Текст книги "Мгновение - вечность"

Автор книги: Артем Анфиногенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Его штабники страшились, когда комдив, тяжелея подбородком, сама непреклонность, гнал всех от себя ("Мне штаб не нужен!"), рассылал по хуторам, где базировались полки, повелевая всеми доступными средствами восстанавливать технику. "О каждой машине, введенной в строй, докладывать мне лично!" Всех разогнав, хватался за голову, вырабатывал задний ход – одному человеку "Группа No 5" непосильна. Призывал штурмана, начальника разведки (бывшего летчика), усаживал рядом с собой, сколько было .умных голов, чтобы сообща судить-рядить, обдумывать маршрут, способы прикрытия, проигрывать заходы и атаки по опасной, не прощупанной разведкой Тингуте. В разгар приготовлений, как говорится, под руку, позвонил Хрюкин:

"Раздаев, подтвердите ваш позывной, ваш позывной не слышу!" "Шмель-один", "Шмель-один"!" – торопливо, громко, перекрывая помехи, ответил Федор Тарасович, не вполне понимая генерала. "Не слышу "Шмель-один" в воздухе, не работаю с ним над целью! – прокричал Хрюкин с того конца провода. – Пора, полковник, перестать быть летчиком мирного времени!..."

Летчик мирного времени?.. Пилотяга, не умеющий воевать?.. Горяч командарм, ох горяч...

Так среди всех треволнений и забот встал вопрос, до сих пор Федором Тарасовичем не решенный: кто возглавит "Группу No 5" в воздухе? Кто поведет ее на цель, на Тингу-ту?..

– Лычкин на месте? – спросил Раздаев.

– Не вернулся с боевого задания Лычкин... – сказал Егошин.

– Когда?!

– Сегодня. Сейчас не вернулся...

– Кто за вас будет докладывать?

– Лычкин вел первую группу, я – вторую, – начал объяснять майор.

– Что наблюдали? – перебил его Раздаев.

– "Мессеров" наблюдал, товарищ полковник, – сказал Егошин, втягиваясь помалу в знакомый, трудный, особенно сразу после вылета, тон, характерный для Раздаева. Под комбинезоном Михаила Николаевича, глухо застегнутым, были трусы да майка, на ногах – прорезиненные тапки: августовский зной и жара бронированной кабины принуждали летчиков, втянутых в боевую работу, оставлять на земле, сбрасывать с себя под крылом и брюки и гимнастерки, только бы посвободней, посноровистей было им в воздухе. Скованность, неловкость Егошина в присутствии Раздаева вызывала манера полковника держать себя с подчиненными так, будто боевая работа, каждодневные вылеты – с их риском, смертельной опасностью – не так важны для дела, как заботы, обременяющие командира дивизии на земле. "Кто будет докладывать?" – а ведь рта не позволил открыть, кинулся на журналиста, дался ему этот "стервятник", – думал Михаил Николаевич; его подавляла и прямо-таки умиляла бесцеремонность, с какой Раздаев, замалчивая главное, огнедышащую сердцевину их каждодневной работы, – боевой вылет, штурмовку, – уходит, уклоняется от этого, выдвигает на первый план частности. – "Мессеров" наблюдал, если можно так выразиться, товарищ полковник, продолжал Егошин, – когда на подходе к цели садишь по ним из всех стволов, аж крылья вибрируют... А наших истребителей опять не было...

– Из колхоза Кирова?

– Никто не поднялся, несмотря на то что в ожидании было сделано два круга... Это над колхозом-то Кирова!.. Пошел на цель без прикрытия.

– Почему не поднялись истребители? Причина?

– Причину будем выяснять.

– Представьте рапорт на мое имя!

– Слушаюсь. Рапорт будет, а Лычкина нет. Лычкина "мессера" срезали.

– Ясно видели?

– Да.

– Где лупоглазый, что покусился на Баранова? – прорвался, молнией сверкнул вопрос, давно томивший Раздаева. Егошин знал, как отвечать.

– Сержант Гранищев на боевом задании, – сказал он.

– Ка-а-ком задании? Ваш полк, майор, сидит в данный момент на земле!

– Сержант наказан моею властью, наносит штурмовой удар по хутору Липоголовский в составе братского полка...

– А братский полк что – штрафная эскадрилья?

