Текст книги "Лабиринт (СИ)"

Автор книги: Артур Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Если ты пишешь о жизни, ты должен проживать ее на все сто. Живя шаблонно, без обретения, потерь, боли, не пропустив через себя всю палитру чувств, не напишешь сколько – нибудь стоящей строчки.

Веселов Артур

Веселов Артур

Лабиринт

ЛАБИРИНТ

1.

Город, в котором я родился, находится за десять тысяч километров от места моего нынешнего обитания. Город, в котором я родился, разместился на небольшом отростке от материка, уходящего в акваторию Тихого океана. Начиная погодой и заканчивая жизнью отдельно взятого человека, ритм моего города задавался его местом положения. Моряки военного флота, моряки рыболовецкого и торгового флотов, как мужчины, так и женщины, все, так или иначе, имели отношение к морю и вся существующая здесь индустрия крутилась вокруг этого, и, как в других городах земли, здесь люди рождались, трахались, растили детей и умирали.

Мой отец был потомственным моряком торгового флота, его дед еще при царе ходил на пароходах в порты Китая и Японии, драл тамошних шлюх и получал прочие удовольствия от общения с восточной культурой. Поговаривали, что мой прадед так же любил посещать опиокурильни в Гонконге, что вполне объясняет пережитую мною страсть к этому зелью. Мой дед был моряком и соответствовал всем требованиям, предъявляемым к советскому моряку, он был безупречен, или почти безупречен. Его безупречность начиналась в порту и заканчивалась за границей порта. Возвращаясь домой, он уходил в двух недельный запой, таскался по кабакам, бабам, превращая жизнь бабушки в кромешный ад. Мой отец был штурманом, он водил большие сухогрузы по пяти океанам, был сделан из чистой стали и имел чугунные яйца. В кабацкой драке он легко мог завалить пятерых, что и сыграло с ним злую шутку в одном из японских портов. Сломанные в трех местах конечности одного из нападавших на него узкоглазых ублюдков, стали причиной дипломатического скандала и закрытия до конца его дней возможности выходить за пределы советских приграничных вод. Моя мать, как и все женщины нашего рода, была классической женой моряка. Ее основным занятием было воспитание ребенка, ожидание мужа, часто затягивающееся до восьми месяцев, а так же посещение художественной школы, где она преподавала историю эллинской культуры. Ее маринистские картины украшали стены нашего дома, дома бабушки, дачи, друзей семьи и друзей друзей, ее работы можно было обнаружить в совершенно неожиданных местах, что всегда напоминало о ее незримом присутствии в моей жизни.

Моряка из меня не вышло. Меня не притягивала романтика девятого вала и далеких экзотических стран. По отцовской линии я унаследовал страсть к перемене мест, скитальчеству, женщинам и прочим удовольствиям которые предлагала жизнь. От матери я унаследовал чувство прекрасного, страсть к рисунку, которая потом переросла в страсть запечатлевать приходящие ко мне образы в строках прозы. От отца мне перешли его безбашенная дерзость, которая совершенно не вязалась с моей внешностью. Я был высок, тщедушен, не проходящая с детства аллергия делала взгляд моих водянисто синих глаз доставшихся от отца, всегда затуманенным, а нос неизменно имел красноватый оттенок. Я рано начал курить, рано попробовал алкоголь и вкус женщины. Учился посредственно, но всегда был хорош в гуманитарных науках. В написании школьных сочинений мне не было равных. Окончив школу, я без труда поступил на журфак. Это была совершенно другая жизнь. Здесь я испытал первую сильную любовь к женщине, которую вскоре затмила другая, более сильная любовь к наркотикам. Здесь в эксперименте мне не было равных. Я попробовал все наркотики, которые были созданы землей и человеческим интеллектом. Я употреблял наркотики, продавал наркотики, я был гуру, о наркотиках я знал все и даже больше. Потом была полиция, пара месяцев тюрьмы, нарколечебница, отчисление из университета и болезненное восстановление. Журфак я закончил через шесть лет вместо положенных пяти. Мне было двадцать пять, но в душе мне было все сорок. Устроившись в одну местную газетенку, я начал скучное прозябание, пописывая третьесортные статейки о жизни нашего города. Это была духовная тюрьма. Я начал пить и так бы скурвился в социальной канаве, если бы не одна встреча в баре.

