Текст книги "Тайна Мумии. Рассказы о мумиях. Том II"

Автор книги: Артур Вейгалл

Соавторы: Ганс Гейнц Эверс,Сакс Ромер,Петр Аландский,Чарльз Бамп,Е. Херон,Чарльз Катлифф Хайн,Герберт Кротцер,Х. Херон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Гаргрейв стиснул зубы.

– Тебе есть еще что сказать? – осведомился он.

– Нет, – ответил Томпсон-Пратт со скучающим зевком. – Подключай свои машины.

Я сидел за столом и внимательно следил за происходящим. Мне показалось, что Гаргрейв самым обычным образом загипнотизировал Томпсон-Пратта. Позднее он рассказал мне, что применил кое-что еще. Не исключено; во всяком случае, его пациент вроде бы заснул, затем проснулся снова, но был уже полностью подчинен воле Гаргрейва. Он велел Томпсон-Пратту лечь на коврик у камина, затем вытащил из ящика мумию и положил ее на тот же коврик рядом с живым потомком. Затем он попросил меня выйти из комнаты.

– Это еще зачем? – спросил я. – Кажется, ты пригласил меня понаблюдать за экспериментом?

– Совершенно верно. Когда придет время, ты все увидишь. Но сперва мне нужно проделать две-три подготовительные операции, которые я не хотел бы раскрывать. Тебе придется удалиться в другую комнату.

– Меня так и подмывает удалиться восвояси.

– Можешь поступать, как вздумается, но это будет довольно глупо.

Вероятно, мне следовало оскорбиться, но я только пожал плечами, поборол свою гордость и вышел в другую комнату. Мне стало любопытно, признаюсь, чем это все закончится.

Гаргрейв пошел следом и даже имел наглость запереть за мной дверь! Я остался один; вспомнив, что он, похоже, не выносит запах табака, я раскурил трубку, и по всей комнате вскоре поплыли скверно пахнущие клубы дыма.

В одном, правда, я должен отдать ему должное – он не заставил меня долго ждать. Спустя минуту или две он распахнул дверь и сказал:

– Прости, старина. Я обязан любыми средствами держать процесс в тайне. Входи.

Я вошел. Томпсон-Пратт и человек, живший за 3000 лет до него, лежали рядом на каминном коврике; на первый взгляд, положение тел никак не изменилось.

Наступил вечер, но лампы не были зажжены, и только танцующее, таинственное пламя камина освещало их лица. Я вгляделся, и по коже побежали мурашки: лицо Томпсон-Пратта казалось физиономией мертвеца – зато под высохшей маской мумии безошибочно ощущалась некая искра жизни. Гаргрейв склонился над мумией и устанавливал у ее губ раструб фонографа; затем он отодвинулся. Готов поклясться, что эти давно мертвые конечности задергались! Я достал платок и вытер лоб.

Гаргрейв заметил мое движение.

– Не будь идиотом, – сказал он. – Бояться нечего. Сохраняй спокойствие и постарайся точно запомнить все, что ты увидишь или услышишь.

Гаргрейв пьггался говорить невозмутимо, но я видел, что он дрожит от волнения. Он повернулся к мумии и что-то сказал на непонятном языке, отчетливо произнося каждый слог. Я различил имя «Менен-Ра», но больше ничего не разобрал.

Ни мумия, ни Томпсон-Пратт не отозвались.

Он повторил фразу, произнося слова иначе, и на сей раз получил ответ.

– Говори по-английски, если хочешь, чтобы я тебя понял, – послышался сдавленный и какой-то пыльный голос, и губы мумии зашевелились.

Гаргрейв вздрогнул и, кажется, выругался.

– Почему? – резко спросил он.

– Потому что я позабыл другой – старый язык.

– Если со мной кто-то вздумал шутить, – сказал Гаргрейв, – то шутника я знаю, и на нем до самой смерти останутся шрамы.

Ответа не было. Он продолжал:

– Знаешь ли ты, как тебя зовут?

– Менен-Ра.

– Где был похоронен?

– В Фивах.

– Неправда.

– Я был похоронен в Фивах, но затем, как принято у нас, меня перенесли в семейный склеп нашего поместья близ Куркура.

– Я нашел тебя в пустыне у оазиса Куркур. В какого рода могиле?

