Текст книги "Пески Марса [сборник]"

Автор книги: Артур Чарльз Кларк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

4

Встреча Дирка с профессором Макстоном и Реймондом Коллинзом стала поворотным пунктом в его мышлении и даже в его образе жизни. Быть может, он ошибался, но теперь ему казалось, что он нашел тот источник идей, который Мак-Эндрюс и Мэтьюз в разговорах с ним упоминали с нарочитой небрежностью.

Ни к кому определение «холодный бесстрастный ученый» не подходило больше, чем к заместителю генерального директора. Он был не только первоклассным инженером, но, судя по всему, прекрасно понимал значение своей работы. Как интересно было бы узнать о мотивах, которые привели его и его коллег в эту область науки. Жажда личной власти? Нет, вряд ли. Ничего подобного Дирк не замечал у тех, с кем уже успел познакомиться. Конечно, он должен был остерегаться предвзятости во мнении, но, похоже, почти все собравшиеся под крышей Межпланетного общества не были стяжателями, и это радовало. Ими двигал миссионерский дух в сочетании с профессиональной компетентностью, а чувство юмора уберегало их от фанатизма.

Пока Дирк лишь отчасти осознавал, как сказывается новое окружение на его собственном характере. Он почти утратил самоуверенность, а мысли о встречах с незнакомыми людьми, которые раньше его слегка пугали или хотя бы раздражали, теперь вообще перестали его беспокоить. Впервые в жизни он находился рядом с людьми, которые очерчивали контуры будущего, а не просто интерпретировали умершее прошлое. И хотя он был всего лишь наблюдателем, он начал разделять с учеными их чувства, радоваться их победам и горевать в случаях неудач.

«Я под большим впечатлением, – записал он тем вечером в своем дневнике, – от встречи с профессором Мак– стоном и его сотрудниками. Похоже, они более ясно и широко видят цели и задачи Межпланетного общества, чем те, кто не имеет отношения к технике. Мэтьюз, например, всегда говорит о прорыве в науке, который будет достигнут, когда мы доберемся до Луны. А ученых (возможно, потому, что для них это само собой разумеется) больше интересуют культурологические и философские последствия этого полета. Однако я не должен спешить с обобщениями. Быть может, такое отношение не так уж типично.

Мне кажется, что теперь я достаточно ясно представляю себе эту организацию. Главное – собрать побольше подробностей, а я смогу это сделать, воспользовавшись своими заметками и большим количеством собранных фотографий. Я больше не чувствую себя посторонним человеком, наблюдающим за работой какой-то загадочной машины. В самом деле, втайне я уже считаю себя членом этой организации – хотя, может быть, и напрасно. Однако некоторая отстраненность необходима.

До сегодняшнего дня у меня были сомнения относительно космических полетов. Подсознательно я чувствовал, что для человека это нечто слишком грандиозное. Меня, как Паскаля, пугали безмолвие и пустота бесконечного пространства. Теперь я понимаю, что был неправ.

Моя ошибка состояла в том, что я, как многие до меня, цеплялся за прошлое. Сегодня я познакомился с людьми, которые столько же естественно мыслят миллионами километров, как я – тысячами лет. Ведь было же когда-то время, когда невозможно было себе представить расстояние в тысячу километров, а ныне мы способны преодолеть его от завтрака до обеда. И вот вновь должна произойти эта смена масштаба – с беспрецедентной быстротой. Теперь я сознаю, что другие планеты находятся не дальше, чем их размещает наш разум. "Прометей" долетит до Луны за сто часов, и все это время экипаж будет вести переговоры с Землей и весь мир будет следить за кораблем. Каким маленьким кажется межпланетное путешествие, если сравнить его с неделями, месяцами, годами великих путешествий прошлого! Все относительно, и придет время, когда наш разум сможет объять Солнечную систему так, как теперь – Землю. И тогда, наверное, ученые, задумчиво глядя на звезды, вскричат: "Нам не нужны межзвездные полеты! Нашим дедам вполне хватало девяти планет, и нам тоже их хватит!"»

