Текст книги "«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Желаю вам от всего сердца всего самого хорошего. Ваш Зигфрид

– Работа в лагере была добровольной или принудительной?

– И да, и нет. До 1946 года офицеры были освобождены от работы. Потом появился национальный комитет «Свободная Германия» и потребовал от офицеров помогать при восстановлении Советского Союза. После этого работать стало обязательно. С другой стороны, торчать целый день в лагере и ничего не делать изматывает еще больше, чем работа.

– Кормили нормально?

– В ноябре 1944 года мы пришли в лагерь номер 1050 в Грязовеце. Там нам дали большую, около пяти литров консервную банку «Оскар Майер». Больше никаких приборов, ни ложек, ни вилок, у нас не было – нас ведь от всего «освободили». В этой банке нам дали наш первый рыбный суп. Из этой консервной банки на нас смотрело больше рыбьих глаз, чем было наших глаз, смотревших в банку. Рыба была сварена целиком, нечищеной вместе с картошкой или картофельными очистками. Два дня мы держались, не ели, потом съели. В лагере 1050 находились офицеры и около 300 солдат, работавших на кухне. Они хорошо жили. Вот раскладка продовольствия немецких пленных. Она соблюдалась в рамках того, что было в наличии. У солдат было базовое снабжение, у офицеров снабжение было другим. В Советской Армии было два типа кухонь – одна для солдат, другая для офицеров. Для нас это было непонятным. В немецкой армии была одна кухня, и все, начиная с генералов, снабжались оттуда.

Почтовые карточки военнопленного Зигфрида Эрта

– Вы писали домой в Германию из лагеря?

– Да, как передовики производства мы получили разрешение посылать письма домой полевой почтой один раз в два месяца. Получали и ответные письма.

– В лагере была русская администрация и была немецкая. Кто входил в немецкую администрацию?

– Немецкая администрация была из антифашистов.

Мои дорогие!

Благодаря открыткам от 18.09 (Лотта) + фото. 29 – без фото. Крилле мне знаком. День рождения прошел относительно сносно. Здоров. Всего хорошего. Зигфрид

– Можно ли говорить, что пленные «сталинградцы» были своеобразной элитой?

– Нет. В лагере 1050 я познакомился с группой, попавшей в плен под Сталинградом. Они меня научили собирать кости животных и вываривать, пока не появится слой жира. Они очень серьезно боролись за свое выживание. Известно, что из 90 тысяч взятых в плен под Сталинградом домой вернулось только шесть тысяч. Еще я от них узнал, что во время битвы за Сталинград обе стороны брали муку из elevator, чтобы печь хлеб, и друг другу не мешали.

– До того как вы попали на фронт, что вы знали о России?

– Ну что мы знали? Мы знали то, что учат в школе на уроках географии. Огромное государство.

– Что вас больше всего поразило в России?

– Простота людей. То, как мало можно иметь, чтобы жить в России. Как из ничего русские делают что-то, чтобы выжить. В Горьком, прекрасном старом городе, часть людей была очень хорошо одета, а часть ходила в лохмотьях. Разница была очень велика. Мы видели, что многими вещами спекулируют. Например, строительными материалами. В Горьком я работал плотником в бригаде, которая работала вне лагеря на ремонте дверей и окон в кремле. Из лагеря и в лагерь через весь город мы шли без конвоя. А куда бы мы убежали? Там у нас были какие-то русские знакомые, они с нами разговаривали, иногда что-то давали, но только когда мы были одни. Как-то раз мы должны были отнести двери из горьковского кремля в ремонт и понесли по городу, один спереди, второй сзади. Проходили через bazar: «skol’ko, skol’ko?» – «Нет, нет, дверь не продается». На ремонт кремля было поставлено в три раза больше того, чем было нужно, и все это куда-то исчезло. По дороге в лагерь люди просили нас принести им стекла со стройки в обмен на еду. Вообще люди пытались нам помочь, но у них самих ничего не было. Я должен сказать, что русские люди очень добродушны, и с ними легко найти общий язык. Причем если русский один и ты пытаешься найти с ним общий язык, то, хотя русского языка мы не знали, объяснялись на пальцах, понимание было фантастическим. Но если подходит еще один или двое русских – разговор заканчивается. Конечно, как и везде, были сторонники твердой линии, упертые.

