Текст книги "Тайна Мумии. Рассказы о мумиях. Том II"
Автор книги: Артур Вейгалл
Соавторы: Ганс Гейнц Эверс,Сакс Ромер,Петр Аландский,Чарльз Бамп,Е. Херон,Чарльз Катлифф Хайн,Герберт Кротцер,Х. Херон
Жанры:
Ужасы
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц)
– Беккере! – позвал я. – Принесите, пожалуйста, уксусу из кухни.
Он принес уксус, но и растирание уксусом не помогло.
– Постойте! – промолвил он. – У меня есть кое-что другое.
Он ушел в свою комнату и возвратился с пестрой коробкой.
– Зажмите себе нос платком, – сказал он.
Затем взял из коробки кусок персидской камфары и поднес его девушке к носу. Камфара пахла так сильно, что у меня побежали по щекам слезы.
Анни вздрогнула. Продолжительная сильная судорога потрясла ее тело.
– Слава Богу, помогает! – вскрикнул я.
Она приподнялась, глаза ее широко раскрылись. И она увидела над собою лицо Беккерса. Ужасный крик вырвался из ее посиневших губ, и тотчас же она упала снова в обморок.
– Новый обморок! Вот еще несчастье!
Снова пустили мы в ход все средства, какие только знали: воду, уксус, одеколон. Мы держали под самым ее носом персидскую камфару, запах которой заставил бы расчихаться мраморную статую. Она оставалась безжизненной.
– Черт возьми, славная история!
Я приложил ухо к ее груди и не мог расслышать ни малейшего удара. Легкие тоже не работали: я взял ручное зеркало и приложил его к полуоткрытым губам – ни единое легчайшее дыхание не помутило его поверхности.
– Я думаю… – сказал Беккере. – Я думаю…
Он прервал сам себя:
– Надо позвать врача.
Я вскочил.
– Да, конечно. Сию же минуту. Напротив в доме есть врач… Ступайте туда. А я побегу на угол, к моему приятелю, доктору Мартенсу. Он, наверное, дома.
Мы вместе кинулись вниз по лестнице. Я слышал, как Беккере уже звонил у подъезда напротив. Я побежал со всех ног и вот наконец уже стоял у двери доктора Мартенса и нажимал кнопку. Никто не являлся. Я позвонил еще раз. Наконец, я нажал кнопку и продолжал держать ее пальцем, не отпуская. Все еще никого. Мне казалось, что я стою здесь уже целые тысячелетия.
Наконец показался свет. Мне открыл сам доктор Мартенс в рубашке и туфлях.
– Что значит этот набат?
– Да я жду тут без конца…
– Извините. Прислуга ушла, я был совершенно один и, как видите, занимался туалетом. Я собираюсь уходить в гости. Что у вас такое случилось?
– Пойдемте со мной, доктор! Сию же минуту!..
– Как? В рубашке? Я должен, по крайней мере, надеть хоть брюки. Зайдите. Я буду одеваться, а вы в это время расскажете, что у вас случилось.
Я прошел за ним в его спальню.
– Вы ведь знаете маленькую Анни? Вы, кажется, встречали ее у меня. Так вот…
И я рассказал ему, в чем было дело. Наконец он был готов. О небо! Теперь он опять зажигает сигару.
На улице навстречу нам попался Беккере.
– Ваш врач уже там, наверху? – спросил я его.
– Нет, но он должен прийти каждую секунду. Я поджидаю его здесь.
Когда мы подходили к дому, из противоположного дома вышел господин – это был другой врач. Мы все четверо поспешили вверх по лестнице.
– Ну, где же наша пациентка? – спросил Мартенс, который вошел в мою комнату первым.
– Там, на диване, – сказал я.
– На диване? Там никого нет!
Я вошел в комнату – Анни там уже не было. Я онемел…
– Может быть, она очнулась от обморока и легла рядом на постель? – заметил другой врач.
Мы вошли в спальню, но и там никого не было. Кровать была совершенно нетронута. Мы прошли в комнату Беккерса, но Анни не было и там. Мы искали в кухне, в комнате хозяйки, во всем этаже – повсюду… Она исчезла…
Мартенс смеялся:
– А ведь вы напрасно всполошили нас… Она преспокойно ушла домой, пока вы рассказывали нам, мирным гражданам, страшные истории.
