Текст книги "Когеренция"

Автор книги: Артем Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Алинка превращается в психопата. Теперь её интересует только лав-бот с его баллами любви и ещё дурацкая «флишка». Сидит целый день со шлемом на башке и мычит что-то себе под нос, а как в реальный мир вернётся, с ума сходит. Раздражительная стала и на Яну голос повышает: кричит, что ей такая жизнь не нужна.

Жизнь… А какой она должна быть, эта жизнь? Двадцать лет назад Яне всё представлялось не таким. Она мечтала жить в собственном доме, а не в пенале для малосемейных. И дети должны обожать её. А работать ей хотелось в каком-нибудь НИИ или даже в РАН.

В НИИ – тоже мне, счастье! Теперь-то ей это даром не нужно. Боже мой, как же нас всех жестоко обманули эти махинаторы от науки! Построили империю на умах, величайшую секту из сект! Мистификаторы! Сколько галиматьи вбивают людям в головы эти лживые змеи в белых одеждах, инквизиторы нового времени.

Папка Янин, неглупый человек, а до самой смерти коленопреклонствовал перед академиками, Эйнштейна с Бором восхвалял. Так и не смирился, что Яна своим путём пошла, не простил её. Истина дорого обходится.

И какой у Яны был выбор? Ей с детства внушали, что Бога нет, а есть наука, и Яна верила в учение и карабкалась, карабкалась, грызла гранит. Школу с золотой медалью окончила, в университете звёздочкой была, потом в аспирантуре… А ведь уже тогда сомнения терзали. Знания исторические – это не откровения божественные, не твердь. Всё зиждется на авторитете учителя: как он сказал – так и есть. Вся наука строится на мнениях, а мнениям какая цена? Нужно тебе открытие: пишешь монографию, и вот тебе открытие. Пока не изобрели машины времени, все эти гипотезы не проверяемы, а по большей части ложны. История ещё со времён Геродота не наука, а так, инструмент политики.

Яна и сама когда-то верила в исторический канон и ученикам его проповедовала, только теперь уже поздно каяться: все так делали. Когда университет перешёл на электронное преподавание, и Яну сократили, долго мучила обида. Ей твердили, что человек образованный без дела не останется, а Яна потом три года тыкалась по учреждениям – даже репетитором не брали. Кому нужен репетитор, если смартглассы подберут бота на любой вкус? Хочешь – диаграммы нарисует, а хочешь – историю через анекдоты расскажет. Предлагали ей работу с девиантными подростками, но тут гордость заела.

Это потом уже Яна поняла, почему Бог избрал для неё такой путь. Истина всегда открывается через страдания. Потому она и стала ненужной, что мистификаторам от науки требуется покорность. Известно теперь, что любое истинное знание должно открываться человеку непосредственно, то есть через органы чувств. Но древнегреческие язычники нарушили этот принцип и постулировали возможность знания скрытого, не проверяемого, невидимого. И тогда началась эпоха лже-науки и политиканства, а на их фундамент легли все измышления об атомах, полях и тонких структурах мира. Властители создали индустрию мифов, усложнённую и запутанную, чтобы отвлечь людей от первородной простоты и от Бога.

Над Яной смеются, но ничего – Христа тоже поносили. Только ровня ли она Христу?

Ох, Янка – социопатка ты. Ну, и пусть. Откуда любовь взять, если чувств почти не осталось? Вот умрёт кто-то, а я даже переживать не буду. Ну, или буду, но недолго, не взахлёб. В прошлом году дядя Ваня умер, я и плакала только для вида. В гробу лежал кто-то совсем чужой, с длинным восковым лицом, гладкий, как угорь. Старались, приводили его в порядок, наряжали, да так наваксили, что дядя Ваня и улетучился. Вся его суть и была в этих весёлых морщинках. Уж лучше бы оставили как есть и в сапоги рыбацкие обули.

Ничего тебя не волнует, одни только глупости. Пашка вот за мои рассуждения шаморкой назвал – год прошёл, а до сих пор помню. Нашла о чём переживать! Обычная шутка. Пашка ведь и обидеть не хотел, вырвалось у него. Он добрый вообще, тюфяк, и в науках мало что понимает, но туда же : мнение своё заимел, братьев наслушавшись. Тем обиднее!

