Текст книги "За волшебной дверью"

Автор книги: Артур Конан Дойл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

В Париже Вальтер Скотт должен был видеть многих из тех смелых людей, которые в предшествующие двадцать лет стали не только бедствием, но и спасением Европы. Для нас воины, хмуро смотревшие на Скотта с парижских тротуаров в 1814 году, представлялись бы не менее интересными и романтичными, чем многие фигуры прошлого, такие, например, как одетые в броню рыцари или надменные всадники, действующие в его романах. Эпизоды из жизни наполеоновского ветерана, побывавшего в Испании, и его мнение о герцоге Годое произвели бы на нас не меньшее впечатление, чем воспоминания Дальгетти о событиях Тридцатилетней войны. Но тогда ни один человек не понимая истинного значения века, в котором ему довелось жить. Всякое чувство соразмерности было утрачено, и незначительное событие, происходящее где-то рядом, заслоняло огромное явление на расстоянии. Ведь в темноте легко спутать светляка и звезду. Представьте себе в качестве примера, что великие мастера прошлого искали свои модели на постоялых дворах, например святых Себастьянов, когда буквально на их глазах Колумб открывал Америку.

Я уже отмечал, что считаю „Айвенго“ лучшим романом Вальтера Скотта и думаю, очень многие тут со мной согласятся. Ну а какой же роман займет следующее после „Айвенго“ место? Среди романов Вальтера Скотта едва ли найдется один, которому известное число почитателей не присудило бы почетное место. Это убедительно свидетельствует об одинаковом уровне романов. Для того, кто родом из Шотландии, романы Вальтера Скотта, где воспроизведена жизнь Шотландии и действуют персонажи-шотландцы, отмечены чертами „уникальности“, что позволяет отвести им особое место. „Пуританам“, „Антикварию“ и „Роб Рою“ в большой мере присущ шотландский юмор. И это выделяет их среди других. Старухи-шотландки, изображенные Скоттом, почти так же хороши, как его воины. Это лучшие женские образы, им созданные. Но в то же самое время следует отметить, что достоинства романа „Квентин Дорвард“, связанные с его диалектными особенностями, накладывают такие ограничения, что это произведение никогда не сможет сравниться с произведением, одинаково обращенным ко всему миру. Возможно, как мне представляется, в целом роману „Квентин Дорвард“ можно присудить второе место из-за широты поставленных в нем проблем, мастерства в изображении характеров и европейской значимости событий и лиц, в нем описанных. Роман „Квентин Дорвард“ является родоначальником всех трех романов „плаща и шпаги“, которые стали неиссякаемым добавлением к развлекательной литературе XIX века. Карл Смелый и ужасный Людовик XI представлены удивительно живо. Мне кажется, я даже могу лицезреть этих двух смертельных врагов, крепко обнявшихся в порыве жестокой радости, наблюдая, как собаки травят герольда от города Льежа, и причем лицезреть более ясно, чем большинство вещей, на которых в действительности останавливается мой взгляд.

На описание Людовика XI с его хитростью, жестокостью, суеверием и трусостью, несомненно, очень повлияли мемуары Филиппа де Комина. Наиболее эффектно король выглядит в сценах со своим грубым и воинственным противником. Не часто случается, чтобы исторические персонажи в реальной жизни обладали бы точно такими же внешними данными, как их описывает какой-нибудь писатель. Но в церкви Хофкирхе в Инсбруке я видел изображения Людовика XI и Карла Смелого, которые буквально сошли со страниц романа Вальтера Скотта. Людовик XI – тощий голодный хорек, аскет и Карл Смелый – с головой профессионального борца-победителя. Мы бываем неприятно удивлены, когда изображение человека абсолютно не соответствует всем нашим, заранее составленным о нем представлениям – когда мы, к примеру, в Национальной галерее видим портрет человека с благородным, оливкового цвета одухотворенным лицом и вдруг с изумлением из подписи под портретом узнаем, что это и есть безнравственный судья Джеффриз. Однако иногда, как это произошло в Инсбруке, мы бываем полностью удовлетворены. Вон там передо мной, на каминной полке, стоит портрет Босуэлла, мужа королевы Марии Стюарт. Снимите его с полки и взгляните на него. Обращает на себя внимание массивная голова, вполне пригодная, чтобы замышлять большие планы; властное чувственное лицо, способное пленить впечатлительную нежную женщину; звероподобные черты, в которых отражена воля, – рот, где как будто прячутся клыки дикого кабана, борода, которая может ощетиниться от бешенства. Весь человек и его жизнь предстают в этом изображении. Хотелось бы знать, видел ли когда-нибудь Вальтер Скотт подлинник этого портрета в родовом поместье Хэпбернов?

