Текст книги "Кролик и другие новые истории"

Автор книги: Артем Сагакьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Иди уже, – вяло буркнул Галямов.

Они отъехали.

–Ладно, – сказал Галямов. – Раз Шифт болтало навесил, ты с домом можешь мне помочь. С моей рожей только дома снимать, мне детей через дорогу не доверят перевести.

– Не, я в таких делах не участвую, – спокойно сказал Соколов. И действительно, подумал, не участвую, не участвовал, и никто не заставит.

– Не ссы, там особо криминала не будет. КАМАЗ водки, прикинь. Казахской. Разгрузим. Есть покупатель – возьмет за полцены. Это нормальные бабки выходят. Получишь как человек.

– А водила? – неожиданно для себя спросил Соколов.

– А что водила? Водилу под зад. Че он там поймет. Он же не местный. Не боись, никто твоего водилу валить не будет. Так только. Если выебнется.

Почему-то Соколов подумал, что водитель непременно выебнется. КАМАЗ водки, как никак. Казахской.

– Не, – сказал он. – Я пас.

– Ты, че, Дохлый? Тебе бабки не нужны? Че правильного опять включил? – Галямов не отрывался от дороги и похоже было, что он именно с дорогой разговаривает. С этими встречными фарами, светофорами, ноябрьской ранней тьмой. – Не доучил я тебя что ли? Поучить снова? Живешь как гавно в проруби. Баба у тебя стремная, я же вижу. Аппетитная такая вся, но ведь стерва – ты ей на хер не нужен. Ее надо в кулак, мля. В кулак. Работа у тебя тоже – дрочишь там у себя за столом, кланяешься, клиенты… Это у шлюх клиенты. Запомни. Размазня.

Это было неожиданное слово и Соколов даже устыдился немного, и начал смущенно вытаскивать сигареты из кармана. А Галямов уже успокоился. Он уже не гнал, не крутил резко руль, вел плавно, как по маслу.

– В машине не кури. Дела надо делать. Бабки. Ты думаешь они нужны чтобы купить жизнь послаще? Нет, Дохлый, бабки нужны чтоб уверенность тебе дать – можешь кусок урвать – значит много можешь. Можешь выходит и в ебло дать, и бабу любую и вообще король. Мужик. Настоящий. Мало я вас салаг гонял, сука.

Галямов плавно подкатил к Соколовского дома, высветив фарами стайку подростков в капюшонах на скамейке и разноцветную бумажную бахрому объявлений на дверях подъезда.

– Ладно, придет к тебе человечек от Штифта, ты присмотрись пока, к человечку, к документам присмотрись, ты ж умный – прикинь что и как можно сделать, просто мозги свои настрой в нужном направлении. Если не можешь или стремно, то на хер его посылай. Но это своим ходом. Сейчас дом снять важнее. Поможешь?

– А почему я? – осторожно поинтересовался Соколов уже зная заранее, что поможет, непременно поможет.

– Ну ты рожу мою видел? Че опять начал?

Соколов тяжело вздохнул и потянул ручку двери.

– Смотри чтоб тебя там не отбузгали. Видишь, гопота малолетняя. Затопчут и не спросят. Гриву-то не опускай.

«Жене привет», еще сказал на прощанье отъезжая Галямов и хохотнул.

Соколов мимо рогочущих подростков прошел в свой подъезд. Уже справившись с домофоном, он вдруг развернулся, достал сигарету и шагнул к скамейке.

– Спички есть, пацаны? – в голосе еще не испарились шипящая мелодика Шифта. Соколов прикурил под выжидательными, но не испуганными парами глаз и тогда только вошел в подъезд.

Жена Соколова была подозрительно приветлива с ним в этот вечер.

***

Соколову снился душный сон. Будто он, Соколов, бежит по длинным лестничным пролетам казармы вниз, а за ним грохочет погоня, где верховодит визгливый Галямовский голос. Соколов все бежит вниз, а лестничные пролеты никак не заканчиваются, хотя Соколов точно знает, что здание казармы не высокое, и пролетам должен вот-вот прийти конец, но продолжает бежать. Подошвы сапог скользят по ступеням, Соколов боится упасть, потому что если упасть, то все, конец. Тут Соколов посмотрел на свои сапоги, а вместо сапог у него мохнатые лапки. Сильные, мощные, ладные и он так пружинисто вроде ими отталкивается, но лапки скользят по проклятому мокрому полу лестничных пролетов («если плохо выжимать тряпку, жена пьяницей будет», не к месту вспомнилось ему), и потому Соколов истерически дергает лапками быстрее чем нужно, выбивая гулкую барабанистую дробь где-то на уровне живота.