– Сержант выделен мною на усиление группы по просьбе командира братского полка, поскольку в районе хутора Липоголовский, как вам известно, скопление до семидесяти танков противника.

– Состав группы?

– Три самолета.

– Сержанта дали на подставу?

– Для усиления, – возразил Егошин.

Все сказанное им было правдой – кроме того, что Гранищев вернулся с маршрута из-за неисправности мотора и в любой момент – Егошин это знал – мог появиться на КП с докладом...

– Прикрытие из Дмитровки?

– Не уточнял...

– Истребителям приказано скрести по сусекам и выставить на завтра все!

"Женщин, присланных под Сталинград, тоже", – переводя дух, Егошин не испытывал облегчения.

Один девичий голосок – с отчаянием, заставившим дрогнуть его закаленную душу, – уже проверещал в эфире: "Ишачок", "ишачок", прикрой хвостик!" – "А поцеловать дашь?" – прогудел в ответ находчивый басок. "Дам, дам!.."

– Нашу группу прикрывает Баранов, – уведомил Егошина полковник. Его лицо впервые с момента появления на КП смягчилось, посветлело. – Карташев в строю?

– Вчера на последнем заходе, под вечер, уже развернулись домой – зенитка вдребезги разнесла его приборную доску... Летчика свезли в госпиталь на телеге.

– Карташева?

– Да. Комиссар его навестил... Вдвоем летали. Комиссар, можно сказать, на руках вынес Карташева из кабины. Пострадал Николай Карташев. "Где мой глаз, плачет, – где мой глаз?.."

– Машина будет восстановлена? – утвердительно спросил Раздаев.

– Пилотажные приборы поставим, а моторные заменять нечем...

– Самолет задействовать! Посадить опытного летчика, который не заворачивает с маршрута домой при отказе термометра воды, а контролирует двигатель на слух, берет его ухом, понятно?

"Лычкина нет, Карташева нет... Еще одна возможная кандидатура – капитан Авдыш. Но Авдыш, – обдумывал положение полковник, – разбил самолет". Докладная по делу Авдыша представлена ему на трех страницах рукописного текста. Развернуто даны выступления членов партбюро, обсуждавших проступок капитана.

"Если бы Авдыш был в душе коммунистом, – прочел Раздаев в докладной, – то не отнесся бы к взлету столь халатно". Далее: "Скрывает свои качества летчика, чтобы не летать на задания..." "Всегда задумчив из-за спасения собственной шкуры..." "Взлет Авдыша считаю трусостью, несовместимой с пребыванием в рядах ВКП(б)". "Капитан Авдыш признает себя виновным, просит оставить его в партии..."

Ведущего на Тингуту нет, с Авдышем надо решать...

Майор Егошин, стоя перед Раздаевым, с неослабевающим вниманием следил за тем, как обеспечит полковник согласованность действий "Группы No 5". Тингута требовала изменить направление удара – с запада на юг. Маневр в тактическом отношении не труден, сомнения вызывала его оправданность. В конечном счете что даст Тингута?

Сколько людей потеряно под Манойлином, а положение не улучшилось. Под Верхне-Бузиновкой, прослывшей было "немецким котлом", полегли лучшие экипажи, но и здесь отрадных перемен не произошло. Угроза городу возрастает, а полки перенацеливаются против тех же танков, но в еще большем количестве, с еще большим ожесточением рвущихся к Сталинграду из района Тингуты...

Когда отступать некуда, надо идти напролом; командарм Хрюкин, прижатый к Волге, понимая это, поступил умнее: выдвинутая им идея массированного удара кроме чисто военной целесообразности обладает достоинством, которое сейчас же угадывают, распознают, находят в ней – Егошин замечает это по себе – защитники родной земли, родного неба: она взывает к коллективистским чувствам, к единению бойцов. "При единении и малое растет, при раздоре и величайшее распадается". Поднимаясь против Тингуты, летчики-штурмовики знают, что все истребители, какие есть в армии, поддержат, прикроют их с воздуха, что все бомбардировщики, стянутые к Сталинграду, подкрепят, разовьют их удары... В создании взаимодействия – гвоздь вопроса.

