Текст книги "Последняя Патриотическая (СИ)"

Автор книги: Артур Черный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Ночью во всех стенах избушки скребутся мыши. Ночью, как обещал Шайтан, мне снится вой Цербера. Тоскливый, распевный вой голодных собачьих ртов, за избой Синего, на самом краю земли...

– Летят! – распахивает дверь часовой, и с маху ударяет по выключателю.

В толкучке – погашена лампа, прыгаем мы в синий провал двери. Откуда-то из темноты бьет по украинским позициям танк. А с тех позиций швыряют по нам летучие мины. Они хорошо свистят в тишине, но падают не на нас, в какой-то дали. А мы сидим в окопах, гадая, когда будет наша. Свою пулю ты не услышишь, а свою мину услышать можно.

Прошла артдуэль, а мы еще ждем по окопам.

– Сколь время? – слышно кого-то.

– Пол третьего.

– Ничего не будет, – точно говорю я. – Чеченцы также – до двух стреляют, после отбой. Тоже люди, спать хотят. Или рано утром приходят.

Кончилась ночь.

Я сижу у воды на деревянных настилах пристани, наконец, понимая, куда я попал, и, о чем говорил мне Шайтан. Вот эта пропасть... Вот это болото... Вот эта Пристань Отчаяния, за которою лает Цербер, от которой отчаливает Харон...

Качаются на воде черные мокрые доски, о которые ударяет с разбегу волна. Мутно-белая, как лица утопленников. Ползут по берегам "стовка" речные холодные испарения – непроходимые туманы Стикса. И ледяной ветер гоняет у причала бледные зыбкие тени, не заплативших за переправу. А над причалом, расплывшись в тумане, плывет в высоте деревянная изба Синего – пропахший дымом костров, проеденный мышами дворец, обглоданный по краям железными челюстями мин. И осыпаются грязные за дворцом окопы, и ветшают за ними разбитые стены руин – сокрушили камень железные болванки снарядов. И лишь только он, деревянный терем – один уцелевший, медленно гниет у воды.

...Стояла избушка у берега моря, и жили в ней Рогатый, Щука, Хомяк, Гоша и Кеша, Кум и Куб... И был у них командир Синий... И все имена как специально для этих мест.

Но, вытащенная на камни, брошена у пристани лодка Харона. Нет перевозчика мертвых. Ушел сдавать получку за прошлый век.

Я ночью чуть не вышиб глаза – торчат по кругу избы саженцы яблонь. И вот рано утром спиливаю ножовкой весь сад – пять или шесть деревьев. Рядом у стола во дворе возится Синий: достает из снарядных ящиков свиной антрекот – будущий завтрак. По одному – сходить в туалет и умыться, тянутся в двери бойцы. Малость потопчутся и обратно. Я тоже спускался на пристань, заледенел от воды и от ветра за пару минут. Часовой утренней смены – ответственный за завтрак, раскладывает костер. У огня, швыряя на сковороду ломти свинины, распоряжается Синий.

– Нас нынче на праздник позвали: Япона-мать тридцать девять лет прожил. Скоро пойдем, – сидит он в дыму, как ворон на пепелище.

Праздник на заставе у Стоматолога, трехэтажном особняке на берегу озера. Богатом, словно вчера из него бежал Крез. Во всех комнатах цветные ковры, дорогие одеяла, красивая мебель, окна из пластика, уложенная кафелем кухня, резные шкафы, в золоченых обрезах книги... Всё, чего ты никогда не имел.

– Ну... Залетела ворона в боярские хоромы, – стою я посреди зала в грязных ботинках на бесценном ковре.

Это Революция Семнадцатого года: мир – хижинам, война – дворцам. И идут после штурма по Зимнему его новые властелины – мятежные матросы Балтики, в черных бушлатах, с красной повязкой на рукаве...

Во дворе в летней кухне пьют красное, на вишне, вино восставшие шахтеры Донбасса. На огромной веранде дубовые столы с лавками и, вместо поленьев, пылают в камине громадные бревна. Не у костра – у пожара, стоим мы, поближе к огню, на весу подливая друг другу вино. Лежит на столах богатая закуска царей: хрен с помидорами, маринованные баклажаны, свежий хлеб, различная солонина, копченая колбаса...

