Текст книги "Кролик и другие новые истории"

Автор книги: Артем Сагакьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

Воздух вздрогнул и стал прозрачен как ручей. Лес вздохнул, зашевелился. По траве, веткам, стволам пошло едва заметное движение. Скрипы, шелесты, вздохи. Шепот. Тяжелая земля, тягучая. Как ремнями затянуло. Не земля, а болото.

Катя перекатилась на спину. Вспухшие царапины на руках и ногах жгло огнем. Тяжесть в груди не проходила. Наоборот налилась, как будто гирю положили. Катя снова перекатилась на живот. Травинки щекочут кожу, иголки колют голый живот, рыже-черный муравей бежит по руке. Серебряная нить протянулась вверх. Паутинка. Блеснула и исчезла. Катя снова перевернулась. Раскидала руки в стороны, сминая, сжимая в кулаки стебли растений, землю, серебряную нить. Голова ее заметалась из стороны в сторону. Шея выворачивалась до хруста, до боли, затылок все глубже зарывался в холод и труху. И наконец пришли слезы. Водопады слез.

***

Над жестяной раковиной тусклое зеркало с истлевшей амальгамой. Фомин с легким треском провел по шее опасной бритвой. Резкое движение кистью и шмат пены полетел в раковину. Хлоп. Пена налипла на эмаль и поползла вниз. Треск. Взмах. Хлоп. Треск. Взмах. Хлоп.

– Тебе не страшно? – спросила Катя, заворожено наблюдая эту механику движений.

Фомин, до этого сосредоточено разглядывающий себя в зеркале, дернулся. Скорчил физиономию. Потом развернулся к Кате – в одной руке раскрытая бритва, глаза в тумане – взгляд отсутствующий. Шея и щеки сияющие, в бахроме белой пены. На подбородке набухает красная капля. Тяжело бежит вниз. За ней проторенной дорожкой еще одна.

Фомин запоздало вскрикнул и, схватив полотенце, прижал его к подбородку. Потом развернулся, вывернул голову и стал подставлять подбородок под струю воды. Раковина окрасилась в розовый.

– Дай посмотрю, – вскинулась Катя.

– Да сам я, – Фомин отмахнулся. Повернулся, прижимая к лицу мокрое полотенце. Бритва осталась лежать в раковине. В розовой водице плавали хлопья пены.

– Не знаю, что нашло. Никогда такой не брился. Дай, думаю попробую. Типа как в кино. А ты куда?

Катя надела поверх футболки порванную в лесу рубашку. Пуговиц не было, вырваны с мясом. Она связала концы рубашки в узел, чуть выше живота. Оглядела себя. Получилось неплохо. Вот только шорты коротковаты, наверное. Да ладно, деревня же.

– В магазин, – сказала она Фомину и намотав пакет на руку, толкнула входную дверь.

По Рябиновой надо было подниматься в горку. Улица почти все время была в тени. Прохладно, сыро, того и гляди лягушки начнут квакать. Справа и слева домики, но никого вокруг не было видно. Лишь в одном из дворов мелькнула широкий женский силуэт, да старая псина вытащила морду из-под соседних ворот – облаяла с хрипом.

Катя поднялась на пригорок. Тут уже солнце было летним, ласковым, кудрявые облака неслись к нему по небу, да все добежать не могли. Деревня сияла белыми пластиковыми окнами и свежей зеленой краской на крышах. Справа, в сторонке, высилась киношная церковь, а если налево – начиналась обычная житейская суета.

Где-то звучала музыка, стук, хруст дрели, протяжный вой пилы, тарахтел мотор. На табуретках, вдоль дороги в расчете на проезжающих вдруг городских стояли разноцветные банки с грибочками, огурчиками, помидорчиками, вареньицем, ровные снаряды кабачков, и рядом чуть поменьше горки огурцов. Большие эмалированные ведра с крышками.