– Вырезанной в скале. Надо мной были написаны мои титулы.

– Ты лежал там один?

– Нет, со мною были четверо моих дядей, убитых на войне.

– Они все были сильными людьми?

– Нет. У моего дяди Непо, похороненного последним, рядом со мною, правая рука была отрублена по локоть. Старая рана.

Гаргрейв прервал расспросы и взволнованно ударил ладонью по столу.

– Все совпадает! – воскликнул он. – Ни одна живая душа, кроме меня, не знает, где находилась та могила, и догадаться никто бы не смог. Все детали совершенно точны. Это чудо, но мне удалось его совершить! Душа Томпсон-Пратта вернулась в древние пенаты. Сейчас она поведает мне истинную историю трехтысячелетней давности, и я подарю эту историю современному миру. Когда он заговорил на английском, я заподозрил обман; но обмана нет – это естественная забывчивость.

Гаргрейв потер руки.

– Господи! до чего все это просто, и только у меня есть ключ.

Он снова повернулся к мумии.

– Менен-Ра, приказываю тебе возвысить голос в истории и поведать нам о государственном устройстве Египта, о фараоне, о внутренней жизни двора фараона и жизни повседневной, какой жил ты сам и люди Египта.

И мумия тем же пыльным голосом начала говорить. В ее искренности сомневаться не приходилось, за это я готов ручаться. Выбор слов без сомнения принадлежал Томпсон-Пратту, читателю спортивных журналов и ассистенту-де-монстратору Кавендишской лаборатории. Но мумия выражала чувства Древнего Египта; ничего подобного не слышал ни единый живущий (за исключением меня и Гаргрейва).

За ее рассказом вставала поразительно яркая, подлинная жизнь. Никакой ученый, наделенный самым пылким воображением и выучивший наизусть сказания этой мертвой страны, и близко не придумал бы что-либо похожее. Да, рассказ мумии был чудесен в своей правде и живости; он казался не иначе как откровением.

Слушая мумию, Гаргрейв не переставая ругался сквозь зубы. Он ждал исторической диссертации, а получил амурные хроники; жаждал узнать о политике царей, но услышал сплетни об интрижках с их служанками. Ему нужно было описание Палаты совета, но мумия описывала интерьеры винных лавок. Он заблуждался, считая, что все жители Древнего Египта были такими же глубокомысленными и почтенными, как те немногие седовласые старцы, чьи писания дошли до нас; осознав, что в древней земле жили такие же ветреные любители развлечений, какие населяют сегодня нашу благословенную страну, он чуть не скончался на месте от ярости и разочарования.

Что касается меня, то я без конца смеялся, слушая болтовню Менен-Ра, пока слезы не навернулись мне на глаза; жалею только – в профессиональном смысле – что я не смог после воспользоваться этим несравненным рассказом. Я услышал повесть светского гуляки, жившего в Фивах 3000 лет назад, в подробностях узнал о том, как он проводил свои дни и наслаждался по ночам. Он рассказал нам, какие пари заключал с друзьями и как выпивал с ними, поведал о мимолетных любовных связях и серьезных увлечениях. То и дело он поминал какую-то давно умершую Хлою, видимо, неизвестную фиванскую Тайс тех времен. Даже учитывая очевидную пристрастность Менен-Ра, можно было смело заключить, что Хлоя обладала восхитительными талантами, хотя по профессии являлась всего лишь скромной танцовщицей. Его описания были великолепны. Правда, в том виде, в каком он их нам изложил, опубликовать их невозможно, даже в малопристойных книжках с желтыми обложками. Я запомнил кое-какие подробности на предмет будущих сочинений; думаю, я выдам их за плоды своего пера. Звучат они вполне свежо, и никто не обвинит меня в том, что я их где-то стащил; кроме того, глупо вдаваться в объяснения, если тебе все равно не поверят.

К сожалению, я услышал меньше, чем хотел. Было понятно, что Менен-Ра, молчавший 3000 лет, мог продолжать до полуночи. Но говорил он только о том, что его интересовало. Гаргрейв снова и снова пытался расспрашивать этого странника из глубин тысячелетий о весомых, государственных делах, а он раз за разом сворачивал на петушиные бои, игру в кости и обезьяньи скачки на высохших берегах Нила – либо принимался с позабытой ныне свободой рассказывать нам о Хлое и прочих своих любовницах. Он с наслаждением предавался этим воспоминаниям. Других у него попросту не было. Менен-Ра жил только ради удовольствий, а во всем остальном разбирался не лучше, чем мы, современные люди, разбираемся в вопросах государственного масштаба.