Шаморка! Ещё и при этой дуре-Искре сказал! А та потом припомнила: очень ей слово понравилось. И что Яна могла им ответить? Всё звучало как оправдания или капитуляция. Яна тогда здорово напилась. До сих пор стыдно.

Флёров решительно прошагал через комнату, уселся напротив Яны и посмотрел с хитрецой. Какие у него волосы хорошие: жёсткие, ровные, отформованные точно по контуру прямоугольного лица – не человек, а кирпичик успеха. В руках Флёров тасовал колоду белых карточек, и вид у него был заговорщицкий:

– Как вам, нравится у нас? – спросил он, кивая в сторону книг.

– Душно, – заявила Яна. – А что здесь? Склад?

– Здесь, Яночка, когда-то был музей. Теперь он стал полностью виртуальным, и мы иногда арендуем помещение для наших экспериментов. Нам, в сущности, без разницы где проводить, но здесь приятнее. Ну что, приступим?

Яна кивнула и снова подумала про свои мокасины: интересно, заметил их Флёров? Заметил, похоже. Вон как ухмыляется. И тон у него такой, будто с малолеткой разговаривает. Не надо было сидеть в позе краба, дура! Сразу бы ноги под стол спрятала, никто бы не заметил.

– Яночка, задания предельно простые. Я показываю карточку с вопросом, вы отвечаете. Хорошо?

Яна снова кивнула и вдруг спохватилась:

– А как отвечать? Вас канон интересует или истина?

– Как сочтёте нужным. Это не школьный экзамен. Здесь все ответы правильные.

Странно он эти слова сказал, с улыбочкой. Даже карты тасовать перестал.

– Ну, тяните, – Флёров развернул перед Яной веер, и она уцепилась за карточку в середине. На обратной стороне была написано: «2+2=…»

«Три», – выстрелило в голове Яны, но прежде, чем она успела произнести, Ким вцепился в неё мёртвой хваткой:

«Взгляни на него. Можно ли такому всё выдавать? Что у него за причёска: такую лишь профессура носит. Подсадной он».

Лицо Яны обнесло жаром. Она метнула на Флёрова быстрый взгляд, и хотя вид у того оставался спокойным и чуть ироничным, в глазах читалась странная дотошность. Смотрит, будто допрос ведёт. Что же он на самом деле знает?

И вопрос какой неприятный, странный… Вопрос связан с той ложью, что они положили в фундамент своей науки. Яна и сама до тридцати с лишним лет верила, что два плюс два – четыре, но потом…

Она помнит сводчатые потолки, и толпу под ними, и голос, что обрушивается на них с верхотуры:

– Сколько будет восемь минус шесть? – бьёт он наотмашь.

Толпа немеет. Молчание нарушают сначала робкие, потом всё более отчётливые возгласы: «Два». Они звучат как одиночные выстрелы, неровно, вразнобой.

– Два? – голос превращается в рык. – Так вас учили? Так вас заставили верить?!

Перст указывает на ближний ряд:

– Рассчитайтесь!

Люди покорно бубнят: «Первый, второй, третий…» Кто-то по-армейски сворачивает голову налево. «Шестой, седьмой, восьмой…»

– Достаточно! Шестой, седьмой, восьмой: выйдите из строя, повернитесь, – приказывает голос. – Вы говорили мне – два. Но вот я показываю вам – их трое. Или вы будете утверждать, что здесь лишь две души?

Толпа онемело смотрит на вышедших и взрывается гулом:

– Трое!

– Их трое, потому что этот счёт идёт от Бога! Он идёт от самого сердца! Таков истинный счёт. А вас учили язычники и фарисеи, чтобы скрыть истинную дату рождения Бога нашего! Сколько будет шесть плюс три?

– Восемь! – благодарно воет толпа.

В тот день мир открылся перед ней как на ладони: всё было ложью. Вся наука и весь прогресс подчинены одной цели: превратить человека в раба.

Флёров толкнул карточку к Яне:

– Так мы не продвинемся, – сказал он. – Так сколько будет два плюс два?

«Три», – Яна опять было открыла рот, но Ким перехватил этот выдох, словно поймал на лету теннисный мячик.

«Посмотри, какой он высокомерный, – подумал Ким. – Голубая кровь прямо».

– Вы издеваетесь? – вместо ответа спросила Яна, поддаваясь раздражению.