– ...И когда у них бунт был, у этих майдаунов, когда они скакали там – обезьяны, и когда власть после делили у себя в Киеве – я работал еще. – Чокается со всеми Японец – бывший шахтер, полный кавалер ордена "Шахтерской славы". – А вот после Одессы понял уже, что нельзя. Я третьего мая последний раз на шахту пришел, отдал заявление. Мне начальник: "Да, подожди еще! Всё образуется..." "Нет, – говорю, – не буду я больше на них работать!"... В Славянске я был, возил на позиции продовольствие, медикаменты с Донецка. Сколько раз хотел бросить. "Не могу, – говорю я бойцам, – баранку вертеть! Возьмите к себе!" А они: "Погоди! Мы в тебе и уверены, что не бросишь. Будешь возить, пока не убьет. А, знаешь, сколько уже со страха сбежало?.. На кого мы надеялись... Езжай снова! Каждому назначен свой день". А после уже не возил – ушел в пехоту... Разное было... А вам, ребята, – обращается он ко мне, единственному здесь россиянину – Док и Сапожник еще утром укатили в разведку, – спасибо, что приехали с помощью. Здесь только одно, во что мы всё верим – это Россия.

Поют в огне камина дубины. Хорошее у всех настроение и, захмелевшие, смеются бойцы.

Руслан и Лёха:

– А меня однажды тоже друзья позвали на день рожденье... – хочет что-то сказать простоватый Лёха.

– Но только ты появился, очень о том пожалели! – сразу заканчивает плутоватый Руслан.

Улыбается Японец – простой русский мужик, всегда с грустными глазами на добром спокойном лице.

– Он на Грабском один против БМП "укропского" выходил, – негромко говорит рядом Синий, пока не слышит Японец. – Группу уходящую прикрывал. Они в сторону уходят, а он встал в полный рост в чистом поле напротив брони с автоматом. В ней аж опешили! Стоят на месте всем экипажем, не шелохнутся – мозг свой в порядок приводят. Вот торчат в поле друг против друга ополченец и БМП. И этот уже умирать вышел, ему все равно, и те ни вперед, ни назад... Наконец, ствол начал вниз опускаться. Остановился и замер. Всё. Сейчас ни пера от Японца не останется. А группа, что он прикрывал, обошла БМП. Прямо в бочину ей с двух "Шмелей" вдарила. Начисто всех сожгли.

Куда-то ушел уже Синий, пришли другие бойцы, рассказывает что-то еще бородатый Японец... "Не пьянь из Макеевки, – гляжу я на этих людей, – язык оторвется, кого так назвать..."

Я стою с ними, с вином у большого огня, далеко-далеко от их военного мира.

Всё здесь не так... Это ведь не Чечня. Война только еще началась. Здесь люди другие. Не уставшие от войны. Они еще полны ненависти, еще вспоминают, еще веселятся, еще радуются вчерашним победам... Еще не поняли, что солдатская доля – неволя: служи сто лет, не выслужишь и ста реп. Еще богатые. Еще не поняли, какие они богачи! Еще не завелась в карманах чахотка. И ломятся от закуски столы, и в стаканах не паршивый технический спирт – сотня сортов вина. Выбирай – капризничай! Еще всё у них на столах – не подмела война дом; с ней-то не наготовишь новых припасов. Они говорят: "Донецк – военный город", а я был в нем, говорю: "Мирный!" По улицам ходят живые люди, и квартиры полны нажитого добра. Но война до дна сушит! До самого дна... Я попал в Чечню в шестой год войны, и в Грозный в десятый год войны. Там ничего не было. Только дороги с трупами, а вдоль дорог руины с окопами. А в домах только голые стены. Даже деревянные рамы и косяки вырваны с корнем – пошли на костры. В Грозном целые улицы стояли в центре города без людей...

Они еще не поняли, – вижу я наперед. Здесь никто не устал от войны. Здесь радуются победе, и просто не поняли – это только начало большой длинной песни. Песни, допеть которую смогут лишь пули.

КОМСОМОЛЬЦЫ ДОНБАССА

Мы оставляем по замене позиции. Меняет отряд Ольхона – добровольцы с Сибири: Алтай, Кузбасс, Новосибирск, Томск...

– Я тоже из Красноярска, – стоит, автомат в землю, какой-то "ботаник" – длинный, худой, на переносице круглые дымчатые очки.