– Какие награды вы имеете за войну?

– У меня ЕК2 и ЕК1, Железные кресты первой и второй степени, и штурмовой значок. Никакого ордена на шее.

– Имеете ли ранения?

– Я был два раза ранен. Один раз осколками мины в плечо и бедро, а второй раз в шею. Не тяжелые ранения.

– Война – это основное событие в жизни или послевоенное время имеет большее значение?

– Это очень, очень тяжелый вопрос. Война, конечно, выковала людей. Разумеется, для нас это была не Вторая мировая война, а 30-летняя война XX века. Она началась в 1914 году, а закончилась в 1945-м. То, что в 1918 году не было достигнуто, в какой-то форме должно было быть закончено в 1945-м. Речь шла не о том, что надо обязательно изгнать нацистов из Германии, речь шла только о том, чтобы сломать немецкую экономику. Потому что немецкий менталитет здесь, в Центральной Европе, англичанам не нравится и не подходит. Потому, что англичане хотят быть единственными, кто рулит в Европе. Они объединяются с французами, когда идут против Германии, или с немцами, когда идут против французов. Это альфа и омега английской политики. Этого наш «хороший» Гитлер не понял – он был англофил. Это мое личное мнение. 30-летняя война в XX веке была начата английским премьер-министром, не немцами. Что касается меня, то мы не выбираем время, в котором живем, – это надо принять. Я жил в Веймарской республике, до 1933 года. Я жил в Третьем рейхе. Я четыре года прожил в Советском Союзе. Я три года прожил в ГДР. С 1950 года я живу в ФРГ. Пять различных форм государственного устройства. Все, в различной степени, называли себя демократиями, народными демократиями или еще я не знаю как. Не спрашивайте меня, пожалуйста, где мне было лучше всего.

Мое поколение, в своей массе, с сегодняшними реалиями современной Германии себя не идентифицирует. Это больше не наш мир. Немецкие свидетели того времени посещаются и опрашиваются иностранцами. Немцы их о чем-то спрашивают, только если они представляют определенную сторону – если они были в концлагере или что-то аналогичное. В противном случае немцы от свидетелей того времени ничего слушать не хотят.

– Когда вы поняли, что Германия проигрывает войну?

– Я был уже в плену. Да, в 1944 году. Хотя мы тогда получали информацию только из газеты национального комитета «Свободная Германия». Нам читали политинформацию, и редакторами там были Пик, Гротевол и прочие люди, которые потом были в ГДР.

– Как вы восприняли капитуляцию?

– Никак. В лагере военнопленных нам сообщили, что война закончилась, капитуляция. Тогда было точно так, как сегодня. Мы читаем в газетах только то, что газеты захотят написать и на что имеют разрешение.

Помню, мы были в Плоском, на сельскохозяйственных работах. Туда из Германии вернулась русская часть. Они ликовали, у них были часы, по две штуки на каждой руке. Тогда мы поняли, что война закончилась.

– Данке шон.

– Khoroscho.

Описание пребывания в плену, сделанное самим Зигфридом Эртом

8.10.1944 – в 10.30 утра под Кемью (Финляндия) попал в финский плен. Марш через Кемь на юг, затем возвращаемся назад в бывший немецкий военный госпиталь (северный выход).

9.10.1944 – приход группы финских офицеров штаба вместе с группой советских. Вечером допрос – допрашивающий советский полковник (через советского капитана и финского старшего лейтенанта).

10.10.1944 г. – транспортировка морем в Оулу (с главным счетоводом Шифеле и лейтенантом Арнольдом). Там нас ожидали немецкие офицеры из предприятия «Торнио». Среди них – лейтенанты Гёринг, Вурм, Шнайдер, Брюдерлин…

17 (или 18).10.1944 – разгрузка. По слухам нас направляют в лагерь в Лахти.

21.10.1944 – под Випури нас передают русским. Их около 45 офицеров и 2500 солдат. Прибыли мы в Випури ночью, спали в физкультурном зале технического института.

