Текст книги "Кролик и другие новые истории"

Автор книги: Артем Сагакьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Артем Сагакьян
Кролик и другие новые истории

Кролик

Соколов увидел Галямова в толпе провожающих родителей и по старой памяти пустил струю холодного пота по спине. «Что же это я», одернул себя Соколов и огляделся. Вместо закатанного в асфальт плаца с белеными поребриками и четырехэтажной коробки казармы вокруг был школьный двор, тоже, впрочем, с покрашенными поребриками и тоже казенным зданием, но трехэтажным. Бегали возбужденные предстоящей поездкой разновозрастные дети, толпились, важно переговаривались, скрывая волнение родители.

– Ты что, пап? – вырвал руку недовольный Толик, которому Соколов непроизвольно сильно сжал ладошку.

– Все нормально, – ответил Соколов и предпринял попытку потрепать сына по голове. Сын ловко увернулся и побежал к своим. Соколов старательно обтек группку родителей, в которой так неожиданно обнаружился Галямов, и тоже влился в группу «своих» родителей.

Невпопад кивая и улыбаясь на всякий случай, Соколов исподтишка рассматривал Галямова, сначала как бы проверяя, осторожно прощупывая взглядом, не ошибся ли он, а потом, убедившись – нет, не ошибся, пытался уловить знакомые буквально до боли черты, пусть и несколько деформированные временем.

Галямов не сильно и изменился за эти двадцать лет, разве что морда стала круглее и не боящийся утреннего осеннего холода живот ожидаемо выкатился из-под ремня, хотя крепкой галямовском фигуре это разве что добавляло лишней внушительности. А так, все те же прищуренные черные глазки выразительно и с вызовом ощупывают мамочек помоложе, массивные надбровные дуги с черными ятаганами бровей, боксерский распластанный нос, да повадки разбуженного некстати кабана, но не недовольного, а просто лениво выбирающего что бы такое натворить, а пока принюхивающегося к обстановке. Читалась в Галямове и всегдашняя осоловелость, и округлость движений. Но Соколов знал, что эта обманчивая плавность неожиданно может обернуться четким, выверенным, хлестким ударом любой, непредсказуемой конечностью – кулаком, локтем, коленом.

Соколов вспомнил, как Галямов ставил их в рядок, так, чтобы за спиной было свободное пространство. Подходил к каждому по очереди и бил в грудь. У него это называлось «пробивать фанеру». Десять их стоит или пятнадцать. Соколову даже показалось, что это не Галямов к каждому по очереди подходил, а они к нему подъезжали на специальном конвейере. А он бил. А их подвозили.

Соколова опять замутило от склизкого ужаса, но он сказал себе твердое «нет». Двадцать лет прошло, подумал он, я уже не тот салабон, загремевший после заваленной сессии в стройбатовскую роту. Да и ты – не младший сержант Галямов, бывший пэтэушник, бывший гопник, бывший каратист. Мы с тобой тогда-то были из разных миров, а уж сейчас тем более. И пересечься нашим мирам больше без надобности, не казенные. Я работаю в банке, начальник отдела, у меня в подчинении двадцать человек, у меня семья, сын вон бегает, квартира – пусть небольшая, но своя и с почти выплаченной ипотекой. Я – уважаемый человек, а не рядовой Соколов – салага в нелепо сидящей форме, спадывающих штанах, задрот, а ты вот кто такой, Галямов?

Галямов – выглядел потрепанным. Наглый, самоуверенный, но потрепанный – разбитые кроссовки, грязные отвороты джинсов, морда не ухоженная, гопник состаренный. К нему подбежал мальчик, видимо сын – такой же, низенький, крепкий, в потрепанной недорогой одежде, дебильноватой шапке, вздернутой на макушке, по всему явный «двоечник», но и такой же самоуверенный. Галямовский отпрыск пихнул зазевавшуюся девочку, за что получил замечание от училки и легкий подзатыльник от самого Галямова. Окружающие мамочки Галямова брезгливо сторонились и вроде немного побаивались. Видать не на хорошем счету. Папаша.