Наконец Соколов вырывается на простор, и одурев от безграничного пространства и глубокого неба, замирает, прячется под кустом – дергающим его за шкурку, но таким низким и надежным. Голос Галямова переходящий в рык все ближе, и Соколов сильнее вжимается в землю, в траву, чтоб не увидели, не заметили, и только шум в ушах, и стук сердца. Стук его выдаст. Как пить дать, выдаст. А лапки так свело судорогой, что Соколов даже если б хотел убежать, не смог бы и тронутся с места.

Соколов проснулся и подумал: охота. Отец Соколова был в прошлом охотник. Отец Соколова до сих пор держал дома ружье. В сейфе. В разобранном виде. Соколов вытащит его незаметно, по частям. И патроны. С картечью.

А нужный дом Соколов подберет из залогового имущества. По сути, бесхозный, считай – ничей. В зиму точно таким и зайдет – никому не нужным, незамеченным, обузой. А что там по весне, поди разбери. Весна придет – свое возьмет.

***

Дом стоял на отшибе – черный, перекошенный, с промятой крышей и беззубыми дырами в прислоненном к нему заборе. Соколову нравилось, как внутри пахнет – сыростью, мокрым деревом, затхлостью, мертвой травой. Он надел синие резиновые перчатки, собрал ружье (дома вчера он три часа тренировался собирать и разбирать, спрятавшись в ванной от жены), укатал его в одеяло, сложил патроны в карманы тяжелой куртки найденной тут же в доме и пошел в сторону леса, оглядываясь и внимательно рассматривая округу.

Соколов все продумал. Что-то такое он смутно слышал про биллинг и всякие вероятные следы, которые оставляет мобильный телефон, поэтому сам телефон Соколов оставил дома. Это был риск. Галямов мог звонить, но убивать Галямова помаячив этим самым своим биллингом было совсем не резон. Поэтому Соколов как мог подробно разжевал тому в последнюю встречу куда ехать. Галямов вроде понял. Насчет машины Галямова, ушатанной Нексии, Соколов не беспокоился – Галямов тоже не собирался светиться рядом с казахской фурой, поэтому должен был доехать до соседней деревни на электричке, а там он по просеке, через лес, выйти как раз к нужному дому, где по уговору его и будет ждать Соколов. Но Соколов собирался ждать Галямова чуть раньше, на самой просеке, картечью в двустволке.

Единственное чего пока не мог решить Соколов, это стрелять Галямову в спину или грудь. В спину выстрелить проще, но был вариант, что Соколов в последний момент нажать на спусковой крючок не сможет. Испугается, передумает, пожалеет. А если выйти с ружьем навстречу, то это сразу конечно снимет все сомнения. Деваться уже будет некуда. Но стрелять в Галямова, глядя тому в глаза, было страшно. Соколов мысленно прокручивал вероятную сцену. Снова и снова, подступаясь и примериваясь к воображаемому Галямову то со спины, то во фронт. В итоге Соколов решил, что со страхом нужно встречаться лицом к лицу – он выйдет Галямову навстречу, но наденет маску балаклаву.

И сейчас, потея под маской, прислонившись к сосне, в месте, где вся просека просматривалась в оба конца – Соколов все еще сомневался. Должен ли Галямов перед смертью понять кто его убивает и за что. Это же месть, размышлял Соколов. А за что, спрашивал сразу себя Соколов. Это не месть, поправлял он себя, это воздаяние. А раз так, то можно и в маске. Мало ли в жизни Галямова было таких Дохлых, кого он избил, унизил, выпотрошил. Поломал. Отправил в реанимацию.

В мокром лесу пахло грибами, взопревшим настом из перегнивших иголок, шишек, бересты, мха, травинок. Редкие березы шелушились бело-черной клеткой промеж тяжелого густого ельника. Было тихо, вдалеке дробила электричка. Соколов ждал. Скорее бы.