Называю район, а он, вместо дома, одно моё бывшее место работы:

– Но там только три квартиры, – перечисляю я номера исправительных колоний.

– Так я в тех квартирах сидел, – сразу ровняет он нас в прошлой жизни. – Только зеком, – не проводя и в этом границы.

– А там все сидят. И те, кто работает, – соглашаюсь я с ним.

На Пристани Отчаяния зачехляют пулеметы и грузят в машину свой хлам бойцы Синего. Теперь другие будут жить и тужить в нашем тереме, в холодной туманной гавани на ледяных глухих берегах.

Бог найдет виноватого. Другие здесь спустятся в лодку Харона.

Уже сумерки на дворе, и из степи – черной щели между небом и землей – дует ветер. Солдаты глушат последнюю технику и в тишине слышно, как хлопают двери кабин. Все, кого сменили в окопах, собрались в городском местном пансионате, недавно перешедшем в распоряжение "Беркута". Вся группа Севера – восемь десятков бойцов. На первом этаже в обеденном зале свалены друг на друга мешки и боеприпасы, бушлаты и рюкзаки. Отдельными шеренгами стоят у столов минометы, тяжелые пулеметы, станковые гранатометы, сложены на брезент ПТУРы, "Мухи", "Шмели". На АГСе Синего висят на стволе мохнатые розовые наушники. Кто-то проходит мимо: "Лишь бы не голубые". В коридоре тусклые лампы, вдоль стен ящики с крупой и тушенкой, и на них курят военные. На кухне две женщины в форме швыряют в чугунную ванну замерзшую рыбу. Короткое построение в зале. В дверях оглядывает строй заместитель командира Родник, с сумерками в глубоко посаженных глазах, с черно-белою бородой по обводу лица. Знает все болезни отряда: "Я уже чую душок!.. Так вот. Можете себе в жопу бутылки забить!.. Я одному ногу уже здесь прострелил". Уже собирают ночной караул, и за столом у парадного пишет наряды Хомяк. Мимо, как вынутый из воды, мотается по этажам уставший комвзвода Роща – крайний за новоселье. Ночью мы спим в комнатах на двух человек, кому не выпало номеров, лежат на полу в холле на коврах и матрасах.

...Утром Роща уводит разведку. Мы идем по осенней пустой дороге, засыпанной гнилым орехом и листьями. Пансионат – последняя пятиэтажка на окраине города. Дальше улочка дачных домов, угольная шахта "Комсомолец Донбасса", окопы, а там и "укропы". Весь путь-то до первых траншей всего лишь десяток минут.

Шахта безлюдствует с лета, и здесь небывалая тишина. Стоит вхолостую железо, а из полутора тысяч трудяг, осталось двенадцать: мастер-фломастер, кочегар-перегар и компания... По коридорам и лестницам ходят с оружием ополченцы. Шахта занята каким-то отрядом из Крыма, добровольцами-россиянами. Дальше в окопах под самым забором другие из местных, "стрелковцы" – остатки какого-то батальона еще с обороны Славянска. Всех сил на шахте – полсотни штыков. Плюс мы – группа Севера, по линии фронта рота Ольхона, да плюс в городе какой-то Михалыч со своей полусотней. Против за полем две тысячи Национальной Гвардии и столько же солдат ВСУ, плюс "Грады" и танки, и вся бронетехника...

Да хоть еще столько же – нам плевать. Победа зависят от доблести легионов.

Находка – чертов разведчик, пока торчал здесь на прошлой неделе, выдумал план нападения на врага, где одним из пунктов стояло: "Подойти на бросок гранаты и закидать..." Это с тем, что до "нациков" два километра по голому полю "нейтралки". А их там, как мух осенью... А никого не смутило! Последний пункт сообщал: "Захватить технику и на ней отступать". Затея была принята на ура. Находке не хватило лишь времени.

Высоко над землей, мы с разной оптикой сидим в стволе шахты на верхних ее этажах. Вокруг бетон и железо, и со всех дыр бьют в лицо и затылок ледяные ветра. Но открыты для наблюдения вражеские дела. Перед нами степь, лесополосы, два "их" поселка, три террикона, "стовок", блокпост, такая же шахта, неубранное поле подсолнуха. Над полем тянется дым – где-то в лесу стоит кухня, и варят обед. По поселкам ходят пешком солдаты. Расслабленные, без оружия, руки в карманах. Через блокпост без препятствий проходят машины. Меж двух поселков катается джип с украинским флагом: чем-то заняты господа офицеры.