Ей было тридцать, она была старше, что совершенно не вязалось с ее юной внешностью. Ее звали Муза. Как то в одну из пятниц мы в очередной раз напились, отлично потрахались , а утром, принеся мне кофе и бокал белого, она спросила – как долго ты собираешься продолжать сливать себя в сточную канаву? У тебя отличный язык, ты интересный рассказчик, попробуй писать. Это был переломный момент в моей жизни. Две недели я ходил сам не свой, перестал пить. Что то зрело во мне, что то росло. В какой то момент это стало больше меня, я стал задыхаться и должен был выпустить это наружу. Я послал на хуй главного редактора, уволился с работы. Взял ноутбук и уехал на дачу, заперся там на два месяца и начал писать. Вернулся в город я уже поздней осенью с увесистой папкой моей первой работы, в трех местах меня послали к черту, в четвертом послал всех я.

Музу я встретил в баре, компанию ей составлял долгий коктейль, судя по ее меланхоличной улыбке, подтоплена она была изрядно.

Ее первыми словами было – Ты думаешь, я удивлена? Ты типичная свинья, как и все эти зомби с яйцами – держа в руке стакан и оттопырив указательный палец она провела в воздухе полукруг и сделала глубокий глоток. – Что думает о себе мужчина, исчезая вот так, вдруг, развеивается в воздухе как младенческий пук? Или тебя поманила кровь предков в дальние моря? Где носило твою тощую задницу?

Я заказал двойной ром и сидел молча, давая ей выговориться. Ее несло. Мое молчание начинало ее выводить из себя. Первая сигарета за последние сутки принесла мне головокружение и ощущение легкой невесомости. Сделав глоток рома, я развернул ее к себе и заткнул ее милый ротик глубоким поцелуем. Едва мой язык достиг ее неба, как в него вонзились резцы зубов. Боль заволокла мой рассудок. Я издал жалобный стон и был освобожден. Рот стал наполнять сладковатый привкус крови. Ром был моей анестезией. Я заказал еще, мы сидели молча, бессмысленно глядя друг на друга через зеркало стоящее за рядом початых бутылок.

Мои несколько месяцев творческой сублимации совпали с ее воздержанием. Трахались мы неистово и самозабвенно, сперва начав в темной подворотне возле бара, потом в такси и остановились только с рассветом, обнаружив себя лежа на разорванной простыни и вышедшей от раскачиваний на середину спальни кровати. Я был прощен когда Муза узнала, с кем я изменял ей, отсутствуя месяцы. Она знала, что причастна к этому, знала, что положила начало чему-то стоящему. Я, Муза и мое творчество, мы стали шведской семьей. Она ушла, прихватив мою писанину, а уже вечером она позвонила мне и выпалила полный план действий по продвижению моего слова в массы. Работая маркетологом на местном радио, она имела неплохие связи и уже через месяц вышло несколько глав моей вещи в периодике, через полгода вышла в печать моя книга. Успех был коротким. Книга вскрыла пару социальных гнойников, о коих принято было молчать. Те, кого это касалось, бились в истерике. Бывшие комсомольцы в рясах и Ролексах, склонные к религиозному экстремизму, педофилии и крайним проявлениям гедонизма, требовали для меня костра инквизиции. Но весь этот тошный шум, как водится, был отличным маркетингом для моей книжонки. Не будь этого, успех был бы иным. Похоже, я был одним из немногих, кто не видел в ней таланта автора. После всей этой возни последовал кризис, творческая пустыня, бродя по которой в поисках вдохновения ты забываешь кто ты, зачем все это и что делать дальше.

В моем городе становилось тесно. Если ты собираешься потратить себя на творчество, нужно менять места обитания, так как только посредством этого твоя жизнь будет наполняться новыми образами. Если ты пишешь о жизни, ты должен проживать ее на все сто. Живя шаблонно, без обретения, потерь, боли, не пропустив через себя всю палитру чувств, не напишешь сколько – нибудь стоящей строчки.