Но Галямов не появился на просеке. Соколов вернулся к дому, припрятав ружье и балаклаву в лесу – вдруг Галямов пришел каким-то кружным путем. В доме никого не было. Соколов вернулся обратно на просеку встречать следующую электричку, потом еще одну. Когда стало совсем темно, Соколов, проклиная отсутствующий мобильный телефон, Галямова и месть в целом, продрогший до костей, окончательно уже вернулся в дом. Не разряжая, спрятал ружье между пыльников и телогреек, наваленных в одной из комнат дома, и поехал домой.

Вернулся ночью, наплевав на продуманное алиби, как был в грязной лесной одежде, но жена уже спала и Соколов, свободный от объяснений, первым делом включил мобильный. Мобильный не высветил сообщений или звонков от Галямова или с какого бы то ни было незнакомого номера. Галямов пропал. Навсегда, подумал с трусливой надеждой Соколов. Это значит не нужно стрелять, выбирая при этом в спину или в лицо. Хорошо бы.

***

Следующий день Соколов провел как на иголках, он поминутно хватал мобильник и проверял нет ли сообщений от Галямова. Галямов на связь не выходил. Надо было звонить самому, но Соколов физически не мог себя заставить – он почти убил Галямова прошлым днем, да что там, он точно убил его уже в своих мыслях, в своем мире – этот мир уже был без Галямова, не мог же Соколов звонить трупу. Этот мир должен был быть без Галямова, поправил себя Соколов, но суть дела это не меняло. Галямов в сознании Соколова был мертв, потому что он сто раз вчера выстрелил в него на просеке, сто раз в лицо, сто раз в спину, потом сто раз добил вторым выстрелом, ползущее и не желающее умирать галямовское тело. Не мог Соколов позвонить Галямову, Галямов должен был воскреснуть сам.

Так прошла рабочая неделя. Галямов не воскресал. А потом Соколову позвонили. И попросили подойти. Ну как попросили, приказали.

***

У следователя Соколов робел казенного языка и обстановки, вроде как совсем офисной, но неуютной, холодной и какой-то безразличной. Отвечал по большой части односложно, сам пытаясь выстроить по наводящим вопросам общую картину. Нет. Да. Знаю. Не видел. Давно.

В итоге, по прошествии трех часов, был отпущен под подписку, так и не разобравшись что случилось и почему именно его допрашивают. Следователя интересовал Галямов и его отношения с Соколовым. А вот почему и что с самим Галямовым, Соколов так и не выяснил. То ли Галямов пропал, то ли сбежал, следователь говорил о нем немного отстраненно.

Почти сразу, не улеглись еще в голове вопросы следователя и собственные, Соколову позвонила жена Галямова. Она плакала и требовала немедленной встречи. Соколов и так прогулявший половину рабочего дня, поперся к ней.

Жена Галямова встретила его на переходной лоджии с сигаретой в кулаке, размазанной по лицу тушью и непокрытой головой, несмотря на то что ноябрьский ветер буянил не по-детски и морозец был уже вполне ощутим. Первым делом она с рыданием зарылась головой в шарф на груди Соколова, держа при этом руку с сигаретой на излете. Испачкает же шарф, равнодушно подумал Соколов. Он не любил, когда плачут. Особенно вот так вот, уткнувшись в грудь, по-киношному. Соколов снова представил, что вот его задумка с Галямовым случилась, и тот теперь лежит на просеке, укрытый ветками, все выглядело именно так. Только рыдающую на своей груди Галямовскую жену Соколов не планировал.

– Это ты его убил? – отстранившись и вглядываясь в лицо Соколову вдруг спросила жена Галямова.

Соколов сначала подумал, что он участвует в какой-то театральной или того хуже телевизионной постановке – ветер треплет волосы, заплаканная женщина в объятиях, унылый городской пейзаж с высоты шестнадцатого этажа, и только потом до него дошел смысл вопроса.

– Кого? – переспросил он, хотя нетрудно было догадаться, кого имеет в виду жена Галямова.

– Его! Его! – с женой Галямова вдруг случилась истерика. – Зачем?! Я же так. Так просто сказала. Я не хотела!