22.10.1944 – дезинсекция. Все личные вещи изъяты. Офицеры, попавшие в плен в Торнио, Кеми и Хохланде, также прибыли. В том числе и мои сослуживцы из 1-го батальона 139-го полка.

Примерно 24.10.1944 – отправка всех военнопленных транзитного лагеря. 10 человек офицеров задержали для допроса (в старой бане), это главный счетовод Келер, обер-лейтенанты Вайс и Шинке, лейтенант Райн, штабс-медик Шульте, штабс-ветеринар Хаук.

После нескольких допросов (каждый по 3–4 часа) нас 3 (или 4) ноября 1944 года увозят на машинах ГПУ в Ленинград (Волосово). Еды почти никакой, ее отобрал конвой под предлогом «выискивания вшей».

Около 10 часов утра разгрузка в Волосово, затем марш в лагерь. Нас обругали свои же – прибывшие с острова Эзель немецкие солдаты. В тот же день расформирование лагеря и снова перевозка. 1000 человек немцев и 1000 человек эстонцев доставили на бумажную фабрику под Боровичами. Питание – как обычно (то есть ничего)!

В лагере Боровичи непрекращающиеся драки между немцами и эстонцами. Размещены в помещении с двумя парашами на всех.

Офицеров два дня спустя отправили дальше (обычным пассажирским поездом) в лагерь Боровичи. Туда же прибыли и те офицеры, которых выдали финны. Впервые увидел офицеров из так называемой «армии Зейдлица».

10–14 дней спустя переброска в городской лагерь (лагерная группа 27). Условия ужасные, в день умирают по 20–22 человека. Снова встретил знакомых, и они почти сразу же умерли (дизентерия).

Примерно 3 недели спустя всех офицеров собрали и направили в особый лагерь для офицерского состава (лагерь 150). По 19 человек в отделении с зарешеченными окнами на пассажирском поезде.

16.12.1944 – прибытие в Трязовец под Вологду в 150-й офицерский лагерь (размещенный в бывшем монастыре). Несколько дней, включая Рождество, в карантине, теснота страшная. Спим прямо на голом полу, ни матрацев, ни спальных принадлежностей.

Начало января 1945 г. – разместились в столовой лагеря. К Пасхе попадаю в госпиталь с подозрением на дифтерит.

12.05.1945 – 18 человек, в том числе и меня, направляют в совхоз Плоское на строительные работы. Жизнь более-менее переносимая. После завышения норм выработки у 250 человек значительное ухудшение здоровья. Рождество 1945 г. и Пасху 1946 г. благополучно пережили.

10.05.1946 – по политическим мотивам направлен вместе с 10 другими военнопленными назад в лагерь на строительство дорог.

Начало июня 1946 г. – формирование транспорта. Сначала работы в карьере. Драка с советскими охранниками.

03.07.1946 – наконец-то отправка.

11.07.1946 – мы в Борении под Горьким, лесной лагерь 117/16 Черный. Строительная бригада. Подход к работе типично русский. Январь – февраль 1947 г. – на транспортировке леса.

В середине февраля 3-я рабочая группа/6 занимается изготовлением ручек для топоров. Незадолго до Троицы – переброска в обход. Нас 6 человек работало без охраны у домика начальника станции.

1-й день Троицы 1947 г.

Переброска в центральный лагерь 117/17. Там 3-я группа послана на строительные работы в клуб им. Свердлова (центр города), в 14-ю школу и 52-ю школу. До августа в 3-й рабочей группе/6.

В сентябре переброска в уже знакомый лагерь 9. Лагерь 17 необходимо освободить (школа).

21.11.1947 г. 3-я рабочая группа в полном составе доставлена в лагерь 1. Там не работаем. С декабря 1947 г. по февраль 1948-го – несение службы в бараках в кп-12 (Гуго Ройбер).

16.02.1948 – первые работы на постройке малоэтажки.

20–30.03.1948 – «Дом отдыха».

Начиная с 31.03.1948 г.:

Работали на ТЭЦ (Автозавод имени Молотова)

15.04.1948 – 3-я рабочая группа снова на несении службы в бараке (кп-12).