– Но в таком случае ее должен был увидеть Беккере. Ведь он все время был внизу, на улице.
– Я ходил то туда, то сюда, – сказал Беккере. – Могло случиться, что она как-нибудь и проскользнула за моей спиной из дома.
– Но это же совершенно невозможно! – воскликнул я. – Она лежала без всякого движения, в состоянии полного оцепенения. Сердце не работало, легкие не действовали. Никто в таком состоянии не сможет ни с того ни с сего встать и благополучно уйти домой.
– Она разыграла перед вами целую комедию, ваша Анни, и, наверное, от души хохотала над вами, пока вы носились в полном отчаянии по лестницам за помощью…
Врачи, смеясь, ушли. Вскоре после этого вернулась хозяйка.
– Ах, барышня уже ушла?
– Да, – сказал я, – она ушла домой. Со мной будет ужинать господин Беккере. Могу я вам предложить, господин Беккере?
– Благодарствуйте! – промолвил он. – С удовольствием.
Мы ели и пили.
– В высшей степени интересно было бы знать, что все это значит?
– Вы будете ей писать? – спросил Беккере.
– Да. Конечно. Всего охотнее я сам бы сходил к ней завтра же. Предлог можно найти всегда, если б только я знал, где она живет.
– А вы не знаете, где она живет?
– Не имею ни малейшего представления. Я не знаю даже, как ее зовут. Я познакомился с нею месяца три тому назад в трамвае, а потом несколько раз встречался с нею в выставочном парке. Я знаю только, что она живет в ганзейском квартале
{22}
, что у нее нет родителей, но зато есть богатая тетка, которая адски за ней надзирает. Я зову ее Ан-ни, потому что это имя очень подходит к ее фигурке. Но она может зваться Ида, Фрида, Паулина – почем я знаю.
– Как же вы в таком случае переписываетесь с ней?
– Я пишу ей – впрочем, довольно редко – на имя Ан-ни Мейер, почтамт, 28. Не правда ли, какой хитроумный адрес?
– Анни Мейер, почтамт, 28, – задумчиво повторил Фриц Беккере.
– Итак, prosit
{23}
! – господин Беккере. За наши дружественные отношения. Хотя Анни терпеть вас не могла, все-таки сегодня вечером она уступила вам место.
– Prosit!
Стаканы зазвенели один о другой. Мы пили и болтали, и было уже очень поздно, когда мы расстались.
Я вошел в спальню и подошел к открытому окну. Внизу, под окном, расстилался большой сад. Лунный свет играл на листьях, слегка трепетавших под тихим ветром.
И вдруг мне показалось, будто там, внизу, кто-то позвал меня по имени. Я внимательно прислушался – вот опять послышалось это… Это был голос Анни.
– Анни! – крикнул я в ночной тишине. – Анни!
Но ответа не было.
– Анни! – еще раз крикнул я. – Ты там, внизу?
Никакого ответа. Как она могла попасть в парк? И в такое время?
Несомненно, я был пьян.
Я лег в постель и в одно мгновение заснул. Часа два я спал очень крепко, но затем мой сон стал неспокоен, и я начал грезить. Я должен заметить, что со мною это бывает редко. Очень редко.
Она снова позвала меня…
Я увидел Анни: она лежала; над нею склонился Беккере. Она широко открывала испуганные глаза. Маленькие ручки поднимались, чтобы оттолкнуть его. И вот бледные губы пошевелились, и из ее уст с несказанным усилием вырвался крик… мое имя.
Я проснулся. Я отер со лба пот и прислушался. И теперь снова услышал: тихо-тихо, но совершенно ясно и отчетливо она позвала меня. Я вскочил с постели и подбежал к окну:
– Анни! Анни!
Нет! Все было тихо. И я уже хотел снова лечь в постель, как она в последний раз позвала меня – громче, чем прежде, и как бы в безумном страхе.
Не было никакого сомнения – это был ее голос. Но на этот раз он раздавался где-то в комнате.
Я зажег свечу и стал искать под кроватью, за драпировками, в шкафу. Но совершенно напрасно. Там никто не мог бы спрятаться. Я вошел в кабинет. Но нет, ее нигде не было.
