Текст книги "Когеренция"

Автор книги: Артем Краснов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Ким медленно приходил в себя после очередной медитации. Обстановка кабинета восстанавливала форму, слово он смотрел на неё изнутри гигантского шара, который, сдуваясь, подпускал предметы всё ближе. Стол Ирины Ивановны выплыл из небытия, как тупоносый ледокол, сконфуженно сжался до нормальных размеров и затих. Ирина Ивановна, то слишком широкая, то чрезмерной худая, села напротив Кима, едва заметно улыбаясь. Пока Ким поднимал спинку своего кресла, она сказала:

– У вас поразительные способности к управлению сознанием. Коэффициент Курца был выше десяти.

Окна кабинета покрыла испарина весны. Через влажный полумрак Ким различал кромку берега и воду, покрытую штрихами кривых улыбок, которые растягивались и лопались от натуги. Море хохотало тысячей масок. Ветер крепчал.

После медитаций даже такие простые мысли доставляют удовольствие, потому что в каждом процессе есть полнота и законченность. Ветер нёс с востока хорошие новости, если не для Кима, то для жизни на острове вообще. Ветер тащил с материка лето. Лето – это слово, утомлённое жарой, очень плодородное слово.

– Что для вас самое сложное при когеренции? – спросила Ирина Ивановна. До конца сеанса оставалось не менее получаса.

Ким задумался. Ирина Ивановна добавила, смутившись:

– Я здесь не так давно. Мне интересно, как вы переживаете это состояние.

Ким ответил:

– Самое сложное: попасть в поток мыслей флюента под правильным углом и с правильной скоростью. Это как посадка гидросамолёта на поверхность реки, иногда очень бурной.

– Интересное сравнение. Вы ощущаете конфликт собственных убеждений с мыслями флюента?

– Почти всегда. Любое моё сомнение вызывает завихрение его мыслей, из чего может родиться ураган. Это как сидеть на собрании и не соглашаться с оратором, вмешиваться, перебивать. Я должен смирять себя и относиться к флюентам с тем же снисхождением, что и к себе. Их нельзя объявлять врагами.

– И вам это удаётся?

– Да, но есть другая крайность. Мысли подопытного текут своим руслом, и если не менять его форму, невозможно изменить поведение флюента. Если я стану щепкой, которая плывёт в потоке, когеренция даст нулевой результат. Я должен быть заслоном, отклоняющим поток.

– Это сложно?

– Иногда это очень сложно. Знаете, многие думают, что если флюентом будет игрок в футбол, я без труда заставляю его забить в свои ворота. Но зачем ему забивать в свои ворота? Он будет сопротивляться. Мне придётся создать для него альтернативную реальность, в которой это действие будет желанным и осмысленным. Мне придётся сочинить целую легенду, заставив его разозлиться на тренера, отца или капитана команды, чтобы автогол стал оправданным.

– Почему, по-вашему, когеренция не даёт нам мгновенной и полной власти над флюентом?

Ким пожал плечами:

– Я не знаю. Возможно, до сих пор мы слишком романтизировали свободу воли человека. Мы думали, что сознание управляет им, но теперь знаем, что большую часть времени сознание – лишь пассивный наблюдатель, летописец, надсмотрщик, иногда – сверхпроводник. Человек гораздо больше похож на бота, чем принято думать. Большая часть его действий алгоритмична, как и работа искусственных нейросетей. Моя задача и заключаете в сломе этих программ. Человек – очень зависимое существо.

– Разве не странно уравнивать людей и ботов?

– Думаю, люди – переходная форма жизни, и скоро случится наше слияние в более крупный организм с единым сознанием. Сейчас именно это и происходит: люди упрощаются, нейросети усложняются.

Ким помолчал и добавил невесело:

– Я становлюсь фаталистом. Иногда мне кажется, что прошлое и будущее отличаются лишь иллюзией того, что в одном случае мы можем хоть что-то изменить.

Ирина Ивановна сжала губы и постучала пальцами по столу, словно сказанное Кимом никак не поддавалось классификации. Она сменила тему:

– Ощущаете ли вы негатив флюента, если вынудили его сделать что-то нехарактерное и противоестественное?