Как раз эта сторона дела, обеспечение единства, согласованности, не давалась Раздаеву, ускользала от него. "Как та квочка", – вспомнил майор хутор Манойлин: ранним утром комдив в галифе на босу ногу, в распахнутой на груди нижней рубахе устремился, раскинув руки, за бившей крылами пеструшкой. Егошин входил в калитку, куда неслась ополоумевшая птица, и столкнулся с Федором Тарасовичем, охваченным азартом плотоядной погони... Вид беспомощного, ловящего воздух полковника не выходил у Егошина из головы...

– Что, инженер? – обратился Раздаев к вошедшему военинженеру третьего ранга.

– Четырнадцать! – сказал молодой, с орлиным носом и впалыми щеками инженер. За полтора суток в двух дивизиях удалось подготовить четырнадцать машин. Инженер вложил в свой ответ чувства человека, сделавшего все, что было в его силах. Выпускник академии, твердых навыков армейского общения, однако, не получивший, поскольку в академию угодил с пятого курса МАИ, инженер, видя, что его слова не производят желанного впечатления, совершенно на штатский лад дополнил свой ответ жестом, показав полковнику две раскинутые пятерни и четыре пальца – отдельно.

– Поворачиваться надо, – проговорил в ответ Раздаев, перекладывая шлемофон с одного края стола на другой и придавливая его ладонью. – Живей поворачиваться, – повторил он, возвращая шлемофон обратно, но не кладя, а словно бы не зная, где его место, продолжая держать на весу. Отключившись от Манойлина, с трудом настроившись на Тингуту, надеясь в душе, что после всех принятых мер и усилий круглосуточно работавших людей "Группа No 5" обретет достаточную численную мощь, Федор Тарасович наконец услыхал, во что вылились общие труды, чем он фактически располагает: рассчитывая получить по меньшей мере 25 единиц, он имел в строю всего четырнадцать...

– А, Егошин?! – воззвал Раздаев, щурясь, как от дыма в глаза, мимикой подвижного лица пряча охватившее его чувство.

"Где наши сто полков?" – хотел спросить Федор Тарасович, зная, что полк Егошина – из числа тех немногих частей, какие удалось сформировать до войны по программе ста авиаполков, и что сейчас, на Волге, майор насчитывает в строю шесть экипажей. "Где наши сто полков?" – хотел спросить Раздаев, но устрашился непроглядной бездны, открывавшейся вопросом. Промолчал Федор Тарасович. Непосредственно как летчик в боевой работе почти не участвуя, он старался, сколько мог, держаться середины. В этот час такая возможность себя исчерпала.

– Первую восьмерку "шмелей" веду я, – сказал Раздаев, чувствуя настороженный взгляд майора.

Сказал определенно, как о деле давно решенном, хотя до последней минуты не знал, как он поступит.

– Когда сам все увидишь, – с неожиданной доверительностью добавил Раздаев, – Хрюкину докладывать легче. – Сомнения, мучившие полковника, отпали, принеся облегчение, но быстрым, мимолетным был этот живительный роздых: новые, подзабытые, обязанности вожака восьмерки овладевали Федором Тарасовичем. Охваченный ими, говоря: "Инженер, запуск моторов одновременный, каждой машине – баллон с воздухом", он нашел своему мягкому, светлой кожи шлемофону место, нахлобучил его на голову и расправлял, оглаживая затылок, как будто ему сейчас, а не завтра утром предстояло садиться в кабину. Один Кулев, хоронившийся в углу КП, отметил машинальный жест полковника.

– К моему возвращению техсостав на взводе, – говорил Раздаев. – В темпе производит дозаправку. Тот, кто со мной вернется, в обед полетит с майором Егошиным. Таким же макаром провернем вечерний вылет...

"Решился лично возглавить группу – и все. Испекся, – думал Егошин. – На большее не тянет. Обеспечение массированных действий нашему Федору Тарасовичу не по зубам..."

– Товарищ полковник, вас! – Кулев, подтягивая за собой телефонный шнур, подал Раздаеву трубку.

– Изменений быть не может! – властно, на подъеме осадил кого-то Раздаев. Возможны отдельные уточнения... Слушаю!..

Молча слушал, молча положил трубку.

Поднял на Егошина злой, исполненный сострадания к себе, затравленный взгляд:

– "Группу номер пять" Баранов прикрывать не будет... Егошин виновато потупился перед полковником. Цвет люфтваффе втягивается в сражение, – от правнука железного канцлера, родовитого Отто Бисмарка, лейтенанта, который одним своим появлением над русской матушкой-рекой в "мессере", раскрашенном геральдическими знаками, как бы посрамляет наивные, отброшенные фюрером представления прадеда, будто война на два фронта пагубна для Германии, до капитана Брэндле, сына кочегара и прачки, наци, на боевом счету чистокровного арийца Курта Ганса Фридриха Брэндле, начатом пять лет назад в Испании, около двухсот побед над представителями низших, неарийских рас...

