355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Артур Бенджамин Рив » Крейг Кеннеди » Текст книги (страница 4)
Крейг Кеннеди
  • Текст добавлен: 21 октября 2021, 15:03

Текст книги "Крейг Кеннеди"


Автор книги: Артур Бенджамин Рив



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Салон красоты

Только через несколько часов Кеннеди счел разумным попытаться расспросить бедную девушку в больнице. Ее история была достаточно проста сама по себе, но она, безусловно, значительно усложняла ситуацию, не проливая особого света на это дело. Она была занята, потому что ее день был полон, и ей еще предстояло уложить волосы мисс Блейсделл для спектакля в тот вечер. Несколько раз ее прерывали нетерпеливые сообщения от актрисы в ее маленькой гримерной, и одна из девушек уже убрала предыдущую прическу, чтобы сэкономить время. Агнес на несколько секунд спустилась вниз, чтобы заверить ее, что она успеет все сделать вовремя.

Она застала актрису за чтением газеты, и когда Кеннеди спросил ее, она вспомнила, что видела записку, лежащую на комоде.

– Агнес, – сказала мисс Блейсделл, – не могла бы ты пойти в кабинет и принести мне бумагу, ручку и чернила? Я не хочу идти туда в таком виде. Вот милая хорошая девочка.

Агнес ушла, хотя это определенно не входило в ее обязанности как одного из самых высокооплачиваемых сотрудников "Новеллы". Но все они восхищались популярной актрисой и были готовы сделать для нее все, что угодно. Следующее, что она помнила, это как заканчивала прическу, над которой работала, и шла к мисс Блейсделл. Там лежала прекрасная актриса. Свет в коридоре еще не зажгли, и было темно. Ее губы и рот, казалось, буквально сияли. Агнес позвала ее, но она не пошевелилась; она прикоснулась к ней, но та была холодной. Затем она закричала и убежала. Это было последнее, что она помнила.

– Маленькая гостиная, – рассуждал Кеннеди, когда мы покинули бедную маленькую парикмахершу, совершенно измученную рассказом, – находилась рядом со святилищем Миллефлера, где они нашли ту бутылку эфирного фосфора и масло скипидара. Кто-то, кто знал об этой записке или, возможно, написал ее, должен был рассудить, что ответ будет написан немедленно. Этот человек решил, что записка будет следующей написанной вещью и что будет использован верхний конверт стопки. Этот человек знал о смертоносных свойствах слишком большого количества фосфоризированного эфира и покрасил заклеенный клапан конверта несколькими его крупинками. Доводы были справедливы, потому что Агнес отнесла верхний конверт с отравленным клапаном мисс Блейсделл. Нет, на этот счет не было никаких сомнений. Это было умное, быстрое решение.

– Но, – возразил я, – как насчет скипидарного масла?

– Просто чтобы удалить следы яда. Я думаю, ты поймешь, почему это было сделано, прежде чем мы закончим.

Кеннеди больше ничего не сказал, но я был доволен, потому что видел, что теперь он был готов подвергнуть свои теории, какими бы они ни были, окончательной проверке. Остаток дня он провел, работая в больнице с доктором Барроном, настраивая очень тонкий аппарат в специальной комнате в подвале. Я видел его, но понятия не имел, что это такое и каково его применение.

Рядом со стеной был стереоптикон, который пропускал луч света через трубку, которую, как я слышал, они называли гальванометром, примерно в трех футах от меня. Перед этим лучом вращалось колесо с пятью шпинделями, управляемое хронометром, который ошибался всего на секунду в день. Между полюсами гальванометра была протянута тонкая нить из плавленого кварца, покрытого серебром, диаметром всего в одну тысячную миллиметра, настолько тонкая, что ее можно было увидеть только при ярком свете. Это была нить настолько тонкая, что ее мог бы сплести микроскопический паук.

В трех футах дальше находилась камера с движущейся пленкой из чувствительного материала, вращение которой регулировалось маленьким маховичком. Луч света, сфокусированный на нити в гальванометре, передавался на фотопленку, перехваченный только пятью шпинделями колеса, которое поворачивалось один раз в секунду, таким образом отмечая изображение с точностью до пятых долей секунды. Колебания микроскопической кварцевой нити были чрезвычайно увеличены на чувствительной пленке с помощью объектива и привели к образованию длинной зигзагообразной волнистой линии. Все это было закрыто деревянным колпаком, который не пропускал никакого света, кроме тонкого луча, падающего на него. Пленка медленно вращалась по полю, ее скорость регулировалась маховиком, и все это приводилось в движение электродвигателем.