05.05.1948 – я включен в число отправляемых на родину.

10.05.1948 – разгрузка на Московском вокзале г. Горького.

11.05.1948 – в 4 часа утра отъезд из Горького.

14.05.1948 – в Москве.

Затем Можайск – Смоленск – Орша – Минск – Брест (15.05) Варшава – Кутно – Познань (18.05).

18.05.1948 – прибытие во Франкфурт-на-Одере.

20.08.1948 – отъезд из Франкфурта на Одере в 23 часа.

21.05.1948 – прибытие в Пирну.

22.05.1948 – 11 часов утра – освобождение.

Либиш Гюнтер (Liebisch, Gunther)

Синхронный перевод – Анастасия Пупынина

Перевод записи – Валентин Селезнев

– Представьтесь, скажите, где вы родились и кто были ваши родители?

– Eto ja ne wse ponjal. Я родился в нынешней Польше, в Силезии, недалеко от Бреслау, который сегодня называется Вроцлав. В католической деревне с населением в тысячу человек. В школу я пошел в 1932 году в возрасте 6 лет. Окончил ее в 1940 году и переехал жить во Вроцлав, учиться на электрика.

Когда в 1939 году началась война, я еще жил в Силезии. Наша деревня стояла прямо у автобана. Он был забит транспортом, мы видели, что готовится война. Солдаты иногда вставали на привал недалеко от дома, и мы, подростки, разговаривали с ними.

– Насколько сильна была в школе национал-социалистическая пропаганда?

– Пропаганда была сильна, но мы жили в католическом регионе. Мы должны были ходить в церковь два раза в неделю. В шесть утра начиналось школьное богослужение, а в семь – учеба в школе. Церковь не поддерживала национал-социалистов, поэтому пропаганда нивелировалась. Тем не менее в Гитлерюгенд надо было вступать обязательно. С десяти лет принимали в Юнгфольк. Мы получили униформу. По вечерам в специальном помещении собиралось наше «товарищество». Летом мы выезжали в палаточные лагеря. Там нас учили ориентироваться на местности, рассказывали, какие бывают виды деревьев, как их узнать по коре и листьям. Стрелять не учили. Это не было каким-то извращением, это было полезно и интересно.

В сентябре 1939-го к нам в деревню пришли первые польские военнопленные. Мы работали на полях вместе с ними, научились говорить по-польски. У нас были прекрасные отношения, о какой-то враждебности не могло быть и речи. Им у нас в деревне было хорошо – жилье было, и они были практически свободны. Только постепенно становилось понятно, какое безумие эта война, в первую очередь война с Россией. Сейчас пишут, что, если бы мы не напали на русских, они бы сами на нас напали. Это полная ерунда! В то время у нас была такая сильная армия, что русские не могли на нас напасть.

По окончании учебы я должен был надеть униформу. 30 марта 1944 года меня призвали в танковые войска. В одном маленьком городке в Шлезии в танковой резервной части номер 50 я проходил обучение на танкового ремонтника, электрика. Обучение шло прямо в ремонтном цеху. Когда я закончил обучение, то попал на формировку в Данию. Номера или названия этой части я не помню – это была сборная часть. Туда я попал из-за разногласий со старшим ефрейтором. Он был очень гордый, и я не мог найти с ним общий язык. Данию мы называли Шпек-фронт, Сальный фронт – там было спокойно и сытно. Там я прошел обучение на минометчика. За деревней, в которой мы жили, был хутор, в котором стоял пост. Меня и еще двоих послали туда дежурить. Мы решили, что втроем можно не стоять, и я пошел в дом. Потом ко мне присоединился второй товарищ, ему тоже было неохота стоять на посту. Пришла проверка, нас поймали и судили военным судом. В административном порядке приговорили к двум неделям штрафного взвода и четырем неделям на фронте. Не было бы счастья, да несчастье помогло: я не мог поехать на фронт, поскольку был болен – во время длинного марша стер палец на ноге, началось воспаление, и я не мог ходить. А мой товарищ поехал на фронт и оттуда не вернулся. Когда я выздоровел, то меня отправили в штрафной взвод. Там нас мучили и гоняли. Мы должны были целый день маршировать без какой-либо еды и питья от расположения части до бункера в лесу, который строили русские пленные. Помню, они нам дали кусок хлеба… В первый раз русских пленных я видел в 1943 году в Бреслау. Там строили картофельный склад, и я, как электрик, прокладывал проводку и устанавливал оборудование. Там пришел поезд с картошкой, и русские пленные его разгружали. Там я в первый раз услышал русскую речь. Как и немецким пленным в России, не всем русским пленным в Германии жилось плохо.

Две недели я пробыл в штрафном взводе и вернулся в часть. А вскоре, в феврале 1945 года, нашу часть послали на фронт в Померанию.

В Штатгарде, в Померании, мы выгрузились из поезда и сразу же попали под артиллерийский обстрел – получили сразу же промеж ушей. В Померании все было перепутано, было непонятно, где фронт, где тыл. Буквально на следующий день мы пошли в первую атаку. Не получилось, а приказ отступать пришел слитком поздно, и один товарищ был ранен. Мы положили его в плащ-палатку и отнесли на хутор, где находился лазарет. Там старший врач меня спросил: «Вы ведь мясник?» – «Нет». – «Но перочинный нож у вас есть?» – «Да». – «Видите раненых. Срезайте с них одежду». Врач мне не просто так говорил про мясника – крови было море. Наступила ночь, раненых больше не приносили, я пошел на сеновал и лег спать в соломе. Когда я проснулся, хутор горел, а по нему ходили русские солдаты. Вот это сюрприз! Я начал думать, как мне сбежать. Я хорошо ориентировался, откуда мы пришли. Я вышел на дорогу, изобразил из себя пьяного, когда на меня натолкнулись русские, я что-то промычал невнятное. Проскочил мимо русских солдат и вернулся к нашей линии фронта! Я снова был на позиции. Ночью русские атаковали с танками Т-34. Я сидел в окопе и ничего не видел, только слышал рядом какой-то шум. Тут выстрелила наша ахт-ахт (8,8) зенитная пушка. Оказалось, этот шум происходил от танка Т-34, который загорелся недалеко от меня. В этот момент я так испугался, что забыл, как меня зовут. Нас выбили с наших позиций, мы отступили. Все было вперемешку, поэтому очень тяжело вспомнить, что именно и где было. Мы снова куда-то маршировали и пришли на полевой аэродром с новейшими реактивными самолетами. Это было неожиданно, мы их никогда не видели. Эти новейшие самолеты охранял только фольксштурм: пенсионеры со старыми автоматами, мы над ними смеялись. Цирк! Эти самолеты захватили русские, я уверен. Мы отступали дальше. Однажды на рассвете нас снова атаковали русские. Я уже был с пулеметом MG-42. Вторым номером расчета мне дали одного люксембуржца, который был старше меня. Он носил боеприпасы. Тут пришел приказ: «Спасайся, кто может». Товарища из Люксембурга ранило в бедро, он больше не мог идти. Я взял его на плечи и понес. По нам стреляла пехота, «сталинские органы» и минометы. В пяти метрах впереди нас упал снаряд «сталинского органа», он не взорвался. Очень повезло! Я вынес товарища из-под огня и только там его перевязал – перевязочный пакет мы всегда носили с собой в сумке. Взвалил его опять на плечи и понес дальше. Нас опять обстреляли. Он сказал, что его опять ранили. Я его положил, осмотрел – трассирующая пуля попала ему в спину, прошла через легкие, впереди на гимнастерке прожгла дырку и там застряла. Он принял пулю, которая иначе досталась бы мне. Я доставил его на перевязочный пункт, который находился в деревенском трактире, и пошел дальше. Dal’sche.

Следующие недели или дни прошли в беспорядочном отступлении, наша часть рассыпалась. Гражданское население исчезло, дома стояли пустые, и мы искали в них хоть какую-нибудь еду. Помню, в одном доме на столе стоял готовый обед. Я там нашел большую стеклянную банку с черникой, она мне так понравилась, что я съел всю банку, и у меня начался понос. Мы должны были послать туда разведку, чтобы проверить, есть ли там русские. А меня оставили с пулеметом на опушке леса прикрывать разведчиков. Встать я не мог, и мне приходилось оправляться лежа. Никогда этого не забуду. Хорошо, что русских там не было и мы смогли там остановиться. Людей там не было, все было оставлено. В оружейном шкафу даже стояли охотничьи ружья. Я взял ружье и пошел на охоту. В лесу было много фазанов, я подстрелил фазана. Зачем, сам не знаю. Видимо, привычка. У нас дома было много дичи – зайцы, фазаны, косули. Мы, подростки, всегда были загонщиками. В одном месте стоял немецкий офицер. Мы их называли цепные псы. Они были очень опасные. Он хотел отправить нас на позицию – мы видели, что недалеко в поле товарищи копали окопы, строили оборону. Желания у нас не было. Он нам сказал: «Слушайте приказ, вы немедленно к нам присоединяетесь» – и вытащил пистолет. А у нас у каждого в кармане брюк был пистолет. Мы их нашли по дороге. Ведь по обочинам дорог стояли разбитые машины со всевозможными вещами – продовольствием, оружием, боеприпасами. Полный хаос, невозможно представить! Так что каждый нес рюкзак с консервами, табаком. Мы даже жаловались, что рюкзаки тяжелые. Тогда мой товарищ сказал этому офицеру: «Спрячьте обратно пистолет, я стреляю быстрее. Смотри, сколько нас, ты ничего не сможешь сделать. Беги отсюда, в спину стрелять не будем». Офицер убежал, и мы пошли дальше. Пришли в какую-то деревню. В ней никого не было. Зашли в дом священника возле церкви и легли спать на пуховых перинах. Мы не знали, куда идти, и пару дней прожили в этом доме. Дом был полон: в подвале стояли запасы вина, консервов, картошки – все, что надо. По дороге шло оживленное движение. Шли воинские части, из Восточной Пруссии шли беженцы, лошади, набитые вещами телеги, повозки, все в грязи. В один прекрасный день на дороге раздался взрыв – подходили русские. Мы выскочили из дома, с пистолетами, и хотели бежать в лес, но услышали приказ: «Стоять, бросить оружие!» – на чистом немецком. Пистолеты мы бросили, обернулись, там стояла целая русская часть. «Ruki werch!» Так мы попали в плен 6 марта 1945 года. Все наши вещи, одежда, рюкзаки, остались в доме. Тот, кто скомандовал нам «стоять, бросить оружие!», был немец, перебежчик, который теперь служил в Красной армии. В следующие дни мы с ним много общались. Я обратился к нему, спросил, можно ли нам взять наши вещи. Он разрешил. Потом нас отвели в лагерь военнопленных, который находился в этой же деревне. Там еще с 1940 года содержались пленные французы. В этом лагере мы были два дня, потом нас, примерно двадцать человек, повели на восток, куда – никто не знал. По дороге с нами обращались не очень хорошо, издевались. Мы были свидетелями, как Т-34 расстрелял повозку с беженцами, там лежала убитая женщина и ее дети. В одном месте к нам подошел русский солдат с пистолетом в руке и хотел с нами рассчитаться. Наш конвоир дал очередь в воздух из своего автомата, только тогда тот отошел. Он бы нас всех убил. Потом мы пришли в лагерь, на месте которого до войны был женский санаторий. В нем были кровати и все оборудование – кухня, ванные. В этом лагере я получил медицинскую помощь, поскольку был легко ранен. Мы пробыли там три дня и наконец отдохнули после всего того, что пережили. Мы почувствовали, что наконец освобождены от этой проклятой, бессмысленной войны. Вы не можете этого представить! Мы спали весь день и всю ночь, ели. Это было освобождение! Вы не можете представить, какое это было счастье!

