Текст книги "Убийца, мой приятель (сборник)"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 63 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

– Успокойся, мамочка, ничего подобного не произойдёт. Всё в порядке. Но ты ведь должна понимать, как непросто мне приходится. Мне нравится Элиас. Он умеет красиво говорить, всегда такой уверенный и твёрдо знает, чего он хочет. Но мне нравится и Адам, потому что… Да просто потому, что я отлично знаю, как сильно он меня любит.

– Ах ты, господи, да что же мне с тобой делать? Ты же не можешь выйти замуж сразу за обоих – это всё равно что гнаться за двумя зайцами одновременно.

– Ты права, матушка, но у меня есть верный способ не ошибиться в выборе. Видишь эту веточку с цветком?

– Ну и что? Обыкновенный шиповник.

– А как ты думаешь, где я его нашла?

– Где-нибудь на обочине, скорее всего.

– Вот и не угадала! На подоконнике в моей комнате.

– В самом деле? И когда это было?

– Сегодня утром. Я встала в шесть часов, смотрю, он лежит, свеженький, только сорванный. То же самое случилось вчера и позавчера. Каждое утро на подоконнике появляется новый цветок. Ты правильно сказала, матушка, что в нём нет ничего необычного, другое дело, можно ли считать обычным человека, который день за днём находит в себе силы вставать на рассвете и тайком пробираться к моему окну только ради того, чтобы показать девушке, какое место мысли о ней занимают в его сердце?

– Ну и кто ж это?

– Ах, если б я только знала! Думаю, что это Элиас. Ты же знаешь – он поэт, а поэты любят делать подобные приятные сюрпризы.

– И как же ты собираешься узнать точно?

– Утром обязательно узнаю. Кто бы это ни был, утром он явится снова. Вот тогда я точно пойму, за кого мне выходить. Скажи, мамочка, отец перед вашей свадьбой когда-нибудь делал что-то похожее для тебя?

– Как-то не припоминается, доченька. Скажу только, что твой отец всегда был большой любитель поспать.

– Ну ладно, матушка, можешь больше ни о чём не волноваться. Будь уверена, завтра утром я первым делом расскажу тебе, кто приходил.

В тот вечер Долли решила разобраться со всеми мелочами, до которых в большом фермерском хозяйстве не всегда доходят руки, вследствие чего они имеют обыкновение быстро накапливаться. Она отполировала тёмную старомодную мебель в столовой, а затем занялась погребом: расставила по-новому мешки и лари, сосчитала бочонки с сидром, сварила огромный котёл малинового варенья и разлила его по банкам, снабдив каждую бумажным ярлыком с датой. Долго ещё после того, как большой дом со всеми его обитателями погрузился в сон, хлопотала она по хозяйству, добровольно выполняя порой нудную и грязную, но необходимую работу. Когда со всем было покончено, ночь уже шла на убыль, а Долли едва держалась на ногах от усталости. Она прошла на кухню, разожгла почти совсем угасшую плиту и вскипятила чай. С чашкой в руке она вернулась в свою спальню и пристроилась в уголке, мелкими глотками прихлёбывая ароматный напиток и листая старую переплетённую подшивку журнала «В час досуга». Выбранное ею для наблюдения место находилось за оконной занавеской. Отсюда она могла видеть всё, сама оставаясь незамеченной.

За окном забрезжил рассвет, и сразу задул довольно свежий ветер. По окрасившемуся в нежный бледно-голубой цвет небу стремительно неслись гонимые ветром облака. Потоки воздуха то разрывали на части белую кипень облачных масс, то сгоняли рваные клочья обратно в кучу. Белоснежные барашки мчались по небосводу, перегоняя друг дружку и устремляясь нескончаемой чередой с уже зарозовевшего восточного края горизонта в сторону пока ещё остающегося в тени западного. А ветер тем временем разгулялся не на шутку. Со двора доносился пронзительный посвист, то нарастающий чуть ли не до рёва, то понижающийся до едва слышного шелеста. Долли встала и поплотнее укуталась в тёплую шаль. Она не успела ещё усесться обратно на место, как произошло то, чего она дожидалась всю ночь, разом рассеяв все её сомнения.