Гаргрейв спрашивал его буквально обо всем. Он упомянул армию – и Менен-Ра начал расхваливать своего любимого гладиатора, а также перечислил последние ставки на его предстоящий бой. Гаргрейв спросил о каком-то гимне жрецов Осириса – и этот линялый гуляка тут же затянул застольную песню, едва не порвав свои засохшие голосовые связки.

Наконец, убедившись в полной бесполезности расспросов, Гаргрейв жестоко оборвал поток пустословия. Прижав к все такому же бледному лицу Томпсон-Пратта большую губку, он подхватил с каминной полки коробочку с зеленым порошком и посыпал им губку. Что-то громко вспыхнуло, посыпались огненные искры, и Томпсон-Пратт вскочил на ноги, отплевываясь и кашляя.

– Бога Ради, Гаргрейв, что за дьявольскую игру ты затеял? Затем ты уложил меня спать на коврик рядом с этой старой развалиной? Эй! у тебя найдется виски с содовой? Умоляю, налей мне виски. Я умираю от жажды.

Я смешал виски с содовой и протянул ему стакан. Он с жадностью проглотил половину. Затем ему на ум пришел тост.

– За тебя, старый хрен! – произнес он и вылил виски на останки. – Интересно, что заменяло виски в твои темные и невежественные времена? Спорю, ты выпил этой дряни немало, раз уж ты мой предок.

– Ты самый настоящий варвар, – сказал я.

– Знаю, – ответил Томпсон-Пратт. – И живется мне куда лучше, чем, скажем, структурному египтологу. Пошли в «Обод», пообедаем. Пусть Гаргрейв и дальше возится с моим малоприятным праотцом!

Ганс Гейнц Эверс

ЕГИПЕТСКАЯ НЕВЕСТА

(1904)

{20}

Я видел в свете много чудесного

Вальтер фон дер Фогельвейде

{21}

Искать комнату! Что может быть неприятнее этого занятия! Вверх по лестнице, вниз по лестнице, из одной улицы в другую, всегда одни и те же вопросы и ответы, о боже ты мой!

Я отправился на поиски в десять часов, а теперь уже три. Разумеется, я устал, как карусельная лошадь.

Однако еще раз наверх – третий этаж.

– Нельзя ли посмотреть комнату?

– Пожалуйста.

Хозяйка повела меня через темный коридор и открыла дверь.

– Здесь!

Я вошел. Комната была высокая, просторная и не очень скудно меблирована. Диван, письменный стол, кресло-качалка – все как следует!

– А где спальня?

– Дверь налево.

Хозяйка отворила дверь и показала мне помещение. Даже английская кровать. Я был восхищен.

– А цена?

– Шестьдесят марок в месяц.

– Прекрасно! А на рояле у вас играют? Маленькие дети у вас есть?

– Нет, у меня всего только одна дочь. Она замужем в Гамбурге. На рояле тоже никто не играет. Даже внизу.

– Слава Богу, – сказал я, – в таком случае я снимаю комнату.

– Когда хотите вы переехать?

– Если вам удобно, то сегодня же.

– Конечно, удобно.

Мы снова вошли в первую комнату. Я увидел еще одну дверь.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я хозяйку, – куда ведет эта дверь?

– Там еще две комнаты.

– Там живете вы?

– Нет, я живу по другую сторону. Комнаты эти сейчас не заняты. Они тоже отдаются жильцам.

Меня вдруг озарило:

– Но те комнаты, надеюсь, имеют отдельный выход в коридор?

– К сожалению, нет… Господин доктор уж должен согласиться на то, чтобы другой жилец проходил через одну его комнату.

– Что? – вскрикнул я. – Благодарю покорно! Я должен пускать через свою комнату чужих людей? Нечего сказать, прекрасно!

Итак, вот почему комната была так дешева! Поистине, трогательно. Я едва не лопнул от досады, но так устал от беготни, что даже не мог как следует выругаться.