Тогда я был весьма удивлен, когда Кеннеди сказал мне, что заключительные тесты, которые он устраивал, должны были проводиться вовсе не в больнице, а в его лаборатории, где он так часто одерживал научные победы над умнейшими преступниками.

Пока он и доктор Баррен все еще возились с машиной, он отправил меня с довольно щекотливым поручением собрать всех, кто был в "Новелле" в то время и, возможно, мог оказаться важным свидетелем в этом деле.

Мой первый визит был к Хью Дейтону, которого я нашел в его холостяцкой квартире на Мэдисон-авеню, очевидно, ожидающего меня. Один из людей О'Коннора уже предупредил его, что любая попытка уклониться от явки, когда его разыскивают, будет бесполезной. За ним следили с того момента, как стало известно, что он был пациентом Миллефлера и был в "Новелле" в тот роковой день. Казалось, он понял, что побег невозможен. Дейтон был одним из тех типичных молодых людей, высоких, с покатыми плечами и тщательно усвоенными английскими манерами, которых можно увидеть десятками на Пятой авеню поздно вечером. Его лицо, которое на сцене было волевым и привлекательным, вблизи не выглядело располагающим. Действительно, на нем были слишком явные следы излишеств, как физических, так и моральных, и его рука была не слишком твердой. И все же он был интересной личностью, если не сказать привлекательной.

Мне также было поручено доставить записку Берку Коллинзу в его офис. Смысл этого, как я знал, заключался в просьбе, изложенной языком, который скрывал, что миссис Коллинз имеет большое значение для установления истины, и что, если ему самому понадобится оправдание для присутствующих, то было предложено, чтобы он выступил в качестве адвоката, защищающего интересы своей жены. Кеннеди добавил, что я мог бы устно сказать ему, что он постарается как можно меньше касаться скандала и пощадить чувства обоих, насколько это возможно. Я испытал некоторое облегчение, когда эта миссия была выполнена, так как ожидал, что Коллинз будет яростно возражать.

Среди тех, кто собрался в тот вечер, ожидающе сидя в маленьких креслах, которые студенты Кеннеди использовали во время его лекций, были почти все, кто мог пролить какой-либо свет на то, что произошло в "Новелле". Профессор и мадам Миллефлер были доставлены из предварительного заключения, куда О'Коннор и доктор Лесли настояли на том, чтобы их отправили. Миллефлер все еще оплакивал судьбу “Новеллы”, и мадам начала проявлять признаки отсутствия постоянного благополучия, которое она всегда проповедовала как крайне важное для своих покровителей. Агнес настолько оправилась, что смогла присутствовать, хотя я заметила, что она избегала Миллефлеров и сидела как можно дальше от них.

Берк Коллинз и миссис Коллинз прибыли вместе. Я ожидал, что между ними возникнет ледяная холодность, если не откровенная вражда. Они были не совсем сердечны, хотя мне почему-то казалось, что теперь, когда причина отчуждения устранена, тактичный общий друг мог бы привести их к примирению. Вошел Хью Дейтон с важным видом, его нервозность исчезла или, по крайней мере, он контролировал себя. Однажды я прошел позади него, и запах, поразивший мое обоняние, слишком ясно сказал мне, что он подкрепился стимулятором по дороге из квартиры в лабораторию. Конечно, О'Коннор и доктор Лесли были там, хотя и на заднем плане.

Это было молчаливое собрание, и Кеннеди не пытался снять напряжение даже светской беседой, обматывая предплечья каждого из нас тканями, смоченными в растворе соли. На эти ткани он положил маленькие пластинки немецкого серебра, к которым были прикреплены провода, ведущие за экран. Наконец он был готов начать.