Окно спальни выходило во внутренний дворик и находилось примерно в восьми футах от земли. Стоящего под окном человека нельзя было увидеть из комнаты, и всё же девушка успела заметить достаточно, чтобы узнать всё, что её интересовало. Внезапно и бесшумно в оконном проёме показалась чья-то рука. Пальцы разжались, уронив на подоконник веточку шиповника, и рука тут же исчезла. Всё происшедшее не заняло и пары секунд. Долли не успела ни увидеть лица раннего гостя, ни услышать шороха его шагов, зато смогла как следует разглядеть его руку, а больше ей ничего и не требовалось. Со счастливой улыбкой на губах она бросилась в постель, натянула на себя плед и провалилась в глубокий сон.

Долли проснулась оттого, что вошедшая в спальню мать потрясла её за плечо:

– Пора завтракать, дочка. Ты вчера замучилась, так что я принесла тебе немного хлеба и кофе. Присядь, будь умницей, и выпей, пожалуйста.

– Спасибо, мамочка. Ты не беспокойся, со мной всё в порядке. Я скоро выйду. Ты видишь – мне и одеваться не нужно.

– Нет, вы только гляньте на эту девчонку! – даже раздеться не соизволила. Так-так-так, а это что у нас такое? Цветочек на подоконнике, чтоб мне лопнуть! Ну и как, солнышко, рассмотрела ты, кто его сюда положил?

– Да, матушка.

– Кто же?

– Это был Адам.

– Взаправду? Вот уж никогда бы не подумала, что он способен на такое! Ну что ж, Адам так Адам. Парень он надёжный, а это, скажу я тебе, много лучше, чем какой-нибудь умник. Он откуда пришёл? Через двор?

– Нет, он прокрался вдоль стены дома.

– Как же ты тогда его увидела?

– А я его не видела.

– Откуда же ты тогда знаешь, кто это был?

– Я видела его руку.

– Ты хочешь сказать, что так хорошо знаешь руку Адама?

– Матушка, пойми, только слепой не отличит руку Адама от руки Элиаса. Эта рука была смуглой от загара, как кофе, который я пью, тогда как у мистера Мейсона рука белая, как эта чашка, и вся в голубых прожилках от вен.

– А ведь верно! Так оно и есть, доченька, хотя самой мне ни в жизнь бы не догадаться. Ну ладно, вставай, Долли. Сегодня будет тяжёлый день. Вон – слышишь, как ветер-то завывает?

Ветер и в самом деле заметно усилился. С восхода солнца прошло всего несколько часов, а задувший на рассвете свежий бриз перерос за это время в самый настоящий шторм. Оконные ставни надсадно скрипели под его напором. Бросив взгляд во двор, Долли увидела закрученные смерчем и беспорядочно кружащиеся в воздухе обрывки капустных листьев, клочки сена и соломы и прочий мусор.

– Самый большой стог может вот-вот развалиться, – сообщила мать. – Наши все там, стараются закрепить сено получше. Нет, ну надо же, какой ветрище на нашу голову!

Стихия действительно разыгралась. Когда Долли спустилась вниз, то с большим трудом смогла выйти на крыльцо. Небо до самого горизонта приобрело зловещий медно-жёлтый оттенок, над головой завывал в бесовской злобе ветер, стремясь разметать по кусочкам сгрудившиеся в кучу в своём беспорядочном бегстве облака. На ближнем к дому поле фермер Фостер вместе с тремя или четырьмя работниками с помощью жердей и верёвок пытался закрепить длинный высоченный стог. Простоволосые, с развевающимися по ветру бородами, метались они вокруг в почти безнадёжной попытке спасти сено. Задержав на мгновение взгляд на этой сцене, Долли наклонила голову, пригнула плечи и решительно зашагала против ветра наискосок через поля, придерживая одной рукой соломенную шляпку на голове.