Навстречу Кате проехал маленький велосипедист, раз в пять меньше велосипеда, и чтобы доставать до педалей, ему приходилось сильно наклоняться вниз и влево, а потом вниз и вправо. Мужик около старой машины, тронутой ржавчиной протирал руки промасленной тряпкой. Со вкусом осмотрел Катины голые ляжки. Только что не облизнулся…

В магазинчике было солнечно. Одновременно слепило со всех сторон и темнело в глазах. В углу манил чернотой распахнутый зев подсобки. Тетка-продавщица с прелым тестом вместо рук заорала прямо туда, в темноту и прохладу:

– Серега! Ну ты че там? Заснул?

Потом повернулась к Кате и спросила нагло:

– Ты чья? Чет я тебя не видала тут раньше.

Катя, придерживая руками расползающиеся упаковки спагетти и печенья от неожиданности вздрогнула:

– Дом сняли, с мужем.

– У кого? Почем? – ревниво допрашивала тетка. – Серега?! Ты че там встрял!

Катя ответила. В магазинчике вдруг стало ощутимо свежее. На солнце видимо наконец набрели облака, потому что все вокруг перестало сиять, поблекло и даже жужжащая муха влипла в висящую ловушку и замолчала. Зато из подсобки вышел Серега – мятый, с пузом, в сандалиях и носках, в кепке-бейсболке. Вышел, зевнул, равнодушно развернулся и снова пропал в темноте.

– Муж у тебя хороший?

Тетка на Катю не смотрела, а пялилась куда-то в бок, нажимая кнопки на миниатюрном терминале. Катя даже не поняла, что это она ее спрашивает. Хороший, вот такенский, уж не твой Сережа-то точно, захотелось ответить, но Катя просто кивнула.

Тетка вдруг перегнулась через прилавок, тестом расползлась, и тихой скороговоркой, при этом почему-то оглядываясь на темный пролом в стене, затарахтела:

– Ты его, девчуля, возле себя держи. А еще лучше ехала бы ты отсюда. И мужа своего увозила. Или переезжай, вон, в Малиновку, там и дом есть хороший, у свекрови моей, и магазинов там два, и речка…

– И церковь, – почему-то вспомнила Катя.

– Вот, – кивнула доверительно тетка, – заодно и в церковь сходите, от греха-то.

Дверь звякнула, в магазин вошел посетитель, и тетка, собрав свои телеса с прилавка, выпрямилась и как ни в чем не бывало отсчитала Кате сдачу.

Катя вышла из магазина в уличную жару.

Недалеко, на косой скамейки сидел мелкий местный пацан. Огромный велосипед валялся тут же в траве. Увидев Катю, пацан зло глянул из-под выгоревших ресниц и нарочито сплюнул в ее сторону тягучей струей.

***

Каждый вечер был как вечность.

На подоконнике стоял сухостой, пахло лекарством и сеном, за окном отмирал день.

Тьма постепенно наползала на улицу. Тени прятались под заборами, а иные посмелее, перебегали улицу от дома к дому. И ни одного человека. Улица Рябиновая – мертвое царство.

Катя отвернулась от окна. Фомин читал какой-то потрепанный томик.

– И как тебе наша хозяйка? – спросила его Катя.

– Кто?

– Ну хозяйка наша, которая дом нам сдала.

– А-а-а. Ну, норм.

– Ты думаешь она какая? Интересная?

Фомин отлип наконец от книжки и посмотрел на Катю.

– Сколько ей лет по-твоему?

– Не знаю, – Фомин пожал плечами, но смотрел теперь так словно пытался что-то разглядеть в Катином лице.

– Примерно?

– Да, не знаю я. Наверное… Да много ей. Фиг знает.

– Ты вот как думаешь, она старая или молодая? – продолжала настаивать Катя.

Тут Фомин действительно задумался, уперся отсутствующим взглядом в стену и начал пальцами теребить белую полоску пластыря на подбородке.

– Вспоминай, Фомин, мы когда приехали первый раз она вообще старухой мне показалась. Прям бабка какая-то. Баба Яга.

– Ну да.

– А сейчас я пригляделась, так ей же лет сорок. Не больше. А еще помнишь, женщина почему-то крестилась, ну та, которую мы подвезли. А еще сегодня в магазине сказали…

– Ой, началось, – Фомин скривился. – Ты без своего фейсбука тут совсем дуреешь, сплетни собираешь. Вот, лучше возьми книжку почитай.