– Как правило, нет. Человек делает не то, что оправдано, а оправдывает то, что сделано. Большую часть времени сознание лишь наблюдает и придумывает рационализации. Это очень удобно для когеренции. Если флюент загорелся желанием, всё остальное он сделает сам. Если он убьёт кого-нибудь в состоянии когеренции, то обоснует необходимость этого шага теми же факторами, что разбудили в нём желание убивать, даже если это желание ему внушили.

– В самом деле?

Ким вдруг остро пожалел о сказанном. Он поправился:

– Возможно, нет. Никто не проверял. Я предположил.

Сеанс подходил к концу. Ким спросил:

– Меня действительно готовят к выходу в большой мир?

Визор Ирины Ивановны некоторое время смотрел на него неподвижно. Она кивнула:

– Думаю, да. Вас это волнует?

– Волнует и радует. Так надоели тестовые комнаты, мозаики, кубики… И визоры надоели: я даже не думал, что буду так скучать по человеческим лицам без масок.

Ирина Ивановна усмехнулась:

– Там, в большом мире, масок не меньше. И работать там будет сложнее.

– Я это понимаю. Но мне всё равно хочется попробовать.

– Правильный настрой. Думаю, у вас всё получится.

– А можете в двух словах рассказать, что случилось за эти годы? Кто президент России?

Ирина Ивановна как будто смутилась:

– Ким, это не предмет нашего разговора. Вы наверняка получали сведения такого рода от флюентов, разве нет?

– Во время тестов я стараюсь не отвлекать их лишними мыслями. Никогда не знаешь, куда уведёт флюента ассоциативный ряд. Два года назад многие боялись гражданской войны. Но всё обошлось, ведь так?

– Ким, Ким, послушайте: я не имею права рассказывать вам то, что не относится к нашей работе. Думаю, вас проинформируют обо всём. Извините.

Бесполезно спрашивать Ирину Ивановну и о причинах его амнезии. В первые месяцы на «Талеме» Ким много раз обсуждал эту проблему со Стеллой, но она, как и другие сотрудники, не знала ничего о личности Кима и его предыстории. Не знала даже, настоящим ли является имя Ким: все сотрудники «Талема» имели псевдонимы, и вряд ли он был исключением. Стелла лишь говорила, что у Кима наблюдается диссоциативная амнезия, связанная с сильной психологической травмой, которая повлекла потерю биографической памяти: явление редкое и до конца не изученное.

– Как же мы можем вам помочь, если не имеем доступа к вашему досье? – объясняла ему Стелла. – К сожалению, сейчас это невозможно. Мы не уполномочены.

Ким допускал, что незнание Стеллы было искренним. Зачем, в конце концов, посвящать штатного психолога в детали биографии перцептора, если они не влияют на его работу, потому что недоступны ему? Все разговоры на эту тему сводились лишь к универсальной формуле – так даже лучше. Стелла считала, что потеря памяти обратима, но раз за за разом подчёркивала бессмысленность её лечения на «Талеме»: ограждённый от прошлого опыта, Ким лучше фокусировался на задачах.

– Память к вам непременно вернётся, – убеждала его Стелла. – Современные технологии позволяют лечить практически все типы амнезии.

В конце концов, Ким согласился с ней. Иногда его мучили мысли о семье, которая, вероятно, у него была, но поскольку мысли эти были беспредметны, он не ощущал их режущего трагизма. По вечерам, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из своей прошлой жизни, он, как правило, просто засыпал. Скоро эти упражнения превратились в рутину, вроде пересчёта барашков, и Ким в самом деле не понимал, для чего ему знать свою биографию. И всё же желание вспомнить прорывалось.

– Как думаете, память ко мне вернётся? – спросил он Ирину Ивановну.

Несколько секунд Ирина Ивановна молчала, чуть склонив голову и, вероятно, пристально глядя на Кима: любопытный блик скользил по её визору. Наконец она сказала:

– Я думаю, что память к вам непременно вернётся. Но лучше, если это произойдёт не сейчас. Не каждый способен выдержать изоляцию, но вы прекрасно справляетесь и показываете высокие результаты. Амнезия избавляет вас от того, что вы не в состоянии изменить.