– Вон, кого надо брать. Ездят друг к другу в гости, – отрываю я от бинокля переставшие гнуться пальцы.

– Не кухня у них там варит, – разглядел в теодолит дымовую завесу Сапожник, – Листву подожгли.

Днем проходит в поселок колонна – два ЗИЛа с двумя БТРами, с "шахидкой" прикрытия – "Газель" с открытой площадкой кузова, где самоделкины привинтили "Утес".

Вечером колонна обратно... Завтра снова в поселок... Потом из поселка...

У!.. Действует же на нервы! Что-то надо с ней делать...

Связист – самый ленивый, первым нашел теплое место: рабочий балок со столом и огонь-батареей, куда тут же сложили сухпай. А чайник заранее взяли с собой.

Под самой крышей наблюдательный пункт крымчан. С нами их командир Алекс – снайпер из Феодосии. Дома жена да годовалая дочь. Сидит у стола и держит двумя руками стакан – густой кирпичный чай. Рядом винтовка.

– Летают по ночам "беспилотники". Я пытаюсь всё сбить, да у нас самое большое ружье – пулемет. С патронами туговато...

– Нам – туда. – Показываем мы сразу ту сторону фронта.

– Проведу по "зеленке". Мин там натыкано... – хватается за слово Алекс.

В "зеленку" пустили не всех. Орда нарядил лишь друзей-дембелей Дока с Сапожником. С шахты мы наблюдаем, как летит к лесу, пригибаясь на ходу до волка, наша разведка.

На наблюдательном посту у крымчан заместитель Алекса Че Гевара. "С ним осторожнее, – уходя, предупредил заранее командир. – Сам сумасшедшим станешь".

– А моего героя убили. И за эту войну уже двух-трех Че Гевар шлепнули. Неудачно я выбрал. Все пули летят в героев. Это – аксиома победы, – сидит против меня Че Гевара, обнимая узкие худые колени.

– Чтоб захватить Капитолий, нужно сначала напасть на гусей, – сам здесь сумасшедший, вывожу я законы победы.

– Да, вот мои пули, – уже сам с собой говорит Че Гевара, задирая штанину: на икре зажившие дыры сквозного ранения. – Летела вот так, – крутит он пальцем в воздухе, тыкая в раны. – Вылетела туда, полетела дальше и где-то упала... – смотрит он сквозь меня тоскливыми глазами поэта.

– Слышь, Че Гевара, в вашем лесу грибы растут? – вспоминаю я, как несколько лет назад собирался отравить пару хороших людей. – Поганые такие... Покушаешь, и сразу того...

– Я грибам предпочитаю траву. От нее весь мир лучше делается. А раньше не понимал – водку водой запивал, – знает он все вехи солдатчины.

– Душевный, ты, человек, Че Гевара... – нашли мы друг друга.

Я второй день с карандашом и биноклем, рисую в альбоме картинку – линию фронта. Сначала с высоты шахтенного ствола, после на границе дикого поля. Сидел в школе на последней парте, в ущерб всем предметам писал походные карты чудовищ истории – Македонского, Чингисхана, Наполеона... Припомнилось через двадцать лет после школы. На шахте еще ничего – можно сбегать до батареи, а вот на улице, где минус с ветром, ложишься на землю и через час не можешь языка во рту повернуть, только мычишь, как туполобое быдло с майдана.

– Ммммм... Мммай... Майдауны поганы!.. – матерюсь я, валяясь в траве.

Сапог с Доктором сходили в разведку лишь пару раз; "Лазили по кушерям", – как выражался Сапожник. На втором выходе им села на хвост разведгруппа укропов. Видно, не разевали рты наблюдатели на вражеских терриконах. Засекли, как наши перебежали дорогу и через десять минут на "передок" вылетел БРДМ с десантом по всем бортам – снимать сепаратистские шкуры. Но Связист вовремя с шахты заметил десант, который к тому же еще рано спешился, завяз в "кушерях". И наши, прижав уши, обратно летели уже не таясь.