"Да, прикрытие Баранова дорогого стоит..." – думал Егошин.

Вслух он сказал:

– Товарищ полковник, вы не закончили... Вечерний вылет... Командиром пойдет Авдыш?

– Капитан Авдыш разнес машину на взлете как скрытый дезертир и уклонился от боевого задания, – ответствовал Федор Тарасович с твердостью, почерпнутой в решении лично повести "Группу No 5". Между давешним запросом Хрюкина ("Дайте ваш позывной...") и персональным делом капитана Раздаев улавливал какую-то связь. Да, отношения, сложившиеся до войны, как ни странно, сохраняют свою силу, что-то предопределяют, но главное, понимал Федор Тарасович, жизнь и смерть решают сейчас отношения, связывающие людей здесь, на Волге... Мысленно выказывая командующему свою приверженность и преданность, отводя нависавшую над его, Раздаева, головой беду, он поднялся, взял перчатки, но не стал натягивать их, как обычно, с несколько картинной тщательностью насаживая палец за пальцем всю пятерню. – Авдыш будет отвечать за преступление согласно приказу двести двадцать семь! По всей строгости!

С этими словами он покинул КП.

За час до рассвета Кулева разбудил зуммер телефонного ящика, на котором он прикорнул. Лейтенант отозвался в своей манере, коротко и властно: "Говорите!.." Звонила дивизия:

"Почему не подтверждаете готовность?" – "Работал с "Початком", – ответил Кулев, не моргнув глазом. "Нет порядка, надо докладывать... Даю режим сопровождения..."

Майор Егошин извещался, что он получает истребителей прикрытия на тех же аэродромах, что и вчера. Время... высоты...

Опасаясь сказать что-то лишнее или сделать не так, Кулев произнес в ответ: "Хорошо..." – но попал впросак.

Майор, узнав о его разговоре, обрушился на лейтенанта:

– Так дело не пойдет!.. Отбой!.. Сейчас же звони в дивизию!.. Если стрелки из ШМАСа будут решать вопросы прикрытия, все в Волгу булькнем!.. Все!.. Дал согласие – давай отбой!.. Пока по трем аэродромам пройдешь, собирая прикрытие, всех своих ведомых растеряешь! Звони, звони, – подгонял он Кулева, – и не слезай с них, пока не добьешься, чтобы отменили круг для сбора над колхозом Кирова!.. Категорически!.. Мы там кружим, ожидая, пока "ЯКи" поднимутся, а "мессера" являются по-зрячему, у "мессеров" засада рядом. Они нас видят и являются, а наши "ЯКи", как мыши...

Наказав лейтенанту срочно вычертить схему боевых порядков, принятых для "Группы No 5", Егошин куда-то отбыл и вернулся минут через сорок.

– Красиво, – говорил он, разглядывая исполненный и надписанный Кулевым чертежик. – Старшенькая моя тоже так-то вот, буковку к буковке, кладет, жена писала: учителя не нахвалятся... Рисовать можешь, это у тебя получается... Да. Теперь, лейтенант, я тебе свою картинку покажу, – он покрыл чертежик картой-пятикилометровкой, разгладил ее тяжелой ладонью. – Момент таков: о подбитых немецких танках не все доложим – судить не станут. А в собственных потерях не отчитаемся – вздрючат. Правильно, каждый самолет дорог, после Тингуты вообще неизвестно что останется. Поэтому так: вот карта, тут обозначено, где примерно садились наши побитые. Их надо подсобрать, безногих. Какие вернем в строй, какие оформим актом. Дело рисковое, на рожон не лезь, все по-быстрому, день-два – и домой. Возьмешь помощником Шебельниченко, с ним двух бойцов, Шебельниченко – и механик тебе, и шофер первого класса, а кашевар – пальчики оближешь... а прижмет – как на Северном Донце... Слыхал про Северный Донец? Ну... Немцы днем наскочили на стоянку наших ночников. Летный состав где-то за три версты, на хуторе, отсыпается после ночи... Шебельниченко дает технарям команду: "По самолетам! Запускай моторы!.." – и – на взлет, за Северный Донец, кто как... Одни улепетнули, другие расшиблись, боевую технику врагу не дали...