Мою работу заметили те, кто нужен нам иногда, что бы оседлать успех. Появилась перспектива выпустить книгу в одном столичном издательском доме. Я не из тех, кто с раболепным трепетом мечтает о Москве, благодаря бабушке у меня об этом городе дурные воспоминания с детства. Я был там с ней в одну из зим, когда учился в начальных классах. Этот город отложился в моей детской памяти ледяным ветром на каменной Красной площади, длинной, серой очередью в мавзолей, иссушенным трупом дедушки в гробу и утомительном блуждании по душным галереям Третьяковки.

В школе у меня был товарищ, круглолицый, розовощекий увалень Сашка Бергман. Мы жили в соседних домах и регулярно шкодили в близлежащих окрестностях. Его родитель был дипломатическим чиновником. Какое то время они жили в Японии, лет десять назад его отца перевели в МИД в Москве. Лет пять спустя, отца перевели в посольство в Берлине. Сашка частенько звал меня в гости, так как из-за работы был вынужден остался один в Москве в двухсотметровой квартире на Денежном переулке.

2.

Собрав чемодан, не сказав Музе не слова, я исчез. Июль был шикарным, умеренно теплым днем и бодрящими короткими ночами. Солнце, едва закатившись за горизонт, вскоре выпрыгивало снова, создавая иллюзию бесконечного дня. Мой оставшийся с детства скепсис к этому городу растворился в экстазе безмерной любви к нему. Москва, эта не стареющая шикарная бабища влюбляла в себя. Она становится благоприятной почвой для твоих талантов, пороков, и тайных желаний. Она прекрасна в своей эклектике и еще сохранившемся, но бесследно исчезающем духе провинциальности в подворотнях старого города.

Итак, на пару-тройку недель я поселился у Сашки. Мой друг детства Сашка Бергман родился и вырос в условиях беззаботной сытости. Его родитель дал ему все, кроме собственного мнения и веры в себя. За высокомерной личиной сытого буржуа, скрывался маленький, испробовавший всю горечь родительских оплеух мальчик, настолько приученный жить по указке отца, что даже испытывал затруднения при выборе блюд в ресторане, фильма в кинотеатре, пиджака в модном бутике, вина, даже с выбором женщины ему требовалось мнение людей вызывающих у него доверие, а с этим, были особые сложности, ибо ко всему числу его темных странностей он был еще и параноиком. Как и я, впрочем, как большинство избалованных детей, Сашка обожал разного рода удовольствия, но не знал, как дотянуться до большинства из них. Хорошая должность во Внешэкономбанке, полученная по протекции отца, давала ему приличный доход, но он напрочь был лишен вкуса и воображения, что бы получать удовольствие от заработанных денег. Вместе мы стали завсегдатаями близ лежащих баров и ночных клубов. Картина стала обыденной, когда ты лежишь в ванной, вокруг тебя пена, две голые студентки МГУ или Гнесинки, на худой конец МАРХИ, бесстыдные, алчущие развлечений, рядом бутылка "Мадам Помари", в бокалах искрится божественный напиток, мозг подобно вулкану фонтанирует эйфорией от снюханого кокаина, ты держишь мокрыми руками косяк первоклассной марихуаны даже не представляя, что мог бы заниматься чем то еще. Сашка почувствовал, что такое быть плохим парнем, его несло, я выпустил из него на волю гнедого жеребца. Он стал сорить деньгами, нюхать кокаин в туалете банка, трахать секретаршу и всех доступных коллег по цеху, наконец-то он начал жить. Время летело с сумасшедшей скоростью, три недели моего пребывания на правах гостя переросли в три месяца. В один из осенних дней, к нам обоим будто вернулось сознание. Месяц жизни совершенно был стерт из памяти, попытка восстановить цепь событий была тщетной. Сашка решил завязать с пагубными пристрастиями, и, в один миг, превратился в неврастеничного параноика. Он стал подсчитывать полученные от моего проживания с ним убытки. Разбитые зеркала, трещины на унитазах и раковине, пробитая моим кулаком в спальне и головой в прихожей стена из гипса, по его утверждениям конечно. Я, как человек помнящий только хорошее, просто не держал подобное в голове. В общем, набежала кругленькая сумма. Если бы он мог посчитать убыток за обоссанный мной в пьяном угаре антикварный шкаф, он бы это сделал. Он превратил мою жизнь в кошмар, придираясь ко всему в квартире, где я оставлял свой след. Однажды утром, он поднял шум из-за капель мочи на стульчаке, в которые угодила его задница. Но с утра меня там не было, это был он сам. Ситуация становилась критической. Я понял, что сдерживать желание отпинать его заплывшее мещанским жирком тело, больше нет сил, я решил сваливать. Но прежде нужно было зайти в бар, уйти от трезвости ума и немного подумать, так как дела мои были чертовски запущены. За несколько месяцев я не написал ни строчки.