Между строк читалось: с учётом совершённого вами, это ещё не худший вариант.

* * *

Сидя в углу дивана, Ким соскальзывал в дремоту. Он лениво наблюдал за Одри, сидевшей с другой стороны. Драма, которую она проигрывала внутри, отражалась на её красивом лице трагическим изгибом губ.

Синяя бабочка влетела в гостиную, вышивая по воздуху стремительные иероглифы, словно уворачиваясь от артобстрела. Её зигзаги были поступательны и, миновав комнату, она села на противоположной стене возле игольчатого светодиода. Крылья отбрасывали несуразную тень, стекавшую вниз бесформенной кляксой.

Настоящая она или нет? Ким хотел поднять визор, чтобы удостовериться в её подлинности, но тогда исчезнет Одри, а с ней – вся прелесть этого вечера. Какая, в сущности, разница? Бабочка прекрасна. Она принесла на своих крыльях контрабанду синего цвета, столь редкого на острове, где небо триста двадцать дней в году затянуто бесцветной дымкой.

– Ты видишь? – тихо спросил он, указывая на бабочку.

– Да, – прошептала Одри заворожённо.

И откуда эники знают, с каким выражением лица нужно смотреть на первую бабочку?

Глава 4. Алкоголик

В конце августа солнце впервые осело за горизонт: полярный день подошёл к концу. Вечером, часов в одиннадцать, мглистый свет ослабел, а потом резко набрал силу от вспыхнувших талемских фонарей, разрисовавших всё длинными призрачными тенями.

Предшествовавший закату день был ясным, сухим и беспощадно холодным. Ким не любил прозрачный мороз, который выглядел как лето, а ощущался как зима. Он обесценивал само понятие солнечных дней, заставляя Кима сомневаться, существует ли в мире теплота.

Но Ким всё же выгнал себя на улицу. Первый с апреля закат – зрелище торжественное и тоскливое. Свет не исчезнет враз: сначала он просто притухнет, на следующий день сильнее, потом ещё… Холод начнёт выедать из воздуха запахи тины и земли, а затяжные дожди увлажнят его своей взвесью.

Август – терпимое время. А вот в сентябре день убывает уже стремительно, солнце всё ленивее выползает из-за кромки далёких скал, чтобы сразу же, без взлёта, макнуть себя в морскую дымку и обмочить горизонт тусклым светом. Оно теряет силы, как брошенный мяч, отстукивая приближение полярной ночи.

Позади уже половина срока. Впереди – столетняя годовщина начала Второй мировой войны, а за ней – сумерки года и ещё три полярных ночи, то есть почти год беспробудной тьмы. Ночь на «Талеме» – это отдельная жизнь, которая давит из людей столько жизненного сока, что просыпаешься от неё другим человеком. Виноградов за последние полгода уезжал с «Талема» дважды, Фольшойер – раз пять, а Ким вынужден снова и снова наблюдать мучительное умирание полярного дня.

Через неделю погода испортилась окончательно. С моря дул сильный ветер, бросая в стены пригоршни капель, но Ким старался не нарушать график прогулок, готовя себя к наступлению сезона вечной мокроты.

По вечерам они с Одри разводили камин. Одри тоже делала замёрзший вид, садилась ближе к огню и ловила на свою загорелую кожу отсветы пламени. Ким читал вслух. Одри слушала со вниманием, иногда отыгрывая понравившуюся сцену, становясь то императрицей, то пятнадцатилетним капитаном.

У Кима не было доступа к современной литературе: библиотека «Талема» включала, кажется, все возможные книги, выпущенные до начала XXI века. Остров словно вымарывал из Кима воспоминания о своём времени, которое он воспринимал лишь через призму когеренций.

Испытания в открытом мире начались месяц назад, в конце июля, но мало отличались от лабораторной работы. Киму поручали считывать мысли флюента, убеждать его в какой-нибудь нелепице или провоцировать нехарактерное поведение. Ким заставил владельца ресторана приготовить жутко солёный суп-пюре, внушив, что очередной посетитель похож на любовника жены ресторатора, хотя никакого любовника у неё не было или, по крайней мере, Ким об этом ничего не знал.