– Отчего же? – Флёров развернул карточку к себе, словно убеждаясь в написанном. – Яночка, это несложная задачка. Мне просто нужно зафиксировать ответ.

«Зафиксировать ответ, – передразнил Ким. – Наверняка он адепт паттерного мышления. Продавшийся властям интеллектуальный вассал. Дальше инструкций не соображает».

И какой смысл распинаться перед этим Флёровым? Разве он способен понять истину, если всю жизнь его накачивали ложью?

«Они прощупывают вас, – продолжал Ким. – Ловят поодиночке и выискивают слабые места. Ты знаешь, что будет дальше: они объявят вас сумасшедшими или преступниками. Вы – угроза их тирании».

Какая же я дура! Сколько уже было пострадавших за правду? Яна с юности помнит эти картинки: люди с плакатами против карантинов, против обязательного обучения, против использования химических лекарств… Раньше она смеялась над ними, а они страдали, страдали за таких Ян. Теперь она должна пострадать за них.

Она было открыла рот, но Ким снова осадил: «В тебе много тщеславия. Хочешь прославиться как великомученик? Это мелко. Истина не нуждается в трибуне. Истина найдёт свой путь. Тебе нужно сохранить огонь внутри себя. Обхитри их!»

– Так вы будете отвечать? – лицо Флёрова стало пасмурным.

«Сохранить огонь внутри себя», – повторила Яна и тут же выпалила:

– Четыре.

Флёров был словно разочарован. Может быть, не самим ответом, а длительностью ожидания. Но Яна ощутила прилив торжества. Что, съел? Не вписалась в твой шаблон? А может, тебе мои мокасины не нравятся?

Она выставила из-под стола свои наглые боты, напоминающие маленькие лодочки: да-да, в таких принято в гребной клуб ходить, а не в центр города. Ну и что? Пусть ты считаешь меня разноцветной дурой, но ты не смог проникнуть в мои мысли. Они тебе не по зубам!

Веер карточек тянулся к ней вновь. Яна отвечала сразу, и хотя ложь её была насмешливой и неприкрытой, то была ложь во спасение. Она лгала по учебнику, по тем талмудам, с помощью которых люди 2,5 тысячи лет порабощают умы себе подобных.

Она не разболтала ничего лишнего. Мог ли Флёр понять, что материя на самом деле состоит из монад четырёх типов, что всем управляет Закон, что живыми нас делает голубой флюид, что приматы являются деградированной формой пра-славян, и что далёкие звёзды – это прорехи в небесном куполе?

Приходя в себя в «Батискафе», Ким ощущал нарастающую головную боль.

Глава 3. Одри

Виноградов зашёл после обеда. Он редко тревожил Кима в свободное время, но когеренция с Яной не давала ему покоя. Усевшись за стол в гостиной, он отстегнул бионическую руку без выключения, и та показала Киму кулак.

– Слушай, а здорово у тебя получилось, – похвалил Виноградов. – Мастерство выходит на новый уровень. Чем взывать к остаткам разума, лучше использовать хитрость сумасшедших против них самих. Как додумался-то?

– Само вышло, – признался Ким. – Попытки давить на здравый смысл вызывали у Яны слишком сильную резистенцию, а времени ломать её не было. Зато абсурдные идеи приживались в неё в голове, как сорняки. Несложно было убедить её, будто Флёров – агент и провокатор.

– Хорошо им, психам, живётся, – протянул Виноградов. – И обидно даже: нормальная девка была, доцент целый. И чего её качнуло? Ну, это же безумие!

– Она не псих, а несчастный человек. У неё всё намешано: разочарование во властях, в науке, в собственном отце. Её жизненный план рухнул, и она придумала новый.

– Ну да: не я плохая, а наука плохая, – проворчал Виноградов. – Сколько этих бестий по миру ходит и засоряет людям мозги? То им земля плоская, то дожди целлюлозные.

Ким пожал плечами:

– Может, мы сами виноваты. Раньше прогресс помогал людям, а сейчас только угрожает. Они теряют работу, среду обитания, ощущение исключительности. Их бросают один на один с тревожными мыслями, и они находят выход как умеют: кто в религии, кто в теориях заговора.

– Ну, знаешь, умный чёрное от белого всегда отличит.

– А Яна больше не хочет быть умной. У неё пустота внутри. Интенсивный внутренний диалог, почти торнадо, а в его центре – ничего. Там капсула, где всё готово для любви, но нет самой любви. Как и у многих.