Дирк с улыбкой отложил авторучку и позволил себе плыть по волнам фантазии. Примет ли человек этот грандиозный вызов? Пошлет ли корабли к звездам? Ему вспомнилась однажды прочитанная фраза: «Расстояния между планетами в миллион раз больше тех, к которым мы привыкли в повседневной жизни, а расстояния между звездами еще в миллион раз больше». Разум Дирка при этой мысли дрогнул, но все-таки он помнил, как заканчивалось это высказывание: «Все относительно». За несколько тысячелетий человек шагнул от выдолбленной из дерева лодки к космическому кораблю. Чего он сможет достичь за грядущие тысячелетия?

5

Было бы неправильно думать, что те пятеро, на которых теперь были устремлены взгляды людей со всего мира, считали себя дерзкими искателями приключений, готовыми рискнуть жизнью в азартной научной игре. Все они были прагматичными, здравомыслящими специалистами, не настроенными принимать участие в каких бы то ни было играх – по крайней мере, жизнью рисковать они точно не собирались. Риск, безусловно, существовал, но, в конце концов, рискует и тот, кто садится на электричку до Сити в восемь утра.

На взрыв публичного интереса к их персонам, произошедший на прошлой неделе, каждый из них отреагировал по-своему. Хасселу и Ледуку и раньше случалось оказываться в центре общественного внимания, и они знали, как можно извлечь из своей известности приятные моменты, избежав раздражающих. Остальные три члена экипажа, на которых слава обрушилась внезапно, старались держаться ближе друг к другу в целях самообороны. Однако этот ход был стратегически ошибочным. Они превратились в легкую добычу для репортеров.

Клинтон и Тейн еще не настолько привыкли к тому, что у них берут интервью, чтобы получать от этого удовольствие, а их канадский коллега Джимми Ричардс интервью просто терпеть не мог. Однажды его достала до печенок одна особенно надоедливая репортерша, и он повел себя с ней совсем не галантно.

Судя по рассказу Ледука, все это интервью выглядело примерно так.

«Доброе утро, мистер Ричардс. Не откажетесь ли ответить на несколько вопросов для "Глашатая Западного Кенсингтона"?»

Ричардс (скучающий, но пока достаточно общительный):

«Не откажусь, только у меня через несколько минут встреча с женой».

«Как давно вы женаты?»

«Почти двенадцать лет».

«О! У вас есть дети?»

«Двое. Если не ошибаюсь, девочки».

«Ваша жена одобряет то, что вы покидаете Землю?»

«Попробовала бы она не одобрить».

(Пауза. Интервьюерша догадывается, что прямыми вопросами она на этот раз успеха не добьется.)

«Думаю, вы всегда мечтали отправиться к звездам и… гм… водрузить флаг человечества на другой планете?»

«Не-а. Пару лет назад мне и в голову такое не приходило».

«Как же тогда вас выбрали для этого полета?»

«Да потому что я второй из лучших инженеров-атомщиков в мире».

«А первый?»

«Профессор Макстон, но он слишком ценный ученый, им нельзя рисковать».

«Вам хоть капельку страшно?»

«Еще как! Я боюсь пауков, еще боюсь кусков плутония больше тридцати сантиметров в поперечнике и всего, что шуршит среди ночи».

«Я имею в виду – боитесь ли вы предстоящего полета?»

«Да я просто весь дрожу. Сами посмотрите».

(Показывает. При этом слегка ломает мебель.)

«Что вы ожидаете обнаружить на Луне?»

«Уйму остывшей лавы, а помимо этого – еще какую– нибудь ерунду».

(Репортерша явно ошарашена. Ей и самой уже хочется поскорее закончить интервью.)

«Вы ожидаете обнаружить на Луне какую-нибудь жизнь?»

«Весьма возможно. Думаю, как только мы совершим посадку, сразу послышится стук в дверь и голос: "Не откажетесь ли ответить на несколько вопросов для «Лунного еженедельника»?"»