Он вынудил школьного учителя заявить классу, будто гравитация есть проявление божественной сущности мира. Поначалу идея вызывала у флюента сильнейшее отторжение, но затем укоренилась настолько, что для возврата нормального мировоззрения учителю потребовалась психотерапия.

После нескольких подобных инцидентов Ким стал замечать, что люди Фольшойера выбирают новых флюентов по принципу «этих не жалко». У него была когеренция с уголовником, отбывающим срок за создание «чучел»: виртуальных копий людей, которые вытесняют прототипов из сетевого пространства, овладевая их правами и имуществом. Во время когеренции уголовник сдал трёх подельников, за что Ким удостоился одобрения Фольшойера. Главной проблемой была спонтанная эрекция сидельца, который возбуждался от любого трения о штанины.

Скоро дождь сменился снегом, и как-то утром, выглянув в окно, вместо бурой желтизны Ким увидел лишь белый горб, словно холм накрыли сахарным колпаком. Роботы-уборщики, похожие на крабов, ползали по дорожкам, вытаскивая друг друга из снежных засад.

На утро 14 сентября назначили совещание расширенным составом: ожидалось, что будет директор «Талема» Юстиан и высшее начальство, а также руководитель технической службы, на визоре которого было написано «Конь в пальто» и которого все звали просто Конём.

Когда Ким явился, продувая на ходу визор от мокрого снега, в зале совещаний сидели Виноградов, Ирина Ивановна и Фольшойер. Юстиана не было и похоже не предвиделось. Киму показалось, что Виноградов нервничает: он то снимал свою бионическую руку, заставляя её сжиматься в кулак, то надевал снова, свирепо двигая пальцами.

Скоро в кресле рядом с ним возник Кролик: куратор проекта, ни внешность, ни место нахождения которого Ким не знал. Трудно сказать, как он сам представлял своё появление, но для сотрудников «Талема» он выглядел человеком в костюме с очень натуралистичной, разве что чрезмерно большой, головой кролика. Ким всегда любовался качеством текстур и рефлексами на мохнатой мордочке и подозревал, что своеобразие этой маски – одна из проказ Коня. Сам Кролик, вероятно, видел себя в образ льва или, допустим, астронавта, и говорил с напором, не характерным для кроликов.

Его боялись. Даже Фольшойер, обычно настойчивый и резкий, сбавлял тон при появлении Кролика. Тот окидывал присутствующих чёрным, похожим на маслину глазом, и со зловещим добродушием задавал вопросы, которые ставили Фольшойера в тупик.

– А вы, господин Фольшойер, когда выбираете флюентов, думаете о возможных психических последствиях для них? – интересовался Кролик.

Тот поспешно отвечал:

– Конечно. Обязательно думаем. Мы проводим всестороннюю оценку психики. Все они проходят курс реабилитации. Но мы должны обеспечить широту выборки…

– Я это знаю, – оборвал Кролик. – Советую в ближайшее время не думать об этом слишком много. Это не ваша прямая забота. У нас достаточно психологов, которые помогут флюентам жить лучше, чем до участия в программе.

– Я понял, – визор Фольшойера кивнул.

– Хорошо, – лаковый глаз осмотрел присутствующих, задержавшись на Киме чуть дольше. – Хорошо. Можем начинать?

– Не совсем… – заёрзал Виноградов. – Мы ждём ещё начальника технического отдела. Где, чёрт возьми, эта Лошадь в кимоно?

Конь явился минуты через три, и всё это время Кролик мучил собравшихся улыбчивым молчанием. Юстиан так и не появился.

– Хорошо, – повторил Кролик. – Я хочу, чтобы мы все уяснили: от нас ждут результатов. И ждут скоро. Вам понятно, что такое результаты?

Все кивнули.

– Я предлагаю изменить терминологию: с этого дня мы заканчиваем эксперименты и начинаем тренировки. И устанавливаем срок – начало октября. После этого мы должны быть готовы действовать. Пора приносить пользу. Возражения есть?