Я всегда придерживался высокого мнения о романе, который до известной степени был сурово встречен критикой и который был последним творением усталого пера Вальтера Скотта. Я говорю о романе „Граф Роберт Парижский“. Убежден, будь этот роман первым, а не последним в серии романов писателя, он привлек бы к себе такое же внимание, как и „Уэверли“. Я понимаю умонастроение ученого, который в порыве восхищения, смешанного с отчаянием, воскликнул: „Я всю жизнь занимаюсь изучением того, что происходило в византийском обществе, а тут появляется какой-то адвокат из Шотландии и в мгновение ока делает всю проблему ясной для меня!“ Немало людей с большим или меньшим успехом могли бы описать Англию после Нормандского завоевания или средневековую Францию, но воссоздать всю мертвую цивилизацию столь правдоподобно, с таким величием и точностью в деталях – это, я должен сказать, самый удивительный tour de force <sup>[3]3
  Проявление силы, ловкости, изобретательности (фр.).


[Закрыть]</sup> . Ухудшающееся здоровье писателя давало себя знать еще до того, как он закончил писать этот роман. Но если бы вторая половина его по своим достоинствам не уступала первой, а также содержала такие полные юмора эпизоды, когда, например, царевна Анна Комнин читает вслух в кругу придворных собственные описания героических подвигов своего же отца, или такие величественные картины, как высадка крестоносцев на берегах Босфора, тогда бы эта книга по праву заняла подобающее ей место в самом первом ряду романов писателя.

Хотелось, чтобы Вальтер Скотт продолжил свое повествование и дал нам возможность взглянуть на то, как в действительности происходил Первый крестовый поход. Какое это событие! Знала ли мировая история что-либо подобное? В нем есть то, что редко бывает присуще историческим событиям: начало, кульминация и завершение, от почти безрассудных проповедей Петра Амьенского до падения Иерусалима. А те, кто возглавлял этот поход! Воздать им должное может только второй Гомер. Готфрид Бу-льонский – замечательный воин и вождь; Боэмунд Та-рентский – неразборчивый в средствах и опасный человек; Танкред – одержимый высокими идеалами странствующий рыцарь; Роберт – нормандский герцог, полубезумный герой! Здесь такой богатый материал, что с ним можно и не совладать. Такое, даже самое неуемное воображение сумеет изобрести что-либо более удивительное и захватывающее, чем подлинные исторические факты?

И что за славное братство эти романы Вальтера Скотта! Вспомните о целомудренной романтике „Талисмана“, об удивительной жизни на Гебридах в „Пирате“, о блестящем воссоздании Англии времен королевы Елизаветы в „Кенилворте“, сочном юморе в „Легенде о Монтрозе“. Но прежде всего не забывайте, что во всей этой великолепной серии романов, написанных во времена грубых нравов, нет и слова, оскорбляющего даже самый чувствительный слух. Это говорит лишь о том, каким замечательным и благородным человеком был Вальтер Скотт и какую великую службу он сослужил литературе и человечеству.