Детей погрузили в автобусы. Соколов помахал рукой своему отражению в зеркальном окне в то место, где предположительно сидел Толик, который, как понадеялся Соколов, помахал ему в ответ. Соколов успел зацепить взглядом, как Галямовский отпрыск сунул пятерню Галямову и тот пожал, хотя по виду должен был отвесить минимум пендель. «Тоже ведь в лагерь», подумал Соколов и представил, как галямовский сынок «пробивает фанеру» его Толику. Нет, выдохнул вслух Соколов, ощутив почти физическую боль.

Криво улыбнувшись на прощание учительнице Толика и остальным, Соколов вышел со школьного двора. Впереди маячила вразвалочку фигура Галямова. Вслед за липкой волной давно забытого страха вдруг накатила ненависть. Я его убью, вдруг решил Соколов.

Соколов пошел за старым врагом. Не то чтобы он был готов прямо сейчас растерзать Галямова, но с каждым шагом им овладевала решительная, спортивная злость. Галямов прошел немного по тротуару, а потом нырнул в переход, и дальше, во дворы. Боясь потерять Галямова из виду, Соколов ускорился. Галямов вышагивал по тропинке мимо холодных на вид металлических конструкций запущенной детской площадки, под раскоряченными кустами боярышника, набитых по макушку красными гроздьями ягод. Соколов подстроился под его небрежный ритм. Галямов набрел на узкую арку в исписанной граффити стене дома и скрылся в черной дыре. Соколов не отставал.

В полумраке арки, Соколов успел заметить метнувшуюся фигуру, и что-то с силой прижало его к облупившейся стене, сдавило, собрав воедино легкий шарф, ворот куртки и горло.

– Ты че, сука?

Сдавленным горлом Соколов только успел просипеть:

– Галямов.

– Ну, – давление и не думало ослабевать. Прищур напротив взвешивал варианты. – Ты от Мокрого? Да?

Хват слегка спал, но только лишь для того, чтобы поудобнее взяться и с новой силой вдавить горло и шарф Соколова в стенку.

– Не, – просипел Соколов. Дыхание со свистом вырывалось из щели, оставленной ручищей. Соколов рисковал быть задушенным. Еще немного и, казалось, он хрустнет и переломится.

– Погоди-ка… Дохлый! Твою ж мать!

Галямов бросил душить Соколова, отстранился и теперь смотрел на него в полумраке арки даже с каким-то умилением, как с ужасом осознал Соколов.

Соколов откашлялся. Расправил шарф и ворот. В голове еще пульсировало, руки дрожали.

– Я думаю, что за хер меня пасет? А тут вот. Дохлый. Ну, здорово, бродяга, – Галямов протянул руку. Соколов пожал ее на автомате.

– Я тоже думаю, ты не ты, – сказал Соколов.

– Я не я, – хохотнул Галямов.

Помолчали.

– Ты все такой же, – наглядевшись на Соколова, сказал Галямов, потом доверительно и почти ласково вдруг спросил, – У тебя бабки есть?

Соколов несколько ошалел, испытывая острое чувство дежа вю.

– Ну, – неопределенно сказал он.

– Погнали, бахнем, – Галямов вывел его из подворотни на свет. – Тут есть одна харчевня-харчовня, армянская, там наливают и народу нет, потрещим. А то знаешь, после вчерашнего у меня какой-то не стояк ваще.

– Так утро вроде еще, – начал сопротивляться Соколов.

– Че как девочка-то?

Тяжелая рука Галямова легла на ему плечо и повела в непонятном направлении, прочь от пропахшей аммиаком арки.

***

Через полчаса в желудке у Соколова болталось и журчало, перевариваясь и перемешиваясь полшаурмы, сто грамм водки и чувство тошноты. Стол был липким, как старая карамель, и пахло вокруг тошнотворно сладко, Соколов не хотел испачкать пальто и держал руки под столом.

– Ты кем работаешь? – спросил Галямов впиваясь крупными желтыми зубами в шаурму. Из шаурмы по пальцам Галямова обильно тек белесый жирный сок и капал на грязный стол. В «харчевне», как назвал ее Галямов, они были вдвоем, если не считать сонного силуэта за мясным столбиком с нанизанным почерневшим мясом. За окном все еще серело субботнее утро, но народ уже торопился по своим делам.

– Да тут, в банке, – ответил с досадой Соколов. День насмарку, подумал он. Зачем-то он достал свою визитку и положил на стол рядом с каплями шаурмы.