Заговорил Виноградов:

– Когеренция пока слишком непредсказуема для практического применения. Мы наблюдаем множество эффектов, которые делают каждый эксперимент по своему уникальным. Мы далеки от того, чтобы формализовать процесс и гарантировать стабильный результат. Я считаю сроки чрезмерно оптимистичными.

– А что предлагаете вы?

– Нужно минимум два года.

– Два года? – уши Кролика прижались к голове, и морда приобрела диковатый вид. – Два года? От нас ждали результата ещё вчера, я даю вам целый месяц. Господин Виноградов, это не предмет торга.

– Слишком рискованно! Результаты отдельных когеренций отчасти случайны, то есть объясняются уникальным сочетанием психического состояния и опыта флюента, а также спонтанными решениями перцептора, что не позволяет…

Кролик дёрнул носом, и губа его поднялась, обнажая зубы:

– Весь проект рискован. Но мы не единственные, кто реализует его. В этой борьбе выживет сильнейший.

Виноградов хотел возразить, но Кролик оборвал:

– Это очень дорогое удовольствие. Суточная выработка ядра «Талема» выше, чем энергопотребление Калуги. Есть расходы на инфраструктуру, подготовку флюентов, страховые взносы. Нам нужно показать товар лицом, иначе проектом займутся команды, у которых лучше поставлено управление рисками.

– Как скажете, – произнёс Виноградов.

Глаз Кролика опять нацелился на Кима. Он казался выпуклым, полупрозрачным и почему-то очень большим. Ким тряхнул головой и продул стекло визора. Глаз был чуть крупнее смородины, но Кима затягивало в него, как в микроскопическую чёрную дыру. Кролик спросил:

– А что скажет сам перцептор? Как он оценивает свою готовность?

Ким вздрогнул. Ему показалось, Кролик видит его пристальный взгляд даже через визор. Он проговорил как можно ровнее:

– Несложные задания я выполняю стабильно. Сейчас эксперименты стали сложнее, получается хуже… Точнее, я никогда не знаю результата заранее. Каждый раз начинаем с нуля. Люди очень разные.

– Но у них есть что-то общее, – возразил Кролик. – А что вы называете «несложным заданием»?

– Эмоционально нейтральное, которое не вызывает у флюента внутренней борьбы. Сложить мозаику, систематизировать картинки, нарисовать что-нибудь.

– А если задание противоречит природе флюента?

– Не знаю. Эмоциональная окраска осложняет работу, флюент становится менее предсказуемым, могут возникнуть ненужные ассоциации. Если действие требует внутреннего преодоления, для создания мотивационной структуры нужно хорошо знать человека. Иногда эмоции помогают.

– Вы можете заставить человека делать что-то противоестественное?

Ким пожал плечами.

– Мы ещё не пробовали…

– Так попробуйте, – мягко проговорил Кролик, поворачиваясь к Виноградову. – Кто следующий флюент?

– Куприн. Сантехник из Плеснёвки, – сказал Виноградов и тут же уточнил: – Это жаргонное название района в четвёртой зоне.

– Хорошо. Опишите этого Куприна.

Слово взял Фольшойер:

– Работник коммунального сервиса, 53 года, женат, двое детей.

– Пьёт?

– Выпивает изрядно, но только по пятницам и в выходные. Среди недели нечасто.

– Что за задание? – допытывался Кролик.

– Во время когеренции перцептор должен выполнить серию упражнений. Первое – достать информацию о важных событиях флюента, случившихся в 1991 году. Второе – во время работы оставить метки краской…

– На какое время назначена когеренция?

– На следующий вторник.

– Перенесите на вечер пятницы, – отрезал Кролик. – Я меняю задание. Убедитесь, что флюент хочет употребить алкоголь и во время когеренции воспрепятствуйте этому. А мы проверим, насколько трезвым он будет в пятницу вечером. Всё. Это единственное задание.

Виноградов откашлялся:

– Борьба с пагубными пристрастиями требует отдельного разбора: биохимия организма не подчиняется напрямую сознанию…

– А раньше, господин Виноградов, вы утверждали, что большую часть времени человек в принципе не подчиняется сознанию, – заявил Кролик. – Тем не менее, вы научились его подчинять. Вот и продолжайте. В конце концов, его жена скажет вам спасибо.