По этой самой причине весьма поучительно и „Жизнеописание Вальтера Скотта“. Эта книга стоит на той же полке в книжном шкафу, что и его романы. Безусловно, Джон Локхарт был не только зятем Вальтера Скотта, но и его восхищенным другом. Идеальный биограф должен быть в высшей степени беспристрастным человеком, настроенным благожелательно, однако обладающим твердой решимостью сказать абсолютную правду. Ведь хотелось бы описать и слабости человеческой натуры наряду с другими. Я не могу поверить, чтобы какой-либо человек в действительности всегда был таким хорошим, как это обычно изображается в большинстве наших биографий. Эти достойные люди, о которых созданы биографии, порой могли немного ругаться, подметить хорошенькое личико, или приложиться ко второй бутылке, когда им лучше бы остановиться после первой, или вообще сделать что-либо такое, чтобы мы почувствовали, что они не только люди, но и наши собратья. Упомянутым биографам нет нужды идти по стопам той дамы, которая начала биографию своего покойного мужа словами: „Д. был скверный человек“. Однако книги тех, кто пишет биографии, безусловно, должны быть более интересны, а те, кто в них изображены, – более привлекательны к тому же, если мы хотим, чтобы распределение светлых и теневых сторон в картине изображаемого было более правильным.

И все же я уверен, что чем больше узнаёшь о Вальтере Скотте, тем больше начинаешь восхищаться им. Он жил в „пьющий“ век и в „пьющей“ стране. Поэтому я не сомневаюсь, что и у него порой была своя ежевечерняя порция пунша, после которой его более хилые последователи оказывались под столом. Но по крайней мере в последние годы жизни бедняга проявлял известную умеренность, прихлебывая лишь ячменный отвар, когда сидящие за столом передавали друг другу графинчик. А какой великодушный и рыцарственный джентльмен был Вальтер Скотт и с каким пониманием чувства чести! Он не растрачивал себя на пустые фразы, а отдал годы жизни самоотверженному труду! Вы помните, что он был компаньоном в делах одного издательства, но активно в них не участвовал и клиентуре известен не был. Банкротство издательства сказалось и на нем. Иск, предъявленный Скотту, носил законный характер, но морали в нем было на грош, и никто не мог бы обвинить писателя, откажись он признать себя банкротом. В этом случае через несколько лет он вновь стал бы состоятельным человеком. Но Скотт взвалил все бремя на свои плечи, и так продолжалось до конца его дней. Свой труд, время и здоровье он отдавал только тому, чтобы сохранить свою честь незапятнанной. Я полагаю, он возвратил кредиторам почти сто тысяч фунтов стерлингов. Сто тысяч фунтов! Это огромная сумма денег! И на это он потратил свою жизнь.

А какой нечеловеческой работоспособностью обладал Вальтер Скотт! Только тот, кто сам пытался сочинить роман, понимает, что значит, когда говорят, что Вальтер Скотт только за один год создал два больших романа. Вспоминаю, что в одной книге мемуаров – поразмыслив, я пришел к выводу, что это встречается у Локхарта, – сказано, как автор этих мемуаров снимал комнату на Касл-стрит в Эдинбурге, откуда каждый вечер видел силуэт человека в окне дома напротив. Все вечера человек писал, и наблюдатель мог заметить тень от его руки, когда тот перекладывал листки бумага со стола на груду уже исписанных листков в стороне. Автор мемуаров уходил и возвращался, но рука человека напротив по-прежнему перекладывала листки. Утром Локхарту сказали, что комнаты напротив занимает Вальтер Скотт.