А если Беккере… но эта мысль была уж слишком абсурдна. Впрочем, разве это невозможно? Не раздумывая долго, я подошел к его двери и повернул ручку. Она была заперта. Тогда я со всею силою навалился на нее: замок сломался, и дверь широко распахнулась. Я схватил свечку и ворвался туда.
– Что случилось? – спросил Фриц Беккере.
Он лежал в кровати и протирал заспанные глаза. Мое подозрение оказалось поистине ребяческим.
– Извините меня за эти глупости! – промолвил я. – Я потерял рассудок из-за дурацкого сна.
И я рассказал ему, что мне приснилось.
– Замечательно! – промолвил он. – Я видел во сне совершенно то же самое…
Я взглянул на него: в его чертах сквозила высокомерная насмешка.
– Вам совершенно не для чего поднимать меня на смех! – проворчал я и вышел.
На другое утро я стал писать Анни длинное письмо. Фриц Беккере вошел ко мне, когда я надписывал адрес. Он поглядел через мое плечо и прочитал: «Анни Мейер, почтамт, 28, до востребования».
– Если б вы только получили ответ! – рассмеялся он.
Но я не получил никакого ответа. Спустя четыре дня я написал еще раз, а еще через две недели – в третий раз.
Наконец я получил ответ, но написанный совершенно чужим почерком:
«Я не хочу, чтобы отныне у вас в руках были письма, писанные моей рукой, и поэтому я диктую эти строки моей подруге. Я прошу вас немедленно возвратить мне все мои письма и все, что остается у вас на память обо мне. Вы можете сами догадаться о причине, почему я ничего не хочу более о вас знать: если вы предпочитаете мне вашего отвратительного друга, то мне ничего не остается другого, как уйти самой».
Подписи не было. К письму были приложены нераспечатанными мои последние три письма. Я написал ей еще раз, но и это письмо получил спустя несколько дней обратно нераспечатанным. Тогда я решился… Я уложил туда же еще кое-какие и послал все это по ее адресу до востребования.
Когда я вечером сообщил об этом Беккерсу, он спросил меня:
– Вы все возвратили ей?
– Да, все.
– Ничего не оставили у себя?
– Нет, решительно ничего. Почему вы спрашиваете об этом?
– Просто так. Так гораздо лучше, чем таскать с собой повсюду всевозможные воспоминания.
*
Прошло месяца два, и однажды Беккере объявил, что он съезжает с квартиры.
– Вы уезжаете из Берлина?
– Да, – отвечал он, – я еду в Уседом, к моей тетке. Это очень красивая местность, Уседом.
– Когда вы уезжаете?
– Я, собственно, уже должен был бы уезжать. Но послезавтра один мой старый друг празднует юбилей, и я должен был обещать прийти к нему. Я был бы очень рад, если бы вы доставили мне такое удовольствие и отправились вместе со мной.
– На юбилейное празднество вашего друга?
– Да. Вы там увидите нечто совсем особенное. Совсем не то, что вы представляете себе. Впрочем, мы прожили вместе почти семь месяцев в полном мире, и я надеюсь, что вы не откажете мне в моей маленькой просьбе провести последний вечер вместе со мной.
– Упаси Боже! – ответил я.
Вечером, около восьми часов, Беккере зашел за мной.
– Сию минуту! – промолвил я.
– Я пойду вперед, чтобы нанять извозчика. Я буду ждать вас внизу. Не могу ли я еще попросить вас надеть черные брюки, сюртук, цилиндр и захватить также черные перчатки? Вы видите, я одет точно так же.
«Вот еще, – проворчал я про себя, – хорошенький юбилей, нечего сказать».
Когда я вышел на улицу, Беккере уже сидел на извозчике. Я уселся рядом с ним, и мы поехали через весь Берлин. Я не обращал внимания, по каким улицам мы едем. После долгой, почти часовой езды мы остановились. Беккере расплатился с извозчиком и повел меня сквозь высокую арку ворот на длинный двор, окруженный высокою стеною. Он толкнул низенькую дверь в стене, и мы очутились около маленького домика, который прилегал вплотную к стене. Кругом был великолепный сад.