Все кивнули. Кролик исчез. Собравшиеся сидели полукругом, будто повинуясь силовому полю шефа, уход которого сделал их позы противоестественными. Все заёрзали, отлипая от невидимого центра. Напряжение спало.

Искусственная ладонь Виноградова сжималась и разжималась, накачивая невидимую грушу. Он отстегнул её, небрежно бросил на стол и проговорил с раздражением:

– Черти полицейские! Ладно, будем считать это ещё одним тестом. Фольшойер, досье на Куприна готово?

– Конечно.

В поле зрения Кима появились сведения о Григории Куприне, слесаре второго разряда из четвёртого северо-восточного района, прозванного в народе Плеснёвка.

Глаза Куприна светились добротой и похмельной покорностью судьбе, и в самой позе было что-то христианское. Поношенный свитер обвисал, как флаг. Седина жёстких волос наводила на причёску тусклое сияние. Лицо его было болезненно-худым, щетинистым и немного рассеянным, как у человека, смирившегося с болью. На фотографиях и семейных видео Куприн всегда слабо улыбался и смотрел мимо камеры. Его блаженный вид заставлял усомниться, воспринимает ли Куприн реальность или же его беззаботная душа пребывает в полуобморочном равноденствии.

Ким поморщился. Работать с таким контингентом – всё равно что натягивать грязную пижаму. Ким дал волю фантазии, ощутив запах перегара, ломоту в пояснице и колкость старого свитера, но представить, как именно Куприн ощущает себя и мир вокруг, Ким не смог.

Фольшойер наблюдал. Его широкий, побитый оспинами подбородок отразил едва заметную усмешку.

Панельные гетто возникали по всей России на месте бывших спальных районов: из злого сарказма их называли на французский манер районами дортуа. Государство выкупало здесь квартиры под социальный найм для растущей армии условно-безработных, часто превращая в коммуналки. Эти районы пользовались спросом у цифровых дауншифтеров, которые не покидали их неделями. Здесь водились торговцы всеми видами психоактивных веществ и кодов, и, в отличие от остального мира, спирт до сих пор ценился выше эйфов. Прогресс и регресс вращались здесь параллельными курсами: тонкая перегородка могла отделять упакованную квартиру геймера от общежитской комнаты, где всё ещё пользовались наличными, а нейросетевые технологии или презирали, или не слышали о них.

Обитатели районов дортуа были удобной мишенью для людей Фольшойера. Психические эффекты когеренции всегда можно было списать на естественные проявления среды. Никого не удивит, если житель такого района начнёт рассказывать небылицы или впадёт в затяжную депрессию.

Районы дортуа стали пухнуть и расти после кризиса, а самый масштабный исход совпал с периодом нейросетевой революции на рынке труда. Бывшие водители такси, экономисты, оформители витрин, продавцы тканей, журналисты и даже врачи осваивали здесь новые, более земные профессии, или просто покорялись судьбе. Пространство между панельными домами застраивали самодельными квартирами, превращая дворы в глухие колодцы, где стоял запах мочи, выхлопов и табака.

На этом фоне положение слесаря Григория Куприна было почти выгодным. В отличие от многих новосёлов, он был привычен к такой жизни, а точнее, просто не знал ничего иного. Григорий Куприн всегда плавал около дна, но не тонул, и потому казался в Плеснёвке некоторой константой.

Но пил Куприн с такой самоотверженностью, что по его запоям можно было размечать календарь.

– Я не понимаю, как с этим работать, – заявил Ким. – Физиологические потребности слишком сильны. Когеренция здесь бессильна.

– Ким, – губы Виноградова мучительно скривились, словно он сам не знал, приукрашивает он или говорит правду. – Мы ведь не знаем пределов возможного при когеренции. Отнеситесь к этому как ещё одному эксперименту. В конце концов, лечат же алкоголизм… гипнозом, например.

– Но мы не используем гипноз при когеренции.

– Не используем. Но есть десяток других приёмов. Ирина Ивановна поможет нам выработать стратегию.