Фомин взял один из томиков, лежащих рядом с ним и подкинул к ней поближе. Томик скользнул по одеялу и участливо ткнулся Кате в руку. Катя брезгливо оттолкнула холодную, гладкую как змею книжку.

– Представляешь, – продолжал, не заметив ее реакции Фомин, – никогда этого Гоголя не читал. Даже в школе. Только кино смотрел. Ну с Петровым которое. А сейчас оторваться не могу. И красиво как. Вот, например… «Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле» …

Фомин продолжал читать, когда Катя встала с кровати, нацепила кофту и вышла из дома.

В воздухе носились стрижи, или ласточки, или какие-то другие стремительные птицы, Катя не разбиралась. С одной стороны, над пригорком, небо багровело вывернутой наизнанку улыбкой, как грустный смайлик. С другой, сливалось с елками в непроглядную тьму.

Катя пошла по участку. Было жутковато и зябко. По голым икрам щекотно бились нависшие над тропинкой травинки. Там же крапива, запоздало подумала Катя, как щиколотка уже ощутимо взбухла и зачесалась. По колену царапнула сухая ветка. А это крыжовник! Вспомнилось Кате. Какой же тут все-таки неухоженный участок.

Ноги сами вынесли ее к приземистому домику хозяйки. Тот был как мертвый. Молчащий, окна плотно завешаны шторами или плотными занавесками. Вдруг одно из окон разрезала узкая полоска света. Катя тихо, не обращая внимания на колющее и режущее скопление растительности под ногами, шагнула к окну и осторожно заглянула в обжигающе яркую щель.

На полу стояла лампа на лишенном абажура тонком шесте. Слабый восковой свет дрожал на темных бревнах. Голая хозяйка сидела на коленях, спиной к окну. Волосы, спутанные, неряшливыми прядями лежали на плечах и спине. Хозяйка наклонилась и что-то зачерпнула руками. Потом резко выпрямилась с прижатыми к лицу руками. По бокам свисала складками желтая кожа.

Катя тихо стукнулась головой о стекло. Хозяйка резко обернулась. Лицо ее было черно, глаза закрыты, а рот развернулся как алый цветок. Белые, ровные, один к одному зубы. Хозяйка улыбалась. Тягучая красно-черная капля сорвалась с подбородка и упала на висящую грудь, следом еще одна, а за ней еще. Капли покатились по выпирающему животу. Оставили дорожки на дряблых бедрах. Так это же кровь, поняла Катя. Хозяйка открыла белые глаза.

Катя отпрянула, ломая куст и обдирая ноги вывернула на тропинку. Прочь от низкой избы, от замершего леса, от морока, от тишины. Домой, под теплое одеяло. К Фомину, к книжкам.

Выскочив из-за угла, Катя почти налетела на большую собаку. Та нюхала что-то под их дверью и, увидев Катю, оскалилась.

– Фу, – слабым голосом сказала Катя, – Нельзя.

На Катю уставились пустые, укрытые ночной тенью глазницы. Собака зарычала громче. Рычание разнеслось по темноте, окружило, подобралось со спины.

Вдруг звонкий женский голос крикнул:

– Назад!

Рык прекратился, силуэт на фоне двери обмяк. Собака легко сорвалась с места и не обращая внимания на Катю промчалась мимо, задев ее теплым мохнатым боком.

Катя вошла в дом. Кожа на месте крапивных ожогов и царапин горела. Катя, не раздеваясь, нырнула под одеяло к Фомину, прижалась к его спине, обняла. Фомин не ответил. Спал. Ноги у него были холодные. Как вода из колодца.

***

…Кто-то смотрел на нее из темной щели между двумя елками. Загудел ветер, трава пошла волнам, и слабая рябь тронула черные мохнатые деревья. Из зарослей порхнула мелкая напуганная птица. Полуденный зной вдруг отступил. Стало холодно. Слабая, еле слышная дрожь повисла в груди.