Рабочим местом Адама Уилсона был строго определённый участок на ближнем к ферме склоне мелового карьера. Туда-то и направила свои стопы девушка. Адам издалека заметил изящную, стройную фигурку, с хлопающими на ветру юбками и вьющимися шляпными ленточками, и сразу пошёл навстречу, забыв даже положить на место белый от мела тяжёлый лом, который так и остался у него в руке. Впрочем, следует признать, что молодой человек отнюдь не спешил, всем своим видом изображая несправедливо обиженного и избегая встречаться с девушкой взглядом.

– Доброе утро, мисс Фостер.

– Доброе утро, мистер Уилсон. Между прочим, если вы всё ещё сердитесь на меня, я думаю, мне будет лучше вернуться домой.

– Я вовсе не сержусь, мисс Фостер. Напротив, я чрезвычайно польщён, что в такую погоду вы сочли возможным заглянуть сюда.

– Я только хотела сказать вам… Я хотела попросить прощения за вчерашнее. Я, наверное, обидела вас вчера, но, поверьте мне, Адам, у меня и в мыслях не было насмехаться над вами. Честное слово! Это у меня просто такая манера разговаривать, вы же знаете. А если вы на меня больше не сердитесь, то это очень благородно и великодушно с вашей стороны.

– Боже! О чём вы говорите, Долли! – воскликнул Адам, засиявший от радости при таком повороте дел. – Да если бы я не любил вас так сильно, стал бы я волноваться из-за того парня? Какое мне дело, что он там говорит или чем занимается? Если бы только мне твёрдо знать, что для вас я значу больше, чем он…

– Но это так, Адам.

– Благослови вас Господь, Долли, за ваши слова! Если бы вы знали, какую тяжесть сняли с моего сердца! Послушайте, сегодня мне необходимо уехать в Портсмут по делам фирмы, но завтра вечером я к вам обязательно приду.

– Очень хорошо, Адам. Я буду ждать… Боже! Что там такое?!

Со стороны фермы донёсся душераздирающий треск и грохот, затем послышались отчаянные крики людей.

– Стог обрушился, и кого-то задавило! – воскликнула Долли, и, не сговариваясь, молодые люди бросились бегом вниз по склону к месту происшествия.

– Папа! Папочка! – задыхаясь, кричала на бегу девушка.

– С ним всё в порядке! – крикнул в ответ её спутник. – Я вижу его. Лежит кто-то другой. Они поднимают его. А вон кто-то ещё бежит как сумасшедший. За доктором, должно быть.

Бегущий батрак поравнялся с Адамом и Долли.

– Не ходите туда, мисси, – закричал он, – не стоит вам смотреть на раненого!

– Кто ранен?

– Это Билл. Когда стог начал падать, его задело опорной жердью, да так неудачно – прямо по хребту. Сдаётся мне, он уже помер, а ежели не помер, то протянет недолго. А меня послали за доктором Стронгом.

С этими словами он вновь пригнул голову и ринулся дальше по дороге.

– Бедный Билл! Слава богу, что это не отец!

Молодые люди как раз добрались до границы поля, на котором произошёл несчастный случай. Обвалившийся стог раскинулся по земле бесформенной грудой, из которой торчала длинная толстая жердь, прежде поддерживавшая брезент, которым стог покрывали на случай дождя. Четверо мужчин мелкими шажками продвигались к дому, таща на полусогнутых плечах импровизированные носилки с пятым. Предсмертная бледность не смогла смыть краску глубоко въевшегося в его лицо загара, и со стороны казалось, будто это и не человек вовсе, а большой ком земли, которую он всю жизнь обрабатывал. Раненый не шевелился и переносил муки безмолвно, с тупой покорностью вьючного животного. Та же покорность судьбе читалась во взгляде несчастного, устремлённом в пространство из-под полуприкрытых век. Дышал он неровно, но ни крика, ни стона не срывалось с побелевших губ. Было что-то нечеловеческое, почти животное, в этой абсолютной пассивности. За всю свою жизнь он не встретил сочувствия у окружающих и не искал его и теперь, на пороге смерти, больше напоминая в эти минуты сломанный инструмент, чем человеческое существо.

– Могу я чем-нибудь помочь, отец?

– Нет, девочка моя. Да и не место тебе здесь. Я уже послал за доктором – скоро прибудет, наверное.

– Куда его несут?

– На сеновал, где он обычно спит.