– О-о-м-мм, – уважительно промычал Галямов. – Звякну, может. По делу, если че. – А прожевав солидный кусок, добавил, – Возьми по пивасу, так чисто, запить. А я начислю пока по писят еще.

– А ты? Где работаешь? – спросил Соколов, вернувшись с двумя теплыми бутылками пива к столику. Его визитка со стола исчезла. Надо полагать, в галямовском кармане.

– Так, – Галямов сыто бросил на стол комок использованных салфеток. – Ну, че, вспоминаешь армейку, Дохлый?

– Такое забудешь, – немного напрягшись, ответил Соколов.

– Да уж. Летали вы подо мной, черти! Как!.. – Галямов не смог подобрать нужное слово и сильно треснул кулаком Соколова по плечу. – Ох, че творили, а? Я вот щас своему говорю, подрастешь, я тебе такой курс, сука, молодого бойца устрою, мама не горюй. Че теплое-то взял? Метнулся, поменял, боец!

Соколов растерялся. Галямов с хохотком хлебнул пива из бутылки.

– Помнят руки-то. Не ссы, Дохлый. Ваще-та я рад тебя видеть.

Галямов протянул бутылку, Соколов, как ему показалось, слишком поспешно, подставил свою. Бутылки гулко бахнулись бортами.

Хлебнули.

– Ты, наверное, меня взъебать хотел? Я б сам такой шанс на гражданке не упустил. А, Дохлый? – вдруг спросил Галямов.

– Хотел, – честно ответил Соколов.

– Можешь попробовать, – улыбнулся Галямов. Соколов промолчал.

– Н-да, все хотели Галямыча уработать, но никто не мог. Дрочились там, под одеялами, – Галямов опять мерзко хохотнул. – Ты знаешь, что? Я перед армейкой в секцию ходил. Каратэ-шмаротэ. Спорта никакого, конечно, сами себе пояса раздадут, и готовятся ларечников прессовать, но вот матчасть давали, будь здоров. И ваще, дисциплина. Если какой косяк – сто отжиманий. Упал – отжался. Ты знаешь, как я кулак натренировал? Газету берешь, макулатура там всякая стояла в коридоре у бабки. Вот такую стопку. И на стену вешаешь. На гвоздь. Да ты погляди, – Галямов раскорячил пальцы, показывая толщину стопки газет. Соколова совсем затошнило. – Потолще такую, котлету бумажную, и колотишь по ней. Не кулаком, а вот. Ты смотри сюда. Полгода колотил. Руки сначала в кровищу, в хламину, а потом – во! Смотри, говорю, во мозоль, вишь?!

Галямов сунул Соколову под нос и так близко знакомый ему кулачище. Кулак был небольшой, но сбитый, белеющий мозолью, но Галямов сжимал его как-то странно – отчего тот казался треугольным, с выпирающей костяшкой среднего пальца, и каким-то совсем неправильным.

– Не суй, ты мне им ребро сломал, – сказал на волне накатившей снова смелости Соколов.

– Н-да? Ну так. Я тебя жизни учил, братан. И где твоя благодарность? – Галямов поболтал пустой пивной бутылкой. – Я, короче, так натренировался, что, когда этим кулаком чуваку одному в висок, ну, по пьяни, он сам, ваще-то, рыпнулся, так он в реанимацию попал. Если б я в армию не ушел, Дохлый, я, может, в тюрьму попал бы. Ща бы такие дела, может, делал. А может, и нет.

Галямов казался сильно пьяным. Но вместе с тем каким-то мощным, складным, уверенным, как матрос на палубе во время шторма. Соколов в кино таких видел.

Да ну его на черту, подумал Соколов. Пора было сваливать. Убить Галямова? Ага, убей такого. Зря только визитку дал.

– Ладно, Галямыч, – сказал Соколов, – хорошо посидели, я пошел.

– Стоять, боец, – Галямов поймал Соколова за рукав. – Ты че эта армейского товарища бросаешь в беде? Спецназ своих не бросает.

– Стройбат своих не бросает, – ответил Соколов, не предпринимая попыток высвободиться.

– Правильно, стройбат своих не бросает, а закапывает. Давай, Дохлый, еще по пивку. Хорошо же?