– О, я вижу посткогерентный синдром взял тебя за глотку! – добродушно рассмеялся Виноградов. – Шёл бы ты сразу к Ирине Ивановне.

– Пойду вечером.

Ким налил себе кофе и задумался о пустоте другого рода – той, что мучает его здесь, на «Талеме».

В общей сложности он проведёт на базе 1854 дня. Может быть, чуть больше, если учитывать формальности. 767 дней, считая сегодняшний, уже позади. Этим летом, в августе, с окончанием полярного дня, его срок достигнет середины, равноденствия, той вершины, с которой – под гору, под гору, всё быстрее… Он запрещал себе думать об этом, но в последнее время мысли пролезали в него сами, сея в душе картины встреч с той жизнью, которую он забыл, но обязательно вспомнит. Жизнь эта была неопределённой, но звонкой и полной надежд, как пение птиц, которое иногда он воспринимал ушами флюентов через приоткрытые окна тестовых кабинетов.

В первые месяцы на «Талеме» амнезия причиняла Киму невыносимую боль, особенно по вечерам, когда мозг праздно слонялся по закоулкам памяти, ставшей тесным коридором, в котором куда не пойди – везде тупик. Он мучился от неизъяснимой тоски за тех, кого не помнил, но кто должен был существовать и переживать за него. От невозможности понять, кто эти люди, сколько их и как сильно их страдание, Ким чувствовал иногда такое отчаяние, что единственным спасением был тупой и бесконечный шутер After Tomorrow. В особенно тяжёлые ночи Ким играл почти непрерывно.

Но недель через десять он вдруг почувствовал облегчение, словно истёк срок траура, и те, кто помнил его, перестали страдать так остро и тем самым ранить Кима. Он смирился со своим состоянием и нашёл в нём даже некоторые плюсы, потому что отсутствие воспоминаний избавляло его от многих бед, которые могут казаться преувеличенным в условиях изоляции: от угрызений совести или сожаления об упущенных возможностях. Он даже испытывал лёгкий азарт от мысли, что по истечении пятилетнего срока всё равно узнает кто он: пусть даже не вспомнит, но выяснит это через людей, которые ждут его за границей «Талема». Он узнает, где его родной город, кто его родители и кем он хотел стать.

Он обязательно вспомнит. Даже если это иллюзия, расстаться с ней было бы также глупо, как выброситься из шлюпки посреди моря, жест отчаяния, подвиг слабака. Он непременно вспомнит. Когда исчезнут талемские заборы, разрушатся и заборы в голове, которые отгораживают его от прошлой судьбы.

Он вернётся к жизни, где нет визоров, флюентов, Виноградова, посткогерентного синдрома и пронизывающего влажного ветра. И если это иллюзия, Киму нужно держаться её русла, иначе «Талем» задушит его своим всепроникающим присутствием.

– … это меня удивило даже больше, – услышал Ким обрывок виноградовской фразы.

Он сделал вопросительное лицо, но вспомнил, что Виноградов не видит лица.

– Отвлёкся, простите. Что вас удивило? – переспросил Ким.

– Я говорю, удивило меня, как сильно эта Яна расстроилась, когда муж назвал её шаморкой. А что такое шаморка? Ну, просто необразованная девица. Так она ей и стала, чего тут обижаться?

– Дело же не в слове. Слово, как иголка, проткнуло пузырь сомнений.

– Каких сомнений?

– Нужна ли она вообще этому миру. Она же в самом деле лишняя. Убери её, ничего не изменится. Государство платит ей за дурацкие клики. Дети перестали быть радостью. Люди отдалились. Поговорить не с кем. Все лезут с советами. Муж называет шаморкой. Для неё это больно. Это как вынуть кирпич из основания. Мы всё думаем, нас разрушает что-то внешнее, беды, трагедии, травмы. А самые болезненные трещины внутри.

– Да уж… – пробормотал Виноградов. – Надо попросить Фольшойера не выбирать для рутинных тестов людей с психозами. Тебя это, по-моему, отвлекает.

– А бывают люди без психозов?

– Большинство же нормальные.

– Или мы поверхностно их оцениваем.