– Возьмите, коли так, все четыре комнаты, – предложила хозяйка.

– К чему мне четыре комнаты? – проворчал я. – Черт бы побрал их.

В это мгновение позвонили. Хозяйка пошла открывать и оставила меня одного.

– Здесь отдаются меблированные комнаты? – услышал я.

«Ага, еще один!» – подумал я. И заранее радовался тому, что скажет этот господин в ответ на милое требование хозяйки. Я быстро вошел в комнату направо, дверь в которую оставалась открытою. Это было средней величины помещение, служащее одновременно и спальней, и жильем. Узенькая дверь на противоположной стороне вела в маленькую, пустую комнатку, скудно освещенную небольшим окном. Это окошечко, как и другие окна этой комнаты, выходило в огромный парк, один из немногих, которые еще сохранились в Берлине…

Я вернулся в первую комнату. Предварительные переговоры были исчерпаны, и новый наниматель должен был сию минуту увидеть обратную сторону медали. Но я ошибся. Не спросив даже о цене, он объявил, что ему эта комната ему не годится.

– У меня есть еще две другие комнаты, – сказала хозяйка.

– Не можете ли вы показать мне их?

Хозяйка и новый наниматель вошли в комнату, где был я. Он был мал ростом, в коротком черном сюртуке. Окладистая светло-русая борода и очки. Он имел совершенно бесцветный вид – один из таких людей, мимо которых проходят, не замечая их.

Не обращая на меня никакого внимания, хозяйка показала ему обе комнаты. К большой комнате он не проявлял никакого интереса, но маленькое помещение, наоборот, он осмотрел очень внимательно, и оно, по-видимому, ему весьма понравилось. А когда он заметил, что окна выходят в парк, у него на лице даже выступила довольная улыбка.

– Я хотел бы взять обе эти комнаты, – объявил он.

Хозяйка объявила цену.

– Хорошо! – сказал маленький господин. – Я сегодня же перевезу сюда свои вещи.

Он поклонился и повернулся к выходу.

– А куда выйти?

Хозяйка сделала безнадежную физиономию.

– Вам придется выходить через предыдущую комнату.

– Что? – спросил господин. – У этой комнаты нет отдельного выхода? Я должен всегда ходить по чужой комнате?

– Возьмите в таком случае все четыре комнаты! – простонала хозяйка.

– Но для меня это слишком дорого – четыре комнаты… Господи Боже! Значит, опять приходится начать беганье.

У бедной хозяйки побежали по щекам крупные слезы.

– Я никогда не сдам комнат! – сказала она. – За последние две недели приходило до ста нанимателей: всем им нравились комнаты, но все отказались брать их, потому что глупый архитектор не сделал двери в коридор. Этот господин тоже совсем было уж остался.

Она указала на меня и вытерла глаза фартуком.

– Вы тоже хотели нанять эти комнаты? – спросил меня маленький господин.

– Нет, другие. Но я, конечно, отказался от удовольствия постоянно пускать в комнату посторонних людей. Впрочем, вы можете утешиться: я уже тоже с десяти часов утра в поисках.

Наше короткое собеседование возбудило в хозяйке опять некоторую надежду.

– Господа так хорошо понимают друг друга, – промолвила она, – может быть, господа нашли бы возможным взять четыре комнаты сообща?

– Покорно благодарю! – возразил я.

Маленький господин внимательно посмотрел на меня и затем обратился ко мне:

– Я совершенно изнемог от поисков, – промолвил он, – а эти две комнаты подходят для меня как нельзя более. Что, если бы мы сделали попытку…

– Но ведь я вас совсем не знаю! – сказал я раздраженно.

– Мое имя Фриц Беккере. Я очень тихий человек и почти не буду вам мешать. Если же окажется, что вам это неудобно, вы можете всегда отсюда уехать. Ведь это не брак.

Я молчал. Он продолжал:

– Я предложу вам следующее: общая цена за все эти комнаты девяносто марок. Будем класть на каждого по половине. Я беру эти две комнаты, вы берете две другие. Я должен иметь право свободного прохода через вашу комнату, а кроме того, я хотел бы по утрам пить кофе в вашей комнате. Я не люблю завтракать в той комнате, в которой сплю.