Конечно, не все журналисты были такими, и будет справедливо отметить, что Ричарде клялся, что Ледук это все выдумал. Большинство репортеров, освещавших деятельность Межпланетного общества, имели научное или техническое образование. Задача перед ними стояла неблагодарная, поскольку в газетах их считали полупрофессионалами, а в научном мире – перебежчиками и отщепенцами.

Пожалуй, ничто не вызывало такого интереса у общественности, как тот факт, что двое членов экипажа должны остаться в резерве, на Земле. На некоторое время размышления о десятке возможных вариантов стали настолько популярны, что этим вопросом заинтересовались букмекеры. Чаще всего люди считали, что, поскольку Хассел и Ледук – пилоты-ракетчики, полетит либо один из них, либо оба. Так как подобные дискуссии могли отрицательно сказаться на членах экипажа, генеральный директор дал ясно понять, что подобные споры ни к чему. Уровень подготовки астронавтов был таков, что любые трое могли составить отличную команду. Сэр Роберт намекнул, не давая при этом никаких обещаний, что окончательный выбор будет сделан с помощью жеребьевки. Никто (а меньше всего те пятеро, о которых шла речь) в это не поверил.

Ведь теперь все знали, как Хассел переживает за свою беременную жену, – и ему это было не на пользу. Раньше он этой тревогой мог управлять. Но шли недели, и он волновался все заметнее, и в конце концов его работоспособность стала ухудшаться. Стоило ему это заметить, как он стал волноваться еще сильнее, и ситуация превратилась в снежный ком.

Поскольку это была не фобия, а страх за того, кого он любил, да и причина была вполне объяснима, психологи мало что могли с этим поделать. Человеку с таким характером и темпераментом они не могли предложить, чтобы он попросил отстранить его от участия в экспедиции. Психологи могли только наблюдать, а Хассел нисколько не сомневался в том, за чем они наблюдают.

6

В дни перед «Исходом» Дирк мало бывал в Саутбэнке. Там стало невозможно работать: те, кто отправлялся в Австралию, укладывали вещи и заканчивали важные дела, а те, кто оставался, пребывали не в самом приятном расположении духа. Мэтьюз был отдан на заклание – Мак-Эндрюс оставлял его в Лондоне вместо себя. Это было вполне разумно, но теперь Мэтьюз и Мак-Эндрюс не разговаривали. Дирк предусмотрительно держался подальше от обоих, тем более что и тот и другой были почему-то слегка расстроены тем, что он переметнулся к ученым.

Дирк редко видел и Макстона, и Коллинза, так как в техническом отделе царил организованный хаос, поскольку решили, что в Австралии понадобятся абсолютно все члены общества. Сэр Роберт был совершенно счастлив, и однажды утром Дирк очень удивился, когда ему сообщили, что генеральный директор вызывает его к себе. Это была его первая встреча с сэром Робертом после знакомства в день прибытия.

Дирк вошел в кабинет, немного робея, поскольку помнил различные байки об эксцентричном характере сэра Роберта. Генеральный директор заметил и правильно понял его нерешительность. Когда он пожимал руку Дирка, его глаза весело сверкали. Он предложил гостю сесть и без долгих предисловий перешел к делу.

– Профессор Макстон рассказал мне о вашей работе, – сказал он. – Небось мы все у вас уже хлопаем крылышками в банке с формалином, а вам не терпится проколоть нас булавками и начать изучать?

– Надеюсь, сэр Роберт, – ответил Дирк, – что окончательный результат не будет таким уж статичным. Я здесь, главным образом, не для того, чтобы регистрировать факты, а для того, чтобы осознать движущие силы и мотивы.

Генеральный директор задумчиво побарабанил кончиками пальцев по крышке стола. Через пару секунд он глубокомысленно вопросил:

– И как вам кажется, какие мотивы руководят нашей работой?

Вопрос был простой и прямой, но почему-то он застал Дирка врасплох.

– Они очень сложны, – осторожно начал он. – Мой предварительный вывод таков, что они делятся на две категории – материальные и духовные.