* * *

Когеренцию назначили на вечер пятницы. Накануне бригада медиков доставила Григория Куприна в медицинский центр под предлогом планового медосмотра: у Фольшойера были большие полномочия в этой области. Куприну последовательно ввели несколько психотропных препаратов, которые позволили «Талему» создать слепок его мозговой активности, так называемую сигнатуру, после чего отпустили домой. Врачи подчеркнули, что употребление алкоголя после процедур вполне допустимо, и намекнули даже, что пятьдесят грамм пойдут на пользу истерзанному купринскому сердцу.

Расхаживая по «Батискафу» в пятницу, Ким твердил себе: «Узнай, кто президент России». Среди всех установок, что дали ему Виноградов, Ирина Ивановна и Фольшойер, ему хотелось протащить в когеренцию эту маленькую отсебятину.

* * *

Красный шар растёт и становится мохнатым, словно растерзанный котятами клубок. Красный шар мягок, как болотистая ряска, и также бездонен.

Я… Какое странное слово – Я. Что оно означает? В этом безвременье не бывает никакого Я, а бывают заблуждения людей. Зеркало – не бесконечный колодец. Зеркало – это посеребрённый лист на фанерном основании.

Я – это уже кто-то другой. Меняется цветность, словно на мониторе убавили контрастность. Всё блёклое, мутное, анемичное. На нижних веках – песок. Стоять прямо тяжело. Я неустойчив, будто взобрался на табурет… Тот табурет, с которого прыгают в петлю.

Ладно, Гриша, не дури. Ну-ка, тряхни головой. И по щеке себя хлопни. Да садани как следует! Вот! Чувствуешь боль? Ещё раз!

Боль запаздывает. Зато какая сильная… Нет, хватит. Горит аж! Так и челюсть свернёшь. Отпустило. Равновесие вроде в норме. А повело же как… Надо опохмелиться.

Григорий Куприн

Год рождения: 1985. Род занятий: слесарь сантехнической службы. Семейный статус: женат. Количество детей: двое.

– Гриша, ну, чё ты телишься? Запирайся, а то сейчас набегут, – рыкнул Шахов, когда мы заходили в длинный коридор управы с табличкой «Медведица». – Набегут, родимые, как тля на одеколон.

В глазах прояснялось, как после ослепления вспышкой. Спина болела приступами, словно то и дело срабатывал дырокол. Я дёрнулся и замер, стараясь найти позу, когда ручка дырокола ослабнет и выпустит межпозвоночные диски. От этих усилий перехватило дыхание.

Лицо Шахова, сварщика, мелькало перед глазами.

– Гриша, ты че? – он уцепился за мой локоть. – Сердце?

– Да… прихватило, – соврал я зачем-то, держа рукой место под телогрейкой, где неровно (явная аритмия) билось сердце Григория Куприна.

– Сейчас, сейчас мы тебя подлечим, – пел Шахов, тяжело ступая по коридору в прожжённых стоптанных сапожищах. – Сейчас будет двадцать грамм для ренессанса.

Странные у меня руки: худые запястья торчат из-под рукавов телогрейки и оканчиваются тёмными кистями с длинными, ловкими пальцами, которые после трудного дня всё сильнее дрожат.

Позади стукнула дверь. Я обернулся и увидел Костю. Молодой и здоровенный, он работал в управе с полгода. От Кости валил розовый, как он сам пар, оседавший на вышорканном воротнике. День сегодня холодный да сухой. А Костя – парень хороший. Грубый, зато не боится никого, даже Шахова.

А Лидка так ведь и не позвонила Витязеву… Ладно, об это завтра. Спину опять потянуло, но без прежней остервенелости. Я растёр её, обернулся к Косте и спросил:

– Взял?

Он возился с щеколдой.

– Только сало, – ответил Костя с глупой гордостью. – А у тебя?

– Есть, – похлопал я телогрейку, где ощущалась строптивая твёрдость бутылки. – Ладно, заходь.

– Иваныч, честное слово, пустой, – оправдывался Костя перед Шаховым. – В аванс проставлюсь.