– Смотрите, пожалуйста. Еще один большой частный сад в Берлине. Никогда не узнаешь всех секретов в этом городе…
Но я не имел времени на более подробный осмотр. Беккере был уже наверху каменной лестницы, и я поспешил за ним. Дверь была открыта. Из темной передней мы прошли в маленькую, скромно убранную комнату. Посредине стоял накрытый белой скатертью стол, а на нем большой кувшин с крюшоном. Направо и налево от него горели свечи в двух высоких церковных светильниках из тяжелого старинного серебра. Два таких же высоких пятисвечных светильника стояли на превращенном в буфет комоде и бросали свет на большое блюдо с сандвичами. На стенах висели две-три старых олеографии, на которых едва можно было различить краски, и множество венков с прекрасными широкими шелковыми лентами. Юбиляр был, очевидно; оперный певец или актер. И какой замечательный! Такого количества венков я не видел ни у одной, хотя бы даже самой популярной дивы. Они висели от пола до потолка – по большей части старые и выцветшие, но среди них были и совсем свежие, очевидно, только что поднесенные юбиляру по случаю его юбилея.
Беккере представил меня:
– Я вам привел моего друга, – промолвил он, – господин Лауренц, его супруга и семейство.
– Отлично, отлично, господин Беккере! – произнес юбиляр и пожал мне руку. – Это высокая честь для нас!
Я видал немало редких типов, расцветавших и отцветавших на сцене, но такого, признаюсь, не видал… Вообразите себе: юбиляр был необычайно, исключительно мал и имел, пожалуй, семьдесят пять лет от роду. Его руки были так же мозолисты и жестки, как старая солдатская подошва. При этом, несмотря на то, что он, по случаю юбилея, очевидно, предпринял самую энергичную чистку их, они были темнокоричневого, землистого цвета. Его высохшее лицо походило на картофельную кожуру, которая два месяца лежала на солнце. Его длинные уши торчали, словно семафоры. Над беззубым ртом свешивались растрепанные седые усы, топорщившиеся от нюхательного табака. Тонкие волоски неопределенного цвета были приклеены то здесь, то там на бледном черепе.
Его жена, особа почти одних лет с ним, налила нам вина и поставила тарелку с сандвичами, колбасой и ветчиной. Сандвичи, впрочем, имели очень аппетитный вид, и это отчасти примирило меня с нею. На ней было черное шелковое платье, черная брошь и черные же браслеты. Остальные присутствующие – человек пять-шесть – были тоже в черном. Один из них был еще меньше ростом и еще старше, чем юбиляр, другие могли иметь лет сорок-пятьдесят.
– Ваши родственники? – спросил я господина Лауренца.
– Нет. Вон только тот – одноглазый – мой сын. Остальные – служащие.
Итак, это были его служащие! Таким образом, мое предположение, что господин Лауренц был звездою сцены, оказалось неверным. Но в таком случае, откуда же он получил все эти великолепные венки? Я прочел посвящения на шелковых лентах. На одной – черно-бело-красной – ленте было напечатано: «Нашему храброму начальнику. Верные гренадеры крепости С.-Себастьян». Стало быть, он был гарнизонный командир! На другой ленте я прочел: «Избиратели в рейхстаг от Христианского центрального комитета». Значит, он играл роль в политике! «Величайшему Лоэнгрину всех времен…» Итак, он все-таки был оперный певец! «Незабвенному коллеге. Берлинский клуб печати». К тому же еще и человек пера?.. «Светочу немецкой науки, украшению немецкого гражданства. Союз свободомыслящих». Поистине, выдающийся человек, этот господин Лауренц! Мне сделалось стыдно, что я никогда не слыхал о нем. Красная как кровь лента имела надпись: «Певцу свободы – люди труда». На другой – зеленой – можно было прочесть: «Моему дорогому другу и соратнику. Штеккер, придворный проповедник».
Что же это был за редкий человек, который знал и умел все и пользовался одинаковым почетом во всех сферах и областях? Посреди стены висела огромная лента с тремя вескими словами: «Величайшему сыну Германии…»
– Извините меня, господин Лауренц, – скромно начал я, – я глубоко несчастлив, что до сих пор ничего не слыхал о вас. Могу я спросить вас?
– Конечно! – промолвил весело Лауренц.
– Какой, собственно, юбилей празднуете вы сегодня в таком восхитительно тесном семейном кругу?