– Долгая история науки, – начал он, выходя из-за ширмы, – полна примеров явлений, поначалу отмеченных только своей красотой или таинственностью, которые позже доказали свою огромную практическую ценность для человечества. Новым примером является поразительное явление люминесценции. Фосфор, открытый столетия назад, сначала был просто диковинкой. Сейчас он используется для многих практических целей, и одно из последних применений – в качестве лекарства. Он является составной частью организма, и многие врачи считают, что его недостаток вызывает многие болезни, и что его присутствие их вылечит. Но это опасное и токсичное лекарство, и ни один врач, кроме того, кто досконально знает свое дело, не должен брать на себя смелость обращаться с ним. Тот, кто практиковал его использование в "Новелле", не знал своего дела, иначе он использовал бы его в таблетках, а не в тошнотворной жидкости. В данном случае мы имеем дело не с фосфоризированным эфиром как лекарством. Это вещество использовалось в качестве яда, яда, введенного демоном.

Крейг произнес это слово так, чтобы оно произвело полный эффект на его маленькую аудиторию. Затем он сделал паузу, понизил голос и продолжил на новую тему.

– В больнице Вашингтон-Хайтс, – продолжал он, – есть аппарат, который записывает тайны человеческого сердца. Это не фигура речи, а холодный научный факт. Эта машина регистрирует каждое изменение пульсации сердца с такой исключительной точностью, что дает доктору Баррону, который сейчас находится там, наверху, не просто диаграмму пульсирующего органа каждого из вас, сидящих здесь, в моей лаборатории, в миле отсюда, но своего рода движущуюся картину эмоций, которыми здесь колеблется каждое сердце. Не только доктор может Бэррон диагностирует болезнь, но он может обнаружить любовь, ненависть, страх, радость, гнев и раскаяние. Эта машина известна как "струнный гальванометр Эйнтховена", изобретенный знаменитым голландским физиологом из Лейдена.

В нашей маленькой аудитории произошло заметное движение при мысли о том, что маленькие провода, которые тянулись за экраном от рук каждого, были соединены с этим сверхъестественным инструментом, находящимся так далеко.

– Все это делается с помощью электрического тока, который генерирует само сердце, – продолжал Кеннеди, вдалбливая новую и поразительную идею. – Этот ток является одним из самых слабых, известных науке, поскольку динамо-машина, которая его генерирует, не является тяжелой вещью из медной проволоки и стальных отливок. Это просто само сердце. Сердце посылает по проводу свою собственную контрольную запись в машину, которая ее регистрирует. Это возвращает нас к Гальвани, который был первым, кто наблюдал и изучал электричество животных. Сердце вырабатывает только одну трехтысячную вольта электричества за каждый удар. Потребовалось бы более двухсот тысяч человек, чтобы зажечь одну из этих ламп накаливания, два миллиона или больше, чтобы запустить троллейбус. Тем не менее, даже этого небольшого тока достаточно, чтобы раскачать тонкую нить кварцевого волокна там, наверху, в том, что мы называем "сердечной станцией". Эта машина настолько хороша, что отслеживание пульса, производимое сфигмографом, которым я пользовался в других случаях до этого времени, неуклюже и неточно.

Он снова сделал паузу, как бы давая страху разоблачения глубоко проникнуть в умы всех нас.

– Этот ток, как я уже сказал, проходит от каждого из вас по очереди по проводу и вибрирует тонким кварцевым волокном там, наверху, в унисон с каждым сердцем здесь. Это одна из самых тонких деталей механизма, когда-либо созданных, по сравнению с которой пружина часов груба. Каждый из вас, в свою очередь, подвергается этому испытанию. Более того, запись там показывает не только удары сердца, но и последовательные волны эмоций, которые изменяют форму этих ударов. Каждый нормальный человек дает то, что мы называем "электрокардиограммой", которая соответствует определенному типу. Фотопленка, на которой это записано, настроена так, чтобы на кардиологической станции доктор Баррон мог ее прочитать. На каждый удар сердца приходится пять волн, которые он обозначил буквами P, Q, R, S и T, двумя ниже и тремя выше базовой линии на пленке. Было установлено, что все они представляют собой сокращение определенной части сердца. Любое изменение высоты, ширины или времени любой из этих линий показывает, что есть какой-то дефект или изменение в сокращении этой части сердца. Таким образом, доктор Баррон, который тщательно изучил эту вещь, может безошибочно определить не только болезнь, но и эмоции.

Казалось, никто не осмеливался взглянуть на своего соседа, как будто все тщетно пытались контролировать биение собственных сердец.

