условии, что они пустуют, что владельцы не возражают и что имеется проект восстановления. Последнее гарантировало граффити недолгую жизнь. Однако грянул экономический кризис, все проекты застопорились в ожидании лучших времен.

– И, насколько я знаю, успех этой затеи был оглушительный?

– С самого начала. Разумеется, дикари не исчезли, однако многие райтеры пришли в чувство, образумились, и вандализм пошел на спад… Кроме того, мы создали особую зону – Калсада-да-Глория: дали им свободное пространство для творчества.

– Знаю.

– Впечатляет, не так ли?

Я кивнула. Прибыли тарелки с бифштексом и моим дымящимся рисом. Пахло вкусно, и мы принялись за еду.

– Другой эксперимент мы провели с парковкой на Шау-де-Лоурейру, в районе Алфамы. Пригласили пятерых граффитеро ее расписать, и теперь это непременная туристическая достопримечательность. Культовое место.

Да, это было так, и я была в курсе дела. Эти начинания дали Лиссабону статус мировой столицы граффити и облагодетельствовали хороших художников. Такие персоны, как Номен, Рам, Вилс или Карвалью, некогда бомбившие поезда и метро, ныне пользовались уважением властей, активно выставлялись и загребали деньги. Почуяв выгоду, португальские галеристы ставили на стрит-арт все больше.

– А замысел у нас прежний – продолжал Каэтано. – Разбить связку граффити/вандализм, предложив иные пути. Некоторые, конечно, отказываются играть по правилам и бомбят любую поверхность, какая подвернется под руку. Есть еще и иностранцы, загаживающие все: мы их так и называем «спрей-туристы». Лиссабон образует важнейшую часть в пространстве европейского граффити… Сколько-то лет назад в Барселоне принимали довольно крутые меры, но райтеров они не остановили, зато привели к уничтожению многих значительных росписей на стенах, которые можно было сохранить. И мы старались не повторить эту ошибку. Иные граффити относятся к началу девяностых. Случается порой, что художник, добившийся официального признания, выставляющийся в картинных галереях, не может побороть искушения и сбегà́ет на улицу, чтобы расписать стену. Есть, разумеется, неизбежные побочные эффекты, но в целом мы удовлетворены тем, что удалось.

– Что произошло восьмого декабря?

Вероятно, эта тема не входила в число излюбленных, потому что чело его отуманилось. Диниш отхлебнул вина, прищелкнул языком и дольше необходимого утирал губы салфеткой.

– Так или иначе, Снайпер осел в Лиссабоне. Его намерение – расписать весь город этим перечеркнутым глазом в честь Сарамаго… Вы читали книгу?

– Да.

– По нашим прикидкам, в ту ночь действовало не менее сотни райтеров, повторявших мотив, разработанный Снайпером, но каждый – на свой лад: трафареты, спреи, стикеры, коллажи… Разбомбили весь город – весь, включая соборы и памятники. Даже трамваи. Словом, все. На памятнике Пессоа перед кафе «Бразилейра» намалевали эти перечеркнутые глаза… Коммунальщики насчитали в старой, «благородной» части Лиссабона две с лишним тысячи граффити. Не избежали этой участи ни стены монастыря Иеронимитов, ни монумент Первооткрывателям, ни Беленская башня.

– Задержали кого-нибудь?

– Сами посудите – при таком количестве людей, одновременно вышедших на улицу… Человек десять, впрочем, взяли. С поличным, с баллончиком в руке. Один только что изукрасил Подъемник Карму – намалевал по глазу на каждом этаже сверху донизу, и не спрашивайте меня, как он это сделал.

– И что он сказал? И он, и все остальные?

– То же, что и всегда: Снайпер, Интернет… Акция готовилась несколько недель. День «Д», час «Ч»… Массированная бомбардировка… Насладились как настоящие вандалы.

– Но ведь Снайпер тоже был там. И его никто не видел?

Диниш сосредоточенно резал мясо на тарелке. И прежде чем вздеть кусочек на вилку, качнул головой:

– Те, кто его видел, не сказали ни слова. – Он жевал медленно, вдумчиво. – Но сомневаться не приходится – его видели. Единственное, что нам удалось узнать, – некий субъект с капюшоном на голове, с черной маской на лице полчаса провел у Каза-душ-Бикуш, поднимался по лестнице. Кто-то из местных вызвал полицию, но когда патруль появился, там уже красовались огромный перечеркнутый глаз и прицел. Нашли и лестницу, и несколько пустых аэрозолей – припрятаны в кустах в скверике по соседству. Его самого, как вы догадываетесь, и след простыл. Мы даже не знаем, сколько времени он в Лиссабоне.

– Кто-то ему помогает. Ему не обойтись без местных. Проводников. Друзей.

– Ну разумеется. Но никто его не заложил. Кроме того, все знают, что за его голову назначена награда. Что его ищут люди этого вашего миллионера… Бискарруэса, чтобы спросить за несчастье с сыном. Это еще один резон хранить молчание. Итальянская омерта, но на португальский лад.

Он отложил вилку и нож на край опустевшей тарелки. Потом снова отпил вина, промокнул губы салфеткой. Улыбнулся.