Пропал день, с тоской и обреченностью подумал Соколов.

***

Через два часа Соколов, подпирая голову руками, иначе он ее удержать не мог и рисковал рухнуть лицом в стол, слушал очередной рассказ Галямова об армейском бытие. Перед ними расползалась по столу гирлянда разномастной, преимущественно пустой стеклотары. Соколову постоянно звонила жена на мобильный. Он эти звонки сбрасывал, с тошнотворной сладостью предвкушая будущий скандал. Скажу, армейского друга встретил.

– …А помнишь, я вас салаг построил в первый день и спрашиваю так, «Художники есть?», и вы все такие, «Да, товарищ младший сержант, так точно, товарищ младший сержант». А, думаю, халявщики, раскатали губу, типа, думают, на стенгазете отсижусь. Самую тяжелую работу вам, гнидам. Копать, сука. Туда-сюда. А на следующий день снова спрашиваю – умные, те уже молчат, только несколько дебилов отвечает: «Да, товарищ младший сержант». Во, думаю, не сдаются, вроде думают, то проверка была, а сейчас, типа, по справедливости, выдам им краски и ватман на боевой листок. Честные такие, знаешь. Или хитровыебанные. Хер вас разберешь. А я им – стену красить. Так ее только вчера красили, говорят. А ты еще раз крась, ты ж художник, сука, и без потеков чтоб. А потом перекрашивай. И так всю неделю, пока художников совсем не осталось. Один пожаловался на меня, очкозавр, так я его к дагам в роту. И усе.

– Ты че, сука, смотришь? – вдруг куда-то в сторону рыкнул без перехода Галямов. – Че, мля, памятник увидел?..

***

Галямов не забыл и позвонил уже через два дня. Отказать во встрече Соколов малодушно не смог, хотя один только вид Галямова вызывал у него чувство физиологического омерзения и тупого страха. Я коплю злость, оправдывал он себя.

Галямов зашел за Соколовым на работу. Тут-то и расставить бы все по своим местам – Галямов заметно потерялся на фоне современного офиса, всех этих высоких каблуков и юбок до колен, туманного пара над свежезаваренным кофе, пухлых бумажных пачек с надежными графиками и таблицами. Вылезла его неухоженность, переходящая в откровенную помятость, а то, что Соколов принимал за витальность, сменилось одутловатостью и усталостью. Только взгляд не давал расслабиться – колючий, злой, из ночных кошмаров.

– Сука, хорошо устроился, – процедил Галямов, со вкусом ощупывая глазами обнаженные голени помощницы Соколова. Помощница слова Галямова услышала и посмотрела на Соколова каким-то новым взглядом, в котором читалось разом сомнение, ужас и брезгливость напополам с интересом. Приход Галямова, который панибратски форсировал расстояние между ними, подсветил Соколова для его сотрудников с какой-то новой, неожиданной стороны. Как будто Соколов устроил на корпоративе пьяный стриптиз или избил кого-то ногами. Новый статус. Как с этим новым статусом теперь жить, Соколов сразу не решил, но отметочку себе сделал.

На этот раз решили посидеть у Галямова дома. Зашли за спиртным и закуской в магазин, где выбирал и платил за все Соколов, а Галямов был тих и задумчив, что не помешало ему на ровном месте побыковать на охранника магазина при выходе. Охранник быстро сдался и извинился. У Галямова сразу поднялось настроение. А у Соколова окончательно расстроилось. Задумчивый Галямов нравился Соколову больше. С таким было комфортнее, даже несмотря на то, что платить все равно приходилось Соколову.

Галямов жил в обычном доме, но на шестнадцатом этаже. «Как тут, если лифт не работает?» – поинтересовался Соколов. «Преодолевая, епта», – ответил Галямов. «Зато никого сверху. Кроме Бога», – добавил еще и хохотнул.

Обстановка тесной кухоньки располагала к задушевным посиделкам – это был вполне себе милый быт, виденный где-то уже миллионы раз, – смешной и одновременно серьезный, зажатый яркими панелями маленького кухонного гарнитура, цветастыми обоями с висящими тарелочками из курортных Турций и Анап, ярким хромом вместительного холодильника и разноцветными огоньками пыхтящей мультиварки.