"Одно слово невпопад, – думал Кулев, – и все пошло прахом..."

– Вот здесь, – майор надавил на карту ногтем, – самолет капитана Авдыша... Согласно его рапорту. Будто бы поврежден в бою мотор, произвел посадку на колеса. Такую подал версию. Не знаю... При случае опроси жителей, составь протокол. Авдыша знаешь?

– Фамилия встречалась... Баянист?

– Играет... И скрипочку с собой возит...

– У нас в полку на финском фронте был летчик Авдыш, баянист...

– Тот еще музыкант!.. Как на задание идти, так фортель. Теперь разнес в дымину исправный "ИЛ". Полковник Раздаев при тебе сформулировал? Будет отвечать согласно приказу двести двадцать семь... Все с Авдышем! Все! Он из себя обиженного строит, так ты данные о нем подсобери... чтобы была картина... В этом районе. – Он постучал по карте ногтем, задумчиво в нее глядя.

"Одно слово", – сокрушался Кулев.

– Не вешай носа, лейтенант!.. "Держись за ношу, какую тянешь", – говаривал Василий Михайлович. – Печальная улыбка прошла по лицу Егошина. – И я тебе, товарищ лейтенант, скажу на дорогу: держись за ношу, какую тянешь...

Старшина Шебельниченко, узнав о предстоящей поездке в степь,заартачился:

– Только ноги оттуда унесли – и обратно немцу в пасть...

– Разговорчики, старшина! Вы назначены моим помощником.

– Кто назначил?

– Командир полка!

Педантичность майора техсоставу известна, – не сядет в самолет, прежде чем не пройдется по кабине белой тряпочкой, проверяя, хорошо ли снята пыль... Не раз страдая от майора, Шебельниченко в спорах о нем держал сторону командира и повиновался ему безропотно.

– Нижне-Чирскую увидим? – спросил старшина.

– Нет.

– А Котлубань?

– Котлубань не исключена.

На пути к Волге табор егошинского полка свертывал и разбивал свои шатры семь раз, трижды – под бомбежкой. Казенные грузы растрясались, заплечные мешки тощали, Шебельниченко, случалось, исчезал, растворялся в степной пыли, чтобы в каком-нибудь хуторе возникнуть облаченным в неотразимый реглан квартирмейстером или назваться полковым врачом и приступить к медицинскому осмотру молоденьких казачек, пожелавших работать официантками... Спасало старшину умение появляться как из-под земли по первому требованию начальника штаба Василия Михайловича, – с ключиками дефицитных размеров, с набором прокладочек, дюритов, ниппелей... Личное оружие, пистолет "ТТ" в руках механика авиационного, каковым по должности и призванию был старшина, также превращалось в слесарный инструмент: мушкой пистолета механик открывал самолетные замочки типа "дзус", а нарезным каналом ствола – тамбур железнодорожного вагона, если представлялся авиаторам случай ехать железкой... Бензозаправщиков в степи не было. Самолеты заправляли горючим вручную, ведрами и подойниками, и контакт с местным населением, по части которого денно и нощно трудился старшина, был важен.

Шебельниченко имел основания не спешить на встречу с Котлубанью и, напротив, горячо желать свидания с Нижне-Чирской.

– Гранат надо взять, – сказал старшина, поразмыслив: сопряженный с опасностью рейд сулил определенные промысловые выгоды. – Запас патронов к карабинам...

Загрузили "ЗИС".

Шебельниченко сел за руль рядом с Кулевым, помедлил, чего-то выжидая, припал к баранке, гикнул – рванул машину с места в карьер.

Приволжская степь, безлюдная и тревожная, лежала под звездами. В кромешной тьме то здесь, то там взлетали ракеты – беззвучные, яркие, призывные прочерки по черному своду. "Как бесы под покровом тьмы", – думал Кулев; зная умение немцев оглушать внезапностью, он ждал подвоха от каждого куста, от каждой балки. На развилках ночной дороги лейтенант оставлял кабину, уходил с картой вперед. Вдыхал, не замечая остроты и свежести, полевые ароматы, вслушивался, не дыша, в ночь, ехал дальше по степи, частично оставленной нашими войсками, но врагом еще не занятой.