– Теперь, – торжественно заключил Кеннеди, словно пытаясь вырвать последнюю тайну из дико бьющегося сердца кого-то в комнате, – я убежден, что человек, имевший доступ в медицинскую комнату “Новеллы”, был человеком, у которого были расстроены нервы, и в дополнение к любому другому лечению этот человек был знаком с эфирным фосфором. Этот человек хорошо знал мисс Блейсделл, видел ее там, знал, что она была там с целью разрушить самые дорогие надежды этого человека. Этот человек написал ей записку и, зная, что она попросит бумагу и конверт, чтобы ответить на нее, отравил клапан конверта. Фосфор – это лекарство от истерии, неприятных эмоций, недостатка сочувствия, разочарования и скрытых привязанностей, но не в тех количествах, которые этот человек расточал на этот лоскут. Кто бы это ни был, не жизнь, а смерть, и ужасная смерть, занимала главное место в мыслях этого человека.

Агнес закричала.

– Я видела, как он взял что-то и потер ей губы, и яркость исчезла. Я… я не хотела говорить, но, Боже, помоги мне, я должна.

– Кого вы видели? – спросил Кеннеди, пристально глядя ей в глаза, как тогда, когда он вызвал ее из афазии.

– Он… Миллефлер—Миллер, – всхлипнула она, отпрянув, как будто само признание ужаснуло ее.

– Да, – холодно добавил Кеннеди, – Миллер действительно пытался удалить следы яда после того, как обнаружил его, чтобы защитить себя и репутацию “Новеллы”.

Зазвонил телефон. Крейг схватил трубку.

– Да, Бэррон, это Кеннеди. Вы получили импульсы, все в порядке? Хорошо. А у вас было время изучить записи? Да? Что это такое? Номер семь? Все в порядке. Я увижу вас очень скоро и еще раз пройдусь с вами по записям. До свидания. Еще одно слово, – продолжил он, теперь повернувшись к нам лицом. – Нормальное сердце отслеживает свои удары в регулярном ритме. Больное или переутомленное сердце бьется с разной степенью нерегулярности, которая варьируется в зависимости от проблемы, которая его затрагивает, как органической, так и эмоциональной. Такой эксперт, как Баррон, может сказать, что означает каждая волна, точно так же, как он может сказать, что означают линии в спектре. Он может видеть невидимое, слышать неслышимое, чувствовать неосязаемое с математической точностью. Баррон уже прочитал электрокардиограммы. Каждое из них – это изображение биения сердца, которое его создало, и каждое малейшее изменение имеет для него значение. Каждая страсть, каждая эмоция, каждая болезнь записаны с неумолимой правдой. Человек с убийством в сердце не может скрыть это от струнного гальванометра, как и тот человек, который написал фальшивую записку, в которой сами строки букв выдают больное сердце, не может скрыть эту болезнь. Доктор сказал мне, что этот человек был номером…

Миссис Коллинз дико вскочила и стояла перед нами с горящими глазами.

– Да, – воскликнула она, прижимая руки к груди, как будто она вот-вот разорвется и выдаст тайну, прежде чем ее губы успеют произнести слова, – да, я убила ее, и я последовала бы за ней на край света, если бы мне это не удалось. Она была там, женщина, которая украла у меня то, что было больше, чем сама жизнь. Да, я написала записку, я отравила конверт. Я убила ее.

Вся острая ненависть, которую она испытывала к этой другой женщине в те дни, когда тщетно пыталась сравняться с ней в красоте и вернуть любовь мужа, вырвалась наружу. Она была прекрасна, великолепна в своей ярости. Она была олицетворением страсти, она была судьбой, возмездием.

Коллинз посмотрел на свою жену, и даже он почувствовал очарование. То, что она совершила, не было преступлением, это было элементарное правосудие.

Мгновение она стояла молча, глядя на Кеннеди. Затем румянец медленно сошел с ее щек. Она пошатнулась.

Коллинз поймал ее и запечатлел поцелуй, поцелуй, о котором она столько лет мечтала и к которому снова стремилась. Она скорее смотрела, чем говорила о прощении, когда он обнимал ее и осыпал ими.

– Клянусь Небом, – услышал я, как он прошептал ей на ухо, – всей своей властью адвоката я освобожу тебя от этого.

Доктор Лесли мягко оттолкнул его в сторону и пощупал ее пульс, когда она безвольно опустилась в единственное мягкое кресло в лаборатории.