Увидев жену Галямова краем глаза, Соколов успел отметить специфический типаж – отбеленные мелкие кудряшки и сильно подведенные глаза. Классика. Для Соколова Галямов распался на множество фрагментов, каждый из которых двоил сформированный изначально образ Галямова – необразованный хам, мещанское счастье, «что мое, то мое».

Через какое-то время уже хорошо датый Галямов смотрел на него почти влюбленно, периодически больно хлопая кулаком по плечам и спине. Соколов молчал и вежливо кивал.

– А чем ты от меня отличаешься? – вопрошал заливший зенки Галямов. – Ну, погоди. Посерьезке. Книжки что ли читаешь?

Соколов машинально поправил очки. Начинается, подумал он. Ему все вокруг как-то осуждающе говорили про эти книжки. Вроде, как бы, не читал бы – стал человеком. Человеком без очков. Какой-то одинаковый уважительно-снисходительный тон исходил от всех людей на пути Соколова с детства – от бабушки, подвыпивших родительских друзей, соседки по парте, девочки в девятом классе на школьной дискотеке. Как будто он свои очки в книжках нашел. Соколов даже выдумал историю, что зрение стало портиться у него после того, как он получил сучковатой палкой в глаз при игре «в пекаря» во дворе.

– Да вот по жизни, чем? Банк-хренобанк там у тебя. Не у тебя, дурак! Ты кто там? Тебя же там все, кто хочет, куда хочет. А меня вот, на, попробуй, посношай. А я, может, такой же как ты – умный, книжки читаю, вон полочка висит, не надо тут, но я-то могу в морду дать, а ты нет. Я могу отобрать, что мне надо, а ты… Ну вот смотри, я, допустим, волк, ну ладно, не волк, конечно, но и не пес точно, а, не знаю… – Галямов перебирал в голове подходящие для аллегории варианты.

– Шакал, – предложил Соколов

– Тебя уебать? – сразу вскинулся Галямов.

Соколов начал путано объяснять что-то про собачьих, псовых, еще сильнее увязая под кабаньим взглядом Галямова, стал рассказывать что-то про койотов, вроде как, волк, но не совсем. Галямов кивнул.

– Ну, типа, как койот, а ты – кролик, понимаешь, сурок, ептать. Я вот приду к тебе, в дом, жену твою, например, это, – тут Галямов понизил голос, осторожно прислушиваясь к телевизионному бубнежу из комнаты, – а ты ничего мне не скажешь, понял? Ну, скажешь, ладно, ты ж не совсем конченный, моя школа усе-таки, был бы ты конченный, я б с тобой, Дохлый, вообще не сидел тут, водку бы не пил. Так. Скажем, ты скажешь чета мне и, с-с-ска, тут же упадешь, – Галямов треснул по столу, так что в тарелках подпрыгнули вилки.

– Во! – Галямов помахал своим треугольным кулаком, – Защитить ты ее не сможешь, Дохлый, млин, ты и есть дохлый.

Соколов перестал его слушать. Он рассматривал кухонный нож. Нож был из тех дешевых наборов, которые покупают в довесок к холодильнику. Первая осознанная мысль, что пришла Соколову в пьяную голову в этот момент, – легко ли воткнуть такой нож в человека. Вернее, мысленно поправил себя Соколов, легко ли такой нож войдет Галямову, например, в грудь. Грудь у Галямова каменная, широкая, скорее всего грудь ножа не примет, и тот отскочит от нее как… как что, например? Соколов увяз немного. А если в живот? Живот, безусловно, мягче, чем грудь. Соколов посмотрел на студенистый, волосатый, навыкате живот, светящий из-под короткой галямовской футболки. Его замутило, и он сказал Галямову, что выйдет покурить.

Галямов махнул ему рукой, давно уже разговаривая не с Соколовым, а с кем-то по телефону. Соколов вышел на площадку – в узкий длинный коридор с велосипедом, старым шкафом и еще какими-то ящиками и коробками, достал сигарету, прикурил и вспомнил откуда-то, что самое распространенное орудие убийств в России – это нож-хлеборез. Убивать Галямова ножом банально, размышлял Соколов. И навряд ли получиться, с первого-то раза. Надо что-то неотвратимое и наверняка. И чтоб не грязно.