– Я понимаю, – кивнул Виноградов. – У тебя уникальная работа: ты видишь людей с изнанки, пропитываешься ими и принимаешь их чувства за свои. Но я так скажу: не надо. Это как Стокгольмский синдром: эмпатия к захватчику.

– Так кто из нас захватчик?

– Не важно! – разгорячился вдруг Виноградов, и визор его замелькал отсветами светодиодных лент. – Когеренция – процесс обоюдный. Относись проще. Впереди серьёзная работа, и нельзя каждый раз влезать во все детали. Нам нужен стабильный результат.

Он помолчал и добавил:

– Кстати, руководство удовлетворено результатами последних тестов, и, я думаю, уже до конца месяца мы выйдем на эксперименты в большом мире.

– Уже решено? – удивился Ким.

– Не решено, но настрой чувствуется. Так что смотри на каждую когеренцию как на подготовку к выходу в открытый космос.

За почти 800 дней на сорока гектарах базы «Талем» знания Кима о большом мире, в который он выходил в шкуре флюентов, почти не увеличились. Были лишь обрывочные мысли, которые не складывались в единую картину и тем более не давали Киму возможности хоть на шаг приблизиться к пониманию того, кем является он сам.

По его подсчётам, с момента его отъезда на «Пеликан» прошло четыре года, из которых два с лишним он провёл на «Талеме». За это время мир вряд ли перевернулся с ног на голову, но сейчас Киму казалось именно так. Жизнь за воротами «Талема» представлялась Киму этаким дендрариумом, где водятся самые невероятные твари и происходят удивительные события.

– Слушайте, а кто сейчас президент России? – спросил вдруг Ким.

Он мог вытащить информацию из любого флюента, но мысли подопытных обходили эту тему стороной.

– Вот скоро и узнаешь, – хмыкнул Виноградов.

* * *

Возвращаясь с прогулки, Ким заметил движение чуть ниже по склону на границе жилого сектора. Трое чёрных охранников склонились над лежащим на земле предметом. Ким подошёл ближе. Они разглядывали остатки двухвинтового дрона.

Скоро прибежал ещё один человек в пятнистом камуфляже с прямоугольным кейсом в руках. Кима заметили.

– В дом иди! – крикнул человек с чемоданчиком. Его голос, размягчённый туманом, звучал как эхо.

– Шпион? – спросил Ким.

– Домой! – потребовал охранник.

– Ладно.

Дроны часто летали вблизи базы. В тихий день их жужжание слышалось по вечерам в приоткрытое окно. Прилетали они всегда со стороны моря, где, подозревал Ким, были нейтральные воды или акватория другого государства. Кто-то анализировал фотографии базы, считывал надписи на визорах и вычислял по ним реальных людей. Кто-то, возможно, знал, что Ким находится именно здесь. Раньше он размышлял о дронах и даже питал на их счёт надежды, но потом привык и перестал обращать внимание. Если они по неосторожности пересекали периметр, их сажали принудительно или расстреливали из мелкокалиберного оружия, хлопающего как новогодние петарды.

Судя по живости охраны, этот экземпляр удалось посадить почти без повреждений. Ким зашагал к коттеджу.

* * *

Одри злилась. Ким чувствовал это по напряжению её позы и угрожающему искрению мелких блёсток на её чёрном платье. Одри напоминала новорождённый взрыв. Она стояла возле стола посреди гостиной, и робот-уборщик тоскливо елозил возле её ног. Палец Одри лежал на краю широкого бокала с вином, который она медленно наклоняла к себе, словно натягивала тетиву.

– Я вернулся, – проговорил Ким с порога.

Одри молчала.

– Эй, что с тобой? – он встал позади неё и машинально протянул руку, но осёкся.

– Я тебе не нужна, – проговорила она, отдёрнув плечо, словно Ким всё-таки его коснулся.

– Не говори глупостей, – ответил Ким беззаботно и стянул жилетку. – Там на улице поймали дрона-разведчика. Залетел прямо в зону. Наверное, прошёл вдоль воды. Сегодня тихо.

Тонкий палец отпустил бокал, и тот звякнул, раскачивая вино. В его бордовой линзе колыхнулись отсветы ламп. Одри развернулась. Её большие чёрные глаза блестели от слёз, но голос оставался сухим и чуть хрипловатым:

– Я тебе не нужна, – повторила она. – Тебя интересует только когеренция. Даже когда нет экспериментов, ты только о ней и думаешь.