– Стотысячный! – ответил Лауренц.
– Стотысячный? – спросил я.
– Стотысячный! – повторил Лауренц и плюнул мне на сапог.
– Стотысячный!.. – задумчиво произнес одноглазый сын. – Стотысячный!..
– Стотысячный!.. – повторила госпожа Лауренц. – Могу я налить вам еще стакан вина?
– Стотысячный! – сказал Лауренц еще раз. – Не правда ли, хорошенькое число?
– Очень хорошенькое! – сказал я.
– В самом деле, это очень хорошенькое число! – сказал Фриц Беккере. Он встал и поднял свой стакан. – Сто тысяч. Исключительно прекрасное число. Сто тысяч. Вы подумайте только.
– Чудесное число! – произнес тот гость, который был еще меньше и старше господина Лауренца. – Совершенно чудесное число. Сто тысяч.
– Я вижу, вы понимаете меня, господа, – продолжал Фриц Беккере, – и поэтому я считаю лишним распространяться по данному поводу. Я ограничусь только одним словом: сто тысяч. А вам, милый юбиляр, я желаю еще сто тысяч!
– Еще сто тысяч! – воскликнули жена господина Лауренца, и его сын, и его служащие, и все чокнулись с юбиляром.
Меня озарило: Лауренц накопил первые сто тысяч марок или талеров и поэтому угощал вином.
Я тоже взял бокал и чокнулся с ним:
– Позвольте и мне с искреннем сердцем присоединиться к пожеланию, высказанному господином Беккерсом. Еще сто тысяч. Prosit! Non olet!
– Что он сказал? – обратился юбиляр к Беккерсу.
– Non olet! Не пахнет, – пояснил тот.
– Не пахнет? – Лауренц рассмеялся. – Знаете что, молодой человек, вы могли бы с полным основанием заткнуть себе нос. Почти все пахнут. Мне вы можете поверить…
Каким же, спрашивается, плутовским способом этот старый грешник мог приобретать свои капиталы, если он так цинично говорил об этом?..
Беккере снова поднялся и взял пакет, который перед тем положил на комод.
– Я позволю себе предложить вам, господин Лауренц, маленький знак нашей признательности, а вместе с тем воспоминание о нашей дружбе и о вашем прекрасном юбилее.
Он вынул из пакета большой белый череп, красиво оправленный в серебро. Верхняя часть черепа была отпилена и снова прикреплена на свое место посредством шарнира, так что могла двигаться подобно крышке пивной кружки.
– Дайте мне ложку! – воскликнул он. Затем он наполнил череп доверху вином и протянул юбиляру. Тот, в свою очередь, выпил и передал череп соседу. И таким образом череп сделал круг.
– Знаешь, старуха, – рассмеялся юбиляр, – он годится для моего утреннего пива.
Фриц Беккере посмотрел на часы:
– Четверть одиннадцатого. Я должен поспешить: мой поезд скоро отходит.
– Дорогой друг и благодетель, – промолвил юбиляр, – еще немножко. Еще хоть четверть часика. Прошу вас, дорогой друг и благодетель.
Фриц Беккере был благодетелем этого знаменитого человека. Это становилось еще загадочнее.
– Нет, не могу, – энергично сказал благодетель и протянул мне руку. – До свидания.
– Я иду с вами.
– Для вас это будет слишком большой крюк. Мне надо на Штеттинский вокзал. Я дойду до ближайшей стоянки извозчиков и пошлю извозчика также и для вас. Adieu!
{24}
Я должен поспешить, иначе я прозеваю поезд.
Все вышли проводить его. Я остался один и пил вино. Старик вернулся, чтобы налить мне еще стакан.
– Знаете что? – обратился он ко мне. – Если вам понадобится что-нибудь, пожалуйте ко мне. Я обслуживаю своих клиентов очень хорошо. Вы можете спросить об этом господина Беккерса. Только свежий товар…
Итак, это был купец. Наконец я выяснил это.
– Хорошо. Если будет нужно, обращусь к вам. Но в данный момент у меня есть поставщик…
– Ка-а-ак? Кто же такой? – юбиляр почему-то очень испугался.
По правде сказать, я не имел ни малейшего представления о том, чем, собственно, он торгует.