3.

Состояние внутренней пустоты подобно пустоте ночного бара днем, когда в некогда шумном, полном безумия, разогретом всем содержимым барной карты аду, царит унылая тишина. Играет легкий блюз, ленивый бармен лениво наливает тебе пиво. И реальность вокруг тебя уныла и тягуча как сопли плачущей студентки по утраченной девственности. И тогда, сделав несколько глотков отличного эля ты понимаешь, что это не то. Заказываешь двойную бурбона, двойную бурбона, двойную бурбона, двойную бурбона, и, обнаруживаешь вокруг себя начинающееся безумие, и себя его частью. И понимаешь , что на улице уже ночь и ты уже в аду и ад этот тебя принял. Играет Хендрикс. Ты уже начинаешь видеть Ее. Она еще не так прекрасна, как будет через пару порций, а через пару порций ты уже уверен в случившемся счастье, которое обернется твоим похмельным кошмаром. И только бутылка стаута из холодильника вернет тебе желание продолжать эту агонию. И снова ты обнаруживаешь себя в тишине ночного бара, и снова холодное темное в разложенном на молекулы желудке и снова двойной бурбона и снова и снова и снова. И ты ползешь в этом замкнутом цикле, пока неведанная сила не выплюнет тебя на тротуар неизбежной реальности, ибо удирая от нее, ты бежишь к ней. И дождавшись тебя за следующим углом, она мстит тебе, бьет в уязвимые места. Реальность, это строптивая баба не терпящая измен. И будучи сама не идеальна, она требует от тебя соответствия ее представлению о нормальном и, чем больше ты стараешься для нее, тем больше у тебя шансов вернуться в темный полумрак бара, где тебя уже заждалась унылая пустота, твои двойные и прочие неизбежности.

Мой любимый бар "Улица Бурбона" был открыт круглые сутки. Его наводняла праздная, разношерстная публика. Вечером ребята с хорошими гитарами, ламповым звуком и чувством прекрасного, исполняли Чака Берри, Блэкмора, Джими Пейджа. Ближе к двенадцати ночи воздух здесь сгущался, внутри и снаружи стоял гул пьяных диалогов, играл рок-н-ролл, на стойку бара выползали студентки в красном бикини, коблах и призрением на лицах. Они извивали в танце свои гибкие кошачьи тела, доводя до безумия мужскую половину бара. Эпоха гламура нулевых ушла, на смену ей стала приходить интеллектуальная сдержанность новой культуры, где демонстрация твоих финансовых возможностей становилась дурным тоном. В баре вроде этого, ты мог встретить интересного собеседника, скрывающегося за нарочито простоватой личиной. Женщины здесь были открытыми, по-хорошему сложными и не обремененные предрассудками.