Любопытно, но кое-какое представление о психологии писателя-романиста дает нам следующий факт. Две свои книги, и к тому же хорошие, Вальтер Скотт написал, когда его здоровье было в таком состоянии, что позже он не мог вспомнить даже слова из них, и если ему читали их вслух, то слушал так, точно это были произведения другого человека. По-видимому, простейшие процессы, происходящие в головном мозге, такие, как обычная память, тут были полностью временно отключены, и все же самый высший и самый комплексный дар – воображение в его максимальной форме – абсолютно не пострадал. Это удивительный факт, и над ним следует поразмыслить. Он кое-что говорит в поддержку того ощущения, которое должно быть свойственно всякому писателю, обладающему творческим воображением, а именно что наиболее важное свершение приходит к писателю каким-то удивительным образом извне и что он только средство передачи его на бумаге. Творческая мысль – зачаток, который дает большие всходы, – пронзает мозг писателя, точно пуля. Он поражен собственной мысли, не сознавая, что сотворил ее. Здесь перед нами человек, у которого все другие функции мозга отключены, человек, созидающий свое прекрасное произведение. Может быть, мы и в самом деле лишь тайные каналы, идущие от нескончаемого источника неизвестного? И, безусловно, нашим лучшим произведением всегда становится то, к которому, как представляется, приложен минимум собственных усилий.

Чтобы продолжить ход наших рассуждений на эту тему, зададим вопрос: „Возможно ли, чтобы слабые телесные силы и неустойчивая нервная система, поддерживая физическое состояние человека на самом низком уровне, превратили его в наиболее подходящего посредника подобных духовных предназначений?“ Существует странное изречение: „Гениальность сродни безумию, меж ними лишь тонкая грань“.

Но, отвлекаясь от темы гениальности, мне кажется, что даже средние способности к творческой работе серьезно ослабляют узы между душой и телом.

Вспомните английских поэтов, живших почти век назад, – Чаттертона, Бернса, Шелли, Китса, Байрона. Из поэтов этой блестящей плеяды Бернс прожил больше всех. Но ему было всего лишь 39 лет, когда он умер. „Сгорел“, как сокрушенно сказал его брат. Шелли, правда, погиб от несчастного случая, а Чаттертон от яда. Но самоубийство – само по себе признак болезненного состояния. Безусловно, Сэмюэл Роджерс прожил чуть ли не век, но он прежде всего был банкир, а потом уже поэт. Вордсворт, Теннисон, Браунинг – все они превысили средний возраст поэтов, но данные о романистах по кое-каким причинам, особенно за последние годы, неутешительны. Они кончают свои дни в том же возрасте, что и рабочие, изготавливающие свинцовые белила, а также рабочие других вредных профессий. Вспомните истинно потрясающий пример с молодыми американцами. Такое созвездие молодых обещающих писателей было унесено смертью за несколько лет! Среди них и автор такой замечательной книги, как „Дэвид Харум“, а также Фрэнк Норрис, писатель, которому, я полагаю, предстояло стать великим более чем кому-либо другому из ныне живущих писателей. Его роман „Омут“ представляется мне одним из лучших американских романов. Норрис также умер преждевременно. Ушел из жизни и Стивен Крейн, который создал в высшей степени блестящее произведение, и Хэролд Фредерик, другой мастер своего дела. Есть ли на свете другая профессия, в которой пропорционально числу занятых в ней можно было бы продемонстрировать подобные потери? В те же годы нас покинули и наши соотечественники Роберт Луис Стивенсон, Генри Сетон Мерримен и многие другие.

Даже те великие писатели, о которых обычно говорят, как если бы они прошли свою стезю до конца, в действительности умирают раньше срока. Например, Теккерей умер лишь 52 лет, но был седой как лунь. Диккенс достиг возраста 58 лет. Сэр Вальтер прожил на свете всего 61 год, но хотя и начал создавать романы, когда ему было уже за сорок, в целом, к счастью для мира, прошел более длинный путь как писатель, чем большинство его собратьев по перу.