– О'Коннор, – сказал он, наконец, – все доказательства, которые у нас действительно есть, висят на невидимой нити кварца в миле отсюда. Если профессор Кеннеди согласен, давайте забудем о том, что произошло здесь сегодня вечером. Я прикажу своим присяжным вынести вердикт о самоубийстве. Коллинз, позаботься о ней как следует. – Он наклонился и прошептал так, чтобы она не могла услышать. – Иначе я не гарантирую ей и шести недель.

Я не мог не чувствовать себя глубоко тронутым, когда недавно воссоединившиеся Коллинзы вместе покинули лабораторию. Даже грубоватый помощник шерифа О'Коннор был тронут этим и в сложившихся обстоятельствах выполнил то, что казалось ему его высшим долгом, с тактом, на который я считал его едва ли способным. Какова бы ни была этика этого дела, он полностью предоставил решение присяжным коронера доктора Лесли.

Берк Коллинз уже спешно готовился к уходу за своей женой, чтобы она могла получить наилучшую медицинскую помощь, чтобы продлить свою жизнь на несколько недель или месяцев, прежде чем природа наложит наказание, в котором было отказано закону.

– Это чудесный прибор, – заметил я, стоя над соединениями со струнным гальванометром после того, как все ушли. – Просто предположим, что дело попало в руки кого-то из этих старомодных детективов…

– Я ненавижу вскрытия моих собственных дел, – резко перебил Кеннеди. – Завтра будет достаточно времени, чтобы разобраться с этим беспорядком. А пока давай выбросим это из головы.

Он решительно нахлобучил шляпу на голову и неторопливо вышел из лаборатории, быстрым шагом направившись в лунном свете через кампус к проспекту, где теперь единственным звуком был шумный грохот случайного трамвая.

Как долго мы шли, я не знаю. Но я точно знаю, что для подлинного расслабления после длительного периода сильного умственного напряжения нет ничего лучше физических упражнений. Мы свернули в нашу квартиру, разбудили сонного коридорного и поехали наверх.

– Я полагаю, люди думают, что я никогда не отдыхаю, – заметил Кеннеди, тщательно избегая любых упоминаний о захватывающих событиях последних двух дней. – Но я знаю. Как и все остальные, я должен это сделать. Когда я усердно работаю над делом – ну, у меня есть своя собственная бурная реакция против этого – больше работы другого рода. Другие выбирают белый свет, красные вина и сильные чувства после этого. Но я нахожу, когда достигаю этого состояния, что лучший антитоксин – это то, что прогонит последний случай из вашего мозга, подготовив вас к следующему неожиданному событию.

Он опустился в мягкое кресло, где перебирал в уме свои собственные планы на завтра.

– Сейчас я должен восстановить силы, совсем не работая, – продолжал он, медленно раздеваясь. – Эта прогулка была как раз тем, что мне было нужно. Когда снова начнется лихорадка распутства, я позову тебя. Ты ничего не пропустишь, Уолтер.

Однако, как и знаменитый Финнеган, он снова включился и снова ушел утром. На этот раз у меня не было никаких опасений, хотя мне хотелось бы сопровождать его, потому что на библиотечном столе он нацарапал маленькую записку: "Сегодня изучаю Ист-Сайд. Буду поддерживать с тобой связь. Крейг". Моя ежедневная задача по расшифровке моих заметок была выполнена, и я подумал, что сбегаю в "Стар", чтобы сообщить редактору, как я справляюсь со своим заданием.

Едва я вошел в дверь, как посыльный сунул мне в руку записку. Это остановило меня еще до того, как я успел дойти до своего стола. Оно было от Кеннеди из лаборатории и имело отметку времени, которая показывала, что оно, должно быть, было получено всего за несколько минут до моего прихода.

– Встретимся на Центральном вокзале, – гласила надпись, – немедленно.

Не заходя дальше в офис, я повернулся и спустился на лифте в метро. Так быстро, как только мог доставить меня экспресс, я поспешил на новую станцию.

– Куда поедешь? – спросил я, затаив дыхание, когда Крейг встретил меня у входа, через который, как он предполагал, я войду. – На побережье или дальше на Восток?

– Вудрок, – быстро ответил он, беря меня за руку и таща вниз по пандусу к поезду, который как раз отправлялся в этот фешенебельный пригород.

– Ну, – нетерпеливо спросил я, когда поезд тронулся. – К чему вся эта секретность?

– Сегодня днем мне звонил один человек, – начал он, пробегая глазами по другим пассажирам, чтобы убедиться, что за нами не наблюдают. – Она возвращается на этом поезде. Я не должен встретить ее на вокзале, но мы с тобой должны пройти до конца платформы и сесть в лимузин с этим номером.