Значит Галямов мертв, думал о своем Соколов, но как? Я же не убивал его. Он просто не приехал. То есть я бы его убил, если бы он приехал. Но раз он не приехал, то должен быть жив. Может быть я его все-таки убил. Или мое желание его убило. Материализовалось. Мистика какая-то.

Соколов с трудом отбиваясь от собственных демонов был прижат в угол истерикой жены Галямова. Чтобы та пришла в себя, Соколову пришлось ее немного встряхнуть. Соколов никогда так себя не вел с женщинами, но получил смутное удовольствие, тем более что жена Галямова втянула сразу слезы обратно и успокоилась.

Выяснилось, что Галямова расстреляли из охотничьего, предположительно, ружья в собственной Нексии в аккурат тот день, когда у них была назначена встреча. Машину с трупом Галямова нашли почти сразу. Она стояла на отшибе, в гаражном массиве, на окраине города. По пути в деревню, отметил про себя Соколов, значит на машине все-таки поехал. Больше подробностей жена Галямова не знала.

Соколов курил, глядя в серое, начинающее темнеть небо, и думал о справедливости. Галямова кто-то убил. Не он. Его руки не замараны. Это напомнило ему случай из детства, когда Соколова задирал в классе хулиган – здоровый и совсем оборзевший от безнаказанности, а Соколов мечтал переехать в другой район, уйти в другую школу и просил об этом родителей. И вот однажды хулиган пропал, заболел, а через месяц учительница скорбно сообщила, что тот умер от пневмонии. Сердобольная соседка по парте расплакалась, а юный Соколов ликовал.

– Ты меня любишь? – вдруг спросила жена Галямова, о которой Соколов уже успел забыть, покружив в собственных воспоминаниях.

Соколов кинул окурок в сгущающуюся тьму – его тут же подхватил ветер и разобрал на россыпь огненных искр.

– Я его не убивал. Брось этот бред.

– Ты меня любишь? – снова повторила вопрос жена Галямова.

– Нет, – ответил Соколов, перед этим честно покопавшись у себя внутри. В душе, в голове, или где там должна обитать любовь.

Жена Галямова запахнула пуховик, шмыгнула носом и уходя с промозглой лоджии, обернувшись к Соколову неприятно сказала:

– Это ты его убил. Я знаю.

***

Прошла неделя. Все было как обычно, тишь да гладь, но именно это и доставляло дискомфорт Соколову. Он даже как-то вечером сказал жене, мол помнишь моего сослуживца, Галямова, еще приходил к нам, чай пил с тобой, так вот, убили его. Жена хлопнула глазами и сказала, что не помнит. А Соколов понял, что все она помнит и очень даже хорошо. Это добавило Соколову тревоги и смутного беспокойства.

У Соколова был школьный друг, адвокат по уголовке, вхожий во всякие кабинеты и не только. Именно к нему обратился Соколов с просьбой осторожно прощупать обстановку по делу Галямова.

Зайдя позже к нему в контору, Соколов сразу увидел перемену во взгляде, направленном на него. Школьный товарищ теперь смотрел на него ни как на Соколова, кореша по детским играм, банкам-склянкам и футболу, а как на рабочий материал и как будто из-за стеклянной, непонятно откуда только взявшейся стенки. С дистанции.

Выяснилось следующее. Галямова убил кто-то из своих. Он не ожидал нападения, потому что доверял этому человеку. В этот день у него было много долгих переговоров по телефону с каким-то Дохлым, именно так записан в телефоне Галямова этот контакт. Ну и без труда выяснилось, что Дохлый – это Соколов и наоборот. (Это я ему дураку все объяснял, как до деревни добраться, подумал Соколов). «Ты такого Шифта знаешь?» – спросил адвокат. «Нет», – соврал Соколов. «А он тебя знает и уже сотрудничает со следствием» – припечатал адвокат.

Добивая Соколова, адвокат рассказал, что жена Галямова сразу у следователя заявила, что Соколов и она любовники, она мол хотела развестись, но Галямов не давал и вообще прибить ее хотел.

– Что же делать? – спросил Соколов. Он опять бежал через лес, следом несся гул охотничьего рога и заливистый, высокий лай гончих псов. От таких под кустами не отсидишься. Соколов бежал сквозь сухие распластанные ветки, оставляя на острых шипах клочки серого меха.