– Вертгейм, – сказал я. Это имя показалось мне более надежным.
– О, эти универсальные торговли! – простонал он. – Они разоряют маленьких людей. Но вас обслуживают, наверное, недостаточно хорошо? Попробуйте у меня. То, что вы получаете у Вертгейма, вероятно, очень неважно по качеству. Гнилые рыбы…
А, так он был рыботорговцем! Наконец! Я уже почти собрался сделать ему заказ, но мне вспомнилось, что теперь конец месяца.
– До первого числа я еще не нуждаюсь, но на следующий месяц можете прислать мне что-нибудь. Дайте мне ваш прейскурант.
Старик был очень смущен.
– Прейскурант? Разве у Вертгейма есть прейскурант?
– Конечно, есть. Умеренные цены и хороший товар. Совершенно свежий. Живой.
Юбиляр в ужасе вскочил и почти без сознания упал в объятия к своей жене.
– Старуха! – простонал он. – Вертгейм поставляет живых!..
В этот момент я услышал, что к дому подъехали дрожки. Я воспользовался смятением, выбежал из комнаты, схватил пальто и шляпу и вскочил на извозчика.
– Кафе «Secession»! – сказал я ему.
Лошади тронулись. Я бросил назад беглый взгляд и увидел сбоку у двери маленькую белую вывеску. Я прищурил глаза, чтобы лучше видеть, и с трудом прочитал:
«Якоб Лауренц.
Могильщик».
…Тысяча чертей! Юбиляр был могильщик.
*
Через несколько месяцев после отъезда Беккерса я тоже собрался уезжать. Хозяйка помогала мне укладывать чемоданы и ящики. Я стал заколачивать гвоздями ящик с картинами, как вдруг рукоятка молотка сломалась.
– Ах, черт! – воскликнул я.
– У меня есть еще другой молоток, – сказала хозяйка, которая в это время артистически укладывала мои костюмы. – Погодите, я принесу.
– Оставайтесь. Я сбегаю сам. Где он у вас лежит?
– В кухонном столе, в выдвижном ящике. Но только в самом низу.
Я отправился в кухню. Ящик кухонного стола был битком набит нужными и ненужными предметами. Всевозможные инструменты, иголки, нитки, кнопки, дверные ручки, ключи… Вдруг мне бросилась в глаза голубая ленточка с маленьким золотым медальоном. Неужели это был медальон Анни? Я открыл его; там была выцветшая маленькая фотография – портрет ее матери. Она всегда носила это единственное воспоминание об умершей на своей груди как амулет.
– Я хочу взять его с собой в могилу, – сказала она мне однажды.
Я принес медальон с собой в комнату.
– Откуда вы его достали? – спросил я хозяйку.
– Это я нашла намедни, когда прибирала комнату господина Беккерса. Он лежал в маленькой комнатке, в темном углу. Я хотела сохранить его для господина Беккерса: может быть, он снова приедет сюда.
– Я возьму его себе, – сказал я.
Я положил медальон в мой бумажник, и он лежал там в течение нескольких лет. А позднее я пожертвовал его в Музей естествознания на улице Инвалидов. Это было совсем недавно – неделю тому назад.
Дело было так.
Я сидел в кафе «Монополь» и читал газеты. Вдруг в кафе влетел маленький Беерман из «Биржевого курьера».
– Кофе по-венски, сударь? – спросил его кельнер.
– Кофе по-венски!
Он уселся за маленький столик и стал протирать пенсне. Затем надел его и оглянулся.
– А, это вы? – воскликнул он, заметив меня. – Фриц, подайте кофе на тот столик.
Он уселся ко мне за столик, и кельнер подал ему кофе.
– Вы, венцы, ужасные люди. Ну как можно пить такую бурду?
– Вы находите? – промолвил он. – Я очень рад, что встретился с вами. Вы должны оказать мне большую услугу.
– Гм… – промычал я. – Я не имею сегодня вечером абсолютно никакого времени.
– И все-таки вы должны помочь мне. Непременно. Кроме вас, здесь сейчас нет никого, а я должен сейчас снова уйти.
– А в чем дело?
– Мне нужно быть на первом представлении в «Немецком театре». А между тем я вспомнил, что мне предстоит еще одно дело сегодня вечером, о котором я совсем было позабыл.