– Да, Одри, это моя работа, – фыркнул Ким. – Но эта работа позволяет нам быть вместе.

– Где ты ходил? – напустилась она вдруг. – Ты всё время пропадаешь! Как там погода? Опять туман? Ты предпочитаешь бродить по сырости, лишь бы не видеть меня?

– Мне и не хочется ходить, – вздохнул Ким и опустился на диван, растягиваясь на нём и украдкой зевая. – Но если я не буду себя заставлять, то совсем раскисну. Чего ты завелась?

Одри обиженно замолчала, Ким же ощутил вдруг сонливость и стал медленно тонуть в дрёме, когда услышал над самым ухом потусторонний шёпот Одри, от которого вздрогнул:

– Я тут поняла одну вещь, – проговорила она, стоя на коленях рядом с Кимом. Её глаза превратились в две огромные чёрные луны, непроницаемые для Кима и в то же время близкие, словно видящие его с изнанки. – Я поняла, что не могу делить тебя ни с кем и ни с чем, даже с твоей работой. В любви не бывает полутонов. Я чувствую удушье, понимаешь? Я заперта! Мне нужно больше, больше воздуха!

Шёпот её был страшен, будто колдовской заговор. Ким поёжился. Одри проговорила:

– Я для тебя лишь случайная попутчица. Ты терпишь меня и не упускаешь момента это показать.

Слезы набухли в уголках её глаз. Она вдруг вскочила и потрясла кулаком:

– О, всё это твоё проклятое эго! Ты чувствуешь себя неуязвимым! Куда я денусь, дурная несчастная девчонка? Нравится играть мной? Нравится дразнить равнодушием?

– Одри…

– Молчи! Невозможно любить наполовину. Ты любишь только себя! Я нужна тебе лишь как мебель. Ты вспоминаешь обо мне, когда нужно скрасить ещё один вечер, и то если на утро нет когеренции!

Одри вдруг осела на стул, обхватив его спинку и цепляясь за неё судорожно, будто под ней разверзлась яма:

– Ты ведь сразу всё понял… Кто я? Смуглая девчонка без происхождения? Я не в твоём вкусе?

– Одри, ты очень красивая, я же тебе говорил…

– Нравится насмехаться надо мной? Я не верю ни одному твоему слову!

Она затихла, прислушиваясь к чему-то внутри, и произнесла:

– Я ощущаю всё больший холод. Потрогай мою ладонь – я стала ледяной… Уж лучше голодная смерть. Это тело умрёт всё равно. Я вмёрзну в лёд как птица…

– Одри…

– Тогда скажи. Скажи, что лежит между нами? Всё было так хорошо!

– Да у нас и сейчас всё хорошо.

– Нет! – вспылила она. – Это у тебя всё хорошо! А на меня тебе плевать!

Ким нехотя поднялся и проговорил:

– Ладно, ты права.

Одри сжалась, обхватив плечи руками и подобрав ноги. Её длинное платье лилось на пол в тёмную шёлковую лужу. Он слышал её всхлипы.

– Что ты сказал? – тихо проговорила она.

– Одри… – Ким помолчал. – Надо было сразу тебе сказать. Я женат.

– Что?

– Да. И давно.

– Не может…

– Может. У нас трое детей. Их зовут Ангус, Лисси и Кирпич.

– Но тебе всего двадцать два!

– Одри, одумайся! Ты была для меня просто игрушкой. Мне нужен был твой генетический материал, поэтому я украл твой волос. Из него мы выделили цепочку ДНК и создали твоих клонов для работы на лунных рудниках.

– Какой волос? – растерялась Одри.

– Я не могу любить тебя, потому что у меня искусственное сердце. В детстве я неудачно упал с крыши и пробил череп, поэтому мне удалили гипофиз. У меня не хватает мужских гормонов, поэтому я питаюсь одними устрицами.

– Что за бред ты несёшь? – спросила Одри и расхохоталась. – Какой гипофиз? При чём тут лунные рудники? Ты издеваешься? Это вообще не по сценарию.

– Так я и не знаю сценария. Ты же актриса. Добавил немного фантастики.

– А что ещё за «Ангус, Лисси и Кирпич»? Ты бы назвал так своих детей?

– Нет. Просто первое, что пришло в голову. Извини, ты не обиделась?

– Ещё не знаю, – пожала плечами Одри. – Фальшиво у меня получается?