– Сушит сухари, – вернул его обратно адвокат: – Готовиться. Если денег нет, то непросто там будет, да. Посмотри ютьюб, почитай сайты на эту тему, я советов пару дам.

– Каких советов, – Соколов был как в тумане.

– Как в хату заходить, – хохотнул адвокат по уголовным делам. Циничный человек.

***

Соколов брел от адвоката совсем потерянный. Все складывалось в странный, но убийственный в своей логике пазл. Он действительно был готов убить Галямова. И даже был, наверное, где-то готов к тому, что его могут выявить и арестовать, но вот так, получить наказание за то, чего не совершал. План Соколова материализовался каким-то страшным вывертом. Это что получается, наказание без преступления. С другой стороны, Соколов же фактически убил Галямова, там у себя внутри, в голове, в воображаемой реальности. Так какая выходит разница, кто убил Галямова? Наказание в любом случае нести ему, Соколову.

Тюрьмы Соколов боялся еще больше, чем армии. Армия для него обернулась каждодневным ужасом, а вот тюрьма, это было совсем уж логово зверя. В голове зазвучал насмешливый голос Галямова: «Что? Обделался, Дохлый? Не зашла тебе моя наука? Не зашла».

Соколов вдруг выкинул так и не прикуренную сигарету, следом без колебаний отправил в том же направлении собственный мобильный телефон и отправился на железнодорожный вокзал. Там он сел на электричку, доехал до нужной станции и уже в полной темноте, через ту самую просеку дошел до брошенного дома.

Для начала хорошенько протопил, проверил остатки денег, сделал ревизию продуктов. В кладовой нашел кипу старых газет. Отмерил стопочку, сколько нужно. Приколотил газеты к стене ржавым длинным гвоздем. Потом разделся по пояс. Сложил из кулака треугольную композицию и нанес первый, очень болезненный удар по газетам. Потом еще и еще. И еще.

Гоголь

Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мхом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти на краю села. Разухабистая дорога огибала ее и врезалась в скопление одноэтажных домиков, окруженных заборами и обильной зеленью.

– Это село или деревня? – вяло спросил с заднего сидения Донцов.

– А какая разница, – отозвался Фомин, выворачивая руль. Машина медленно перевалилась из одной колеи в другую. В том, что есть церковь, подумала Катя.

В открытое окно залетала пыль сухой дороги, жара и тяжело гудящие слепни. Слепни настойчиво стучались о лобовое.

Машина на колеях потеряла ход и поехал вровень с женщиной, идущей по обочине. Женщина бросила косой, настороженный взгляд в их сторону. Заметив Катю, она быстро отвернулась и вскинула на плечах старый выцветший рюкзак. В руках у нее пузырились полиэтиленовые пакеты. По виду тяжелые. Шея и руки были черные, закопченные. Ходко шла. С привычкой.

– Простите, а на Рябиновую как попасть? – спросила Катя, высунувшись из открытого окна.

Женщина снова зыркнула на Катю, оглядела с сомнением ее голые руки и плечи, и дернула головой в сторону одноэтажных домиков как бы одновременно показывая, что Рябиновая где-то там и игнорируя Катин вопрос.

– Давайте мы вас подбросим, а то смотрите какая после нас пыль поднялась? – вежливо предложила Катя.

Донцов с заднего сидения отчетливо цыкнул. А Фомин ничего, тут же остановился. Женщина полезла на заднее сидение, не снимая рюкзака и не выпуская пакеты из рук.

– Так вы снимайте рюкзак-то, – жалобно сказал прижатый Донцов.

– Я потом не одену, – впервые открыла рот женщина. Вместе с ней в машину вошел тяжелый дух разгоряченного тела, свежего пота и железной дороги.

– А что это у вас церковь такая старая, заброшенная, сейчас вроде восстанавливают все, – спросила Катя оглядываясь назад.

– Так, то не церква, – охотно отозвалась женщина и приветливо улыбнулась Кате. Катю всегда поражал этот неожиданный переход у некоторых людей, когда колючая настороженность быстро сменяется округлой мягкостью. – То киношники кино снимали. А церква нам не положена, сами в Малиново ездим.