– Я считаю, что его следует перенести в мою спальню, папочка.

– Что ты, дочка! Лучше уж не вмешивайся в это дело.

Как раз в этот момент носильщики проходили мимо, и раненый услыхал великодушное предложение девушки.

– Большое спасибо вам, мисси, – прошептал он, словно обретя на мгновение жизненные силы, но тут голова его безжизненно откинулась, и бедняга снова вернулся в прежнее состояние полного ступора.

Работник на ферме – человек полезный, но что прикажете делать с батраком, у которого повреждён позвоночник и сломана половина рёбер? Фермер Фостер долго качал головой и чесал в затылке, выслушав приговор врача.

– Так вы говорите, док, что ему уже не поправиться?

– Да.

– Тогда нам, наверное, следует отослать его.

– Куда?

– В больницу при богадельне, откуда мы взяли его аккурат одиннадцать лет назад. Вроде как домой парень вернётся.

– Боюсь, скоро он отправится намного дальше, – серьёзно сказал доктор Стронг. – Но как бы то ни было, сейчас больного никак нельзя перемещать. Придётся ему остаться здесь, пока не поправится или…

Пока всё шло к тому, что оправдается вторая, невысказанная доктором часть прогноза. Билла поместили на небольшом сеновале над конюшней. Он лежал неподвижно, распростёртый на деревянном топчане, покрытом тощим голубым соломенным тюфяком. Взор его был устремлён в потолок, где на вбитых в стропила крючьях висели сёдла, конская упряжь, старые косы и ещё масса разнообразных предметов, имеющих обыкновение, подобно летучим мышам, скапливаться именно на чердаках. Чуть ниже, на двух крючках, висел незамысловатый гардероб самого Билла, состоящий из двух рубах, синей и серой, покрытых пятнами штанов и заляпанной грязью куртки. В головах у раненого стояла старая силосорезка, а рядом с ней был свален огромный ворох ботвы. Он лежал тихо, никого не беспокоя, ни к кому не обращаясь, ни на что не жалуясь, и только взгляд его, неотрывно устремлённый на крохотный клочок голубого неба в узком чердачном окошке, казалось, вопрошал Господа, почему Тот сотворил этот мир таким непонятным и несправедливым.

Ухаживать за раненым приставили пожилую женщину, жену одного из работников фермы, так как врач наказал, чтобы его ни на минуту не оставляли одного. Она крутилась вокруг топчана, разбирая и перекладывая с места на место всякий хлам, и бурчала себе под нос что-то невразумительное, словно жалуясь на своё неблагодарное и скучное занятие. На несущей балке стояли несколько полуразбитых горшочков с цветами, которые она заботливо разместила на деревянном упаковочном ящике, стоящем рядом с изголовьем больного. Билл лежал неподвижно, только при вдохе и выдохе из груди его доносился неприятный скрежещущий звук. Однако он с некоторым интересом следил за каждым движением сиделки, а однажды даже улыбнулся, когда та расставляла горшочки с цветами.

Ещё раз губы раненого тронуло улыбкой, когда он услышал, как миссис Фостер и её дочь интересуются состоянием его здоровья. Они как раз вернулись с почты, куда ходили вместе и где мисс Фостер отправила весьма тщательно составленное письмо, адресованное мистеру Элиасу Мейсону, эсквайру. В этом письме юная леди вежливо сообщала вышеупомянутому джентльмену, что уже нашла себе достойного спутника жизни, в связи с чем достопочтенный м-р Мейсон может не затруднять себя назначенным для получения ответа субботним визитом. По возвращении обе дамы заглянули в конюшню и, не поднимаясь на сеновал, спросили сиделку, как себя чувствует Билл. Но даже с того места, где они стояли, слышно было ужасное хрипение от дыхания страдальца. Долли почти сразу убежала прочь, побледнев до такой степени, что даже её многочисленные веснушки слегка побелели. Ничего удивительного – она была ещё очень молода и плохо подготовлена к тому, чтобы без содрогания воспринимать наиболее отвратительные детали переносимых ближним мучений, хотя этому «ближнему» было на год меньше, чем ей самой, и он, несмотря на невыносимую боль, всё же находил в себе силы сдерживаться и мужественно смотреть прямо в глаза приближающейся смерти.