Шахов с Костей свернули в подсобку. Я пошёл по коридору дальше, где в самом углу была жёлтая перекошенная дверь туалета. Я не стал её закрывать. В управе никого. У Шахова чутье, когда можно.

Постоял над унитазом, помялся. Вспомнил недавние мучения, словно выцеживаешь из себя горсть битого стекла. Застегнул ширинку, сполоснул руки. Оставлю удовольствие на потом. Пока терпимо. Выпью, легче пойдёт. Дверь я затворил плотнее, чтобы не воняло по коридору. Сапожники без сапог: ныряем в чужие унитазы с утра до вечера, а в управе с лета несёт так, что хоть святых вноси. Или выноси? Шахов говорит, зимой подмёрзнет, запах уйдёт. Шахов в таких делах разбирается.

А кто президент России? Вот же вспомнилось. Кто-кто? Виктор Песелев был. А после него этот кровопийца пришёл, как его там… Леопольд Латинс. Имя-то какое жуткое: Леопольд. А Латинс – вообще псевдоним. А что нам до президентов? Вот Шахов это умеет разложить как по ноткам, а нам не надо.

Окна подсобки, куда Шахов увёл Костю, заложены кирпичами. Свет давала импульсная лампа на жёстком алюминиевом проводе в следах опайки, старом и кривом, что мы с Шаховым.

В подсобке навалены инструменты и трубы. Хорошее место, сыроватое, зато тихое, как склеп.

Максимыч – так мы звали Шахова – раскладывал на столе две газеты, делая их внахлёст для надёжности. После смены Максимыч суров и неразговорчив. Он весь сморщился, стянулся, ушёл в чёрную дыру своего лица, изъеденного усталостью и сварочной пылью; остались от Максимыча лишь командирские усы с торчащей папироской и грубые руки, вымытые дешёвым стиральным порошком, от которого кожа становится белесой, а линии жизни – особенно чёрными.

– Сейчас всё будет эпистолярно, – щурился он от дыма, доставая Карла.

Карл – швейцарский нож с отвёрткой и плоскогубцами. На его алюминиевой рукоятке – белый крестик на красном квадрате. Отличный инструмент, вечный. Карлу было 17 лет, по крайней мере, столько он жил у Максимыча, напоминая об одной досадной ошибке в его жизни. Работать им по железу Максимыч не давал. Не разрешал даже пивные бутылки открывать. «Тебе подоконников в конторе мало?» – ворчал он.

Короткое лезвие Карла чеканило полукруглые кусочки колбасы. Хороший мужик наш Максимыч. В такие моменты я смотрел на него с теплом, как сын на отца, мастерящего лодку, хотя разница у нас – лет пять, не больше. От Максимыча и его грубых рук исходил дух основательности, которая была его чертой и в работе, и в отдыхе. Не суетливый он, а главное, не строит из себя бог весть кого. Вот он сейчас трезвый и злой, и это видно по его лбу, который наползает на глаза и ест их двумя мрачными тенями. Но это потому что трезвый.

Костя сполоснул стаканы. Остатки воды он расплескал по некрашеным чугунным батареям, сваленным вдоль стены. Я полез во внутренний карман телогрейки.

– Только так, мужики, – вытащил я флакон и водрузил в центр натюрморта. – Да и то случайно. В девятнадцатом «А» дали…

Я рассупонил ватник и вытянул ноги. От пола веяло промозглостью. Сбоку жарил старый обогреватель.

– А что там в девятнадцатом «А»? – уточнил Максимыч. – Я там позавчера был. В седьмой, что ли, квартире?

– В тридцать четвёртой. Там стояк греет, а радиатор холодный, вернее, не холодный, а как бы неравномерный. Я зонда пустил…

– Тихо! – оборвал Максимыч. – Не девальвируй интригу. Потом про зонд расскажешь.

Костя уныло смотрел на бутылку. В Косте – килограммов сто. Бутылку он выпивает с утра для разгона.

И тут у меня подступило. Пить нельзя! Нельзя пить и баста. Какая штука выходит глупая. Главное, как сказать об этом Максимычу? Он и в табло дать может. Да пусть лучше даст. Неудобно как-то.