– Эй, – позвала она. Снова ударил ветер. Елки заслонили своими лапами смотрящего. Если он был. Слабая тень метнулась от края поля и побежала, побежала, скрылась в травяном переливающемся мороке. Лед на коже. Внутри что-то сорвалось и ухнуло вниз, только вот все никак не могло упасть. А кто-то невидимый ухватил за загривок и не отпускал.

Катя пошла к елкам, голая, как есть, оставив, позабыв на расстеленном одеяле купальник, шорты, футболку, всякие мелочи вроде книжки с закладкой-фотографией, где они в Венеции, солнцезащитных очков, тюбика крема от загара, бутылки воды, тайной пачки сигарет с зажигалкой, все, что было для нее секунду назад личным, материальным, понятным. Каждый новый шаг был вязким, тяжелым и все глубже погружал ее в дурман странной неправды, какой-то плохой, нездешней сказки. Ступни ног тонули в зарослях высокой травы. Тяжелый шмель бесшумно ткнулся в плечо и исчез. В воздухе закружилась знакомая уже прозрачность. Явственно и четко она видела каждую трещинку на скорченном еловом стволе. И слышала чужое дыхание. Катя остановилась и развела руками колючие, увесистые ветви. Никого.

– Эй, – снова позвала она.

Лес ответил едва различимым шепотом со всех сторон. Катя шагнула дальше, в стылый полумрак.

Посреди поляны лежал распластанный сосновый ствол. Широкий, как алтарь. Травяной подшерсток вдруг забурлил, вздыбился. Голова закружилась и небо, очерченное мохнатыми шапками сосен, метнулось вниз. Жизнь распалась на тысячи маленьких осколков. Время понеслось вихрем.

Катя не видела кто вышел ей навстречу.

***

Хозяйка стукнула в дверь. Не зашла, как бывало, нагло и по-свойски, а осторожно стукнула. Один раз, но Катя услышала, отозвалась, открыла дверь. Хозяйка скользнула бесцветными глазами по Кате и дальше вглубь комнаты. Катя обернулась, спиной к двери сидел Фомин. Спина выгнута, лопатки сведены, ребра торчат, мышцы напряжены. По коже течет пот. Морда собаки вверх. Морда собаки вниз.

Катя шагнула вперед и прикрыла за собой дверь. Заметила блеснувшую в сыром взгляде насмешку.

– Я баню затопила, пойдете? – спросила хозяйка. Труба соседнего домика дымила чем-то белым и плотным, а сам домик, казалось, приподнялся, надулся, тихо поскрипывал, постукивал, пыхтел и дышал наливающимся теплом.

– В баню? – переспросила Катя. Она последний раз была в русской деревенской бане, не в стерильной сауне фитнесс-клуба, еще в детстве. Память услужливо подсунула картинку – клубы пара, размытые фигуры, мамины волосы, растрепанные, налипшие на плечи, вода, льющаяся из ведер на крепкие спины и бедра. Или это не память? Видела где-то репродукцию. Картинку. Фотографию. Что-то похожее.

Хозяйка ждала ответа.

– Нет, – сказала Катя. – Мне плохо может стать с непривычки.

– А твой? – хозяйка кивнула в сторону двери. Катя вдруг увидела какое у нее на самом деле гладкое, почти молодое лицо. Морщины разгладились, серый пепел из глаз ушел, уступив прозрачной воде, пигментные пятна, ржавая, как истертая кожа – все это исчезло. На Катю с хитрецой, если не с явной издевкой, ухмылочкой даже, смотрела почти ее ровесница.

– Без меня не пойдет, – твердо ответила Катя.

– Да не съем я его, – хохотнула хозяйка, обнажив ровные блестящие от слюны зубы. – Ладно, ладно. Потом, когда баня немного остынет и я уйду, идите, ничего там с вами не станет. Не сомлеете.

Хозяйка повернулась. Сошла с крыльца. А Катя смотрела ей в след, все сильнее прижимаясь голой спиной к занозливой двери. Узел купальника сильно давил между лопаток. Жара клубилась на веранде. Обжигающая, терпкая.