Сидят в углу с батареей, дергают чай, и вертятся, как на шпиле:

– Да, еще бы немного и весь "стовок" захватили! – хохочет Сапог.

– Еще пять минут, и флот бы построили! – вмазывает Док кулаком по столу.

– Шашлык бы из вас сделали, – сидит на краю лавки мрачный, как сатана, Орда.

Перед нами лежит рисовальная карта. Я таскаю ее по столу от одного до другого:

– Куда уходит дорога?! Откуда пришли "укропы"? Глубина "зеленки"?..

– Та!.. – совсем по-хохляцки отмахивается Сапог. – Там всё по-другому видно, чем здесь.

– Мы в картах – двоечники, – сознается Доктор начистоту.

Собирались и мы со Связистом в разведку, да показал кукиш Орда:

– Некоторые всю контору спалили... Давай свою карту – покажу командиру. А вместо разведки, пойдете на спецзадание: брать диверсанта в нашем тылу.

За день до этого приходили в отряд две местные девки – дворянская кровь, собачья бровь! Ростом под метр восемьдесят, плюс каблуки, малеванные глазища и губы... Маститые! Пришли, и сразу: "Кто командир? И тут же нашлось кроме Севера еще два: Орда и Родник. А другие стояли, вытянув шеи, смотрели и сокрушались, что не командуют в этот день. Девки говорили недолго; время – одна сигарета. "Дам я, вам, двух орлов!", – мигнул напоследок им старый Орда.

Дело такое: повадился шляться куда-то их странный сосед. При прежней власти открыто сочувствовал Украине, но нынче притих. А вот, что ни вечер, то за порог и возвращается только к утру. И всё ползком да тишком, ни одна калитка не скрипнет. И как-то боятся девчонки, что кто-то узнает про этот донос.

– Будете в огороде сидеть, как капуста. Постарайтесь принять живым. Если не получится – шлепнете, – собирает нас со Связистом в засаду Орда. – Нормальное возмещение вам за "укропов"?

– Пойдет, – по-своему я вижу задачу. – Укропов еще без счета, а таких красавиц на всю Украину не сыщешь.

– Мне первым делом дьявола! – обрывает Орда.

– Это мы и сами понимаем...

Мы трижды собирались туда и трижды откладывали. А скоро Север сказал, что это дело комендатуры, хозяйствующей в тылу. А на передовой и без того хватает задач. А в комендатуре послали этих девчонок куда подальше... Это я узнавал точно.

Так и не помогли мы им, увлеченным нашей идеей – борьбой за свободу. Мы часто их вспоминали. За то потрясение, за смелость, за красоту. Они больше ни разу не появлялись в отряде, и никто не знает, что с ними стало потом. Одну звали Катя, а вторую, кажется, Лена.

Простите нас, партизанки, что не помогли.

ЛЕГЕНДЫ ОЛИМПА

Короток на шахте осенний день. Темнеет и нечего делать разведке, когда одна задача ей – наблюдать. И вот мы плетемся обратно к позднему ужину в Пантеоне Богов. Так я нарек пансионат после Пристани Отчаяния.

И вот вечера в Пантеоне Богов.

Когда собрали отряд, мы даже не поняли, что здесь за люди. Такая меж ними бездна с "чиполлинами" Сочи. "Уж не россияне ли? Не интернационалисты?.." Нет ведь. Все местные. Просто не в кабаках сидели, а черту в зубы смотрели.

Мы сидим разной публикой в комнате командиров взводов – щуплого Рощи и плечистого Зема. Первому двадцать семь, второму двадцать один. Где-то еще носит Синего, что мельтешит по всем этажам. Революция выдвигает всегда молодых. Старики не могут снести перемен.

Зем – это не человек. Это песня. Песня, которую до войны знала до буквы вся Украина. А он бросил всё в Украине и ушел в ополчение на Донбасс. Штурмовал в апреле Луганское СБУ, записался в "Восток", попал в мае в Донецкий аэропорт, прошел там самые первые, самые жестокие бои, в июле вернулся живым с Саур-Могилы, да в августе поймал в Ясиноватой залп "Града". Потом госпиталь, потом "Беркут".

– Мы по девятьсот мин в день из одного ствола выстреливали. У подносящего из ушей и носа кровь шла. У нас потом пушку заклинило... И позицию не меняли – не до этого было. Они же перли и перли... – вспоминает Зем минувшее лето.