– Пейте кофе в маленьком помещении.

– Оно будет мне служить для… для другой цели. Но еще раз уверяю вас, что я никоим образом не буду вам в тягость.

– Нет! – промолвил я.

– Ну, тогда, – возразил господин Беккере, – тогда, конечно, ничего не поделаешь. Тогда нам обоим не остается ничего другого, как отправиться на охоту.

Снова вверх по лестнице, вниз по лестнице… приятнее разбивать камни на большой дороге…

– Погодите! – обратился я к нему. – Я, пожалуй, попробую проделать этот опыт.

– И отлично!

Хозяйка сияла:

– Сегодня счастливый день.

Я подписал условие и попросил ее послать за моими вещами. Затем я распрощался. Я чувствовал адский голод и отправился где-нибудь пообедать.

Но уже на лестнице я стал сожалеть о своем решении. Всего охотнее я вернулся бы и взял свои слова обратно.

На улице я встретился с Паулем Гаазе.

– Куда? – спросил я.

– Я не имею местопребывания. Я ищу.

Я пришел сразу в хорошее настроение. По крайней мере, у меня теперь было «местопребывание». Я отправился с художником в ресторан, и мы очень основательно поели.

– Пойдемте сегодня вечером на праздник художников, – предложил мне Гаазе. – Я приду за вами.

– Хорошо!

Когда я вернулся в мое новое жилище, мои чемоданы уже были там. Хозяйка и артельщики пришли мне на помощь, и часа через два все было благоустроено: олеографии и безделушки были убраны, и комната до некоторой степени приобрела характер ее нового жильца.

В дверь постучали.

Вошел художник.

– А, у вас здесь очень недурно… Вы устроились с толком и со смыслом, – решил он. – Но пойдемте. Уже девять часов.

– Что? – Я взглянул на часы. Он был прав.

В это мгновение в дверь снова постучали.

– Войдите!

– Извините, это я.

В комнату вошел Беккере; двое артельщиков тащили за ним огромные ящики.

– Кто это такой? – спросил Пауль Гаазе, когда мы уже сидели в трамвае.

Я раскрыл ему секрет моей комнаты.

– Ну вы, кажется, сели в лужу… Впрочем, нам здесь выходить…

На другое утро я поднялся довольно поздно. Когда хозяйка принесла чаю, я спросил ее, завтракал ли уже господин Беккере.

– Еще в половине восьмого, – ответила она.

Это было мне очень приятно. Если он всегда встает так рано, то он не будет мне в тягость. И в самом деле, я вообще не видел его. Я прожил в своем новом жилище три недели и почти совсем позабыл о своем сожителе.

Однажды вечером, часов около десяти, он постучался в дверь, разделявшую наши владения. Я крикнул: «Войдите!», – и Фриц Беккере отворил дверь и вошел в мою комнату.

– Добрый вечер! Я вам не мешаю?

– Ничуть. Я как раз только что покончил с моим писанием.

– Значит, я могу на минутку зайти к вам?

– Пожалуйста. Но только с одним условием: вы курите длинную трубку, а у меня душа не переносит ее. Сигар или сигареток я могу предложить вам сколько угодно.

Он вернулся в свою комнату, и я слышал, как он выколачивал трубку об окно. Затем он снова явился и закрыл за собою дверь. Я пододвинул к нему ящик с сигарами.

– Пожалуйста.

– Благодарю. Короткую трубку вы тоже не можете переносить?

– Напротив, переношу очень хорошо.

– В таком случае, позвольте, я набью ее.

Он вытащил из кармана короткую английскую трубку, набил ее и зажег.

– Я в самом деле не мешаю вам? – снова спросил он.

– Да нет же. Ничуть. Я дошел в своей работе до мертвой точки и, так или иначе, но должен прекратить ее. Мне требуется описание праздника Озириса. Завтра утром я схожу в библиотеку. Там я, наверное, найду что-нибудь.

Фриц Беккере улыбнулся.

– Может быть, я мог бы вам помочь?

Я задал ему несколько вопросов, а он дал мне на них весьма подробные и обстоятельные ответы.

– Вы ориенталист, господин Беккере?

– Немного, – ответил он.