Всю ночь он пролежал так тихо, что, если бы не зловещий тяжёлый хрип, сиделке могло показаться, будто жизнь уже покинула разбитое тело. Она ухаживала и присматривала за ним в меру своих скромных сил, но, сама будучи старой и слабой женщиной, поддалась усталости и в тот предрассветный час, когда первые проблески света наступающего дня начали робко пробиваться сквозь маленькое чердачное оконце, присела отдохнуть и даже не заметила, как крепко уснула. Прошло два часа. Поднявшиеся с петухами работники стали собираться в поле, и их голоса во дворе разбудили старушку. Она вскочила на ноги и первым делом бросила взгляд на топчан с раненым. Великий боже! – он был пуст! Заламывая руки и причитая, женщина бросилась на поиски. В конюшне Билла не оказалось, но дверь была открыта. Он вышел – хотя как мог он выйти? – нет, он выполз через эту дверь. Сиделка тоже выбежала наружу, поведала собравшимся батракам о случившемся, те оторвали хозяина фермы с семьёй от утреннего кофе, и вскоре уже все обитатели фермы от мала до велика оказались вовлечены в поиски пропавшего Билла. Но вот кто-то закричал, извещая об успехе поисков, и через несколько минут люди собрались у стены внутреннего дворика, в который выходили окна спальни дочери фермера мисс Долли Фостер. Он лежал всего в нескольких футах от окна, уткнувшись лицом в каменную кладку. Голые ноги торчали из-под разодранной в клочья ночной рубахи. Кровавый след от стёртых до мяса коленей отмечал проделанный им путь. Правая рука безжизненно откинулась в сторону, и в ней была зажата маленькая веточка шиповника с только что распустившимся розовым бутоном.

Они отнесли холодное, начавшее коченеть тело назад и уложили на тот же топчан на сеновале. Сердобольная старушка накрыла его покрывалом с головой и удалилась, ибо больше не было нужды сидеть с ним рядом.

Долли Фостер тоже ушла в свою спальню, куда последовала за ней её мать, – обе потрясённые случившейся на их глазах трагедией.

– Подумать только, – с возмущением в голосе произнесла миссис Фостер, – что это был всего лишь Билл!

Но Долли, присев на краешек кровати, уткнула лицо в передник и разразилась горькими, безутешными рыданиями.

1911

Тень грядущего

Джон Уорлингтон Доддс играл неудачно на бирже и к 15 июля 1870 года разорился окончательно. Беда длилась, однако, очень недолго, всего каких-нибудь два дня, и к 17 июля Доддс снова стал очень богат. Всего замечательнее было то, что Доддс разбогател, сидя в Дансло. Это – нищий ирландский городок. Весь этот город можно купить за четвёртую часть той суммы, которую Доддс заработал в течение одних суток с небольшим, сидя в его пределах.

Жизнь финансистов до сих пор не описана как следует. Эта тема принадлежит романисту будущего. О, это жизненная, грандиозная тема! Две необъятно могучие силы находятся между собой в постоянном борении. Одна сила – это повышение, другая – понижение. На этой почве горят человеческие страсти, работает человеческий ум. Смелые операции, полное тревоги ожидание, агония проигрыша, сложные комбинации, терпящие крушение, – как всё это интересно, как всё это захватывает!

Государственные долги великих держав Европы похожи на барометрические трубки, наполненные ртутью. Ртуть то падает, то поднимается, смотря по тому, какое давление на неё оказывает мировая политика. Пусть только человек будет проницателен, пусть он только сумеет угадать, в каком положении будут находиться эти политиканские барометры завтра, – этому человеку нечего бояться: в его руках громадное состояние.

Джон Уорлингтон Доддс обладал многими качествами, которые так нужны для биржевика, желающего преуспеть. Он быстро соображал, верно оценивал положение и действовал смело, не мешкая. Но одних способностей для преуспевания на бирже мало. Надо, чтобы вам везло, чтобы случай вам благоприятствовал.