Поле закончилось, дорога выправилась, пропали ямы и колдобины. Вдоль проезжей строго стояли столбы с прикрученными бетонными блоками, а по столбам провода. Дальше метров на пять травяные полянки, а потом уже заборчики, заборы, ограды, ворота крашенные и покосившиеся, приземистые домишки и домищи со множеством окошечек, наличников, занавесочек. А кое-где свеженькие краснокирпичные кубы с аляповатым пластиком окон. Мелькнет глянцевый бок надежно осевшей в лохматых кустах машины. Тут и там щедро прут из земли лопухи и прочая зелень.

– Погоди-ка, погоди, здесь вот стой, а вон то Рябиновая, – женщина махнула влево, куда с пригорка катилась короткая улица, упирающаяся в ельник. – Вам там к кому?

– Не знаем, в девятый дом, – Катя заглянула в бумажку.

Женщина открывшая уже дверь и занесшая со вздохом ногу чтобы ступить на землю на какое-то время оцепенела. Так и зависла – одна половина с тяжелым рюкзаком в полумраке машины, вторая на ярком солнечной свету с вытянутой ногой. На мгновение. На какое-то долгое мгновение, как отметила Катя, за это время Донцов успел пять раз тяжело вздохнуть, Фомин сжать губы в тонкую раздраженную полоску, а слепень до того с тупой настойчивостью долбившийся в лобовое, вылететь из салона через открытое окно.

Женщина выбралась из машины. Привычным движением тела подбросила на плечах рюкзак, чтобы лег как надо и пошла себе ничего не сказав. Катя крикнула ей «Спасибо!». Женщина вздрогнула, так и не обернулась, а только мелко перекрестилась, судя по движению руки.

Машина ухнула с пригорка вниз.

***

– А здесь у меня кроли живут.

От мелкоячеистой решетки ощутимо пахнуло.

– Кто? – брезгливо наморщил нос Донцов.

– Кролики, – хозяйка отвернулась от низких клеток и поковыляла по дорожке из потрескавшихся керамических плиток, зажатой между обильно растущей крапивой, одуванчиками, лопухами и прочей травой. Юбка, платок, коричневая кофта на пуговицах. Ногами в большемерных галошах шаркает. Ногти черные.

– А тут по забору малина, тут смородина. Красная. Черная. Крыжовник, – Хозяйка ежесекундно останавливалась и махала неопределенно рукой на какой-нибудь зеленый куст. Донцов закатывал глаза и бил ногами, как конь на привязи. Фомин молча смотрел по сторонам со скучающим видом. Кате приходилось отдуваться за троих. Кивать, согласно и заинтересованно угукать и иногда переспрашивать, не потому что не поняла, а чтобы показать заинтересованность и участие.

От многочисленных неухоженных кустов тянуло сыростью. Никаких ягод видно не было, укрывшись за листами в глубине веток кучковалась паутина и мрак. Участок широкий и заросший, щетинистый как алкаш кончался сереньким дохлым заборчиком из пересохших неравномерных дощечек. За заборчиком сразу вставал черный лес. Нависал тяжелой стеной. Плотный и чужой.

Дорожка повернула влево и пройдя мимо скособоченной поленницы они оказались между домом и приземистым черным срубом, с одним маленьким окошком и наспех сколоченной скамеечкой под ним.

– Баня, – махнула рукой хозяйка. – Смотреть будете?

– Не, и так понятно, – поспешно ответил Фомин. Донцов закивал. Катя вздохнула.

Вошли в дом. Летняя веранда. Осевшая дверь с мягким скрипом. Комната. Овальные портреты на стенах. Стол, накрытый старомодной скатертью с кисточками и бахромой. Резкий сухой запах. Травами и застоявшимся временем. В дверных проемах занавески из старых простыней.

– Мухи, – прокомментировала занавески хозяйка.

Сервант с фужерчиками и фарфоровыми супницами. Тарелочки с золотой каемочкой блинной стопкой.

– Мадонна, – снова и непонятно прокомментировала хозяйка.

Книжные стеллажи. Старый сундук. Опять фотографии – размытые овалы. Дверной проем в другую комнату. Одернутая занавеска. В полумраке виднеется высокая кровать. Застеленная, с металлическими шишками и аккуратными подушками. Коврик над ней. Узоры. Солнечный квадрат на стене.