Пулеметчик Шаман – бывший солдат Украины. До призыва жил в Запорожье, работал кочегаром в котельной. Дезертировал на сторону Новороссии еще в мае, и всю компанию, с начала боев за Донецкий аэропорт, провоевал против "укров".

– А что я, по своим буду стрелять? – возмущается он Украиной.

Пулеметчик Казах – публика из Афгана. Вынимает из ранца солдатскую панаму – ту самую, старую и побелевшую, с красной советской звездой.

– Тридцать один год ей, ребята, – держит в руках он свою ностальгию.

Азербайджанец Архан – бывший гвардеец президента Алиева. Крепкий, тяжелый, из чистых, как статуя, мускулов. Закончил у себя на родине институт, десять лет назад приехал в Донецк, завел здесь семью, работал на стройке разнорабочим, вышел в архитекторы. В мае пошел воевать. Сначала у Беса, нынче у Севера.

– У тебя дети не знают, как взрываются мины, а моя дочка знает... – говорит он не для упрека кому-то в дверях.

Только что сел рядом Синий. Но вечно на шиле, и не может оставаться больше пяти минут. Бывший менеджер, тайком от родителей сбежал на войну, и врет им по телефону, что четвертый месяц отдыхает в российском Крыму. В отряде ходит рассказ: Синий отбивает атаку, бьет с АГС по "укропу", в кармане звонит мобильный. Он берет паузу у атаки, прикладывает к уху трубу и вслух: "Алле! Добрый день!.. К сожалению, мы не можем поставить вам гвозди. В настоящий момент наша фирма временно приостановила свою торговую деятельность. Мы позвоним вам, когда снова откроемся ...Очень приятно. До свидания". Кладет мобильный в карман и снова за АГС: тах-тах-тах...

Но было еще раньше. Отряд Севера дрался с "украми" на Грабском. Для Синего это был первый бой. Когда их зажали на краю села в трех двухэтажках, и с тыла стали отрезать техникой и пехотой, побежал со страха, оставив ПК, фланговый пулеметчик. Синий упал к пулемету. Упал и кричит Архану, что в полсотне метров хлещет с "Утеса": "Как работает пулемет?!" И Архан, ведя бой, объясняет ему, как открывать, заряжать, и стрелять. А в поле смыкает за ними кольцо украинская броня и пехота. Синий справляется с пулеметом, начинает бить по врагу и, вместе с Арханом, они четыре часа держат другим "коридор".

– И сколько убил? Прямо по наступающим цепям бил? – бывший сам в том бою, сидит в казачьей папахе Японец, накручивает на палец черную свою бороду.

– Ну, я ж не считал! – скороговоркой, как привык, откликается менеджер. – Стрелял, когда цепи вставали. И заваливал их обратно. И не стрелял, как ложились. А после вставали не все... Ну, грех на душу не беру – врать не стану, – оборачивается он ко всем, – а человек сорок я там уложил...

Японец. Про этого просто не напасешься страниц.

– Я же во всех жопах здесь был! Только на Саур-Могиле я не был, – говорит он сам про себя. – На нас танки на Грабском шли!.. А мы гонялись за этими танками, как туземцы с копьями. Только вместо копий, гранатометы. С нами "афганцы" были – те очумели. Они такой войны и не видели. Подбили так танк, загорелся. Он еще с километр ехал, горел, потом встал. Мы когда "укропов" разбили, пошли посмотреть. Люки открыли, а там танкисты сгорели, сидят за штурвалом обугленные. Так и не вылез никто... Чеченцы с нами были откуда-то. Сидели вчетвером в одной воронке – мина к ним прилетела. Все в клочья. Другие чеченцы нам после боя: "Ребята, вы под чем?" Да, ни под чем! Мы родину свою защищаем! Из них многие после того боя сломались: выкопали своих убитых, сказали: "Идите вы на хрен со своими разборками!", и вернулись в Чечню.

Японца тяжело контузило в том бою, и командир сдал его в группу раненых. Наказал шоферу чеченцу: "Этого в любом случае увезти!" Только пропал командир, тот встает с носилок и пошел. Ему: "Куда?! Тебя сказали забрать!" А он: "Так это Японца сказали забрать. А я не Японец. – И на какого-то ополченца показывает: – Японец вон, по двору у вас ходит". И шагом обратно в бой.