С этого дня он стал иногда заходить ко мне. Он являлся ко мне по большей части поздно вечером, выпить стакан грога. Иногда я сам звал его. Мы очень охотно беседовали друг с другом о самых разнообразных предметах. Фриц Беккере, по-видимому, был сведущ во всех областях. Только о себе самом он отклонял всякие разговоры.

Он был немного таинственен. Перед дверью, которая вела в мою комнату, он повесил тяжелый персидский ковер, который совершенно заглушал всякий шум. Когда он выходил из дома, то крепко запирал за собою дверь, и хозяйка могла входить к нему в комнату только утром для приборки, когда он завтракал в моей комнате. Во время субботней всеобщей чистки он упорно оставался дома, садился в кресло и курил трубку, пока хозяйка не кончала своей возни. При этом в его комнате не было ничего такого, что бросалось бы чем-нибудь в глаза. Конечно, за исключением маленькой комнатки, где могли скрываться самые невероятные вещи. Дверь в эту комнатку тоже была завешена тяжелым ковром, а кроме того, он велел сделать на ней два крепких железных засова, которые запирал американскими наборными замками.

Хозяйка, разумеется, проявляла ужасающее любопытство к таинственной комнатке, в которой Беккере работал целый день. В один прекрасный день она отправилась в большой парк напротив; она с большим трудом завела знакомство с садовником только для того, чтобы хоть разик взглянуть оттуда на маленькое окно.

Может быть, она увидит в нем что-нибудь?

Но она не увидела ничего. Окно было выставлено, чтобы дать больший доступ свежему воздуху, но изнутри оно было все-таки завешено черным платком.

Однажды при случае хозяйка задала своему жильцу вопрос:

– Почему, собственно, вы всегда завешиваете маленькое окно, господин Беккере?

– Я не люблю, чтобы меня наблюдали посторонние за моей работой.

– Но ведь напротив нет никого. Никто не может вас видеть.

– А вдруг кто-нибудь залезет в парке на высокий вяз?

Вне себя от удивления, хозяйка передала мне этот разговор. Что ж это был за такой таинственный человек, который мог думать о таких возможностях?

– Вероятно, он фальшивомонетчик, – сказал я.

Начиная с этого дня каждая марка и каждый грош, выходившие из рук господина Беккерса, подвергались тщательному исследованию. Хозяйка с умыслом попросила его разменять несколько банковских билетов, и все деньги, которые он ей дал, отнесла показать знакомому банковскому чиновнику. Их рассматривали под лупой, но между ними не оказалось ни одной фальшивой монетки. К тому же господин Беккере каждое первое число получал с почты двести марок и никогда не тратил всей этой суммы. С производством фальшивой монеты, таким образом, было покончено.

Посетителей у господина Беккерса вообще не бывало никаких. Но он постоянно получал большие и маленькие ящики самых разнообразных форматов. Их приносили ему всегда посыльные. Что в них было такое – хозяйка не могла узнать, несмотря на все свои усилия. Беккере запирался, вынимал из ящиков содержимое и потом отдавал пустые ящики ей на растопку.

Однажды после обеда ко мне пришла моя маленькая подруга. Я сидел за письменным столом, она лежала на диване и читала.

– Послушай, там раза два позвонили.

– Пускай, – проворчал я.

– Однако, не открывают.

– Не беда…

– Твоей хозяйки, должно быть, там нет?

– Нет. Она ушла из дома.

В этот момент снова позвонили очень энергично.

– Я пойду открою! – сказала Анни. – В конце концов, это, может быть, что-нибудь для тебя?

– Ну открой, если это доставляет тебе удовольствие. Но только будь осторожна.

Она вскочила.

– Не беспокойся! – промолвила она. – Я сначала загляну в замочную скважину.

Минуты через две она вернулась.

– Это посылка для тебя. Дай мне немного мелочи. Надо дать посыльному на чай.

Я дал денег, посыльный поставил в моей комнате четырехугольный ящик, поблагодарил и ушел.

– Посмотрим, что там такое! – воскликнула Анни и захлопала в ладоши.

Я встал и посмотрел посылку. На ящике не было никакого адреса.

– Я совершенно не знаю, от кого это может быть? – промолвил я. – Быть может, это ошибка.