Он достал карточку, на обратной стороне которой было написано число из шести цифр. Машинально я взглянул на имя, когда он протянул мне карточку. Крейг пристально наблюдал за выражением моего лица, когда я читал: "Мисс Ивонн Брикстон".

– С каких это пор тебя приняли в общество? – Я ахнул, все еще глядя на имя дочери банкира-миллионера Джона Брикстона.

– Она пришла сказать мне, что ее отец фактически находится в осадном положении, так сказать, там, в своем собственном доме, – вполголоса объяснил Кеннеди, – настолько, что, по-видимому, она единственный человек, которому он осмелился доверить сообщение, чтобы вызвать меня. Практически за всем, что он говорит или делает, ведется слежка; он даже не может позвонить, чтобы его слова не стали известны.

– Осада? – недоверчиво повторил я. – Невозможно. Да ведь только сегодня утром я читал о его переговорах с иностранным синдикатом банкиров из Юго-Восточной Европы о кредите в десять миллионов долларов, чтобы облегчить там денежную проблему. Несомненно, во всем этом должна быть какая-то ошибка. На самом деле, насколько я помню, один из иностранных банкиров, который пытается заинтересовать его, – это граф Вахтман, который, как все говорят, помолвлен с мисс Брикстон и живет в доме в Вудроке. Крейг, ты уверен, что никто тебя не разыгрывает?

– Прочти это, – лаконично ответил он, протягивая мне лист тонкой почтовой бумаги, такой, какую часто используют для иностранной корреспонденции. – Как я понимаю, такие письма приходили мистеру Брикстону каждый день.

Письмо было написано неразборчивыми иностранными каракулями:

ДЖОН БРИКСТОН, Вудрок, Нью-Йорк.

Американские доллары не должны угрожать миру в Европе. Будьте предупреждены вовремя. Во имя свободы и прогресса мы подняли планку конфликта без перемирия или пощады против реакции. Если вы и связанные с вами американские банкиры возьмете эти облигации, вы никогда не доживете до получения первой выплаты процентов.

Балканское красное братство.

Я вопросительно поднял глаза.

– Что такое Красное Братство? – спросил я.

– Насколько я могу понять, – ответил Кеннеди, – это, похоже, что-то вроде международного тайного общества. Я верю, что оно проповедует Евангелие террора и насилия во имя свободы и единства некоторых народов Юго-Восточной Европы. Во всяком случае, оно хорошо хранит свои секреты. Личность членов организации остается загадкой, как и источник ее средств, которые, как говорят, огромны.

– И они действуют так тайно, что Брикстон никому не может доверять? – спросил я.

– Я думаю, что он болен, – объяснил Крейг. – Во всяком случае, он, очевидно, подозревает почти всех вокруг себя, кроме своей дочери. Однако, насколько я мог понять, он не подозревает самого Вахтмана. Мисс Брикстон, похоже, считала, что за работой стоят какие-то враги графа. Ее отец – скрытный человек. Даже ей он доверил единственное сообщение, что хотел бы видеть меня немедленно.

В Вудроке мы не спеша сошли с поезда. Мисс Брикстон, высокая, темноволосая, спортивная девушка, только что окончившая колледж, опередила нас, и когда ее собственная машина вылетела с платформы вокзала, мы неторопливо спустились и сели в другую, с номером, который она дала Кеннеди.

Казалось, нас ждали в доме. Едва нас впустили в дверь, как нас провели через холл в библиотеку, расположенную сбоку от дома. Из библиотеки мы вошли в другую дверь, затем спустились по лестнице, которая, должно быть, привела нас ниже открытого внутреннего двора снаружи, под край террасы перед домом недалеко от места, где мы спустились еще на три ступеньки.

В начале этих трех ступеней находилась большая дверь из стали и железа с тяжелыми засовами и кодовым замком, который обычно можно найти только на сейфе в банковском учреждении.

Дверь открылась, и мы спустились по ступенькам, пройдя немного дальше в том же направлении от боковой части дома. Затем мы повернули под прямым углом лицом к задней части дома, но далеко в стороне от него. Должно быть, это было, как я понял позже, под открытым внутренним двором. Сделав еще несколько шагов, мы оказались в довольно большой сводчатой комнате.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю