Текст книги "«Окопная правда» Вермахта. Война глазами противника"

Автор книги: Артем Драбкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Была ли разница в подготовке у пополнения, которое приходило в начале и в конце войны?

– Старые зайцы, которые воевали с самого начала, всегда знали, как себя защитить и как себя вести. Когда приходило пополнение молодых товарищей, они должны были быть очень осторожны, но их все равно иногда убивали. Подготовка у них была, опыта не хватало.

– Отношение к войне у пополнения, которое приходило во второй половине войны?

– Когда они приходили, им нельзя было залезть в голову. Но я могу представить, что они дома каждый день слышали и видели, что каждый день так много товарищей из их района или города пали или были ранены. С криками «ура!» они не приходили, это точно. Но что касается подготовки, в целом она была одинакова.

– Какой был средний возраст у вас в роте?

– Сначала были еще старые товарищи, которые воевали во Франции и Югославии, им было под 30, мне было 19, и я считался молодым. Чем позже, тем моложе становились проходившие на фронт товарищи. Известно, что 15-летних призывали.

– Вы деньги получали?

– Да, но я их никогда не видел. Я после войны даже думал, куда делись эти деньги. Насколько я знаю, деньги приходили мне на счет на родине. Война кончилась, деньги исчезли, я их никогда не видел.

– Когда вы поняли, что война проиграна?

– «Поняли» – это не то слово. Мы это почувствовали, пережили, что война проиграна. В течение войны, когда мы отступали, отступали и отступали. Мы видели все эти разрушения, и я очень надеялся, что все это переживу.

– Русские ветераны говорят, что начиная с 1943 года немцы стали не те, стали другими. Что вы можете сказать по этому поводу?

– Я могу сказать, почему я лично продолжал воевать, хотя я знал, чувствовал, что война проиграна. У нас не было боеприпасов, а у русских были сотни орудий, но мы сражались дальше, мы держались потому, что знали, что в Германии сотни тысяч беженцев, и мы не хотели большевизма и не хотели попасть в руки русских солдат. Это была главная причина, почему мы воевали до конца. Нам было известно, что многие русские насиловали женщин. Мы были на опушке леса возле Тропау, 200 метров от первых домов, женщины кричали и кричали. Мы знали, что туда вошли русские танки, и там многое происходит.

– Когда вы поняли, что война закончилась, что-то в вашем поведении изменилось?

– Да, в момент, когда война для меня закончилась, у меня внутри что-то развязалось, это было уже в первые часы или дни в плену. Внутри я был рад, я бы даже сказал, счастлив, что больше не стреляют, что больше не надо бояться, что больше не надо зарываться в землю. Я в тот момент даже не думал, что я в плену, сам факт того, что война закончилась, был внутренним освобождением.

– Когда вы поняли, что война проиграна, что-то в вашем поведении изменилось?

– Надежда у всех была. Чувство, внутренняя просьба, чтобы сейчас, когда война заканчивается, ничего больше со мной не случилось, определенно было у многих. Многие пытались в момент капитуляции оказаться на родине, в границах Германии, но это было невозможно, потому что русские уже почти все окружили.

– Чего вы боялись больше всего – погибнуть, быть раненым или попасть в плен?

– Когда мы отступали, когда все время были очень тяжелые бои, когда в любой момент тебя могли ранить или убить, времени об этом думать не было.

– А когда вы наступали?

– Были ситуации, когда было страшно, во время сильного артиллерийского или минометного огня. Тогда всем страшно, а если кто-то говорит, что не страшно, то там что-то не так.

– Какие вы получили награды за войну?

– Да, я получил несколько. Я три раза был легко ранен – получил знак за ранения. За окружение Умань– Винница ЕК2, Железный крест второго класса. За зимнюю кампанию на Миусе «мороженое мясо». Потом я получил пехотную атаку. Потом знак «ближний бой», на Кавказе в лесу был ближний бой, на расстоянии нескольких метров мы столкнулись с русскими. Этот знак давали, как говорят, «если ты видел белок в глазах врага». В марте 1945-го, прямо перед концом войны, я получил Железный крест первого класса за разведку. Я уточнил нахождение немецких позиций, и мы смогли соединиться. Во время этой разведки меня обстреляли. У меня карманы брюк были забиты боеприпасами. Боеприпасов не хватало, и, когда они были, мы ими забивали все, что можно. У меня боеприпасы были в нагрудных карманах и в карманах брюк. Пуля попала в карман брюк, набитый патронами. Патроны разлетелись, а у меня было только три или четыре осколка в ноге, которые я сразу вытащил. Это уже была моя вторая разведка, и мне дали ЕК1.

– Как вы хоронили убитых?

– Очень по-разному. Если было большое сражение, то могло случиться так, что мы не могли всех похоронить. Когда мы наступали, мы видели очень много непохороненных русских. Иногда, на Кавказе, мы хоронили в могилах глубиной 40 сантиметров, потому что там были скалы. На Украине было по-другому, там была хорошая, глубокая земля, там мы копали могилы больше метра глубиной. Но так, как сейчас в Германии, когда могилы обычно 2 метра, мы не хоронили, времени никогда не было. Обычно ставили крест, сначала еще ставили стальную каску погибшего и цветы. Потом, на Кавказе, когда мы отступали, мы не делали холм над могилой, потому что мы узнали, что русские часто раскапывают могилы в поиске обручальных колец и всего такого. Мы со своих павших все ценные вещи снимали.

– Вы участвовали в рукопашных боях?

– Первый номер расчета тяжелого пулемета нечасто попадет в такие ситуации. У меня такого не было.

– Говорят, что в лагерях военнопленных довольно быстро устанавливалась немецкая администрация, и главную роль там играли солдаты, попавшие в плен под Сталинградом. У вас в лагере такое было?

– У нас в лагере было так, что офицеры были вместе с нами в лагере, они не были отделены. У нас в лагере, как в Кишиневе, так и в Сталино, я не замечал никакой группы плененных под Сталинградом. В лагере в Сталино офицеры получали немного лучшее снабжение. В Кишиневе такого не было, со мной на одних нарах спал артиллерийский капитан из Парижа, который там великолепно жил, а сейчас у него, по сравнению со мной, не было никаких преимуществ.

– Какая-то иерархия в лагере была?

– Да. Портные, повара, комендант лагеря, переводчик, переплетчик, столяры, слесари, банщики – они были в привилегированном положении.

– Вы сами фотографировали?

– Да, я сам долгое время фотографировал. В 1944 году русские захватили наш обоз за линией фронта, в повозке были наши рюкзаки, и там был мой фотоаппарат. После этого у меня не было фотоаппарата, я не фотографировал.

Во время войны у меня была подруга по переписке. Она мне в Россию прислала 250 писем. Я эти письма послал домой родителям, чтобы они их сохранили. Они их брали с собой в бомбоубежище, чтобы они не пропали. Когда я вернулся домой, я их нашел. Эта девушка мой рукописный дневник, который я ей посылал, перепечатывала на печатной машинке. Мой учитель, у которого я учился на переплетчика, переплел мне четыре книги.

Эрт Зигфрид (Ehrt, Siegfried)

Синхронный перевод – Анастасия Пупынина

Перевод записи – Валентин Селезнев

– Я родился в 1922 году в Саксонской Швейцарии, южнее Дрездена, у чешской границы, вырос в окрестностях Дрездена, ходил в школу, потом в старшую школу, сдал экзамены на право поступления в университет, а в октябре 1940 года пошел добровольцем в армию, в горные егеря.

– Перед началом войны у вас было ощущение, что война вот-вот начнется?

– В воздухе витало напряжение. Мы не думали, что война начнется, но выглядело так, что война мимо не пройдет.

– Как вы персонально восприняли начало войны? Вы были рады, вы боялись?

– Персональное отношение – это хороший вопрос. Мы были солдаты, которые выполняют приказ. Приказали вступить в бой, значит, так оно и надо. Если ты стал солдатом и начинается война, то вопроса, хочешь ты или не хочешь воевать, не возникает. Мы думали, что война быстро закончится. После наших успехов во Франции и в других местах мы не думали, что она долго продлится.

Я воевал в третьей горнострелковой дивизии, которой командовал генерал-полковник Дитль. 22 июня 1941 года мы маршировали по Финляндии по направлению к финско-русской границе. Продвигались походным порядком до района нападения на русской границе. На Арктическом фронте, насколько я знаю, война началась на неделю позже, чем на Восточном фронте, в Польше. Потом напали вместе с финнами. Мы наступали из Финляндии в направлении Мурманска.

– Каким был первый бой?

– Бой для нас, молодых людей, был очень тяжелым. Мы получили горький опыт потерь, но это была война.

– Как вы в тот момент оценивали противника?

– Это очень тяжелый вопрос. Противника мы очень редко видели, но мы знали, что он воюет, стреляет и, точно так же как мы, старается добиться своих целей. Первые встречи? Ну, какие у нас тогда были встречи с русскими – никакие. Мы знали, что русские нетребовательны, хорошо ориентируются и передвигаются на местности. Я не видел ни массовых сдач в плен, ни перебежчиков, а я воевал не только у самого Северного Ледовитого океана, но и в районе Салла – Кестеньга– Куусамо. Там были вековые леса, тайга, и русские там очень хорошо воевали.

– Что в тот момент было самым трудным противником – артиллерия, танки, авиация?

– Бороться тяжелее всего было с природой. Что касается авиации, то один раз к нам прилетел русский штурмовик, «рата». Мы спрятались в расщелине скалы. Он попытался нас обстрелять, но мы уже перешли на другую сторону скалы. Точно так же делали русские солдаты. Это опыт.

Зигфрид Эрт

– Как долго вы в первый раз были на фронте, до того как вас отозвали в школу?

– С июня по ноябрь.

Когда фронт остановился на реке Лица, меня отозвали в военную школу в Потсдам. Там я учился три месяца. Изучал все, что положено знать офицеру – горному стрелку: тактику, руководство подразделением и так далее. В феврале 1942 года мне присвоили звание лейтенант. В мае – июне я вернулся свой в 139-й полк «Нарвик». Третья горная дивизия после тяжелых боев на севере была расформирована. Генерал Дитль сохранил только 139-й полк горных егерей в качестве армейского резерва. С Крита на Арктический фронт пришла шестая горная дивизия генерала Шорнера. Наш полк перебросили в Кестиньгу.

Сначала я был назначен командиром взвода, а это тридцать человек в подчинении, потом стал командиром роты. Ротой я командовал до конца войны, который для меня наступил в октябре 1944-го.

– По вашему мнению, почему вы не дошли до Мурманска?

– Очень просто. Дорога была проложена от Мурманска до Титовки, а дальше, примерно 30 километров до границы, не было вообще никаких дорог. Эту полосу не только нужно было пройти, но и организовать снабжение войск – боеприпасы, продовольствие, все через эту полосу протащить. Это можно было бы сделать на вьючных животных или проложить дорогу для колесных машин. Для этого у нас не было сил. Если бы у нас были еще одна-две дивизии, то при определенных обстоятельствах, думаю, мы смогли бы выйти к кировской дороге.

– Осенью 1941 года вы получили зимнюю одежду?

– Мы никакой зимней одежды не получали. Позже мы выяснили, что наша зимняя одежда была отправлена в Африку. Sabotage. В Германии был большой торговый дом Хуго Неккерманн, он в сентябре – октябре 1941-го разработал и изготовил зимнюю одежду для немецких солдат. Но в войска она не поступила.

– Как вы спасались от холода?

– Ну как спасались, шинели одевали, бумагу засовывали в ботинки и обматывали вокруг ног. Несколько комплектов белья одевали. Чем больше слоев одежды, тем больше между ними воздуха и тем теплее. Трое легких брюк всегда лучше, чем одни толстые. Когда я был в плену, в октябре – ноябре выдавали валенки. Они лежали штабелями. Перед ними стояла толпа, и каждый вожделел пару valenki. А перед пунктом выдачи был огромный рынок обмена – все меняли на подходящие по размеру. То же самое делали с меховыми шапками.

На службе

– Вы снимали одежду с убитых?

– Нет. Их хоронили в одежде. Точно так же мы хоронили русских солдат.

– Как вы восприняли поражение под Москвой?

– Никак.

Фронт в 1941 году остановился. Но каждый год или одна или другая сторона начинала большое наступление. Фронт удлинялся на два или три километра в ту или другую сторону, но ни у одной из сторон не было сил продолжать наступление, и все опять замирало. На юге, в районе вековых лесов, дорог нет, болота и леса. Если я хочу обойти противника, сначала надо строить дороги, или не будет снабжения. А для этого нужны ресурсы. Мы от Саала наступали до Алакуртти. В принципе оттуда оставалось всего несколько километров до железной дороги на Мурманск, но мы до нее так и не дошли. Мой школьный товарищ был пилотом «штуки». Он много раз бомбил железную дорогу и попадал. Но в течение всего нескольких часов ее опять восстанавливали.

– Насколько вы, горные егеря, были подготовлены вести войну в лесных условиях?

– Мы были абсолютно не готовы. Хотя труднодоступная местность – это для горных егерей, но воевать в лесу мы не умели. Финны – это лесные воины. У них была тактика «мотти», разработанная в 1939 году, во время русского нападения на Финляндию. Тогда финны научились сражаться в лесу, не держать фронт, а нападать с флангов, избегая лобовых атак.

– У вас были финские проводники?

– Редко. В батальоне был финский связной офицер. Мы вместе работали, но у них было собственное командование и были договоренности на уровне руководства. Они атаковали рядом одновременно с нами, но мы никогда не воевали вместе.

– Советские войска часто засылали в тыл диверсионные группы, 30–60 человек, для атаки опорных пунктов. Делала ли что-то подобное немецкая сторона?

– Мы так не делали. Иногда посылали разведку, но небольшими подразделениями. Я лично никогда в разведку не ходил.

– Какие боевые задачи обычно были у вашей роты?

– Ну, какие задачи? Атаковать, достигать поставленных целей – высоты брать, через реки переправляться.

На севере, у Северного Ледовитого океана, в бухте Питкевоно, высадилась русская разведывательная группа и хотела оттуда зайти на наши позиции. Меня с моим взводом ввели в бой. Мы атаковали, спустились в какое-то ущелье, там мне стало ясно, что дальше мы не пройдем, потому что нас все время обстреливает русская артиллерия на побережье у Пуманки. У меня там была перестрелка с двумя русскими. Они лежали на расстоянии 200 метров, за скалой, я лежал на другой стороне, тоже за скалой, и мы стреляли в друг друга из автоматов. Точно прицелиться было невозможно, потому что и я, и они были очень быстрыми. Позже мы установили, что там была большая группа из 72 морских пехотинцев. Мы ввели в бой целый батальон, чтобы эту группу снова скинуть в море. За ними пришли русские корабли, но мы им этого сделать не дали и взяли в плен несколько русских. Мертвых тоже было много.

– В Варанген-фьорде высаживалось много русских радистов для слежения за конвоями, вы принимали участие в их поиске?

– Да, высаживались, но мы ими не занимались.

– Вы слышали о разведгруппе штаба советского флота?

– Нет. О таких вещах я только читал в книге Чудова, он был наш непосредственный противник. Тогда у нас не было никакой информации.

– Вы участвовали в боях против морских десантов в Мотовском заливе?

– Нет, у нас была тихая позиция, на горе. Нам иногда сообщали, что была русская разведывательная группа, ее скинули обратно в море. В бухте Лица после войны базировался русский атомный флот. В 2002 году, когда было переосвящение солдатского кладбища в Луостаари, мы хотели посетить места боев, нам это не удалось.

– Какое было отношение к генералу Дитлю?

– Каждый год 9 апреля генерал Дитль приезжал к нам в полк, был общий праздник. Кроме того, мы Рождество вместе отмечали. Так что знали его лично. Часто мы его не видели, но мы знали, что он на месте, и если что-то происходило, он был немедленно с нами.

– Как вы восприняли покушение на Гитлера?

– 20 июля было для нас разочарованием. Как мог немецкий офицер заложить бомбу, чтобы добиться должности, при этом убежать? Те, кто стоял там вокруг стола, ему были до лампочки. Сегодня говорят о господине Штауфенберге, которого расстреляли, но не про тех, кого он там убил. У господина Штауфенберга была одна рука, он мог стрелять, но он заложил бомбу и убежал. Мы, по крайней мере, в нашей части, это событие уж никак не поддерживали. По крайней мере, когда такие дела делают, надо, чтобы они получались. Самому надо было стрелять, а не закладывать бомбу и убегать, чтобы гарантированно убить, если уж на то пошло.

– После этого покушения в вермахте что-то поменялось, с партийно-идеологической точки зрения?

– Нет. В общем, ничего. Может быть, на высших уровнях что-то поменялось, но у нас, внизу, ничего.

– Как вы получали информацию на фронте, у вас были газеты или радио?

– На фронте у нас были газеты и радио. В плену ничего не было, новости были только от антифашистов.

– Где вы жили на фронте?

– Как говорится по-немецки, в «служебных помещениях». Это могла быть палатка, это мог быть барак, если это было расположение части, это могла быть землянка, в зависимости от обстоятельств.

– Когда вы были солдатом, какое у вас было оружие?

– Карабин. И штык. Больше ничего.

– Ручные гранаты?

– Нет, обычно их не было, их выдавали в определенных случаях перед боем. И у боевого охранения на фронте всегда были. Если часовой что-то замечает, он кидает туда гранату.

– Что вы можете сказать о карабине?

– Это было оружие для прицельной стрельбы. Нельзя было просто палить во все стороны. Надо было смотреть, искать цели при каждом выстреле. С пистолетом-пулеметом совсем по-другому, там внизу магазин, нажал – и тра-та-та. А карабин – это охотничье оружие, боеприпасов мало, при каждом выстреле надо целиться.

– Обычный русский пистолет-пулемет, ППШ, не брали?

– Они тоже были. В каждом отделении у нас был легкий пулемет. Позже у нас были немецкие штурмовые винтовки и немецкие пулеметы. Они стреляли существенно быстрее, но расходовали существенно больше боеприпасов. Позже я работал логистиком, и я знаю, что исход битвы решается не только войсками на фронте, но и снабжением, которое придет позже, боеприпасами и продовольствием. Если ничего нет, то они там, впереди, будут стоять и ничего не смогут сделать.

– Когда вы стали лейтенантом, какое оружие у вас было?

– Пистолет. В бою – немецкий пистолет-пулемет. Он был надежный и легкий. У меня в конце войны был легкий русский пистолет-пулемет, не знаю, где я его взял, без барабана, со складным прикладом. Он был хороший.

– Что можете сказать о немецком пулемете?

– Немецкий пулемет, который у нас был сначала, MG-34, был надежный. Его было легко обслуживать, хотя, конечно, надо было иметь опыт. Русский пулемет был еще с водяным охлаждением, с ним было тяжелее.

– Пользовались ли камуфляжем?

– Нет.

– Вы чему-нибудь учились у противника?