Вдруг в стекло грузовика ударил сильный свет. Кулев с автоматом в руках кубарем вылетел из кабины.

– Ложись! – прогремело над ним. – Пристрелю! Он рухнул как подкошенный.

В тот же миг из кузова дружно ударили автоматы его механиков.

– Отставить! – взревел голос рядом с Кулевым. – Убьет же... Свои!

Фары, ослепившие лейтенанта, погасли, механики прекратили пальбу.

– Стоять! – гремел голос. – Скаты пробью!.. Стрельбу отставить,свои!

– Бьешь своих да еще грозишься? – надвигался на голос ничего не видящий Кулев.

– Огня не открывали!

– Да вас... как диверсантов!

– Огня не открывали! – твердил создатель инцидента. – Без техники нельзя вертаться, вы это можете понять? – Он хоронился, должно быть, на корточках, в тени своего кузова. – Дайте канистру бензина доехать, чтобы его черти с потрохами кушали, капитана Жерелина, ведь в расход пустит!..

Кулев при упоминании этой фамилии как-то поостыл. Распорядился нацедить канистру, спросил, хватит ли... Сбивчивые оправдания благодарных бойцов слушал рассеянно. Даже не переспросил, тот ли это Жерелин.

"Не зацепился", – думал Кулев, снова трясясь в кабине. Напряжение, державшее его с отъезда, после ночного эпизода спало.

Выдворенный из штаба Егошина, он снова попал в колею капитана Жерелина. Жерелин, Жерелин, дамский угодник, смертельно напуганный июлем сорок первого и умевший внушить начальству необходимость почтительного с ним обращения. Высшая в его устах похвала: "Эрудированный товарищ!" Если появлялось в газете сообщение об официальном обеде, "на котором присутствовали", Жерелин обязательно сопровождал его тонкими рассуждениями о "ножичках и вилочках, в которых запутаешься", случись туда попасть кому-нибудь из его слушателей или самому капитану... Война бросала Жерелина из Прибалтики в Керчь, а оттуда под Харьков. Хлебнул с ним горюшка Кулев, пока дошел до Воронежа. "В сапог загнали!" "Под трибунал!.. Всех под трибунал!.."

"На каждого бывает свой Жерелин", – скорбно думал Кулев.

В школьные годы сколько копий в спорах об авиации было Степаном Кулевым поломано! В отличие от сверстников авиация в юные годы не кружила Степану головы. Летчики-герои совершали свои подвиги неведомо где и как, а венчались такой славой, вызывали такой барабанный бой в прессе, что как-то уже неловко становилось допытываться, в чем конкретно заслуга героя, какой поступок он совершил. "Воинский подвиг не может быть анонимным!" – заявлял Кулев, любитель независимых суждений, "Ты сухой рационалист, Степа, с тобой противно спорить!" – отвечали ему. "Не признаю героя, которого объявляют таковым по политическим соображениям!" – Кулев от собственной смелости бледнел. "А если диктует обстановка?" – "Достойного наградить, всенародно не объявлять!.."

На финскую он попал из ШМАСа стрелком-радистом.