Отравить его, как крысу, осенило Соколова, и он остервенело воткнул окурок в полную размякших бычков стеклянную банку. Мимо вдруг пробежал одетый в куртку Галямов.

– Ты это, – неопределенно сказал он Соколову, – мне тут отойти надо. Мы, короче, не договорили. Ты посиди пока. Базар будет серьезный, Дохлый.

Галямов ушел, а Соколов вернулся в квартиру. Потоптался в прихожей, решил, что пора, уронил куртку с вешалки, но тут из комнаты на шум вышла жена Галямова. Она была в коротком халате, из-под которого торчали голые ноги – коротковатые, но такие ядреные, с округлыми коленками, что Соколов непроизвольно облизнулся.

– Этот-то ушел? – спросила жена Галямова, отслеживая взгляд Соколова и сильнее запахиваясь в халат.

– Сейчас будет, сказал ждать, – Соколов повесил куртку на место и вернулся на кухню.

Теперь Соколов сидел и пил на галямовской кухне, но уже не с хозяином, а с его женой. Пил – это громко сказано. В голове шумели вертолетные винты. В Соколова уже не лезло – он гонял вилкой по тарелке сморщенные соленые огурцы и старательно закрывал правый глаз – иначе все вокруг двоилось, и Соколов вываливался из вертолета. Жена Галямова цедила вино и рассказывала, какой Галямов сука.

– Ты в армии с ним был? – вдруг спросила она.

– Ага, – махнул головой Соколов, бросив гонять по тарелке огурец, и вцепился взглядом в ее гладкие и крепкие ляжки. – А теперь я в банке работаю.

– Странно, – сказала жена Галямова и, запрокинув голову, допила из бокала вино. Халат распахнулся, обнажив ключицы.

«Надо валить», сглотнул Соколов и сказал вслух:

– Я пойду покурю.

– Я с тобой, только не говори этому – убьет, – встала следом, опираясь на его руку, жена Галямова. И Соколов сразу поверил. Убьет. Обоих причем.

В знакомом уже коридоре Соколов с пьяной галантностью прикурил две сигареты и передал одну жене Галямова.

– А ты не такой, – сказала она, высматривая что-то в Соколове.

– Какой не такой? – спросил Соколов. От жены Галямова сильно пахло сладким кремом.

– Не такой, как эти… Дружки его.

Воодушевленный Соколов принялся что-то рассказывать, а сам бултыхался в ее влажных лошадиных глазах и в какой-то момент почувствовал, как она, согнувшись от смеха, повисла на его руке, а потом прильнула телом к Соколову. Член Соколова напрягся и уперся ей в живот.

– Ну ты и… – Жена Галямова не договорила и начала целовать Соколова мокрыми губами. Соколов отвечал, как мог.

Потом Соколов помнил, что он пытается удержаться, вцепившись в округлые бедра под скользкой тканью халата, и не сильно качаться в стороны, вдавливая и взбивая ритмичными движениями согнутое и прижатое к коробкам тело, а внизу под ним – мелькающие белесые ягодицы и разметавшиеся крашенные блондинистые кудряшки, да перемигиваются красные катафоты упавшего велосипеда.

Следом наступила слабость в ногах, такая, что Соколов чуть не упал, но устоял, шагнул внутрь квартиры и вышагнул сразу, не попадая руками в рукава пальто на ходу.

Его все-таки скрутило у подъезда, только вот у какого – галямовского или уже своего, и он проблевался неусвоенной водкой с солеными огурцами.

***

Следующие дни тянулись по-настоящему страшно. Соколов чувствовал себя загнанным. Дома он боялся, что о его измене узнает жена по каким-то особым нюхательно-пятно-бытовым признакам. Поэтому Соколов был с женой чрезмерно обходителен, в том смысле, что обходил ее стороной. Сделать это в двухкомнатной квартире было не просто, но Соколов преуспевал. Зато вечером в супружеской кровати себя не закрепощал. И вообще, после галямовского «инцидента» стал испытывать лютый сексуальный голод.

На улице Соколов боялся неожиданного появления Галямова. Как там будет, если Галямов узнает о случайном перепихоне на коридорных коробках? Соколов даже изменил маршрут с работы домой и старался не выходить из дома вечером. В выходные только проскочил в дешевую парикмахерскую, куда даже своего Толика раньше водить стеснялся, где неожиданно для себя попросил подстричь его коротко. Одышливая, пахнущая куревом мастер слишком буквально поняла Соколова и одарила спортивно-молодежной классикой середины 90-х.