– Мне довольно трудно представить себе третью категорию, – мягко заметил генеральный директор.

Дирк смущенно улыбнулся.

– Пожалуй, я все несколько упростил, – сказал он. – Я имею в виду вот что: первые люди, всерьез занявшиеся пропагандой идеи межпланетных полетов, были визионерами, мечтателями. То, что они при этом имели техническое образование, значения не имело – они были, по большому счету, художниками, которые использовали науку для того, чтобы создать нечто новое. Если бы в космическом полете не было никакой практической пользы, они бы так же страстно желали, чтобы он состоялся.

Я бы назвал их мотивы духовными. Но, пожалуй, лучше подошло бы слово «интеллектуальные». Более тонко проанализировать их невозможно, потому что эти мотивы возникают на основе главного человеческого импульса – любопытства. Что касается материальной стороны, в данный момент вы имеете представление о грандиозном прогрессе в промышленности и инженерии и о желании компаний связи с их капиталами заменить мириады наземных передатчиков двумя-тремя космическими станциями. Это «уолл-стритовская» сторона картины, которая появилась, конечно, значительно позже.

– И какой же мотив, – поинтересовался сэр Ричард, упорно гнувший свою линию, – на ваш взгляд, преобладает здесь?

Дирк перевел дух и расслабился.

– Прежде чем я попал в Саутбэнк, – сказал он, – я думал о Межпланетном обществе – когда вообще размышлял о нем – как о группе техников, желающих сорвать дивиденды. Вы такими и притворяетесь и тем самым обманываете многих. Такое определение годится для сотрудников среднего звена вашей организации – но оно никак не относится к верхушке. – Дирк оттянул тетиву лука и выпустил стрелу по далекой цели, прячущейся во мраке: – Я считаю, что Межпланетным обществом руководят – и всегда руководили – визионеры, фантазеры, поэты, если хотите, которые к тому же оказались учеными.

Последовала пауза. Затем сэр Роберт проговорил чуть приглушенным голосом, с легкой насмешкой:

– Подобные обвинения мы слышали и раньше. Мы никогда этого не отрицали. Однажды кто-то сказал, что вся человеческая деятельность – это нечто вроде игры. И мы не стыдимся того, что хотим играть в космические кораблики.

– И в процессе вашей игры, – добавил Дирк, – вы измените мир, а возможно – и Вселенную.

Он смотрел на сэра Роберта новыми глазами. Он перестал видеть перед собой бульдожью голову, широченные косматые брови, потому что вдруг вспомнил, как Ньютон описывал свое детство. Будущий великий ученый любил собирать яркие камешки на берегу океана знаний.

Сэр Роберт Дервент, как все великие ученые, был именно таким ребенком. И Дирк поверил, что этот человек готов пересечь космическое пространство хотя бы для того, чтобы посмотреть, как вращается Земля над пиками лунных гор, как день на ней сменяется ночью, чтобы увидеть кольца Сатурна во всей их немыслимой красе и как в небе появляется ближайший спутник этой планеты.

7

Сознание, что он находится в Лондоне последний день, наполнило Дирка чувством вины и сожаления. Сожаления – потому что он практически не успел увидеть город, а вины – потому что понимал, что отчасти сам в этом виноват. Да, верно, он был ужасно занят, но, оглядываясь на минувшие недели, ему трудно было поверить, что он не сумел хотя бы пару раз выбраться в Британский музей и хотя бы разок поглядеть на собор Святого Павла. Он не знал, когда снова сможет побывать в Лондоне, потому что из Австралии ему предстояло вернуться в Америку.

День был ясный, но довольно прохладный, и, как обычно, в любой момент мог начаться дождь. Дома Дирку работать было не над чем, потому что все его бумаги были упакованы и уже летели в Австралию. Он попрощался с теми сотрудниками Межпланетного общества, с которыми ему больше не суждено было увидеться, а с остальными предстояла встреча в лондонском аэропорту утром. Мэтьюз, который, похоже, очень привык к Дирку, прощался с ним чуть ли не со слезами, и даже Сэм и Берт, вечно спорившие с ним, настояли на том, чтобы устроить в кабинете небольшое прощальное празднество. Уходя из Саутбэнка в последний раз, Дирк с болью в сердце понял, что прощается с одним из самых счастливых периодов в своей жизни. Этот период был счастливым, потому что был насыщенным, потому что Дирк работал в полную силу, а главное – потому что он находился среди людей, жизнь которых имела цель, и эту цель они ставили выше самих себя.

Итак, у него впереди был целый день, который он мог посвятить себе, и вот он не знал, чем заняться. Теоретически такая ситуация была невозможна, и тем не менее дело обстояло именно так.

Дирк вышел на тихую площадь и засомневался, правильно ли поступил, не захватив плащ. До посольства, где у него было небольшое дело, можно было пойти по прямой, и тогда путь составил бы всего несколько сот метров. Но сокращать путь не хотелось, и в результате он скоро заблудился в лабиринте лондонских переулков. Только заметив Мемориал Рузвельта, Дирк догадался, где он сейчас находится.

За ланчем со знакомыми сотрудниками посольства в их любимом клубе Дирк засиделся часов до трех, а потом был предоставлен самому себе. Он мог идти куда пожелает, мог посетить места, которые хотел увидеть, чтобы потом не жалеть, что не побывал там. И все же какая-то странная заторможенность сковывала его, и он просто наугад брел куда-то по улицам. Солнце все-таки победило в борьбе с тучами, вечер был теплым и ласковым. Приятно было бродить по переулкам и случайно оказываться рядом с домами, которые были старше Соединенных Штатов, но при этом на них висели вывески вроде: «Гросвенорская радиоэлектронная корпорация» или «Провинциальная авиакомпания».

Ближе к вечеру Дирк оказался в Гайд-парке. Целый час он гулял под деревьями, не теряя из виду дорожки. Мемориал Альберта его просто зачаровал. Он простоял перед ним как вкопанный несколько минут, но потом словно вышел из транса и решил срезать путь, пройдя к Мраморной арке.

Он забыл о том, насколько знаменито это место произносимыми здесь пламенными речами, и ему было забавно переходить от одной группы людей к другой и слушать ораторов и их оппонентов. «И кому взбрело в голову, – думал он, – заклеймить британцев как скрытную и замкнутую нацию?»

Он немного задержался около одного оратора, спорившего со своим противником. Оба страстно разглагольствовали о какой-то фразе, которую мог бы произнести Карл Маркс, но почему-то не произнес. О какой именно фразе шла речь, Дирк так и не понял, но у него возникло подозрение, что ораторы и сами о ней забыли. Время от времени кто-то из доброжелательно настроенной толпы что-то выкрикивал. Похоже, предмет спора людей не слишком интересовал, им просто было забавно слушать перепалку.

Еще один оратор пытался, оперируя библейскими текстами, доказать, что конец света вот-вот наступит. Он напомнил Дирку пророков апокалипсиса, которые считали годом конца света девятьсот девяносто девятый. Почему бы их последователям не объявить таким же решающим тысяча девятьсот девяносто девятый год? Человеческая природа изменяется крайне медленно, пророков хватало во все времена, и всегда находились те, кто им верил.

Дирк перешел к следующей группе. Небольшая, но очень внимательная аудитория собралась около седовласого старика, который читал (и, надо сказать, весьма профессионально) лекцию по философии. Дирк пришел к выводу, что не все ораторы в Гайд-парке чокнутые. Вполне возможно, что этот старик был в прошлом преподавателем и имел такую твердую убежденность в необходимости просвещения взрослых, что был готов читать лекции хоть на рынке, лишь бы только его слушали.

Темой лекции была жизнь, ее происхождение и судьба. Мысли философа, как и его слушателей, без сомнения, были вдохновлены крылатой молнией, лежавшей в пустыне на другом краю света, потому что он начал говорить об астрономической сцене, на которой разыгрывалась странная драма жизни.

Старик повествовал о Солнце и планетах, вращающихся вокруг него. Он вел слушателей за собой от планеты к планете. Он обладал несомненным даром говорить красиво, и, хотя Дирк не был уверен в том, что философ придерживается общепринятой научной точки зрения, в целом оратору удалось показать картину мироздания довольно точно.

Крошечный Меркурий, сверкающий под гигантским Солнцем, старик обрисовал как планету пылающих скал, омываемых ленивыми океанами расплавленного металла. Венера, сестра Земли, была навсегда скрыта от нас плотными тучами, которые ни разу за много столетий не рассеялись, чтобы человек мог взглянуть на эту планету. Под этим покровом могли прятаться океаны и леса и гул странной жизни. Но могло не прятаться ничего, кроме голой пустыни, терзаемой палящими ветрами.

Философ заговорил о Марсе, и слушатели сразу зашептались. В шестидесяти пяти миллионах километров от Солнца Природа нанесла второй удар. И здесь тоже была жизнь: планета время от времени изменяла цвет, что могло говорить о смене времен года. Хотя на Марсе было мало воды и атмосфера отличалась стратосферной разреженностью, там все же могла существовать растительная и даже животная жизнь. Была ли эта жизнь разумной – об этом никто не имел представления.

За Марсом находились гигантские внешние планеты, окруженные ледяным сумраком. Солнце для них было далекой звездой. Юпитер и Сатурн скрывались за слоем атмосферы толщиной в тысячи километров, их атмосфера состояла из метана и аммиака, и ее терзали ураганы, которые были видны нам с расстояния в миллиарды километров. Если на этих странных внешних планетах и тех, которые располагались еще дальше от Солнца, и существовала жизнь, она должна была быть еще более диковинной, чем все, что мы в силах себе вообразить. Только в умеренной зоне Солнечной системы, в узком поясе орбит Венеры, Марса и Земли, могла существовать такая жизнь, какую мы знали.

Такая жизнь, какую мы знали! А как мало мы знали! Какое право имели мы, живущие на крошечной планете, считал», что жизнь на ней – образец для всей Вселенной? Разве можно было все так усреднять?

Вселенная не была враждебна к жизни, она была к ней безразлична. Странность жизни представляла собой возможность и вызов – вызов, который разум должен был принять. Полвека назад Шоу был прав, вложив свои слова в уста Пилит, которая была до Адама и Евы: «Только у жизни нет конца; и хотя многие из миллионов ее звездных обителей пусты или недостроены, и хотя ее великое царство пока – безжизненная пустыня, мое семя однажды наполнит ее и доведет до совершенства».

Звонкий, хорошо поставленный голос философа смолк, и Дирк вернулся с небес на землю. Лекция произвела на него впечатление. Ему даже захотелось побольше узнать об ораторе, который уже покидал маленькую трибуну и собирался увезти ее из парка на скромной тележке. Толпа расходилась, все искали новых развлечений. Время от времени до Дирка долетали обрывки фраз. Другие ораторы продолжали свои выступления.

Дирк вдруг увидел знакомое лицо. В первый момент он удивился: совпадение казалось слишком невероятным.

Всего в двух метрах от него стоял Виктор Хассел.

Мод Хассел не потребовалось долгих объяснений, когда муж неожиданно заявил, что «собирается прогуляться по парку». Она прекрасно понята желание мужа побыть одному, только высказала надежду, что его не узнают и что он вернется к чаю. Этим пожеланиям не суждено было осуществиться, и Мод это отлично знала.

Виктор Хассел прожил в Лондоне почти половину жизни, но до сих пор первые впечатления об этом городе оставались яркими. Он любил Лондон. В годы учебы на инженерном факультете он жил в Пэддингтоне и каждый день ходил в колледж пешком через Гайд-парк и Кенсингтонские сады. Думая о Лондоне, он представлял себе не шумные улицы и знаменитые на весь мир здания, а тихие аллеи, просторные лужайки и песчаные отмели Роттен-Роу, где по утрам в воскресенье можно было увидеть всадников на красивых лошадях – и это в то время, когда первые космические корабли возвращались домой из полетов. Хасселу не было нужды напоминать Мод об их первой встрече рядом с Серпантином. Эта встреча произошла всего два года назад, а казалось, прошла целая жизнь. И со всеми этими местами он должен был попрощаться.

Он немного погулял в Южном Кенсингтоне, прошел мимо старинных колледжей, с которыми у него было связано столько воспоминаний. Тут ничего не изменилось: те же студенты с папками и логарифмическими линейками. Странно было думать о том, что почти сто лет назад в такой же беспокойной молодой толпе можно было встретить Герберта Уэллса.

Повинуясь безотчетному порыву, Хассел зашел в Музей науки и, как часто делал раньше, подошел к модели биплана Райта. Тридцать лет назад здесь, в большой галерее, висела настоящая машина, но ее давно отправили в Соединенные Штаты, и мало кто теперь помнил долгое сражение Орвила Райта со Смитсоновским институтом.

Семьдесят пять лет – всего лишь долгая жизнь – лежало между неуклюжей деревянной конструкцией, которая пролетела несколько метров над землей в Китти-Хоке, и огромной ракетой, которая скоро унесет Хассела на Луну. И он не сомневался: минует еще такой же срок – и «Прометей» тоже станут считать устаревшим и примитивным, как этот маленький биплан, висящий над его головой.

Хассел вышел на Экзибишн-роуд. Ярко светило солнце. Он бы еще походил по Музею науки, но на него уже начали глазеть любопытные посетители. «Здесь, – подумал Хассел, – остаться неузнанным сложнее, чем где бы то ни было на Земле».

Он медленно пошел через Гайд-парк по знакомым тропинкам. Несколько раз он останавливался, чтобы полюбоваться видами. Как знать – может быть, ему не суждено сюда вернуться. В понимании этого факта не было ничего болезненного: он даже как-то странно радовался тому, какую интенсивность его чувствам придает это понимание. Как большинство людей, Виктор Хассел боялся смерти; но в некоторых случаях риск оправдан. По крайней мере, тогда, когда дело касается только его самого. Ему очень хотелось поверить, что это так и есть, но пока это ему не удавалось.

Неподалеку от Мраморной арки стояла скамейка, где они с Мод частенько сидели до свадьбы. Здесь он неоднократно делал ей предложение и столько же раз она ему отказывала. Хассел обрадовался, увидев, что скамейка свободна, и, облегченно вздохнув, уселся.

Радоваться ему пришлось недолго, потому что не прошло и пяти минут, как к нему присоединился пожилой джентльмен, закуривший трубку и спрятавшийся за «Манчестер гардиан». Название этой газеты означало «Страж Манчестера», и Хассел всегда поражался, зачем и от кого кому-то могло понадобиться стеречь Манчестер. Он решил немного подождать и уйти, но, прежде чем он успел сделать это так, чтобы не показаться грубым, ему помешали. Двое мальчишек, бежавших по дорожке, вдруг резко повернули к скамейке. Они нагло уставились на Хассела, и старший с ноткой обвинения в голосе осведомился:

– Эй, мистер, вы – Вик Хассел?

Хассел придирчиво посмотрел на мальчишек. Они явно были братьями, и их никак нельзя было назвать милыми и симпатичными. Хассел слегка поежился при мысли о том, какое опасное занятие – быть родителем.

В обычных обстоятельствах Хассел позволил бы себе осторожно признаться – он не забыл, каким любопытным сам был в школьные годы. Пожалуй, он бы позволил себе это даже сейчас, если бы к нему обратились более вежливо, но мальчишки сильно смахивали на сирот из академии юных воришек доктора Фиджина.

Хассел посмотрел на них в упор и сказал самым строгим голосом, каким только мог:

– Сейчас половина четвертого, и мелочи у меня нет.

Услышав эту мастерскую отповедь, младший из мальчишек посмотрел на брата и пылко воскликнул:

– Черт, Джордж, – я же тебе говорил: это не он!