– Воевать в тайге, прятаться в ветвях или в траве, перемещаться на открытой местности – солдаты этому быстро учились. Приспосабливаться и использовать местность. Еще мы выучили, что если враг прорвался через нашу позицию, то бесполезно стрелять сзади ему в спину. Надо отходить и заходить ему во фланг. У меня была ситуация у Северного Ледовитого океана. Вечером наш батальон атаковал, одна наша рота прорвала русские позиции, тогда русские солдаты втиснулись в расщелины в скалах и, если была возможность, сверху расщелин клали трупы, чтобы там удержаться. И когда мы прошли дальше, они стреляли нам в спину. Такого нельзя делать. Когда мы шли вперед, нашим людям приходилось переворачивать каждый труп, чтобы проверить, мертвый он или нет. Это эмоционально было очень тяжело. Мой товарищ из военной школы, с которым я начинал войну, при этом погиб.

– Вы участвовали в рукопашных боях?

– Нет.

– Самый страшный эпизод, который вы пережили на войне?

– Я не знаю. В Грязовце зимой, при 25–30 градусах мороза, мы должны были идти в лес и укладывать в штабеля стволы деревьев, которые срубили русские рабочие. Это было очень тяжело. Не было сил, не было инструментов, лошадей, ничего, только люди. Это было, конечно, очень тяжелое время, но мы это пережили.

– Вы получали деньги за участие в военных действиях?

– Нам платили нашу военную зарплату, как всем нормальным солдатам, каждые десять дней. Мы даже рубли получали. У нас были деньги, можно было что-то купить в тылу. Были буфеты, но нам ничего не было нужно. Там, на севере, в Лапландии, никого нет, только олени. Офицерская зарплата перечислялась на счет на родине. Из этих денег я ничего не получил, была денежная реформа, деньги исчезли.

– Вы использовали оленей для транспортировки грузов?

– Мы нет. Сани на оленях были в обозе. Собачьи упряжки тоже были.

– Ходить на лыжах вы умели до войны?

– Конечно.

– Какие у вас были отношения с СС?

– Мне повезло, что я не был в Ваффен СС. Нельзя забывать, что Ваффен СС были точно такие же солдаты, как вермахт. Части вермахта знали, что если рядом воюет часть Ваффен СС, то они в безопасности, с ними ничего не случится. Это были действительно отборные солдаты. Я персонально никогда не видел, чтобы была какая-то вражда между солдатами. Что могло происходить, так это со службами безопасности, которые работали в тылу с полуполицейскими функциями и так далее, там могли быть сложности, потому что у них были другие задания, и вели себя они тоже по-другому. Армейские командиры, которые были в прифронтовом тылу, иногда имели стычки с этими службами безопасности, но с Ваффен СС ничего такого не было. Я персонально никогда не видел.

– Были задачи по преследованию групп советских разведчиков?

– Нет.

– У вас были ХИВИ?

– У меня не было, но я знаю, что они были в большом количестве. Пленных русских солдат тоже, я бы сказал, утруждали не сидеть в лагере при хоть каком-то хлебе и воде, но и что-то делать, чтобы нам помочь, и при этом получать лучшую еду.

– Вы были суеверны?

– Нет. Пятница 13-е мне совсем не мешает.

– Вы верили, что переживете войну?

– Я об этом никогда не думал.

– О чем вы разговаривали с товарищами?

– Обсуждали поведение отдельных товарищей, что они делали. Как наступать, что вообще делать. Смерть, да, это может быть. Пережить войну, ну да, тоже может быть, тогда будем жить дальше. Только самому не сдаваться.

– Алкоголь давали?

– Нет. На Рождество и другие праздники мы получали вино из Коринтии, это земля в Австрии, потому что наша дивизия там базировалась. В обычном рационе алкоголя не было.

– Отпуска?

– Отпуска в плане были, конечно. Для тех, кто был на Арктическом фронте, один раз в году, четыре недели. Но надо учитывать дорогу. С фронта до дороги пешком, потом на машине 600 километров до Рованьеми, оттуда на поезде до южной Финляндии, оттуда на корабле в Германию, Штральзунд, оттуда опять на поезде до дома. Это занимало по меньшей мере от одной до полутора недель. И потом опять обратно. Потом три недели отпуск, в целом человек отсутствовал два месяца. В 1944 году я должен был поехать в отпуск на три недели. Я доехал до Хангюе, это в южной Финляндии, там мы получили сообщение, что русские там, на севере, у Кестеньги, прорвались, и все должны ехать обратно. На этом отпуск 1944 года для меня закончился.