Он использовал свои творческие способности почти 20 лет, как и Шекспир. Бард из Эвона – это другой пример ограниченного пребывания, которое отпущено гению на земле. Правда, я думаю, что Шекспир прожил более, чем значительнейшая часть членов его семьи, которые не принадлежали к числу здоровых. Шекспир умер, как мне представляется, от какого-то нервного заболевания. Об этом говорит и все возрастающая неразборчивость его подписи. Возможно, у него была динамическая атаксия, особый бич людей с творческим воображением. Гейне, Доде и сколько еще других стали ее жертвами. Что же касается предания, впервые появившегося много лет спустя после смерти Шекспира, будто он умер от нервного возбуждения в результате запоя, то это абсурд, поскольку подобного нервного возбуждения науке не известно. Но даже очень умеренный запой может привести человека, страдающего хроническим нервным заболеванием, к гибели.

Позволю себе еще одно высказывание относительно Вальтера Скотта, прежде чем я отойду от этой полки с книгами оливкового цвета, из-за которых становлюсь столь болтливым и отклоняюсь от темы. Ни одно описание характера Скотта не будет полным, если в нем не упомянуто об удивительной тайной склонности, присущей его натуре. Вальтер Скотт во многих случаях не только отступал от правды, дабы скрыть тот факт, что он автор знаменитых романов, но даже его близкие друзья, встречавшиеся с ним изо дня в день, не подозревали, что перед ними человек, о котором говорит вся Европа. Даже жена Вальтера Скотта не была осведомлена о его денежных обязательствах, пока банкротство фирмы Баллантайна не возвестило ей впервые о том, что и они также разорены. Психолог мог бы проследить этот странный зигзаг ума писателя в многочисленных загадочных образах, таких, например, как Фенелла в „Певерил Пик“, которые мелькают на страницах его романов, сохраняя свою интригующую тайну.

„Жизнеописание Вальтера Скотта“ Локхарта – печальная книга. Она оставляет вас в мрачном настроении. Зрелище уставшего титана, который влачит свои дни отягощенный долгом, перегруженный работой, жена которого умерла, а нервы расшатаны и у которого не осталось ничего, кроме чести, – это зрелище представляется наиболее волнующим в истории литературы. Но тучи уходят, и остается лишь память об удивительно благородном человеке, который не согнулся под ударами судьбы, а смело смотрел ей в лицо до конца и умер так же, как и жил, без хныканья. Ему были знакомы все человеческие чувства. Велика была его радость и велик успех, однако велико падение и горька печаль. Но из всех сынов человечества, я думаю, найдется немного более великих, чем тот, кто покоится под большой могильной плитой в Драйбургском аббатстве.

Какие рассказы, написанные на английском языке, можно назвать выдающимися? Неплохая тема для спора! Я лишь уверен, что превосходных рассказов куда меньше, чем превосходных больших сочинений. Чтобы вырезать камею, требуется гораздо более тонкое искусство, чем создать статую. Однако самое удивительное в том, что два таких выдающихся по мастерству творения, как рассказ и большое сочинение, по-видимому, существуют сами по себе и даже „враждебны“ друг другу. Мастерство, требующееся для создания одного, никоим образом не гарантирует мастерства для создания другого. С одной стороны, величайшие представители английской литературы Фил-динг, Скотт, Диккенс, Теккерей, Рид не оставили после себя ни одного замечательного рассказа, за исключением, возможно, „Рассказа слепого странника Вилли“ из романа „Редгонтлет“. Но с другой стороны, и мастера короткого рассказа, такие, как Стивенсон, По, Брет Гарт, не создали больших произведений. Спринтер редко бывает хорошим стайером.

И все же, если бы вам пришлось выбирать „вашу команду“, кого бы вы назвали? На деле-то ведь у вас нет большого выбора. Какие критерии вы бы тут избрали? Вы хотели бы найти в рассказах выразительность, новизну, краткость, чтобы они читались с напряженным интересом и произвели бы на вас большое впечатление в целом. Таким мастером прежде всего является Эдгар По. Между прочим, это при взгляде на зеленый томик его сочинений, который стоит следующим по порядку на моей любимой полке, у меня возник ряд мыслей. Я полагаю, что Эдгар По – величайший зачинатель короткого рассказа, когда-либо живший на свете. Его ум подобен стручку, полному семян, которые беззаботно разлетаются вокруг и откуда происходят почти все типы современного рассказа. Вспомните только, какие произведения он создал в присущей ему непринужденной и многообразной манере, редко заботясь о повторении успеха, но стремясь к новым достижениям. Можно сказать, что он – прародитель ужасного поколения писателей детективного жанра, „Quarum pars parva fui“ <sup>[4]4
  Малой частью которых был и я (лат.).