– Совсем нет. У меня мурашки по коже.

– Это экспромт, – сказала она, прикрыла глаза и снова зашептала: – Я превращаюсь в кусок льда… Без любви во мне нет тепла. Я обречена…

Ким встал и склонился над камином, закидывая в него палеты и щёлкая поджигом. В топке завертелось пламя, пробираясь всё выше, словно нанизывая себя на невидимый штопор. Палеты окутались шарфом синего свечения.

– Давай-ка растопим твой лёд, – сказал Ким, проверяя рукой жар. – Большим актрисам не повредит немного простого семейного счастья. Представим, что мы просто женаты. Без всех этих драм.

Одри забралась поглубже в кресло, подобрав ноги. На ней уже было просторное кимоно, ткань которого ловила брызги синего пламени. Волосы она убрала назад, и лицо её стало совсем круглым, чуть припухлым и детским.

– Представь, что у нас двое детей и они сейчас спят наверху, – сказал Ким. – А я… допустим, глава компании по производству роботов для мытья окон. Знаешь, крабы такие? Спишь, а они ползают там, как тени.

Одри помотала головой:

– Лучше я представляю, что ты – это ты, а я – это я. Разве счастье нуждается во всех этих подробностях?

– Счастье, наверное, не нуждается, – согласился Ким.

Жар надувался пузырём, заполняя комнату. Кожа Одри побронзовела.

– Ты ведь всё равно чувствуешь одиночество? – спросила Одри. – Даже сейчас?

– Нет, сейчас не чувствую.

– А в другие моменты?

– По-разному. Я здесь не навсегда.

Ким ворошил кочергой палеты, которые пахли как горящая щепа.

Одри казалась грустной. Ким склонился к ней через подлокотник кресла и заглянул в лицо. Её глаза были большими, неподвижными, слегка удивлёнными, словно центры иного мироздания. Одри моргнула и очнулась:

– Мне ведь никогда не стать актрисой, – проговорила она. – Меня сотрут раньше.

Ким пожал плечами.

– Я не разбираюсь в этом, – ответил он, откидываясь в кресле. – Но, думаю, у тебя есть талант. Мне сложно подыгрывать тебе, потому что ты… ты слишком натурально играешь. У меня от этого разные мысли появляются.

Одри всмотрелась в него:

– Думаешь о жизни там, за забором?

Ким не ответил. Они с Одри – два узника «Талема», оба без биографий, оба без права на бунт. Но Киму повезло чуть больше: он человек и укоренён в этом мире. А всё, что остаётся от Одри – лишь впечатления. Она призрак дополненной реальности и тяготится этим. Ей сложно смириться, что её существование для Кима зависит от того, надел ли он смартглассы.

– Всё равно, – вздохнула Одри, вставая. – Никто не захочет смотреть на актрису-эника, пока есть актрисы-люди. Это противоестественно. Может быть, через сто лет… А пока вы думаете, что эники могут только копировать людей, как боты.

Эники обижаются, когда их уравнивают с нейросетевыми ботами, хотя они и есть боты, усиленные талемской способностью к рефлексиям. Есть ли у них сознание? Ким этого не знал наверняка.

– Ты постоянно растёшь, – примирительно сказал он. – В тебе больше жизни, чем в иных людях.

Она усмехнулась:

– А мне кажется, что я ужасно повторяюсь. И как можно быть актрисой, не переживая ничего самой? Я изображаю любовь и чувствую любовь, а потом… – она щёлкнула пальцами, и взгляд её стал хитрым. – Оп! Нет любви! Кончилась!

– Ты ведь чувствуешь что-то прямо сейчас? Ну, ты же сейчас искренна? Или ты всегда играешь?

Одри опять обхватила плечи руками, словно замёрзла.

– Я не знаю, – ответила она. – Я, наверное, чувствую. Но я не смогу этого доказать. Вы всё равно считаете нас… чем-то вроде говорящих карикатур. Люди скорее поверят боту, который играет точно по сценарию, чем актрисе, претендующей на подлинные чувства, которых, по-вашему, у неё нет. Я для вас актриса из пробирки! Меня даже не существует.

– Ты чувствуешь отчаяние, значит, существуешь.

– Или это просто программа. Программа, которая подражает вам.