Хозяйка скользнула в тень от бани. Там в полумраке обернулась. Внимательно, как будто взвешивая осмотрела напряженную Катину фигуру. Собака с пустыми глазницами.

– Ты бы не ходила в лес, девочка, – вдруг сказала хозяйка с сочувствием. Голос ее дрожал и скрипел. Она стащила морщинистыми, с шишками разбухших суставов пальцами с головы выцветший платок. Белые с желтым пряди некрасиво рассыпались в стороны.

Катя толкнула спиной дверь и почти упала внутрь комнаты. Фомин, закончив свою йогу, сидел на полу и глубоко дышал. Поджарое тело в нитях и буграх мышц блестело от пота.

– Фомин, ты в баню пойдешь со мной? – спросила Катя.

– Нет, – отозвался Фомин.

Катя подошла и положила ладонь ему на грудь. Сердце отозвалось ровным, тягучим ритмом. Скрипнула половица. Загудел ветер, трава пошла волнами, и слабая рябь тронула черные мохнатые елки. Катя дернула завязку купальника.

– Давай потом, а? – попросил Фомин. Он отошел к столу. Катина ладонь так и повисла в воздухе. И сердечный ритм остался. А ветер ушел. Верх купальник нелепо лежал под ногами яркой нездешней тряпочкой.

Она выбежала на улицу на ходу влезая в сдернутую со спинки стула кофту. Жара сразу побежала по ладоням, рукам, щекам. Катя села на косую занозистую скамеечку перед баней. Услышала слабый, но настойчивый стук. Обернулась. В запотевшем окошке, увидела прижатую ладонь. Ладонь сложилась в кулачек. Постучала. А потом сделав приглашающий жест, исчезла за темной мутью стекла…

В предбаннике было тесно. Пахло густым разнотравьем. Под ногами хлюпали лужи. Солнечный луч, проникающий через неплотно прикрытую Катей дверь, нарезал темноту на равные дольки. Она сняла одежду. Сложила аккуратно на скамейку. Все тело в царапинах и синяках. На ребрах полосы, как зверь рвал. Откуда? Толкнула тяжелую дверь. Горячий пар накинулся, обнял. Не видно ничего. Ноги скользят. Влажно. Горячо.

– Эй, – позвала Катя. – Вы где?

Хозяйки нигде не было. Пустые лавки вдоль стен. Печной бок. Ведра, бочка с водой. Как же скользко. Пар то оседал, то вновь начинал клубиться. Рассеянный слабый свет едва пробивался через запотевшее окошко, то самое, через которое ее позвали. Пот затекал в глаза. Щипал. Дышать стало тяжело. Как будто раскаленный песок в глотку засыпают. Катя дернула ручку двери. Ноги заскользили по полу, а дверь не поддалась. Катя прижалась к разбухшему дверному косяку и потянула сильнее. Ноги заскользили. Катя ухватилась покрепче. Тут ее и накрыла красная тьма, красный жар…

Со вздохом вернулась жизнь. Сумрачный предбанник, изрезанный солнечными ручьями. Ледяная струя, такая ледяная, что мышцы крутит, текла ей на грудь.

– И правда ведь, дурно стало, – Хозяйка перестала лить на нее воду. Глаза улыбаются. Губы сочные, красные. Волосы мокрые, черными змейками свернулись на покатых плечах, шее. Кожа белая, аж светиться. Грудь, живот, бедра. Запах вокруг резкий, травяной и такой дурманящий, что голова у Кати опять закружилась. Хозяйка дотронулась до ее щеки.

– Красивая ты.

Катя вскочила, ее повело в сторону, и она выпала, больно ударившись локтями о дверь бани, на свежий воздух.

***

– Ты меня любишь?

– Конечно люблю.

Фомин сел напротив на скрипучий стул.

В миске блестел желтый мед. Вязкий, подернутый сверху загустевшей пленочкой. Катя макала в мед печенье. Тот тянулся тугой струйкой, оставляя на скатерти липкие капли. Печенье ломалось. В миске оседали на дно крошки.

– А как любишь?

– Сильно.

Стул под Фоминым скрипел.