Я сидел за стойкой и потягивал пятую порцию бурбона. Мысли не шли. Рядом освободилось место и на него запрыгнула анорексичная брюнетка. Она болезненно улыбнулась, заглянув мне в глаза. Вид у нее вызывал сочувствие, и, этот взгляд, он был мне знаком, за такой взгляд я мог отдать страждущему последние деньги. Она пила Кровавую Мери. Первый коктейль зашел в нее залпом. Делая глоток из второго, она смотрела на меня ожившим взглядом, в ее глазах появился похотливый интерес, жесты стали жеманными, стали проявляться подростковые ужимки. Ее история не отличалась от большинства услышанных мною любящих выпивку молодых девиц в этом баре. Обеспеченные родители зацикленные на материальном, не понимающие, не испытывающие интерес к ее жизни, усталость от всей этой бессмысленности в окружении достатка и кажущейся беззаботности. Уродливая личная жизнь, строящаяся на доверии к меркантильным подонкам. Наркотики, алкоголь и, как следствие, отчуждение семьи, отказ в помощи и деньгах. Все в таком духе. Алкоголь прилил кровь к ее вагине. Она приблизилась ко мне поближе и уже думая о моем члене спросила

– Чем ты занимаешься?

Я ждал этот вопрос, он является ключевым даже для таких профур, он определял твой статус, а это важно, когда ты планируешь нажраться за чей-то счет.

– Я писатель.

– Писааатель – она вложила в это столько иронии, сколько смогла. – И о чем же ты пишешь, писатель?

– О людях, о потерянных, заблудших душах.

Она нарочито надула губки

– Таких как я?

– Да, и таких.

– Ты должен дать мне почитать свои рассказы, я слышала, что через них можно познать душу писателя.

Какая проницательность подумал я и ответил

– Нет, они слишком личные. Если я сейчас попрошу снять с себя трусы для меня, снимешь?

Она молчала, глаза наполнились изумлением и гневом

– Вот видишь, нет, а обнажить душу сложнее, чем снять трусы.

Я заплатил за ее выпивку и вышел из бара в наполненную звуками и людьми улицу. Пройдя несколько кварталов, скурив пару сигарет я не придумал ничего лучше, как вернуться в "Улицу Бурбона". Анорексичка исчезла. Помещение наполнилось так, что к стойке было не пробиться. Взяв еще бурбон, я стал наблюдать за пьяной парочкой танцующей на маленьком пяточке танцпола. Играл шикарный блюз Джимми Хендрикса. Рядом со мной стояла пара тощих хипстеров, они пили эль и говорили об искажённом понимании изобразительного искусства. Слега заплетающимся языком один вещал

– Многие думают, что им понятен Босх, все эти искусствоведы, специалисты христианской символики. Но я тебе скажу, если ты не знаком с ЛСД, Босха тебе не понять, именно так до меня дошло, и, это не вызывает сомнения, Босх знал эффект плесени спорыньи которая образуется на пшенице и ржи! В те времена отравление ею было делом нередким, из спорыньи синтезировал лизергиновую кислоту Хофман. Я говорю тебе, Босх торчал на лизергине – он отвратительно заржал – по этому, ему были доступны образы, которые он оставил на своих триптихах!

Звучало убедительно. На противоположной стороне бара я увидел пристально изучающего меня человека. Что – то в его внешности было средиземноморское, эллинское. Чем-то он отличался от всех присутствующих здесь. Он был трезв. Этот взгляд был мне отвратителен, и я начал движение сквозь толпу в его направлении. Он заметил мое приближение, допил из стакана воду и вышел на улицу. Через несколько секунд я вышел за ним, но он исчез. На улице творилась вакханалия, вход ночной клуб напротив был облеплен людьми, кто то блевал неподалеку, там же двое тискали бухую девицу. Рядом подперев стену стоял Сашка.

– Ты бросил меня – сказал он, когда я приблизился к нему в упор. – Вот кто ты после этого? Что-то я так набухался. Ты ушел, телефон не взял, дилер сука не отвечает, кстати, у тебя случайно нет кокса?

Кокса у меня не было. Благоразумие вернулось к Сашке ненадолго.

4.