Галямов не появлялся, зато позвонила жена Галямова и попросила зайти, но не сегодня, а завтра, и непременно в пять, а не после работы. Соколова терзали противоречивые чувства – с одной стороны, сильнейшее возбуждение, с другой стороны, вновь поднявший свою голову страх. К тому же Соколов не умел отказывать женщинам. У него не было такого опыта, и появиться ему было неоткуда – Соколов был не избалован женским вниманием. Поэтому недвусмысленные намеки со стороны галямовской жены были вдвойне приятны, или даже втройне. Можно не убивать Галямова, а мстить ему с его женой, пронеслась такая мысль в голове Соколова, пока он топал к галямовскому дому, уйдя пораньше с работы, за что, конечно, ему влетит от начальства.

Пребывание Соколова в галямовской спальне было бурным, но скоротечным… Зато потом Соколов не отказал себе в удовольствии полежать на галямовском месте, несмотря на комок страха, размером с кулак, застрявший у него в горле – от которого не вздохнуть, не выдохнуть. И ушел только тогда, когда жена Галямова, которая тепло прижималась всем телом, раскидав свою кудрявую химию по Соколовской груди и плечам, спросила неожиданно: «Может, ты его прибьешь? Не могу с ним больше».

Сколько же еще человек желает смерти Галямову, размышлял Соколов, возвращаясь привычной уже дорогой к себе. Кто-то же его любит? Родители, например. Или сын. С сыном вроде у него нормально. Или это пока тот не подросток. Потом уже, конечно, будет просто бояться и ненавидеть, может уважать, не любить точно. А ему, Галямову, и не надо, чтобы его непременно любили. Всем вот надо, а ему нет. Вон, от него даже жена гуляет. От нелюбви. Боится его и гуляет. Чтоб хоть немного досадить, одержать незаметную победу. Вредительство такое. Соколов машинально обтер губы, хотя перед выходом проверил сто раз на наличие следов помады или еще чего.

Около дома, прервав горестно-пряные думы, перед Соколовым затормозила битая красная Нексия. Оттуда неспешно вылез Галямов.

– Ты че в шары долбишься, – не спросил, а констатировал он.

– Нет, – только выдавил из себя Соколов и подумал, что от него за версту несет галямовской женой, и уж кто-кто, а Галямов-то это почует.

Галямов действительно поводил носом чуть ли не перед самой физиономией Соколова.

– Ты откуда? На блядках был? – спросил Галямов. Тон его был каким-то чрезмерно сладко-дружеским, Галямов точно был на «психе», это Соколов ощущал загривком, на котором уже зашевелились волосы. На него нахлынула та самая волна ужаса, как в армии, когда Галямов вот так вот, таким елейным голоском начинал ежевечернюю поверку, или как тот говорил – «проверку». Уловить момент, когда Галямов из добродушно-раскосого мурзы превратится в зверя, предугадать было невозможно – сначала, как правило, ломался чей-то нос. У Соколова нос был сломан три раза, например. Правда, один из переломов к Галямову отношения не имел.

Соколов неожиданно для себя сплюнул в сторону и с вызовом сказал:

– И че?

– Да ниче, – тут же примирительно ответил Галямов, – телефон отключен, жду тебя тут уже два часа. Домой к тебе заходил. Чай пил.

Галямов хохотнул. Соколов тоже хохотнул в ответ, сознавая тот факт, что он драл Галямовскую жену на галямовской кровати, пока тот ждал его, разыскивал. В голове стучали слова: «Так он же бешенный. Сразу меня убьет. И тебя».

– Че дебила включаешь? – Галямов посерьезнел лицом и сунул расслабленному Соколову палец под ребро, так что Соколов задохнулся. – Лезь в машину. Дело есть.

Соколов послушно полез.

Они кружили дворами, редко выезжая на загруженные дороги и быстро пересекая проспекты. В салоне автомобиля у Галямова было чисто – блестело даже, так чисто. Под зеркальцем заднего вида болтались миниатюрные боксерские перчатки, а на приборной панели золотились три иконки.