– Какая все-таки дурь средиземноморская все эти салаты, заправленные оливковым маслом, – сказал он с набитым ртом. – Помидоры с огурцами надо только со сметаной делать.

Пальца, губы все было липким от меда. Даже локти почему-то. Во рту приторно сладко. Приторно и противно. Катя бросила в миску остаток печенье. Оно стало медленно тонуть.

– Опять в лес пойдешь? Что ты там все ходишь? – спросил Фомин. Он то как раз ел с хорошим аппетитом.

– Пойдем вместе.

– Не знаю. У меня прививки нет от клещей. Да и там хозяйка попросила немного с крышей помочь. Что-то ей заколотить надо.

– Ты же не умеешь.

– Че это? – обиделся Фомин. – Я все умею.

– А дома умеешь? Или только хозяйкам всяким?

Фомин закатил глаза.

– Кать, ну что ты на ровном месте опять начинаешь. Бабулька попросила помочь. Мне что трудно что-ли?

– Бабулька, ага. Видала я ее. Ты сам-то, когда последний раз молоток в руках держал?

– Да вот держал, представляешь?

Печенье утонуло в меде. Теперь лежало на дне. А некоторые крошки застряли на полпути. Загустевшие медовые язычки расползались по скатерти.

– Ну ты уж постарайся для хозяюшки.

– Да уж постараюсь.

– Постарайся, постарайся. Она тебя потом покормит, в баньке попарит, спать уложит.

– Совсем что-ли спятила?

– Чего?!

– Ты Катя дурь какую-то несешь, – уже спокойно сказал Фомин. Отвернулся и губы в полоску собрал, пренебрежительно и даже как-то брезгливо.

И опять захлестнуло. Не вдохнуть – не выдохнуть. Красный жар внутри.

– Кать, подожди, – понеслось ей вслед.

Трескотня насекомых. Чьи-то крики. Отдаленный лай. «Ма-а-ам, Мама-а!» кричал визгливый детский голос. Музыка пульсирует. Попса. Повтор. Снова повтор. Все гудело, шевелилось, кричало, небо блестело голубым так, что выжигало глаза. Опрокидывало. Всасывало, как воронка.

За примятым к земле хозяйским домом черной стеной стоял лес.

Катя надела худи, висящее тут же на перилах, натянула на голову капюшон и пошла через участок к прорехе в заборе. Протиснулась. Потом проломилась с усилием сквозь плотно стоящие ели и оказалась в тишине.

***

Резко стало темно. Только вот был белый день и вдруг сразу взял, да и исчез. Густые тени полезли из-под папоротника, расползлись в стороны, налились густой синевой. Белые стволы сосен были едва различимы.

Тяжелые ветви трогают ее за плечи. Лес молчит. Ждет. Зверек, теплый мокрый комочек, укрытый штормовкой, бьет лапками, царапается. Она прижимает комочек к груди. Не бойся, ничего не бойся, малыш. В руке блестит молния. Во рту остается соленый привкус. Лес все также молчит. Тьма дрожит укрытая елями.

До нее долетает его запах. Такой уютный, саднящий. Она может учуять этот запах за тысячи, многие тысячи километров. Запах зовет.

Тело реагирует быстрее, чем она дает ему осознанные команды. Невероятная сила захлестывает мышцы. Штормовка и прочая одежда летят на землю. Ноги сами несут ее. Бег. Мох пружинящий, как ковер. Сухие сучья и иголки слабо покалывают подошвы ног.

Она бежит. Ветви хлещут ее по лицу и голым плечам. Она вырывается, падает из одних объятий в другие, рвет зеленые сети под ногами. Из расцарапанных ран сочится кровь. Кровь бежит по венам. Кровь пульсирует в голове. На руках кровь.

Запах становится нестерпим. Она уже близко. Из окна сочится свет. Влажные тела сплетаются и распадаются. Вновь перекручиваются. Мышцы переплетаются. Сочится пот. Запахи смешиваются. Свой и чужой. Это невозможно терпеть. Жжет. Страшно жжет изнутри. Красный свет, красный жар. Красная боль располосовала грудь и живот, ухнула вниз, выжгла все.