– Что именно?
– Сегодня вечером профессор Келер делает в Музее естествознания доклад о новых египетских приобретениях этого музея. Очень интересная вещь. Весь двор будет там сегодня.
– Чрезвычайно интересно.
– Не правда ли? Так сделайте мне такое одолжение, пойдите туда. Я буду вам очень благодарен.
– Мне надо подумать об этом… Впрочем, знаете что? Меня это вовсе не интересует.
– Пожалуйста! Это же самая последняя злоба дня. Все новые находки будут показаны публике. Я очень несчастен, что не могу попасть туда.
– Давайте устроимся так: вы пойдете в музей, а я – в театр.
– Невозможно. К сожалению, совершенно невозможно! Я обещал моей кузине взять ее сегодня в театр.
– Что же вы раньше не сказали?
– Ну пожалуйста. Сделайте мне такое одолжение. Вы не будете сожалеть. Вы выведете меня из очень затруднительного положения.
– Но…
Он вскочил и бросил на стол мелочь.
– Фриц, получите за кофе. Вот вам билеты. Два. Можете еще кому-нибудь другому доставить удовольствие.
– Приятное удовольствие, нечего сказать… Я…
– Да, еще вот что: не забудьте ваш отчет о докладе сунуть в почтовый ящик еще сегодня же, чтобы я нашел его в редакции с первой же почтой. Очень благодарен. Готов служить вам всегда…
И он исчез.
Билеты лежали передо мной. О небо! Я в самом деле должен был выполнить его просьбу: он сам часто оказывал мне одолжение. Ужасный человек.
Я даже не пытался передать билеты кому-нибудь другому. Я прекрасно знал, что это не удастся.
Разумеется, я отправился в музей только тогда, когда уже три четверти доклада были прочитаны. Я подсел к одному из корреспондентов и попросил у него его заметки. Я узнал из них, что музей, благодаря царственной щедрости господ коммерции советников Брокмюллера («Яволь») и Лилиенталя («Одоль») получил счастливую возможность купить за огромную сумму все великолепные находки, добытые в пирамидах Тогбао и Кума. Эти почти совершенно разрушенные пирамиды были открыты одним молодым исследователем в нескольких сотнях километров к югу от озера Чад, в стране Рабех, где молодой немецкий ученый был в течение долгих лет пленником. 22 апреля 1900 рода правитель этой страны был убит французами в битве при Лами, и голова его была доставлена индийским стрелком во французский лагерь. Сын убитого, Фадель-Аллах, бежал в страну Борну и захватил туда с собой и немецкого ученого. Там, в стране Борну, правительница этой страны, сестра Фадель-Аллаха, воинственная амазонка Хана, взяла молодого немца себе в мужья. Когда затем 23 августа 1901 года англичане напали ночью под Дангенвилем на туземный лагерь, где находились Фадель-Аллах и немец, и перебили сонных туземцев всех без остатка, молодой ученый наконец получил свободу. Он отправился к племени сенусси, глава которого принял его, как немца, весьма любезно и оказал ему всевозможные услуги, так как эти фанатичные мусульмане, заключившие союз с ненавистниками французов – туарегами – совершенно изменили теперь свою политику по отношению к Франции. С помощью этих людей немецкому ученому удалось сберечь найденные им сокровища и переправить их через северный Камерун на африканское побережье, а оттуда в Германию.
К сожалению, сам ученый не присутствовал на докладе: несколько недель спустя после своего прибытия в Европу он снова уехал в Центральную Африку.
Зато, слава Богу, здесь присутствовали оба коммерции советника. Они сидели рядышком в первом ряду и так раздувались от славы и сознания, что они участвовали в отыскании следов древнеегипетской культуры на берегах озера Чад…
– Теперь я попрошу вас, – закончил свой доклад профессор Келер, – подойти поближе и лично осмотреть наши бесценные приобретения.
И он отдернул занавес, за которым скрывались все эти сокровища.