Вскоре нас опять построили в колонну по пять человек в ряд, и мы замаршировали дальше. В одном месте вдоль дороги на деревьях висели десять или двенадцать товарищей, в основном очень молодых. Видимо, их повесили за то, что они не хотели идти в плен. Смотреть на это было очень тяжело. Нас не кормили, но деревни вдоль дороги стояли пустые, и там без присмотра бегала живность – свиньи, куры, утки. Мы решили, что сами должны себя обеспечивать. Когда выясняли, есть ли среди нас мясник, то я вызвался, хотя я никогда до этого не разделывал туши. Правда, дома я видел, как забивают свиней. Я попросил нашего конвоира, совсем молодого красноармейца, пристрелить двух свиней, что он и сделал. Теперь нужен был нож. Конвоир сказал, чтобы я пошел в дом и там поискал. Я пошел, нашел нож, разделал свиней. В деревне мы нашли тележку, погрузили в нее мясо, повезли на луг возле деревни, развели костер, приготовили мясо и наелись до отвала. В Артцвальде мы остановились в бывшей казарме. Нас постригли налысо древней тупой машинкой – половину волос просто вырвали. Охраняли нас немцы в советской униформе с оружием. Это не были фольксдойчи. Мне кажется, это были перебежчики, но, так ли это или нет, я не знаю. Они были очень жестокие. Если что-то было не так, эти товарищи нас били дубинками. В казарме не было воды, а пить очень хотелось. Товарищи стали пить тухлую воду из пожарного резервуара и заболели дизентерией. Tselyi den’ v ubomoi sideli. Я держался вдвоем с моим вторым номером пулеметного расчета, присланным на замену раненому люксембуржцу. У нас был молочный бидон, в котором всегда была чистая вода. Так что мы не заболели. Вскоре мы пошли дальше. Я шел с левого края колонны. Запомнилось, как нас обогнала какая-то русская часть на американских «Студебеккерах». Я уверен, что без этих машин русские не дошли бы до Берлина. Я с русскими машинами познакомился в лагере, они были bliat’. GAS. Один «Студебеккер» проехал совсем близко от меня, и оттуда кто-то ударил меня прикладом. Это увидел кто-то из следующего «Студебеккера» и кинул мне кусок хлеба в качестве извинения. Мы шли и шли. Пошел снег. Я уже шел в середине колонны – еще раз получить прикладом мне не хотелось. Неожиданно я увидел на дороге нечто припорошенное снегом. Я поднял. Оказалось, что это оказался кусок ветчины, как раз размером с этот кусок хлеба, который мне кинули со «Студебеккера»! Мы разделили хлеб и ветчину с моим товарищем.

Надолго мы задержались в Ландсберге-на-Варте (современное название Гожув-Велькопольски. – А. Драбкин). Там нас разместили в созданном немцами лагере для военнопленных. Лагерь принадлежал известному химическому концерну IG Farbenwerke, фабрики которого были разбросаны по всей Германии. Каждый день формировались рабочие команды на расчистку завалов на фабрике. Я всегда вызывался, потому что лучше работать, чем лежать в лагере. Конвоиром был пожилой русский солдат. Когда мы первый раз вышли из лагеря на работу, он залез в карман и показал нам несколько завернутых в платок карманных часов. Надо сказать, что часы, «ури», были самым желанным трофеем, первым, что спрашивали русские. Так что часы у нас быстро исчезали. Хорошо, что немецкие сигареты никто не курил. У русских была makhorka. Мы потом у нашего конвоира каждые десять минут спрашивали «сколько время», смеялись. В один из дней пришли русские врачи и начали спрашивать, у кого нулевая группа крови. Поскольку у меня была нулевая группа, я отозвался. Меня спросили, готов ли я сдать кровь для русских солдат. Я сказал, да, почему нет, у меня ее много. Мой родной город называется Костенблют, Кровь-за-деньги. Напротив лагеря, на вилле, размещался русский госпиталь. Там я сдал кровь русскому солдату. Он был еще моложе, чем я. За это я получил дополнительное питание.