– В октябре 1944 года вы знали, что начинается советское наступление?

– Мы, разумеется, знали в целом ситуацию на Восточном фронте. И, разумеется, после того, как финны 1 сентября заключили мир с русскими, мы понимали, что что-то будет. Русские, со своей стороны, очень четко контролировали, чтобы финны соблюдали все условия мирного договора. По этому договору финны имели обязательство на нас напасть, а если они этого не делают, то им Красная Армия помогла бы. Финны знали, что если русские придут, то добром для них это не кончится, поэтому они выполняли договор. Мы отступили до Кеми. Там я с моей ротой не успел перейти мост, был окружен. Рота сражалась до конца. Никто не дезертировал, но внезапно наступил конец. Мы больше не могли воевать, мы лежали в окопе, сверху были финны, сбоку были финны, слева было море, что нам было делать? Все, наступил конец. Меня допрашивал русский полковник, русский старший лейтенант переводил на финский, а финский лейтенант – на немецкий. Что получалось в результате этих переводов, я представить не могу. После допроса меня отвели в лагерь. Через 14 дней нас погрузили и повезли в южную Финляндию. По дороге, между южной Финляндией и Выборгом, в наше купе, где находились 11 офицеров, пришел финский капитан. Сказал, что, если мы хотим, у нас есть последняя возможность написать домой и передать ценные вещи, он позаботится, чтобы они через Красный Крест были отправлены в Германию. Он предупредил, что у нас, вероятно, долгое время не будет возможности дать о себе знать. Тогда мы поняли, куда мы едем. Письмо, которое я тогда написал, пришло ко мне домой в 1950 году, когда я уже вернулся из плена. В Выборге, то есть на новой русско-финской границе, финские солдаты вышли, зашли русские и приняли командование. Нас вывели из вагонов и отвели в концертный зал, где мы переночевали. Один немецкий моряк, который также был выдан русским, начал рассказывать русскому капитану, что он коммунист, что его заставили воевать. Он предъявил партбилет немецкой коммунистической партии, но капитан дал ему этим партбилетом по уху. На следующее утро нам сказали все вещи сложить в рюкзаки, мы идем в banja. Помылись, и после banja получили рюкзаки обратно. Из зала стали забирать по шесть человек в вестибюль. Сначала солдат, потом офицеров. Каждый вставал перед русским солдатом и сдавал все, что у него было в карманах, – бритвы, документы, часы, кольца – все складывалось в огромную кучу. Это было «освобождение». Я сохранил часы, спрятав их в ботинок. Потом были лагеря Борвцы, Грязовец, офицерский лагерь номер 1050, потом я был в Плоском в бригаде, которая работала вне лагеря. Там провел полтора года, работая в поле. Как-то раз мы косили овес, который на несколько сантиметров возвышался над слоем снега. Зато агроном смог доложить, что урожай собран. Можно сказать, что там было очень мило… в своем роде. Ставили столбы освещения при минус 20. Это очень просто. Три человека целый день ломами копают яму 80 сантиметров в глубину. Потом туда опускают столб, немного земли, заливают водой, и все, он стоит прямо до весны. Ну а весной они стояли, наклонившись в разные стороны. У меня много таких историй, я их иногда рассказываю своим детям. В мае 1948 года я был в лагере в Горьком, на автомобильном заводе «Молотов», там мы в основном разбирали завалы. В 1970 году я работал в министерстве в Бонне и встретил там одного капитан-лейтенанта, он был военным летчиком и рассказал, что они бомбили автомобильный завод «Молотов». Тогда я сказал, что я за ним потом разбирал завалы.

– Чего вы боялись больше всего: быть убитым, раненым или попасть в плен?