– А это все родственники ваши? – спросила Катя про фотографии.

– Нет, – ответила хозяйка и бесцеремонно, в упор уставилась на Катю. У хозяйки были бесцветные, почти не видные радужки, отчего зрачки казались как иголочки. Покалывали даже казалось. Катя поежилась. Была хозяйка какая-то неопределенная, неясная, угловатая и одновременно широкая, на кистях рук бугрятся старушечьи вены, а движения уверенные, точные. Иногда морщины вдруг разглаживаются и на месте недавней старухи возникает вполне моложавого вида женщина, а потом вдруг загорбится, спина колесом, в шаге скрипит, дышит как паровоз. Кофта эта… бабушкина. А голос звонкий.

– Сама-то я в другом доме живу, – вдруг сказала хозяйка, все также впиваясь в Катю своими глазами-иголками. – В котором ближе к лесу.

– А в этом, кто живет? – продолжала опрос Катя, а сама посматривала на Фомина. Фомин разглядывал корешки книг на полках.

– Тут точно кто-то умер, – тихо сказал себе под нос Донцов.

Хозяйка метнула на Донцова злой взгляд.

– Ты иди давай, Донцов. Иди. Покури на улице, – погнала его из дома Катя.

– Райское местечко, – потроллил их Донцов, пряча за дверью улыбающуюся гримасу.

– Никто тут не живет… И не жил. Хорошее место тут, дочка. А запах такой, так-то не живет никто. Без людей-то оно как? Все пылится, зарастает. А как вы заселитесь, так все лучше. И для вас, и для дома. Лес вона рядом совсем, магазин есть тут недалече, участок так весь ваш, я уже и не справляюсь с ним, забросила давно, малина вон пошла как, мясо от кролей, и мне прибавка-то, очень же дешево, лучше тут в округе и не найти, – Хозяйка запричитала скороговоркой с придыханием. Заохала, засуетилась, одновременно выправилась и скрючилась, схватилась за бока, стала качать головой и припадать на одну ногу. Иголочки в ее глазах затупились. А глаза из бесцветных стали мутные, старческие.

– Мне нравится, – громко и с нажимом сказала Катя.

Фомин встрепенулся от ее голоса. Ожил. Заозирался по сторонам. И спросил:

– А готовить как?

Хозяйка стала показывать ему устройство газовой плитки, а Катя потихоньку вышла вслед за Донцовым на улицу.

– Донцов, имей совесть.

Донцов сидел на корточках у раскидистого куста смородины. Черной или красной. И что-то ковырял руками между веток. Над его головой поднималась тонкая струйка сигаретного дыма и вились комары.

– Да, понял я, понял, давайте уже соглашайтесь и назад в город поедем.

– Ты пойми, Донцов, я хочу, чтобы это он принял решение. А то все я да я.

– Ну а тебе-то это зачем. Глухомань же. Через день от тоски взвоете. Перегрызетесь друг с другом. Знаешь, как бывает в замкнутых пространствах. Кукухой поедешь…

– Нам надо наконец побыть только вдвоем. Наедине. У нас же все разладилось, Донцов. Все стало другим. Да, что ты там ищешь?

Донцов обернулся и показал жменю черных пыльных ягод.

– Донцов, нам надо провести время вдвоем, чтобы вот никого вокруг, понимаешь? Ни интернета, ни телефона. Ни друзей, ни подружек, – с нажимом добавила Катя, чтобы Донцов осознал о каких именно подружках идет речь.

– Да, понял, я понял, – опять повторил Донцов и зарылся в куст. Катя вздохнула, раньше бы он сказал «ты о чем?», «что за подружки?», «у кого, у Фомина-то?», «да ладно тебе!», а так даже спорить не стал, как бы молчаливо подтверждая – да, отношения надо спасать.

Хозяйка с Фоминым вышли из дома.

– Ну, что решили? – спросила хозяйка и впервые за все время вдруг улыбнулась. Глаза у нее прозрачные, подумала Катя.

Фомин смешно чесал в затылке и морщил лоб. Вылитый Иванушка. А хозяйка типичная баба Яга. И дом старый, и лес чернеет. И сказка нестрашная.

– Мы согласны, – громко и твердо сказала Катя.