[Закрыть]</sup> .

В каждом из таких писателей есть что-то свое, но основное влияние на их искусство, как это можно проследить, оказали превосходные рассказы месье Дюпена, столь замечательные по своему мастерству, сдержанности, драматическому накалу. Проницательный ум – вот в конце концов то единственное качество, каким должен обладать идеальный детектив. И если такой проницательности хватает с избытком, то последователи Эдгара По должны непременно довольствоваться тем, чтобы все время идти по этому главному следу. Но Эдгар По не только родоначальник жанра детективных рассказов. Все рассказы о поисках сокровищ и расшифровке криптограмм ведут начало от „Золотого жука“, как и все псевдонаучные жюльверновско-уэллсовские произведения имеют своим прототипом роман „С Земли на Луну“ и рассказ „Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром“. Если каждый из тех, кто получает гонорар за рассказ, обязанный своим появлением на свет Эдгару По, начнет „уплачивать десятину“ его монументу, то Эдгару По будет воздвигнута такая же огромная пирамида, как и Хеопсу.

И все же в число избранных мной произведений я могу включить лишь два рассказа Эдгара По. Это „Золотой жук“ и „Убийство на улице Морг“. Я не знаю, каким образом можно было бы усовершенствовать каждый из этих рассказов. Однако другие его рассказы я не нахожу абсолютно безупречными. „Золотой жук“ и „Убийство“ обладают соразмерностью и широтой, чего недостает другим произведениям По; идея названных двух рассказов заключает в себе ужас или фатализм, что усугубляется беспристрастностью рассказчика и главного действующего лица, Леграна в первом случае и Дюпена во втором.

Все сказанное можно отнести и к Брету Гарту, также одному из тех замечательных рассказчиков, которые не проявили себя в создании произведений большой формы. Писатель всегда напоминает одного из своих золотоискателей, который напал на богатое месторождение золота, однако неистощимой золотой жилы так и не нашел. Месторождение, увы, оказалось весьма скромным, зато золото было высшей пробы. Рассказы „Счастье Ревущего Стана“ и „Компаньон Теннессис“ оба заслуживают места среди тех произведений, которые я считаю бессмертными. Безусловно, они несут на себе такой отпечаток влияния Диккенса, что представляются чуть ли не пародией на этого мастера. Но в них есть симметрия и убедительная завершенность произведений этого жанра, чего Диккенс никогда не достигал. Я не завидую человеку, который без глубокого волнения сможет прочитать эти два рассказа.

А Стивенсон? Два его произведения, несомненно, должны также войти в число избранных мной, поскольку где еще мы найдем более тонкое понимание того, каким может быть рассказ? По моему мнению, Стивенсон за свою жизнь создал два шедевра, и оба они, по сути, рассказы, хотя один из них и опубликован в виде книги. Это „Странная история д-ра Джекиля и мистера Хайда“. Будете ли вы рассматривать ее как яркое повествование или же как удивительно глубокую и верную аллегорию – все равно это в высшей степени замечательное произведение. Другой рассказ, „Дом на дюнах“, – я полагаю истинный образец драматического повествования. Это произведение очень ясно запечатлелось в моем сознании, еще когда я прочитал его в журнале „Корнхилл мэгэзин“. Поэтому, снова встретившись с ним много лет спустя, уже опубликованным в виде книги, я сразу же обнаружил два небольших изменения в тексте, причем каждое из них оставляет желать лучшего по сравнению с журнальным вариантом. Изменения были незначительными, однако наводили на мысль об отбитых кусочках на совершенной статуе. Вне сомнения, только прекрасное произведение искусства может произвести столь сильное впечатление. Конечно, есть не менее десятка творений Стивенсона, которые могут посрамить лучшие работы среднего писателя. Всем таким произведениям Стивенсона присущ какой-то удивительный стивенсоновский романтический колорит, о чем я скажу позже. Но только о „Д-ре Джекиле“ и „Доме на дюнах“ я мог бы заявить, что их абсолютное совершенство дает им право попасть в число избранных мной.