Новый день я встретил далеко за полдень. Похмелье, самобичевание, бокал примеряющего с жизнью шампанского. Нужно было выходить из порочного круга. Возвращение домой не рассматривалось, этот этап жизни был в прошлом. Я прикипел к центру города и должен был остаться здесь. Для человека нуждающегося всегда находится в центре жизненных перипетий, это было единственно правильным решением. Я был согласен жить хоть на крыше, я не прихотлив, но крыша эта должна быть в границах старого города. Спальные районы, составляющие основную часть площади Москвы, выглядели непригодными для жизни, не смотря на встречающуюся местами вычурную буржуазность. Однотипные спальные районы, в своей серийной уебищности напоминали гигантские колумбарии с монструозными центрами потребления для человекоподобных существ, живущих в однотипных ячейках. Денег у меня оставалось немного. Получить аванс у издателя не вышло. Раньше я не мог представить себе прелестей жизни в коммунальной квартире. Для меня это был закрытый мир, о котором я знал только понаслышке. Первый адрес, куда я поехал смотреть комнату, находился в районе Третьяковки. Владельца квартиры звали Натан. Выплыв подобно дирижаблю из-за угла, он надвигался на меня грандиозной скалой. Его жир начинал свое волнистое движение от подбородка и переходил вниз, погребая скелет этого человека под слоем немыслимой биомассы. Его тело на три четверти заполнило собой кабину лифта. Я набрал воздуха заходя внутрь, ибо тело это было преисполнено чудовищного смрада. Лифт крякнул и нехотя потащил нас на последний этаж. Выйдя, я сразу угадал дверь. Она была на порядок отвратительней остальных. Натан боком пролез в дверной проем, предложил войти мне. Запах внутри был чудовищным. Здесь явно варили шурпу из украденных в соседнем дворе детишек. Сдерживая тошноту, я вошел. В большой, с облезлыми стенами прихожей стояло точь в точь огромное как Натан, но с первичными женскими половыми признаками существо. У нее были усы, а на подбородке из родинки размером с перепелиное яйцо пикантно торчал пучок седых волос.

– Это моя мама, Сара Натановна – виновато произнес Натан. – Она живет здесь и занимает две комнаты из четырех, в другой комнате живет молодой юрист, его сейчас нет.

Сара Натановна смотрела на меня с неподдельным отвращением.

– Кого ты нам привел, Наташа, посмотри на этого хлыща, он ведь будет нажираться и водить баб! Она смотрела на него как смотрит хозяин на нагадившего пса. Потом открыла рот и стала хохотать.

– Я шучу, голубчик! – крикнула она мне – Наташа, покажи ему комнату!

Я нащупал рукой дверь и вышел на лестничную площадку, и, не дожидаясь лифта, сбежал по лестнице вниз под громыхающий по подъездным стенам хохот Сары Натановны.

Несколько других коммуналок были идентичны, их населяли потусторонние существа со страниц Мамлеевских произведений. Входя в эти преисподние, ты оказывался в другом измерении, где антропоморфная жизнь была подчинена нечеловеческим правилам выживания. Эти человеческие норы были разбросаны по всему старому городу. В то время, когда человечество осваивало двадцать первый век, здесь, за пафосом центра, за его фасадом, в каменном чреве ютилась замершая сто лет назад жизнь. К хорошему прикипаешь, длительное пребывание в квартире, где ты почти один на две сотни метров быстро становится делом нормы. Необходимость что-то менять была мучительной, но выбора не было. Зависеть от инфантильного параноика было делом забавным, но это уже утомляло. Я нашел приличную комнату в трехкомнатной квартире на Белорусской. Хозяин был молодой, идеально воспитанный, складно говорящий мажор. Он так заботился о своем благочестии, что старался быть безупречным во всем. Ему нужно отдать должное, квартира была идеальной и жильцов он подбирал под стать себе. В одной комнате жил молодой актер из "Гоголь центра" Артем Х. во второй, ушедший от жены начинающий психотерапевт, специализирующийся на семейных отношениях Гарик С.. Моя комната была аскетичной. Спать в ней предлагалось на круглом огромном матрасе, лежащем на полу, был зеркальный шкаф, рабочий столик, диван, стилизованный под моду семидесятых, крохотный холодильник в стиле модерн, допотопный телевизор. Два окна комнаты смотрели на пешеходную улицу с магазинчиками и уличным кафе, вдалеке монструозной доминантой высились небоскребы Москоу Сити.