– Я – простой русский мужик, – сидит он, с круглым вперед животом, неуклюжий, как плюшевый медвежонок. Так это ведь не в бою. – Мне царь нужен. Какой-никакой, а царь. Хоть Путин, хоть Сталин.

Иногда, посчитать души, появляется Север. Широкоплечий, в казачьей папахе, с русыми усами и голубыми глазами.

– Я у тех танкистов телефоны забрал, – спокойно говорит командир. – Звоню матерям: "Ваш сын, Петя и Вася, нами убит. Он пришел на чужую землю уничтожать мирных людей. Стрелял в наши семьи, разрушал наши города..." А там мне никто не верит. Одна смеется и называет дебилом: "Иди к дьяволу! Мой сын на учениях в Днепропетровске!" Другая кричит: "Какой Донбасс?! Он там никогда не был..." А их ведь на самом деле, якобы, на учения в Днепропетровск отправляли. А самих сюда... Ведь не они же семьям соврали. Им самим в шапку наложили.

Малой – старший сын Севера. Двадцать лет, везде за отцом. На счету подбитый танк и два БМП. "Этот не паникует, – слышал я за него. – Увидит, что на него броня лезет, присядет, положит у ног автомат, возьмет из-за спины "Муху", прицелится – всё аккуратно, не торопясь, и уж тогда бахнет. И не промажет". Как началась война, а батя из дома, старший за ним.

– А ну, дома сидеть!

– Не возьмешь с собой – пойду к другим, и буду у них. Всё равно уйду!

Приоткрыто окно, и течет в комнату холодный осенний ветер, но накурено и душно в нашем собрании. Где всё перемешано, как в толпе: и негодяй и святой, и барин, и еврей, и всякий скот из Ноева ковчега... Идет военный-откровенный разговор: дымится кофе и сигареты, ходят по комнате люди и боевые истории, рисуются планы разгрома врага, как на поверке, называются вслух имена не наших уже городов: Львов, Киев, Полтава... Брошен на табурет телефон и слышится негромкая песня: "...По дорогам гибели мы гуляли, друг! Раскаленный добела, отзвенел песок. Видно время пробило раздробить висок!.."

Шахтеры, трактористы и кочегары... Такие люди, что прошел бы мимо и никогда не взглянул. А они здесь, танки, как пух жгли....

Сидит у окна, хватанувший где-то спирта Сапожник. Траурный, как всегда, когда пьян, с накрененной головой, а всё со своими шутками-проститутками:

– Аля-улю, гоню гусей!.. – ощупывает он пальцами сломанный нос.

Раздолбай, что девать некуда, а воин отменный. Работает пулеметом, что бог. Валит цели вчистую. Остался на контракт после срочной. Служил в разведке, излазил все горы в Чечне, в Дагестане. Участвовал в русско-грузинской восьмого года. Где-то оторвало ему большой палец на правой руке. Принес в тряпке в военный госпиталь – снова пришили. Работает, как только из магазина. Но порвал связки на левой, стала сохнуть рука. Тут и комиссовали: не годен. Работал таксистом в Ростове-на-Дону, пока не потащило сюда.

На кровати, нога на ногу, перебирает пальцы интеллигенция – тонкий, с манерами франта, азербайджанец Стоматолог – бывший зубник в донецкой больнице. За спиной Аэропорт, Иловайский котел, да такие палестины, что кто бы слыхал: Ясиноватая, Еленовка, Зуевка, Зугресс, Кировское, Зеленое, Грабское...

– Я десять лет прожил в Донецке и мне не безразлично, что с ним случится... А кто здесь писатель? – стреляет он глазами по россиянам.

– Тебе зачем? – выдаю я себя.

– Интересно пообщаться с интеллигенцией, – показывает он белые зубы.

Еще один, их с Арханом, земляк – Брат Али. Снайпер-разведчик и сам длинный, как снайперская винтовка. Вечно сам по себе, заросший темною бородой. До войны работал в Донецке сам на себя. "Смысли, торговлем занимался", – говорит он, коверкая русский. Отметил 31 мая день рожденья и на след день пошел в ополчение. Сначала на блокпостах, потом попал к Северу, в его первый отряд в девятнадцать бойцов.