– Больше всего боялись раненым попасть в плен. Солдат может погибнуть, с этим надо считаться. Из опыта нам было известно, что если пленный немецкий солдат дошел до штаба русского полка – тогда он выжил, но по дороге в штаб русского полка была опасность, что его застрелят при попытке к бегству. Мы, плененные в Финляндии, с этим не сталкивались. Мы точно знали, что Красный Крест зарегистрировал имена всех, кого финны передали русским, поэтому русские нас не расстреляют.

– Как вы относились к комитету «Свободная Германия» и к антифашистскому движению?

– Были те, кто поддерживал комитет «Свободная Германия» и Союз немецких офицеров, были и те, кто их не поддерживал. Я был с теми, кто не поддерживал. В самом начале моей жизни в плену, в одном лагере, мы встретили группу немцев в основном в русской униформе. Они назывались как-то вроде «Немецкая освободительная армия». Я помню, что один из них был одет в немецкую униформу без знаков различия, но с русскими красными нашивками за ранения. Для нас это были предатели, абсолютно однозначно. Большинство пленных немецких солдат считали, что, пока идет война, нельзя просто так перепрыгнуть на другую сторону.

Когда мы пришли в русский плен, мы должны были надеть и носить наши ордена. В офицерском лагере военнопленных номер 1050 под Вологдой было примерно 1500 офицеров, в основном с Центрального фронта. Среди них было два летчика-аса, оба были награждены Рыцарскими крестами с дубовыми листьями. Один из них написал большую статью про великолепную красную авиацию, при том что сам сбил очень значительное количество русских самолетов. В 1946–1947 годах был приказ все немецкие ордена сдать. Некоторые сдали, а некоторые припрятали. Тот, что статью написал, пошел в русскую комендатуру, Рыцарский крест сдал и был отправлен в Москву, в школу ADV (Антифашистский немецкий союз), а второй работал в лагере бригадиром на лесоповале, потому что он свой Рыцарский крест не сдал, а утопил в ручье или я не знаю где.

– Были попытки побега из лагеря?

– Было несколько. Я знаю один случай. Это был восточный пруссак, маленький, приземистый. В фуфайке и ватных штанах его было не отличить от русского. Он говорил по-польски и, вероятно, немного по-русски. Он попробовал сбежать. Его схватили и привезли обратно в лагерь. Его сдали часовым, и те его забили до смерти. Основная масса немецких солдат не говорила по-русски. Кроме того, их сразу можно было узнать по фигуре и по внешнему виду. Так что шансов на успешный побег не было. У меня есть хороший знакомый, который потом служил в Бундесвере. Он хотел бежать из штрафного лагеря, в котором были не только солдаты, но и русские уголовники. Два монгола его брали с собой. Бежать хотели в Монголию или Китай. Но он заболел, и монголы взяли с собой кого-то другого. Это был для него смертный приговор. Монголы взяли его с собой как запас продовольствия. Из штрафного лагеря он вернулся в 1956 году, одним из последних.

Дорогие родители и Лотта!

Пишу вам вот уже в четвертый раз. Новостей о себе не слишком много. Я здоров и все у меня нормально. За меня не беспокойтесь. Наверняка вы уже получили мою третью по счету открытку. Так как адрес мой изменился, прошу вас еще раз прислать ответ на все вопросы, которые я вам задавал. Мне о стольком хочется вас расспросить, что даже и не знаю с чего начать. Что именно добралось из того, что я вам высылал? Фото, одежда, книги, еще какие-нибудь и мелочи?.. Очень хорошо разбирался в моих вещах. Вы о нем хоть что-то слышали? Возможно, я уже скоро буду с вами. Тогда вот все и выяснится и упростится. Мне страшно недостает музыки, хотя мы не лишены ее совершенно. Вложите фотографию. У меня больше фотографий не осталось.

Привет вам большой от меня и вот мой новый адрес. Привет и семье… В… И всем всем знакомым.