Фортуна точно невзлюбила Уорлингтона Доддса: при самых, казалось бы, благоприятных прогнозах и рекомендациях он приобрёл фонды ещё не открытой путешественниками южноамериканской республики. Но республику так и не открыли, и Доддс потерял свои деньги. Желая оправиться, он купил акции Шотландской железной дороги, но и тут его преследовал рок. Рабочие дороги устроили грандиозную стачку, акции предприятия упали, и Доддс опять проиграл. Не теряя присутствия духа, он подписался на фонды одного очень солидного предприятия по торговле кофе. Всё сулило ему барыши, но наступили не предвиденные никем политические осложнения, кофейное предприятие лопнуло, а вместе с ним погиб и капитал Доддса.

Все дела, за которые он брался, в которых принимал участие, проваливались, и он наконец разорился.

Как хотите, а неприятно оказаться в положении банкрота умному и энергичному молодому человеку, да ещё накануне своей свадьбы. Да, Доддс был банкротом. Кредиторы могли, в случае если бы пожелали этого, объявить его несостоятельным. Но биржа – снисходительное учреждение: нельзя теснить человека, попавшего в скверное положение, ведь и сам можешь очутиться в таком положении не далее как завтра. Надо дать упавшему время подняться на ноги и возможность поправиться. Таким образом, тяжесть, которую взвалила на плечи Доддса несправедливая судьба, была облегчена для него; нашлись люди, которые подсобили ему – один так, другой иначе, и он получил нужную ему передышку.

Нервная система молодого человека была совсем расшатана, он нуждался, по словам врачей, в покое и перемене обстановки. И вот, повинуясь этому предписанию, он предпринял небольшое путешествие в Ирландию. Таким-то образом Джон Уорлингтон Доддс очутился 15 июня 1870 года в городе Дансло. Было утро. Он сидел и завтракал в засиженной мухами столовой Георгиевской гостиницы, помещавшейся на рыночной площади города.

Эта столовая была какая-то унылая и скучная и в обычное время пустовала. Только сегодня, по особенному совсем случаю, в ней было много народу. Было оживлённо и шумно, и Доддсу казалось, что он находится в Лондоне, а не в захолустном ирландском городке.

Все столики были заняты, воздух был насыщен жирным запахом поджаренной ветчины и рыбы. Люди в высоких сапогах то входили, то выходили из залы, звенели шпоры, в углах стояли охотничьи бичи. Всё напоминало о лошадях, да и разговоры-то велись только на эту тему, слышались слова «однолетки», «наколенный грибок», «тугоуздый» и тому подобные малопонятные Доддсу термины, впрочем, и его биржевой жаргон был бы для честной компании лошадников ничуть не более вразумителен.

Доддс подозвал слугу и спросил его, что значит всё это оживление. Слуга-ирландец даже остолбенел от изумления, услышав такой вопрос. Неужели же есть на свете люди, не знающие таких важных событий, как конная ярмарка в Дансло?

– То, ваша честь, есть лошаднаяярманка в Дансло, – ответил он на ломаном английском языке, – самая великая ярманка во всей Ирландии. Длится целую неделю, и на неё съезживаютсясо всех сторон – с Англии, с Шотландии, из отовсюду. Да вы гляньте в окно, ваша честь, и вы увидите лошадок. Они стоят на площади и по ночам ржут. Громко ржут, не дадут вашей чести и минуты соснуть.

И Доддс действительно вспомнил, что всю ночь его сон нарушался какими-то странными звуками, шедшими снизу, с площади. Следуя приглашению слуги, он посмотрел в окно и понял причину этого переполоха. Вся площадь кишела лошадьми разных мастей: серыми в яблоках, гнедыми, вороными, бурыми, пегими, булаными, караковыми. Тут были молодые и старые, красивые и некрасивые, породистые и рабочие лошади. Откуда взялось такое множество лошадей в таком маленьком городке?

Он спросил об этом слугу, и тот ответил:

– Никак нет, ваша честь, эти лошади не все здешние, но Дансло находится в самой середине округа, около нас пропасть конских заводов – ну, значится, лошадок и ведут сюда на продажу.