Переехал я тихо, оставив Сашке примирительную сумму денег на тумбочке прихожей. Моей реальностью стал мигающий курсор на пустом поле листа. Были идеи, но мысль отказывалась предавать им осязаемую форму. Я перестал пить, это не помогало. Чистое сознание делало меня уязвимым к моим страхам, я был чувствителен подобно человеку с содранной кожей. Я выходил утром на улицу, заказывал чашку латте в кафе напротив дома, и часами бессмысленно сидел, глядя на куда-то хаотично несущуюся толпу людей улавливая занимательные образы и перенося их с помощью карандаша на листы блокнота. Рисование меня успокаивало. Иногда я брал книгу и проводил весь день в городе, бесцельно блуждая по тихим улицам.

Дни становились все холодней, из низкого, серого неба непрерывно падали капли дождя. Ранним утром, я стоял с кружкой крепкого кофе на кухне возле окна и смотрел на разноцветный поток зонтов. У всех бегущих были дела, желания, иллюзии, обязанности или что -то там еще, у меня была спокойная, звенящая пустота внутри. На кухню зашел собирающийся на работу Гарик. Наше общение всегда ограничивалось дружелюбным приветствием и деликатным соблюдением дистанции. Он стал варить себе кофе и боковым зрением я видел, как он наблюдает за мной.

–Тяжелый период – спросил он сиплым голосом и откашлялся.

– Да, стагнация.

– Я слышал, ты пишешь. Творческий кризис?

Я улыбнулся

– Теперь я знаю, как это называется, спасибо.

– Слушай, я знаю хорошего терапевта специализирующегося на мужских депрессиях, мужские кризисы – ее профессиональная сфера.

– Считаешь, я созрел для мозгоправа?

– Все мы, выросшие постсоветской среде, нуждаемся в мозгоправе. У населения нашей страны сложное прошлое, а от этого сложная генетика. Не успели отойти от крепостного права, тут на три четверти века советская власть, только стали поднимать головы после нее, новый тоталитарный режим. Разговоры о политике и критика власти снова стали настолько запретной темой, что как при советской власти переместились на кухни. Тревожность и комплекс неполноценности в генах у девяносто восьми процентов граждан, только выражается он у всех по-разному ,но одинаково мешает полноценно жить.

Пока он не начал цитировать Эриха Фромма, я решил его притормозить

– Гарик, спасибо за лекцию по социальной психологии, но думаю, я справлюсь.

Дружелюбно улыбаясь ему, я вышел из кухни.

Вечером я постучал в его дверь, открыла полуголая дива

– Гарик, к тебе пришел интересный, но печальный молодой человек, наверное твой пациент.

Гарик появился в проеме двери, подпрыгивая, натягивал джинсы на голый зад.

– Заходи, дорогой.

Я вошел. В комнате был беспорядок, накурено, возле разобранной кровати стояла полупустая бутылка виски, два пустых стакана, презервативы и гигантский черный страпон.

– Не говори, зачем пришел, знаю.

Он достал из кармана джинсов бумажник, из него визитку и протянул ее мне. На визитке красным по белому " Зинаида Павловна Штольц. Врач психотерапевт. Московская клиника неврозов". Гарик закурил сигарету, предложил мне.

– У нее очередь в две недели до приема. Позвони, скажи что от меня. Будешь односолодовый виски?

Я отказался

– А Настю? Она обожает многоборье.

– Какой же ты скот Гарик – обиделась Настя и налила виски в оба стакана.

Настя выглядела вкусно, но мне было не до этого, и, поблагодарив, я вернулся к себе.

5.

Зинаида Павловна смотрела на меня сквозь толстые стекла очков, сквозь мою лобную кость, сквозь серую слизь мозга в самую суть меня. Я поведал ей о своей печали, она смотрела на меня с видом человека сделавшего пятьсот вынужденных лоботомий, не совсем понимая, зачем я здесь. На фоне всего творящегося безумия, протекающего перед ней в ее повседневной практике, мой случай, видимо, не мог ее впечатлить. Несколько тестов определили мою легкую депрессию и повышенную тревожность уходящую корнями в мое далекое детство. Я вышел от нее с непонятным ощущением облегчения, двумя рецептами для медикаментозной терапии и графиком потребления пилюль.