– Как так? – воскликнула Анни. – Посыльный имел при себе записку, и в ней было написано: «Винтерфельдштрассе, 24, третий этаж, у госпожи Петерсен». А кроме того, он сказал: «Для господина доктора». Ведь ты доктор?

– Да! – сказал я. Неизвестно почему, но я совершенно не подумал в эту минуту о Беккерсе.

– То-то оно и есть. Давай распаковывать ящик. Там, наверное, какие-нибудь вкусные вещи!

Я попробовал вскрыть крышку ящика моим старым кинжалом. Но клинок сломался. Я поглядел кругом, но нигде не было никакого инструмента, который я мог употребить в дело.

– Ничего не выходит! – сказал я.

– Ты глуп! – рассмеялась Анни.

Она побежала на кухню и принесла оттуда молоток, щипцы и долото.

– Все это лежало в ящике кухонного стола. Ты ничего не знаешь.

Она опустилась на колени и принялась за работу. Но это было нелегкое дело: крышка сидела крепко. Бледные щеки Анни покраснели, а сердце стучало так, что почти слышны были его удары.

– Возьми! – сказала она, передавая мне инструменты и прижимая обе руки к груди. – Ах, глупое сердце!

Это было самое милое создание во всем мире, но такое хрупкое! С ней нужно было обращаться крайне осторожно: ее сердце было в большом беспорядке.

Я вытащил несколько гвоздей и приподнял крышку. Трах! Она наконец отскочила. Вверху лежали опилки. Анни проворно засунула обе руки внутрь, а я в это время повернулся, чтобы положить инструменты на стол.

– Я уже нашла! – вскрикнула она. – Это что-то мягкое!

Вдруг она испуганно вскрикнула, вскочила и повалилась навзничь. Я подхватил ее и положил на диван. Она лежала в глубоком обмороке. Я торопливо расстегнул ей блузу и расшнуровал корсет. Ее бедное сердечко опять дало знать о себе. Я взял одеколон и стал тереть ей грудь и виски, и мало-помалу сердце стало опять стучать.

В это время в наружную дверь постучали.

– Кто там?

– Это я.

– Войдите, но только проходите поскорее! – вскрикнул я, и Беккере вошел.

– Что это такое? – спросил он.

Я рассказал ему, что произошло.

– Этот ящик прислан мне, – сказал он.

– Вам? Но что же в нем такое? Почему малютка так испугалась?

– О, ничего особенного.

– Там мертвые кошки! – воскликнула Анни, придя в себя. – Весь ящик битком набит мертвыми кошками!

Фриц Беккере взял крышку, чтобы снова накрыть ящик. Я подошел и бросил беглый взгляд внутрь. Действительно, там были мертвые кошки. На самом верху лежал большой черный кот.

– Черт возьми, на что они вам?

Фриц Беккере улыбнулся и медленно промолвил:

– Знаете ли, говорят, что кошачий мех очень помогает против ломоты и ревматизма. У меня есть старая тетка в Уседоме: она очень страдает ревматизмом, и вот я хочу послать ей кошачьи шкуры.

– Ваша противная старая тетка в Уседоме, наверное, чертова бабушка! – воскликнула Анни, которая уже сидела на софе.

– Вы думаете? – промолвил Беккере.

Он учтиво раскланялся, захватил ящик и ушел в свою комнату.

Неделю спустя снова пришла посылка на его имя, на этот раз по почте. Хозяйка пронесла ее через мою комнату и многозначительно кивнула мне. Вернувшись затем в мою комнату, она подошла ко мне, вынула из кармана записку и протянула мне.

– Вот что в посылке! – объявила она. – Я списала это с почтовой декларации.

Посылка была из Марселя и содержала двенадцать кило… мускуса! Количество, совершенно достаточное, чтобы обеспечить этим продуктом всех жриц Венеры в Берлине лет на десять.

Поистине, замечательный человек был этот господин Фриц Беккере!

В другой раз, когда я, вернувшись домой, только что переступил порог, хозяйка, крайне взволнованная, кинулась ко мне:

– Сегодня утром он получил огромный ящик – метра в два длиной и полметра вышиной. Наверное, там гроб!

Но Фриц Беккере через несколько часов вытащил ящик из комнаты и отдал его на дрова. И, несмотря на то, что хозяйка во время уборки комнаты самым старательным образом совала свой нос всюду, она не могла открыть ничего такого, что имело бы хотя бы отдаленное сходство с гробом.