– Тут у нас есть парочка райтерш, которые могут с ним контактировать, – две сестрички-крутышки, как раз на полдороге между респектабельным стрит-артом и самыми хулиганскими граффити. Они так и подписываются – Сестры.

– Я их знаю. Более того, знаю их лиссабонского галериста… Четыре года назад их в числе прочих пригласили расписать фасад «Тейт Модерн», когда в Лондоне проходила выставка граффити.

– Они самые. Мы им предоставили здание на проспекте Фонтеса Перейра: может быть, видели? То, где из окон вылетают стаи птиц. Сестры хорошо работают. Забавно, с юмором и лукавым подтекстом. И, как я сказал, цивилизуются. Им нравится гулять по лезвию.

– Полагаете, это они были в ту ночь со Снайпером?

Диниш пожал плечами и послал мне безмятежно ясный взгляд. Почти невинный, отметила я. Ударение на «почти».

– Голову на отсечение не дам, но кое-кто в этом уверен. Вам бы, наверно, стоило с ними потолковать… Если они соблаговолят.

Оставив позади Каза-душ-Бикуш, я неторопливо зашагала вверх по Алфаме в лабиринте узких улочек, где облупившиеся фасады охристых, желтых и белых зданий с бельем на веревках из окна в окно обрамляли крутизну склонов и нескончаемость каменных ступеней. В этой части города граффити попадались мне довольно часто, но все больше – дикая блевотина тэгов по стенам и дверям, хотя кое-где, в каких-то закоулках, выводящих на маленькие площади, видела я и росписи, сделанные со вкусом и умением. Я невольно засмотрелась на большое многоцветное граффити с явной претензией на настоящую уличную живопись: на углу, неподалеку от церкви Сан-Мигел, красовалось изображение обнаженной женщины с огромными кроткими глазами и грудями, которые постепенно превращались в разлетающихся по стене бабочек. Композиция, подписанная неким Желу, была совсем даже неплоха. Однако на уровне живота этой ню кто-то без малейшего уважения к творцу и творению намалевал красно-черный невидящий глаз, придуманный Снайпером, – без сомнения, постарался один из анонимных райтеров, которые в ту ночь, когда воздавали почести Сарамаго, бомбили Лиссабон.

Я продолжила было взбираться по лестницам в сторону Шау-де-Лоурейру, но тут вдруг решила заснять моей маленькой плоской камерой граффити с бабочками. Резко развернулась, чтобы двинуться назад, и почти наткнулась на какого-то мужчину, который, поставив ногу на первую ступеньку, завязывал шнурок. Прохожих на улице почти не было, и потому я обратила на него внимание: более чем грузный, среднего роста, он был в зеленом loden coat[30] 30
  Пальто из плотной валяной шерсти (англ.).


[Закрыть] и в твидовой английской шляпе с узкими полями. Я заметила рыжеватые подстриженные усы и светлые глаза, которыми он едва скользнул по мне, когда я проходила мимо. Сделав снимок, вернулась на лестницу, а он к этому времени был уже наверху и удалялся к тупику Даш-Крузеш.

У парковки на Шау-де-Лоурейру я провела интересные полчаса. Каждый райтер, с которым муниципалитет заключил договор, получил в полное свое распоряжение по этажу. И в результате получилась отличная выставка оригинальных стилей, лишенная напористого нахальства и бесцеремонной грубости других уличных художников. Парковку упоминали во всех путеводителях, и вахтер на входе, кроме билетиков, продавал открытки с репродукциями. Я оглядела все это, вышла наружу и той же дорогой отправилась назад, покуда не добралась до смотровой площадки на Санта-Лузия. Синее, как и прежде, небо чуть отдавало в сизый цвет из-за легкой дымки, и мозаика крыш и плоских кровель в неповторимом лиссабонском свете простиралась до самого берега Тежу, а в отдалении виднелся мост 25 Апреля, и по эстуарию в сторону Атлантики медленно скользили корабли. Было не холодно, так что я посидела перед железной оградой, кое-что занося в блокнот. Потом дошла до остановки, села в трамвай № 28, шедший в сторону Байши[31] 31
  Байша (от baixa – низкое место) – один из центральных районов Лиссабона, расположенный в низине между двумя холмами, что и обусловило его название.


[Закрыть]. Когда трамвай тронулся, я, устраиваясь в его дребезжащем нутре, оглянулась и увидела на улице того самого господина в английской шляпе и зеленом пальто. Подумала: «Забавное совпадение», – и погрузилась в свои мысли.

Да и Нет, известные также как Сестры, хоть и были близнецами, выглядели по-разному. Старшая, Да (она родилась на полчаса раньше), никогда не красилась и носила камуфляжный армейский бушлат, скрадывавший фигуру, а волосы прятала под черной вязаной шапкой. Нет, младшая, ходила в узких джинсах и кожаной куртке, с распущенными кудрявыми волосами, с пирсингом в нижней губе и с полдесятком сережек в мочке каждого уха. Но в остальном сестры были почти неразличимы – черноволосые, крепенькие, с одинаково острыми чертами миловидных лиц, которым сколько-то капелек африканской крови даровали пухлые мясистые губы и огромные темные глаза.