– Я про Севера знай. Такой камандир, он никогда не боялся. Всегда в бой шел первый. Мы без Севера никто были... – тихо заявляет он свою окопную правду. – Такие, как Север, освобождали Донбасс...

– Да, нам ничего не нужно. Ни наград, ни известности. Жили – никто не знал, и дальше так же тихо своё проживем. Лишь бы все это кончилось, – одно за всех говорит Японец.

– Мы в семьи свои хотим вернуться, – продолжает за ним Шаман.

В белой вязаной шапочке Роща. Не может простить былому, что его обмануло:

– Если б тогда...С этим количеством людей и техники... Мы бы до Львова дошли...

Он должен выяснить всё для себя:

– И деньги вам за это не платят? И в военный билет не запишут? И в стаж не пойдет? – сидит он на тумбе против меня.

– На все вопросы – нет, – спокойно допиваю я кофе.

– Просто так? Сами? – вмешивается кто-то еще. – Но ведь не ваша война... Наша!

– Я тоже думал, что не моя... – Хочу я что-то сказать, но так и не заканчиваю для них свою мысль. А просто сижу и молчу. Да разве здесь всё объяснишь?

Вечера в Пантеоне Богов... Длинные да былинные... Куда слетелись переломать старый мир – да вот завязли в болоте – все герои Олимпа. Вечера в Пантеоне... Здесь, на земле, не на небе, на переднем краю, лицом к Украине, спиной к Новороссии. Когда сзади бои, а впереди – Иисус сохрани... Синие Афинские вечера: банки-жестянки с холодной тушенкой да жидкой сгущенкой, отсыревший в карманах табак, дурной да с хандрой самогон, пир на столах да дыра в карманах, а в рядок на скамьях нищие боги со скатками на плече, да с заплатками на рукаве...

Висит за ЦУМом в центре Макеевки огромный рекламный щит, с обрывками прошлых афиш. А в середине уже замытый дождями плакат: бородатый ополченец в тельняшке, с автоматом наперевес. И, точно огонь, слова: «Стань легендой! Армия Донецкой Республики».

Какие судьбы! Какие люди!.. Вся жизнь – неслыханный шедевр!

Вам жить сто лет, и не дотянуться, не дорасти до них никогда. Никогда не стать этой Легендой.

ДОМ С ДОБРОМ

Ночью тревога. На улицу тянут разведку. С передовой ушли стрелковцы и группа крымчан. Что там случилось, нам неизвестно. И без того, сами себе хозяева, они, не докладывая, лишь хлопнули дверью: «Уходим!» На линии фронта образовалась во весь город дыра.

И вот стало явным: нечем заткнуть дыру! И в городе и за городом можно собрать резервы – бегают разные там отряды, мутят там разные полководцы. А вот на передовую, прямо в окопы – это вам шиш!

И в самом городе, не пойми, чья власть – вытаптывая всё на пути, бегут по нему красные, белые, серые... Нарисовался в городе какой-то отряд. Как говорят местные: "А мы их знаем – сброд наркоманов да уголовников!" Весь этот сброд, не будь дураками, объявил себя бойцами Республики, получил оружие, и в первой же "боевой" операции захватил в городе власть: напал на местный РОВД, где держало против него оборону четверо милиционеров, ранил их в перестрелке, захватил всё здание, а следом взял штурмом комендатуру. Первая половина ночи ушла на войну, вторая на праздник победы. Праздновали до утра, а с рассветом командира унесла с собой "Швидка допомога". Диагноз: алкогольное отравление. Еще через день кто-то из бойцов отобрал на улице у старика деньги – двести гривен. Немного. Но – гадость! Еще скоро "отжали" – взяли себе бесплатно и безвозвратно, у кого-то машину. И так, где пусто, где густо, а начали зашибать трудовую копейку. У всех отрядов, у всех батальонов свои имена – оригинальность этой войны. Этот мародерский нарек себя вызывающе и потрясающе – "Добро"!

Вот так! Добро берет за ребро.

К нам из города приходили люди, просили: "Спасите нас от этого "Добра!" И некоторым я, без издевательства, отвечал: "А как, вы, хотели? От "Добра" добра не ищут! Забыли?.."

И в душах достойных, кто с первого дня в окопах, и не бегал до тыла, начали понемногу всходить поганые семена этой войны.