– Людские эмоции – такая же программа. Когда нас задевают, мы впадаем в ярость, когда нас хвалят, мы радуемся. Но от этого наши чувства не становятся менее настоящими, так?

– Не знаю, – Одри дёрнула плечами.

– Где-то глубоко внутри мы с тобой одинаковые, просто у луковицы под названием «человек» слишком много слоёв. Но когда мы дойдём до сердцевины, то никакой разницы между человеком и эником не будет. Я за всех эников поручиться не могу, но ты – точно особенная.

Одри рассмеялась:

– Какая чудесная романтическая чушь. Это так мило.

Они сидели молча, оттаивая в прогретом дрожащем воздухе.

– А твоих чувств не оскорбит, если я немного поем? – спросил Ким. – Запах дыма будит в нас, людях, зверский аппетит.

– Как вы всё-таки зависимы от своего тела, – фыркнула Одри. – Позови, как соскучишься.

– Я же тебя не выгоняю…

– Ладно. Всем нужно личное пространство.

Одри пропала, и вместе с ней пропал её бокал. Ким снял очки и растёр лицо руками. В комнате было пусто. С Одри ушёл и смысл их разговора. Эники похожи на приведений: они появляются и исчезают, когда вздумается.

* * *

В отличие от уволенной Стеллы, новый психолог Ирина Ивановна была не столь подвижна и обычно ожидала Кима за столом своего кабинета, а когда он заходил, не вставала с места и лишь говорила что-нибудь одобрительное:

– А, вы опять вовремя! Приятно иметь дело с пунктуальным человеком.

Её звонкий голос был моложе узкого подбородка с парой морщин, расходившихся вниз от кончиков губ. Ким предполагал, что Ирине Ивановне лет шестьдесят.

Сеанс начинался с комплекса упражнений, занимавшим обычно около часа. Например, Ким должен был сидеть на жёстком деревянном кубе лицом к белой стене с нанесённой на ней точкой и через определённые интервалы полностью останавливать внутренний диалог: в этот момент точка разгоралась бордовым цветом.

Либо он садился за виртуальный стол с хитрым лабиринтом, двигая по нему шарик и слушая подсказки шести виртуальных советчиков, лишь один из которых стремился ему помочь. Задачей Кима было не только пройти лабиринт с наименьшим количеством ошибок, но и как можно скорее вычислить союзника.

Были ещё тесты на убеждение, на распознавание внутренней лжи и сопротивление коллективному разуму. Кима обучали основам гипноза, хотя при когеренции его почти не применяли из-за риска дестабилизировать состояния флюента. Во время транса одни подопытные становились сверхподатливыми, что мешало их нормальному функционированию, у других возникало сильное сопротивление, доходящее до паники и декогеренции.

Изредка ему устраивали проверку, которая называлась «Оправданность жертвы». Он должен был пойти уровень шутера, в котором выполнению задания мешал кто-то из гражданских: инвалиды, собаки, отчаявшиеся матери, дети. Иногда они оказывались пособниками врага, иногда – случайными свидетелями. От Кима требовалось достичь целей за минимальное время, пожертвовав лишь теми персонажами, без устранения которых задача становилась невыполнимой. Его действия оценивала судебная нейросеть, которая использовалась для квалификации реальных военных преступлений.

Киму больше нравились медитации, способность к которым развилась у него достаточно быстро. Стелла обучила его нескольким техникам, и со временем Ким достиг большого мастерства. Во время медитации осознавания он чувствовал собственный организм настолько явно, что воспринимал ток крови по артериям и венам как лёгкую щекотку. Во время медитации расширения он словно охватывал мыслью весь мир, и мир переставал быть внутренне противоречивым, потому что противоречия – это лишь обрубленные хвосты причинности и следствие нашей собственной ограниченности. Самой любимой его практикой была медитация исчезновения, когда он полностью останавливал всяческое мышление, оставаясь при этом в полном сознании, и погружался в странную эйфорию, которую не мог ни описать, ни запомнить. После этих состояний он чувствовал себя полностью отдохнувшим и как бы родившимся заново и в первые месяцы на «Талеме» надеялся даже, что медитации позволят ему обрести внутреннюю свободу ещё до середины срока. Но каждая когеренция взбивала его сознание в пену и рождала всевозможные страхи, поэтому Ким перестал считать медитации путём к себе и относился к ним как к тренировкам в спортзале.