– Вероятно, вам небезызвестно, что в Древнем Египте кошки считались священными животными, так же как крокодилы, ибисы, кобчики и все те млекопитающие, которые были посвящены Пта, т. е. имели белое треугольное пятно на лбу. Вследствие этого все эти животные, подобно фараонам, верховным жрецам и знатным людям, подвергались после своей смерти бальзамированию. Почти во всех пирамидах встречаются мумии кошек. Наша находка в этом последнем отношении чрезвычайно богата – доказательство того, что египетские колонии в области озера Чад происходили из кошачьего города Бубастис. Мы насчитываем не менее как двести шестьдесят восемь экземпляров этих реликвий из седого прошлого.
И профессор гордо указал на длинные ряды маленьких мумий, которые имели вид высохших грудных младенцев в пеленках.
– Далее вы видите, – продолжал он, – тридцать четыре человеческих мумии – великолепнейшие экземпляры, которые отныне, несомненно, послужат предметом зависти для всякого другого музея. А именно: эти мумии ничуть не походят на мемфисские – черные, высохшие и легко рассыпающиеся мумии, но имеют сходство с фиванскими – желтыми, отливающими матовым блеском. Можно поистине удивляться изумительному искусству древнеегипетских бальзамировщиков. А теперь я перехожу к прекраснейшему перлу нашего богатого собрания, к лучшему украшению нашего музея: перед вами лежит настоящий тофар. Тофар-мумия или тофар-невеста…
Только три такие мумии знает современный свет: одна была пожертвована в 1834 году лордом Гэйтгорном в лондонский South-Kensington-Museum
{25}
. Другая, по-видимому, супруга фараона Меревра, из шестой династии, жившего за две тысячи пятьсот лет до Рождества Христова, находится в обладании Гарвардского университета, будучи подарена последнему известным миллиардером Гуллем, который купил ее у хедива Тевфика за огромную сумму в восемьдесят тысяч долларов. Наконец, третий экземпляр имеется теперь в нашем музее, благодаря великодушной щедрости и высокому уважению и любви к науке господ коммерции советников Брокмюллера и Лилиенталя.
«Яволь» и «Одоль» сияли своими жирными физиономиями.
– «Тофар-мумия», – продолжал профессор, – является памятником одного своеобразнейшего и вместе с тем ужаснейшего обычая, какие знает только мировая история. Подобно тому, как в Древней Индии существовал обычай, согласно которому вдова следовала за своим мертвым супругом на могильный костер и сгорала заживо, так в Древнем Египте считалось знаком величайшей супружеской верности, если супруга скончавшегося следовала за ним в жилище вечного успокоения и обрекала себя на бальзамирование в живом вид е… Я прошу вас принять во внимание то обстоятельство, что бальзамированию подвергались только трупы фараонов и знатнейших лиц; примите далее во внимание также то, что это неслыханное доказательство супружеской верности было добровольным и что, таким образом, лишь немногие женщины решались на это, – и вы поймете, как невероятно редки такие мумии. Я утверждаю, что во всей египетской истории церемония подобного жертвоприношения совершалась всего шесть раз. «Тофар-неве-ста», как ее называли египетские поэты, в сопровождении большой свиты спускалась в подземный город мертвых и там поручала свое тело ужасным бальзамировщикам. Эти последние проделывали с нею те же манипуляции, что и с трупами, но только с тем различием, что совершали свою работу очень медленно – с тем расчетом, чтобы тело как можно дольше сохраняло свою жизнь. Способ и искусство бальзамирования египтян нам еще мало известны. Мы знаем об этом лишь кое-что, почерпнутое нами из весьма скудных заметок Геродота и Диодора. Одно можно считать совершенно установленным: «тофар-невеста» превращалась в мумию в живом виде и с величайшими страданиями. Правда, для нее существовало некоторое слабое утешение: ее мумия не подвергалась засыханию. Ее тело оставалось таким же, каким оно было при жизни, и не теряло ни единой своей живой красок. Вы можете убедиться в этом сами: можно подумать, что эта прекрасная женщина только что сейчас заснула.
С этими словами профессор отдернул шелковое покрывало.
– А!.. Ах!.. А-а!.. – раздалось вокруг.
На мраморном столе лежала молодая женщина, завернутая по грудь в тонкие полосы полотна. Плечи, руки и голова были свободны, черные локоны вились над ее лбом. Тонкие ногти маленьких рук были выкрашены, а на левой руке, на третьем пальце, было надето кольцо с изображением священного жука. Глаза закрыты, черные ресницы тщательно удлинены подрисовкой.