В руках у слуги была телеграмма, и он показал Доддсу на адрес:

– Никогда не слыхал такой фамилии, сэр. Может, вы знаете, кому адресована эта телеграмма?

Доддс взглянул на конверт: телеграмма была на имя какого-то Штрелленгауза.

Произнеся это имя вслух, Доддс ответил:

– Не знаю такого. Я не слыхал этой фамилии, она иностранная. Может быть…

Но в эту минуту сидевший за соседним столом маленький круглолицый и краснощёкий господин наклонился к Доддсу и спросил:

– Вы, кажется, назвали иностранную фамилию, сэр?

– Да, Штрелленгауз.

– Это я – Штрелленгауз, Юлиус Штрелленгауз из Ливерпуля. Я ждал эту телеграмму. Благодарю вас.

Доддс вовсе не желал подглядывать за Штрелленгаузом, но тот сидел так близко, что он наблюдал за ним помимо воли. Штрелленгауз разорвал красный конверт и вытащил из него очень большую бумагу светло-розового цвета. Телеграмма была длинная. Штрелленгауз аккуратно развернул листок и положил его перед собой, причём сделал это так, что телеграмму не мог видеть никто, кроме него самого, затем вынул записную книжку и начал делать в ней какие-то отметки, заглядывая то в книжку, то в телеграмму. Отметки он делал короткие, записывая каждый раз, очевидно, по одной букве или цифре. Доддс был заинтересован. Он понял, что́ делает этот человек: он, вне всякого сомнения, расшифровывал депешу.

Доддсу и самому не раз приходилось это проделывать, и он с любопытством наблюдал за соседом.

Вдруг маленький человек побледнел. Он, очевидно, понял значение депеши, и это его страшно взволновало. Бывали такие случаи и с Доддсом, и потому он пожалел Штрелленгауза от всей души. Иностранец встал из-за стола и, не притрагиваясь к еде, вышел из залы.

– Думаю, сэр, этот господин получил дурные вести, – прокомментировал это событие общительный слуга-ирландец.

– Похоже на то, – ответил Доддс, но в эту минуту его внимание оказалось отвлечено в другую сторону.

В залу вошёл посыльный, в его руках была телеграмма.

– Кто здесь господин Манкюн? – спросил посыльный у слуги.

– Вот так имечко! – воскликнул ирландец. – Как? Как вы сказали?

– Господин Манкюн, – повторил посыльный, глядя вокруг. – А, вот он!.. – И он подал телеграмму господину, который, сидя за угловым столиком, читал газету.

Доддс взглянул на этого господина и задумался. Что нужно этому человеку здесь, в этой компании лошадников и барышников? Манкюн был высокий господин с совершенно белыми волосами и орлиным носом, усы у него были подвиты, а бородка коротко и красиво подстрижена. Тип лица аристократический и составлял прямую противоположность всей этой грубоватой, шумной и вульгарной компании. Вот таков был господин Манкюн, получивший вторую телеграмму.

Конверт он разорвал с лихорадочной поспешностью. Доддс успел заметить, что телеграмма была не менее объёмиста, чем полученная Штрелленгаузом. Читал её Манкюн медленно, и из этого можно было заключить, что она тоже написана шифром. Манкюн, впрочем, разбирал шифр без помощи карандаша и записной книжки. Он сидел, глядя на телеграмму и стараясь понять её значение. Его тонкие, нервные пальцы сжимали седую бороду, густые брови были нахмурены. Он был серьёзен и сосредоточен.

И вдруг он вскочил с места, глаза его засверкали, лицо покраснело. Волнуясь, он смял телеграмму и стоял несколько секунд неподвижно. Затем, овладев собою, он спрятал телеграмму в карман и вышел из комнаты.

Будь на месте Доддса менее сообразительный человек, и тот бы заинтересовался всем увиденным. Что же касается бывалого финансиста, то он весь горел от любопытства. Что означают эти две телеграммы? Простое ли это совпадение, или же между двумя фактами есть связь? Двое лиц с иностранными фамилиями получили в одно и то же время две телеграммы, очень длинные и написанные шифром. И оба этих лица взволновались. Один побледнел, а другой вскочил со стула. Если это совпадение, то очень курьёзное. Ну а если не совпадение? Что же это такое? Может быть, это двое агентов, которые, не зная друг друга, работают на одно и то же лицо, живущее где-то далеко? Да, такое предположение возможно, но оно не объясняет всего.