А кто еще? Если не будет дерзостью назвать произведение современника, то я, конечно, выбрал бы из Киплинга. Сила, сжатость, драматизм, умение придать повествованию яркость, когда оно разгорается, точно вспыхнувший факел, – все это отмечает его как большого мастера. Но что же мы должны выбрать из обширного и разнообразного собрания его творений, где многие претендуют на самую высокую оценку? Основываясь на собственной памяти, могу сказать, что на меня более всего произвели впечатление рассказы „Барабанщики передового и тылового“, „Человек, который был бы королем“, „Человек, который был“ и „Истребитель микробов“. Возможно, в итоге, именно первые два из них я и выбрал бы для моего списка шедевров.

Есть рассказы, которые располагают к критике и в то же время представляют для нее непреодолимые трудности. Самый искусный игрок в крикет – тот, кто играет не так, как принято, всякий раз позволяя вольности, в чем отказано игрокам более низкого класса, и все же добиваясь блестящей победы, несмотря на пренебрежение правилами. Так обстоит дело и в данном случае. Думаю, что для молодых писателей Киплинг – наиболее опасный пример для подражания. Его рассказам присуще отклонение от темы – самый большой недостаток короткого повествования, а также и непоследовательность. Им не хватает соразмерности, когда действие в рассказе на протяжении нескольких страниц буквально застывает на одном месте, а потом в немногих фразах точно несется вскачь. Но гений преодолевает все это, как и величайший игрок в крикет, который берет неимоверно трудный мяч. В рассказах Киплинга есть стремительный порыв, буйство красок, полнокровное, уверенное мастерство, которое берет все препятствия на своем пути. Ни одно собрание бессмертных творений не будет полным, если в него не войдут по крайней мере два рассказа Киплинга.

Ну а что же мы выберем теперь? Натаниел Готорн никогда мне особенно не нравился. Уверен, это моя вина. Но я всегда жаждал чего-то большего, чем он мог дать мне. Чтобы произвести на читателя впечатление, его произведения слишком утонченны и трудны для понимания. Меня, признаться, больше взволновали некоторые из рассказов его сына Джулиана, хотя я прекрасно понимаю, какой большой художник старший писатель и какое тонкое очарование заключено в его стиле.

Претендентом выступает также и Булвер-Литтон. Его „Привидения“ – это самый замечательный рассказ на эту тему из тех, что мне известны. Поэтому следует включить его в мой перечень.

В одном из старых номеров журнала „Блэквуд“ был напечатан рассказ под названием „Метемпсихоз“, который произвел на меня столь глубокое впечатление, что я присоединил бы его к числу лучших рассказов, хотя прошло много лет с тех пор, как я с ним познакомился.

Все эти дидактические рассуждения возникли у меня при взгляде на потертую зеленую обложку томика Эдгара По. Уверен, что если бы мне пришлось назвать немногие книги, которые действительно оказали влияние на мою жизнь, то после „Очерков“ Маколея я назвал бы книгу Эдгара По. Я читал его в молодости, когда мой ум был гибким. По стимулировал мое воображение и дал мне высочайший пример величия и действенной силы умения писать рассказы. Возможно, правда, это не совсем здоровое нравственное влияние. Слишком уж настойчиво оно обращает мысли к явлениям болезненным и ужасным.