***

Как же называется этот гриб? Катя старательно, но безуспешно повспоминала. Дымовушка? Небольшой белый продолговатый шарик, не шарик даже, фасолина надутая, немного взъерошенная с одного бочка. А если на него наступить, то он хлопнет и выбросит облачко дыма. Не дыма, конечно, а спор. Но кажется, что дыма.

Катя машинально потянулась за смартфоном, чтобы сфоткать грибок и только погрузив ладонь полностью в узкий карман шорт вспомнила, что смартфон за ненадобностью оставлен в доме и даже не заряжен, валяется на полочке бесполезным грузом.

Также, как и Фомин, пронеслась мысль. Тот тоже валяется. В лес не пошел. Что я там не видел, сказал, пожал плечами и сел писать свой идиотский код – абракадабру символов, тарабарщину, бессмыслицу. А видел ли ты когда-нибудь настоящий лес? Так чтобы не на квадроциклах пронестись по ухоженным дорожках от санатория к водоему и назад, и не шашлыки на приятельской даче между тремя лично посажеными елками?

Катя лес любила. Городские парки с трудом переносила – шумно, отовсюду лезет одновременно заброшенная неухоженность и лакированный порядок. И то, и то рукотворные. А настоящий лес – это стихия. Черный глухой ельник сменяется стремительным рвущимся вверх сосняком. С редкими березами и кустами, как метелками. С разлапистым папоротником. С вязким, по колено ковром из цепляющихся за штанины растений, перекатывающимся с пригорка на пригорок. Прелые, усыпанные иголками низинки, вывернутые к солнцу полянки с блестящей паутиной, жужжание комаров, яркая, всегда неожиданная и вызывающая восторг земляника и разочаровывающая черника. Тоже вкусная, но какая-то обычная. А землянику можно насадить на травинку, одна за другой, как бусы.

На Катиных бусах белели три неспелые ягодки. Хотела принести Фомину лесной земляники, а ягоды нет. Деревенские, наверное, все обобрали. Она зашла-то недалеко. Километр максимум…

Лес начинался сразу за участком. Дом, который они сняли пучил свои глаза-окна прямо на проезжую улицу. А второй дом на участке, совсем какой-то махонький, еще чернее и дряхлее первого, в нем жила хозяйка, стоял частью в лесу, выкатив свой лежалый бок в ельник. Катя обошла его по кругу, наткнулась на хозяйку, осторожно сказала «здрасте» и пошла было дальше. Стой, остановила ее хозяйка и сунула в руки холодную кружку с чем-то сладким и пахучим. На-ка, сказала хозяйка, попробуй. А что это? осторожно спросила Катя. Морс, просто ответила бабка…

Странная она. И глаза прозрачные. Как вода.

Катя выкинула травинку с неспелой земляникой, топнула по грибу-дымовушке, тот правда дым не выпустил, а только неприятно скрипнул, и пошла дальше в лес. Ну и заблужусь, подумала она, пусть Фомин побегает, поищет.

Она шла все прямо, никуда не сворачивая, не обходя препятствия. Лес теснил со всех сторон. Обступал. Стволы деревьев сыпали вслед труху, оставляя отметины на голых ногах, но Катя с непонятным для самой себя упрямством шла вперед. Протискивалась, срывая кору, хрустела сухими сучьями, сметала паутину взмахом руки, взбиралась на пригорки, скользила по лесной подкладке вниз, туда, где папоротник доходил ей почти до плеч.

Шаг перешел в бег. Катя бежала, не разбирая дороги. Замелькало, зарябило в глазах. Полосы солнца на соснах вперемежку с черными сухими палками. Воздух вокруг раскалился. Жар метался между деревьев, гнал и гнал Катю вперед. Каждый вздох причинял боль в груди.

Наконец силы оставили ее, и она уперлась лицом в липкий и колючий ствол. Пахло смолой и землей. Тихо, как тихо вокруг. Что-то жгло внутри. Хотелось зарыдать, заплакать, но слезы не шли. Дышать, дышать было трудно, и Катя рванула ворот рубашки. Глухо треснула ткань, хрустнули пуговицы. Голую кожу царапала грубая кора. Катя опустилась на колени и упала в прохладный, мягкий лесной подшерсток.