Мало-помалу наш интерес к тайнам Фрица Беккерса исчез. Он продолжал получать иногда таинственные ящики, по большей части маленькие – вроде того, в котором были мертвые кошки. Порой появлялись и длинные ящики, но мы отказались отгадывать эту загадку, тем более что Фриц Беккере не имел в себе решительно ничего, бросающегося в глаза. Иногда вечером попозднее он заходил ко мне часа на два, и я должен сознаться, что беседовать с ним было большое удовольствие.

И вот тогда произошла со мной в высшей степени неприятная история.

Моя маленькая подруга становилась все капризнее. Памятуя об ее больном сердце, я принимал по отношению к ней всевозможные меры предосторожности, но она с каждым днем становилась все раздражительнее. Фрица Беккерса теперь она совсем не переносила. Если Фриц Беккере заходил ко мне на минутку в то время, когда она сидела у меня, то каждый раз происходила сцена, кончавшаяся тем, что Анни падала в обморок. Она падала в обморок так часто, как другие чихают. Она постоянно падала в обморок – по всякому поводу, а очень часто и без всякого повода. И обмороки эти становились все длиннее и внушали мне все большие опасения. Я все время боялся, что она умрет на моих руках. Бедное милое создание!

Однажды под вечер она пришла ко мне веселая и довольная.

– Тетя уехала в Потсдам! – промолвила она. – Я могу пробыть у тебя до одиннадцати часов.

Она заварила чай и уселась ко мне на колени.

– Дай мне прочитать, что ты написал.

Она взяла исписанные листки и прочла их. И осталась довольна написанным и в награду за это крепко поцеловала меня. Наши маленькие подруги – самая благодарная публика для нас.

Она была весела и здорова сегодня.

– Ты знаешь, я думаю, что моему глупому сердцу гораздо лучше. Оно стучит совсем спокойно и правильно.

Она взяла мою голову обеими руками и прижала мое ухо к своему сердечку, чтобы мне было слышнее.

Вечером Анни озаботилась составлением меню нашего ужина. Она записала все, что надо было: хлеб, масло, ветчину, франкфуртские сосиски и яйца – и позвонила хозяйке.

– Вот! Ступайте и принесите все это! – приказала она. – Но только посмотрите, чтобы вам дали хороший товар.

– Вы останетесь довольны, барышня: я позабочусь обо всем как следует, – ответила хозяйка.

И она ласково погладила мозолистой рукой атласную ручку Анни. Я нахожу, что все берлинские квартирные хозяйки без ума от подруг их жильцов.

– Ах, как славно сегодня у тебя! – смеялась Анни. – Если бы только этот отвратительный Беккере не приходил сюда!

И вот как раз именно он и явился. Тук-тук…

– Войдите!

– Я мешаю?

– Да, конечно, мешаете. Разве вы не видите, что мешаете! – воскликнула Анни.

– Я сию минуту уйду.

– Ах, вы все равно помешали нам… Едва вы просунете сюда голову, уже становится противно. Уходите же… Уходите же, наконец! Чего же вы еще ждете? Вы – убийца кошек!

Беккере уже взялся за дверную ручку, чтобы уйти. Он не оставался в комнате и минуты, но для Анни и это был слишком долгий срок. Она вскочила, ее белые руки схватились за край стола.

– Разве ты не видишь, что он хочет силой остаться здесь, этот человек. Вышвырни его вон! Защити же меня! Выгони его, эту гадкую собаку!

– Пожалуйста, выйдите отсюда, – обратился я к Беккерсу – Он остановился в дверях и кинул на Анни еще один взгляд. Долгий, странный взгляд.

Анни пришла в неистовство.

– Вон! Вон, собака! – кричала она. – Вон!

Ее голос оборвался, глаза выступили из орбит. Судорожно сжатые пальцы медленно выпустили край стола, она безжизненно повалилась на диван.

– Ну, вот и готово! – воскликнул я. – Опять обморок! Эти истории с сердцем становятся совершенно несносными. Извините, господин Беккере, она ведь серьезно больна, бедная малютка.

Как всегда, я расстегнул ее блузу и корсет и стал растирать ее одеколоном. Она не приходила в себя.