В апреле нас погрузили в вагоны, и мы поехали на восток. Выгрузились в Познани. Разместились в бывшем немецком лагере для военнопленных. В лагере нас разделили на роты и водили на работу на русский аэродром, где ремонтировали технику. Я шлифовал клапана. Там было неплохо – у нас была работа, и нас прилично кормили. Однажды на построении нам сказали, что наша рота на работу не выходит, а ждет транспорта. Я и еще восемь человек решили, что ждать транспорта неохота, и пошли на работу с другой ротой. Когда мы вернулись с работы, наша рота уже уехала. Нас построили на плацу. Пришел русский унтер-офицер или младший офицер, наорал на нас, сказал, что мы нарушили приказ и будем наказаны. Он шел вдоль строя и каждого бил кулаком. Я стоял последним. До войны я занимался боксом и увернулся от его удара. Он рассмеялся, потрепал меня по плечу.

20 апреля, в день рождения Адольфа Гитлера, нас погрузили в товарные вагоны. Надо сказать, что меня и сейчас разбуди, спроси, когда день рождения Гитлера, я без запинки отвечу: «20 апреля 1889 в Браунау-на-Инне». В нас вбивали эту дату с самого раннего возраста.

В вагонах был туалет, нары и маленькое окно с решеткой на крыше. Куда нас везут, мы не представляли.

Начальником поезда была еврейка, госпожа Либерманн. Она нас нормально кормила, мы получали то, что положено. Ехали долго. Только 29 мая нас выгрузили на вокзале города Владимира.

Разумеется, тогда мы этого не знали. Я увидел золотые купола соборов и сказал: «О! Мы на востоке». Мимо эшелона прошла госпожа Либерманн, сказала, что все квалифицированные рабочие берут свой багаж и выходят здесь, они приехали. Нас построили, и мы пошли в лагерь. По дороге встретили детей, которые нам кричали: «Гутен таг», «Геринг капут» и «Гитлер капут». Видели мы и взрослых, и в том, как они смотрели, не чувствовалось враждебности, скорее сочувствие. Мы пришли в лагерь. В нем уже размещались венгры и румыны. На второй день нас повели в banja, для уничтожения вшей. Я разделся, часы и все документы сложил в ботинки, а когда я вернулся из бани, мои ботинки исчезли. Spizdili!

Я пошел в барак искать мои ботинки. Нашел их у одного румына. Спросил у него, где мои часы и документы, которые были в ботинках. Он сказал, что это его ботинки, и пытался меня побить, но я наорал на него, забрал ботинки и ушел. Некоторое время мы жили в лагере и на работу не ходили. Однажды собрали команду, переселили нас в кремль в палатку. Оттуда мы ездили на поезде на лесоповал, грузили бревна в вагоны. На работе познакомились с гражданскими, с удовольствием с ними общались. Один мужчина дал мне два вареных яйца. Это увидел один из пленных и спросил меня, как бы ему тоже получить два яйца. Я ему отдал свои. Он с этим запасом еды сбежал. Когда мы вернулись в лагерь, меня вызвали к комиссару на допрос. Они подозревали, что я знал о готовящемся побеге. Про то, что я отдал яйца, рассказали мои немецкие товарищи. Среди нас всегда были товарищи, которым нельзя было доверять. Меня посадили в подвал в карцер. Там я провел две ночи, пока не поймали беглеца. На этом дело закончилось. Потом мы строили наш новый лагерь на ulitse Frunse. В этом лагере я жил до конца моего пребывания во Владимире. Я работал автоэлектриком в бригаде, обслуживавшей гараж НКВД. Среди нас были только лучшие специалисты. Мы, к примеру, для лагерной кухни сделали машинку для чистки картофеля, а для столярной мастерской машину-рубанок. Молодой австриец Андреас делал охотничьи ружья. Кроме того, он сделал машину для нарезки резьбы на болтах и гайках, которые мы делали сами. Были два kuznetsa, венгры. Бригадир был немец из Судет. Он немного говорил по-русски. Австрийца и чеха быстро отправили домой, пришел новый бригадир, тоже слесарь высшей квалификации. Помимо работы по специальности, я в бригаде был вроде завхоза – приносил обед из лагеря, котелки с супом и kascha, и пакет с khleb. Весной за лагерем собирал крапиву и лебеду, я их еще по дому знал, и в кузнице мы из них варили суп – это были наши витамины. Еще я ходил на bazar, который был недалеко от лагеря, покупал makhorka. Однажды мне продали пустой пакетик, без махорки, а когда я стал возмущаться, меня побили.