Купив все необходимое, я вернулся домой, согласно таблице достал таблетки и, собрав их в горсть, пошел на кухню за водой. Кухня была не пуста. Забравшись с ногами на стул, одетая только в мужской свитер натянутый на голые ноги, сидела Настя. Она курила, рядом на столе стоял бокал с красным.

Я сказал "Привет", налил стакан воды, забросил содержимое ладони в рот, запил.

– Хм, визиточка я смотрю, пригодилась – ехидно улыбаясь и потирая глаз от попавшего туда дыма, она потянулась к бокалу и утопила улыбку в вине.

– Любопытство убило кошку – ответил я улыбаясь.

– Знаешь, – начала она, глотнув еще вина – я сама практикую психиатрию, и скажу тебе как практик – лучшее лекарство от депрессии это секс. Но не секс ради оргазма, важен сам процесс достижения оргазма. Секс может быть инструментом непрерывного самосовершенствования и расширения горизонтов самопознания. Важно хорошо знать свое тело, его потребности, важно его любить и через это, будет проще изучить и понять тело партнера. Тебе покажется смешным, но важно каждый день проводить десять минут перед зеркалом изучая свои гениталии, нужно нарисовать свои гениталии, написать письмо своим гениталиям, нужно ощупывать себя в течение часа без перерыва, смотреть на себя в зеркало в течение часа и говорить со всеми частями своего тела, важно провести час ощупывая свои гениталии не стремясь получить оргазма, потом отвести час на мастурбацию...

Пока я выходил из состояния туманного недоумения, на кухню вошел Артем, он радостно поприветствовал меня, слегка продержав мою руку дольше положенного. Его лицо, подобно лицу Кришны излучало бескрайний позитив. Свитер на Насте был его, а в Артеме была вся сила Настеной терапии. Я почувствовал легкое головокружение, похоже, таблетки начинали свое действие. Я извинился и вернулся в свою комнату, оставив этих двоих с их сигаретами, вином и упорством в самосовершенствовании.

Вечер сгущал краски. Я лежал посередине окружности матраса, наблюдая за сменой тонов и теней. Пространство стало сужаться, внутри меня образовалась бездонная пустота, в которую воронкой стала уходить моя сущность, утягивая в другие пределы неизведанного. Уйдя туда без остатка, я ничего не обнаружил. Неизведанное оказалось пустотой, точкой отсчета всех завершений и начал. Это было абсолютное ничто без времени, без мер. Здесь ты осознавал себя не чувствуя тяжести материальной оболочки, ее не было, был, если здесь вообще могло что то быть, лишь атом твоего сознания и сознание это, было всецело обращено в бескрайнее ничто, становясь сущностью этого ничто. Постепенно пустоту стал заполнять страх, появившись едва уловимой красной точкой он начинал разрастаться, он заполнял собой все, зажимая в кольцо атом сознания. Страх потерять свою материальную оболочку вернул сознанию тело. Это было возвращение.

Серый гель утра заполнял все пространство комнаты, здесь же была тишина, она присутствовала огромным незримым существом, которому подчинялось все вокруг. Я лежал вслушиваясь, но ничто не выдавало себя, не единого звука. Разбитое ото сна тело лежало свинцовой чушкой, что бы подняться требовалось усилие пяти. Превозмогая притяжение я встал на ноги, подошел к окну, улица пульсирующая жизнью двадцать четыре часа была пуста. Утолив жажду лишь третьим стаканом воды, я вышел на улицу. Город был пуст. Пройдя пару кварталов до садового кольца, я не встретил не души. Вернулся в свою комнату, сделал несколько звонков с мобильного – длинные гудки и ничего. Включил телевизор, увидев лишь несколько каналов снега, темноту, и наконец, лицо живого человека. Он сидел молча, глядя в меня. Я переключил несколько каналов, картинка не менялась.