– А ты не мусульманин разве? – спросил Соколов, ткнув в иконки пальцем.

– Ага, – ответил Галямов, не отрываясь от дороги, – если б я был султан, то имел б трех жен. Хорошая у тебя жена, Дохлый.

– В смысле? – удивился Соколов.

– Я ж говорю, заходил к тебе домой, чай пил, – Галямов снова хохотнул.

Соколов представил Галямова на своей кухне, где скатерть белая, под ажурной клеёночкой, кухонные шкафы, дверки Соколов сам прикручивал, жена Соколова в своем любимом домашнем наряде – облегающих лосинах и домашней футболке, через растянутый ворот которой видно тяжелую грудь. А самое главное, Соколов знает, что жена его любит таких – дерзких, татаристо-чернявых мужиков. Это ее типаж, а как она вообще прицепилась к совершенно иному Соколову – загадка. Соколова передернуло. «Убью я все-таки эту тварь», подумал Соколов. Тут ему стало смешно. Шекспировские страсти. Сердца четырех. Мелодрама.

«Тварь», между тем, остановила машину напротив двухэтажного свежеокрашенного, но еще в деревянных лесах, дома. Справа – серый покосившийся забор с лохмотьями старых объявлений, слева – драные лопухи и заброшенные, изъеденные ржавчиной гаражи.

– Ща придет Штифт, ты особо не болтай при нем, а то он поймет, что ты лох, – дружелюбно сказал Галямов. И добавил: – Ладно хоть оделся нормально.

Соколов осмотрел себя – на нем были черные широкие джинсы, черные туфли, черный свитер под горло и кожаная куртка, тоже черная, Соколов к тому же недавно подстригся – очень коротко, чего не делал с армии. Соколов посмотрел на Галямова – тот был одет точно также, только свитер был позамызганней и куртка похуже. Он же как спрут. Он влез в мою жизнь, с ужасом подумал Соколов. Что я здесь вообще делаю?

– Ну, где ты, – Галямов разговаривал по телефону, а в голове Соколова стучало: убить, убить, убить.

Хлопнула дверь Нексии, кто-то завозился сзади.

– Слышь, ты тут не сстой, – у Штифта был гнусаво-медленный говор. Он будто обволакивал…

…В юности Соколова нельзя было зайти в подъезд, чтобы не натолкнуться вот на это вот гнусавое «слышь», а в самом подъезде под ногами хрустели шприцы, и днем обладатели этих голосов спрашивали у сердобольных обывателей какой-то «солутан», потому как в аптеке кончился, а ему для бабушки…

…Фура из Казахстана, нужен частный дом, но без палева, водка, водила не в теме, – все это плавало на периферии сознания Соколова.

– Штифт, – резко в это сплошное «шшшшш» встрял Галямов, – ты че, все выгрузил тут. Я тебе чела по другой теме привез совсем.

Штифт проморгался и без перехода начал гундосить со своим удавовским акцентом:

–Кароче, теема такая, ты жжж в банке батрачишшш – надо шшеловечку одному помочччь с кредитом. У него там, типа, лесопилка и завод, не вкуриваю, че там, но раньше был, и он его там выкупил за какие-то паи-шмаи. Бумашшки все есть. Все нормально. Надо только деньги под него.

– А по факту? – спросил Соколов.

– А по факту там нет ни фффуя давно. Все растащщили, древолазы местные.

– Тогда не получится. Не дадут кредит.

– Мля, мы и так знаем, шшшто не дадут. Поэтому к тебе и вопрос. Тебе наармально откусят же, че ты паришшшшь?

– Так там от меня ничего не зависит, сначала оценщик приедет с фотографом, потом…

– Так, Дохлый, не грузи Штифта, – вмешался Галямов, – а то Штифт с резьбы сойдет. Ты, Штифт, тему обозначил, ну и иди себе, твой человек пусть к Дохлому зайдет, документы покажет, то, се. А Дохлый подумает. Подумаешь же, Дохлый? Дохлый, дай ему визитку.

Штифт взял визитку брезгливо, с недовольным видом. Похоже все-таки лох, явно читалось в его взгляде. Уходя, сказал еще:

– Кароче, дом надо снять через неделю, но подальше от этой всей суеты, если все топщщик будет, то и на хер эти кредиты мля.