Старший схватил младшего за обшарпанный галстук и продолжал как ни в чем не бывало:

– Ты Виктор Хассел, этот самый… ракетный малый.

– Я похож на мистера Хассела? – возмушлся мистер Хассел.

– Да.

– Странно – никто никогда мне такого не говорил.

Это утверждение было недалеко от истины. Мальчишки с подозрением продолжали смотреть на него. Старший наконец отпустил младшего, и тот смог отдышаться. Джордж решил обратиться за поддержкой к «Стражу Манчестера». Правда, теперь в его голосе прозвучали нотки неуверенности.

– Он нас обманывает, мистер, да?

Над верхним краем газеты появились очки. Старик подслеповато уставился на мальчишек. Затем он перевел взгляд на Хассела, и тому стало не по себе. Последовала долгая, тягостная пауза.

Незнакомец сложил газету и сердито проворчал:

– Тут есть фотография мистера Хассела. Нос совсем другой. А теперь, пожалуйста, уходите.

Газетная баррикада снова была воздвигнута. Стараясь не замечать мальчишек, Хассел устремил взгляд вдаль. Те еще минуту недоверчиво пялились на него. Наконец, к его величайшему облегчению, они удалились, по пути продолжая жарко спорить.

Хассел подумал, не поблагодарить ли неизвестного помощника, когда тот вдруг сложил газету и снял очки.

– А знаете, – сказал он, негромко кашлянув, – сходство просто поразительное.

Хассел пожал плечами. «Признаться, что ли?» – подумал он, но отказался от этой мысли.

– Правду сказать, – проговорил он, – я и раньше попадал из-за этого в нелепое положение.

Незнакомец задумчиво поглядел на него.

– Они ведь завтра улетают в Австралию? – произнес он риторически. – Полагаю, шансы вернуться с Луны – пятьдесят на пятьдесят?

– Я бы сказал: намного выше.

– И все-таки шансы вернуться есть, и я так думаю, что сейчас молодой Хассел гадает, суждено ли ему вновь увидеть Лондон. Интересно было бы узнать, чем он занимается – это бы многое о нем сказало.

– Пожалуй, да, – кивнул Хассел, неловко заерзав на скамейке. Ему очень хотелось уйти, а его собесед ник разговорился.

– Вот тут передовая статья, – сказал он. – Пишут о значении космических полетов, о том, как они скажутся на повседневной жизни. Это, конечно, все очень хорошо, но скажите, пожалуйста, когда мы успокоимся? А?

– Я вас не совсем понимаю, – ответил Хассел не вполне искренне.

– На этой планете всем хватит места. Если управлять толково, то лучшего мира и придумать нельзя, хоть всю Вселенную облети.

– Может быть, – мягко возразил Хассел, – мы сможем по достоинству оценить Землю только тогда, когда облетим всю Вселенную.

– Хм! Ну тогда, значит, мы законченные дураки. Неужели мы так никогда не успокоимся, не начнем жить тихо-мирно?

Хасселу и прежде доводилось слышать подобные аргументы. Он едва заметно улыбнулся.

– Мечта лотофагов, – сказал он, – это приятная фантазия для одного человека, но для всего человечества – гибель.

Однажды эту фразу произнес сэр Роберт Дервент, и она стала одной из любимых цитат Хассела.

– Лотофаги? Кажется… про них написал Теннисон… Но ведь его сегодня никто не читает. «Есть музыка, чей вздох нежнее упадает…» Нет, не это. А, вспомнил: «Что нужды восходить в стремленье бесконечном по восходящей ввысь волне?» [19]19
  Альфред Теннисон. «Лотофаги», перевод К. Бальмонта.


[Закрыть]Ну так как, молодой человек? Есть ли в этом нужда?

– Для некоторых – есть, – ответил Хассел. – И быть может, когда начнутся космические полеты, все поспешат улететь на далекие планеты, только лотофаги останутся со своими мечтами. Это устроит всех.