Щелястая кабина в дюралевом хвосте бомбардировщика, где он горбатился над турелью или полулежал, промерзала в зимнем небе, как цистерна. Перед вылетом Степан надевал шерстяные носки, оборачивал их газетой, вправлял ноги в меховые унтята – не помогло: мороз проникал до мозга костей, дня не случалось без обморожений... Они отходили от Териок, когда тембр моторного гудения сбился, машина задрожала, задергалась, связь с летчиком оборвалась... Что стряслось, Кулев не понимал. Морозы стояли лютые, он боялся, что околеет, мысленно торопил командира к земле; вдруг потянуло горелой резиной – опасный запах, признак пожара. Безоглядный в решениях, он запаниковал, готов был сигануть с парашютом за борт... Тут лыжи коснулись снежного наста, через весь аэродром к самолету мчала полуторка, механики стояли в кузове с огнетушителями на изготовку... (Сорок минут тянул летчик на одном моторе, удерживая вытянутой, задубевшей ногой кратчайшее к дому направление, борясь за каждый метр высоты... Перед землей подбитый мотор вспыхнул, командир на пределе возможного сбил пламя, дотянул, сел.) Член Военного совета, наблюдавший их возвращение, оценил летчиков – в тот же день отличившийся экипаж был награжден. Пострадавшие от ожогов командир и штурман получали ордена в госпитале, сержанту Кулеву медаль "За отвагу" вручалась перед строем полка. Невредимый, ничем командиру не подсобивший, балласт на аварийном самолете, Кулев со строгим лицом внимал ораторам: "мужество"... "рискуя жизнью"... "гордимся"... "Начальству виднее, – думал Степан. – Все зависит от начальства..." Первый из ШМАСа удостоенный медали с выбитой на лицевой стороне аттестацией "За отвагу", он ради такого отличия готов был потерпеть. Стоял по стойке "смирно", слушая: "Степан Кулев – отважный воин..." Со временем сам привык к этому и других приучил, не зная в душе, отважный он или не отважный воин. Других приучать проще: народ доверчив. Доверчив, но и чуток, чутье на правду в нем неистребимо. С досадой, удивленно отмечал Кулев, что особняком ему держаться легче, чем сходиться с коллективом. Тоска одиночества, более ощутимая, чем страх смерти, настигающий бойца время от времени, – тоска одиночества поселилась в Кулеве, всегда была с ним. Горечь бытия смягчилась, сладость службы возросла, когда Степана – все за тот же вылет – произвели в младшие лейтенанты. О том, что "анонимный подвиг невозможен", Степан уже не заикался. На курсы штурманов, куда его послали после финской (в штурманах всегда нехватка, вечный дефицит), на курсах штурманов он с пеной у рта, как собственное мнение, отстаивал взгляды, не раздражавшие слуха: "Наш истребитель "И-16", "ишак" (на котором Степан не только не летал, которого близко не видел), превосходит немецкого "мессера". Степана увлекала не истина, а открытость, широковещательность окрашенной патриотическим чувством позиции...

Осенью сорок первого года их курсы в полном составе были выдвинуты в первую линию Брянского фронта. Кулев, отличный радист-оператор, попал в радиовзвод, то есть на грузовик, в кузове которого была смонтирована учебная самолетная радиостанция РСБ. Где-то под Борщевом повстречались радистам санитарные носилки, продавленные грузным телом круглоголового генерала. Подушкой генералу служила полевая сумка, ноги покрывал плащ, под рукой расстегнутая кобура с пистолетом. Несли генерала солдаты в сопровождении нескольких командиров, отлучаться генерал никому не позволял. Степан вглядывался в поросшее седой щетиной, оплывшее от лежания лицо, когда раненый обратился к нему с вопросом: "Фамилия?" – "Дежурный по РСБ младший лейтенант Кулев!" – "Приказываю, радист, связаться с Москвой!" – "С Москвой не могу, товарищ генерал. Не достану. Мощность не та..." – "Передавай в эфир: "Еременко"... услышат". – "Москва не возьмет... Ближайший аэродром попробую..." – "Зацепи его, Кулев. Всем сердцем прошу, – голос генерала дрогнул. – Вызови, передай открыто: Еременко ранен, невзирая на потерю крови, руководит войсками с носилок... Нужен самолет..."

Вызов удался.

Раненого генерала самолетом доставили в Москву...

Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, – только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки... Или делал вид...

"На каждого бывает свой Жерелин, – думал Кулев. – Или Егошин... Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога..."

Безлюдные хутора на пути грузовика – как вымершие.

"Юнкерсы" волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно... Жесткокрылые "мессеры", сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.

"ИЛ", высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. "Быстренько, быстренько!" – – поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый "ИЛ"... только они к нему опоздали: "ИЛ" уже был облюбован "мессером". Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а "ИЛ" – учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. "Мессер" прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей "ИЛа". Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в "горбатого"... Долго приходила в себя команда Кулева.

– Накормил нас фриц землицей...

– Еще накормит... из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль скок: "Вперед, на запад!.." В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: "Вперед, на запад!" Командир остановится – и солдат упрется.

– Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.

– Башмаки пришлют, тем все и кончится.

– Башмаки бы сейчас – хорошо...

– Страх гонит нашего брата... Свой своего не убьет, верно? А немец убьет...

– А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет... Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки – и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу... Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст...

– Последний анекдот хотите? – спросил Кулев. – "Говорят, Черчилль в Москву приезжает". "Ну и Хелл! с ним..."{1}.