Эдгар По был натурой мрачной, не склонной к шуткам и веселости, любившей страшное и гротескное. Читатель сам должен обладать противоядием против этого, иначе писатель может стать его недобрым спутником. Известно, какими опасными путями вел писателя его странный ум и в какую непролазную трясину завел, вплоть до того пасмурного утра в октябрьское воскресенье, когда его, умирающего, подобрали на обочине тротуара в Балтиморе в возрасте, обещавшем самый расцвет творческих и физических сил.

Я уже говорил, что считаю Эдгара По непревзойденным мастером рассказа. Ближайшим же его соперником мне представляется Мопассан. Знаменитый нормандец никогда не достигал той поразительной действенной силы и самобытности, которые присущи американцу, но от природы обладал способностью и врожденной интуицией, как добиваться нужного ему эффекта, что отмечает его как большого художника. Мопассан писал рассказы, потому что не мог не писать. И делал это так же естественно и замечательно, как яблоня родит яблоки. И какая же у него прекрасная и тонкая манера! Как ненавязчиво и деликатно преподносит он „соль“ рассказа! Какой у него ясный и выразительный слог, свободный от излишеств, что портит так много произведений английской литературы! Писатель избавляется от них буквально до последнего слова.

Я не могу писать о Мопассане, не вспомнив того, что в моей собственной жизни явилось либо духовным посредничеством, либо удивительным совпадением. Я путешествовал по Швейцарии и среди других мест побывал на перевале Жемми, где огромная скала разделяет французский и немецкий кантоны. На вершине этой скалы находится небольшая гостиница, где мы и остановились во время нашего путешествия. Нам объяснили, что, хотя гостиница обитаема круглый год, все же почти в течение трех зимних месяцев она полностью отрезана от мира. Обычно добраться до гостиницы можно лишь по извилистым горным тропинкам, а когда их заносит снегом, то подняться наверх и спуститься вниз уже невозможно. Оставшиеся в гостинице могут видеть внизу в долине огни, но они так одиноки, будто живут на Луне. Безусловно, столь необычная ситуация повлияла на мое воображение, и я поспешно стал сочинять в голове рассказ о группе решительных, но противоположных по характеру людей, застрявших в гостинице. Они ненавидят друг друга, но все же абсолютно неспособны избавиться от общества друг друга, хотя каждый день приближает их к трагедии. Почти неделю, пока продолжалось мое путешествие, я обдумывал такую идею.

К концу этого путешествия я возвращался домой через Францию и, поскольку читать мне было нечего, случайно купил томик рассказов Мопассана, которых прежде и в глаза не видел. Первый же рассказ в нем назывался „L'Auberge“ („Гостиница“), и, пробежав глазами страницу, я поразился, увидев слова „Kandersteg“ и „проход Жем-ми“. Я сел и со все возрастающим изумлением прочитал рассказ. Действие его происходило в гостинице, где я останавливался. Сюжетом послужило одиночество людей, зимующих в гостинице, погребенной под снегом. В рассказе оказалось все, что я создал в своем воображении. Кроме того, там была еще злая собака.

Безусловно, генезис рассказа достаточно ясен. Мопассану довелось побывать в этой же гостинице, и у него, как и у меня, возникла в голове та же самая цепочка мыслей. Все это вполне понятно. Но самое удивительное, что во время столь короткого путешествия мне случилось купить ту единственную в мире книгу, которая помешала мне выставить себя перед всеми в глупом виде. Ведь кто бы поверил, что мой рассказ не является подражанием? Я думаю, что гипотеза случайного стечения обстоятельств не объясняет происходящие факты. Это был один из тех случаев в моей жизни, который убедил меня в духовном посредничестве, о внушении со стороны какой-то благотворной силы вне нас, пытающейся помочь нам там, где она может. Старый католический догмат об ангеле-хранителе не только прекрасен, но заключает в себе, как я считаю, зерно истины.