Доддс думал-думал, но ни к какому выводу так и не пришёл. Всё время, пока он завтракал, таинственные телеграммы не выходили у него из головы.

Окончив еду, он вышел побродить на площадь. Конный торг уже начался. Сперва начали продавать и покупать однолеток. Это были высокие, длинноногие, пугливые животные с дикими глазами. До сих пор они знали только свои горные пастбища; некрасивы были эти молодые лошадки, шерсть у них была лохматая, гривы напоминали спутанную паклю, но зато уже теперь в строении туловища видна была крепость и выносливость. Некоторые из них обладали всеми данными для того, чтобы стать великолепными призовыми скакунами впоследствии.

Большинство однолеток были самых высоких кровей, и покупались они английскими оптовыми торговцами. Купить такую однолетку можно за несколько фунтов, а через год, если всё благополучно, за неё выручишь не менее пятидесяти гиней. И барыш этот законный, ибо лошадь – животное деликатное, подвержено всяким болезням. Случилось что-нибудь такое с лошадью, и она потеряла всю свою ценность. Покупка лошади – мудрёное дело. Платить-то надо во всяком случае, а выручка когда ещё будет, да и будет ли? Вырасти лошадь, прокорми её, походи за ней, да потом и считай барыши.

Так рассуждали лондонские оптовики, приценяясь к лохматым ирландским однолеткам. Среди этих оптовиков виднелся человек с красноватым лицом, в жёлтом пальто. Этот человек покупал однолеток сразу дюжинами и проделывал это так хладнокровно, точно это не лошади были, а апельсины. Каждую покупку он методически заносил в свою засаленную записную книжку. В короткое время, как заметил Доддс, он купил сорок или пятьдесят жеребят.

– Кто это такой? – обратился Доддс к своему соседу, какому-то субъекту в высоких сапогах со шпорами.

Субъект так удивился, что даже глаза вытаращил:

– Что? Вы не знаете его?! Это же Джим Голлоуэй, великий Джим Голлоуэй!!

Но Доддсу фамилия эта не сказала ровно ничего. Сосед заметил это и пустился в объяснения:

– Это глава лондонской фирмы «Голлоуэй и Морленд». Он занимается скупкой лошадей и всегда покупает дёшево. Компаньон его – тот продаёт, и продаёт дорого. У этого человека лошадей больше, чем у любого торговца во всём мире, и он берёт за свой товар хорошие деньги. Да вот хоть здесь, в Дансло… Поверьте моему слову, что Голлоуэй скупит половину всех лошадей. Мошна у него толстая, спорить с ним трудно.

Уорлингтон Доддс стал с любопытством наблюдать за знаменитым оптовиком. Голлоуэй, покончив с однолетками, перешёл к двух– и трёхлеткам; лошадей он выбирал с большой осторожностью и тщанием, но, выбрав раз лошадь, он держался за неё изо всех сил и в конце концов, оттеснив всех конкурентов, оставался хозяином положения. Набавлял он в этих случаях не задумываясь, иногда по пять фунтов сразу, но разгорячить Голлоуэя было в то же время очень трудно. Он зорко наблюдал за конкурентами, и если замечал, что конкурент набавляет без толку, то сейчас же кончал торг и оставлял противника с невыгодной покупкой на руках. Доддс пришёл в восхищение от ловкости и смелости Голлоуэя и наблюдал за ним с нескрываемым восторгом.

Однако крупные покупатели приезжают в Ирландию не для того, чтобы покупать молодых лошадей. Настоящая ярмарка началась только после того, как очередь дошла до четырёх– и пятилеток. Это были вполне развившиеся, прекрасные лошади, годные на всякую работу, сильные и красивые. Один из коннозаводчиков привёл сразу семьдесят великолепных животных. Коннозаводчик сам находился здесь. Это был полный, краснощёкий господин, с бегающими по сторонам глазами; он то и дело шептался с аукционистом, давая ему инструкции.