Текст книги "Как я был солдатом американской армии"

Автор книги: Артем Боровик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

– Потрясающе, говорю.

– Ага, в фильме «Красный рассвет». ^[23]Выпейте воды из фляги. По-моему, вы перегрелись.

Я следую его совету. Выпиваю половину фляги, остатки вытряхиваю на голову. Минуты через две становится легче. Круги перед глазами исчезают. «Транзистор» умолкает.

– Не забывайте, – говорит он, – пить воду. Иначе можно копыта отбросить.

Отстреляв свое, я с чистой совестью перебираюсь в тень. Капрал идет вслед. Спрашиваю:

– Расскажите, как вы попали в эту картину и кого в ней играли?

– Я, – начинает он, – учился тогда в Нью-Мексико. Представители киностудии сказали, что им нужны ребята солдатского возраста, умеющие говорить хоть чуть-чуть по-русски. Будем, объясняли они, снимать кино о том, как русские захватывают ваш штат. Я согласился: киношники пообещали платить по четыреста долларов в день. Студенту такого никогда не заработать – хоть тресни!

– Ты верил, что сюжет реалистичен?

– Не-е-ет, – улыбается он, – никто из актеров не верил. Но жители городка, где проходили съемки, верили.

– Почему?

– Периферия. Они своего носа из Нью-Мексико за всю жизнь ни разу не высунули. Они не такие, как жители крупных городов.

– А какие они, жители крупных городов?

– Жители крупных городов? – Он внимательно смотрит на меня. – Я, например, весь мир объездил: отец был военным. Я и Италию повидал, и Западную Германию, и Турцию… Легче перечислить, где я не бывал. Я знаю, что не так страшен черт, как его малюют. Русских я видел на границе в Западном Берлине: нормальные вы ребята…

– Спасибо.

– Нет, я – честно. А в Нью-Мексико, например, соседи моих родителей до сих пор не верят, что астронавты летали на Луну. Они убеждены, что телевидение и газеты все наврали. Они думают, их здорово надули со всей этой лунной эпопеей. А в цирковую борьбу они верят. Но я не об этом. Словом, снялся я. А когда по телевидению объявили, что вечером будут показывать «Красный рассвет», всю семью и друзей дома собрал.

– И что же?

– Полная катастрофа: всего полсекунды на экране был. Но деньги киношники мне заплатили хорошие: я не жалею, что снялся…

«Альфа» начинает построение. Я прощаюсь с капралом, желаю ему успехов на кинофронте.

Пристроясь рядом с Вилли, вместе со всеми начинаю печатать шаг. Сержант запевает, а рота тут же подхватывает:

Привет, Джозефина!

Как твои дела?

Вспоминаешь ли ты обо мне так,

Как я вспоминаю тебя?

Э-эй!

У-а!

Странная страна Америка

В столовой штаба Форт-Беннинга, где кроме американских обычно питаются офицеры союзнических армий, было многолюдно. Я с удовольствием вдыхал охлажденный кондиционерами воздух. Казалось, они вырабатывали не столько прохладу, сколько блаженство.

– Странная страна – Америка, – сказал офицер в бежевой форме летчика, – очень странная.

Все, кто стоял рядом с ним в очереди за вторыми блюдами, оглянулись. Офицер поставил на свой поднос тарелку с мясным рагу и спаржей.

– Очень странная, – повторил он и смахнул белоснежным носовым платком каплю сметаны с указательного пальца. – Разве нет?

Офицер, топтавшийся сразу за ним и одетый точно в такую же летную форму, молча улыбнулся в знак согласия. Верхняя губа его пряталась под жесткими черными усами. Они были так аккуратно подстрижены, что любой его собеседник неизбежно задумывался над тем, каких трудов стоила такая аккуратность.

– Судите сами, – сказал первый офицер, обращаясь к тарелке со спаржей и мясом, – летом в их домах замерзнуть можно от обилия кондиционеров, а зимой потом обливаешься из-за батарей. Ну разве это не странно?

– По-моему, – пожал плечами Сорс, – это обычно. В этом нет ничего противоестественного. А вы откуда?

– Я из Перу.

– Так и надо было говорить с самого начала, – усмехнулся Сорс и тоже взял порцию спаржи. Где-то на самом дне его подсознания, видно, пряталось чувство удовлетворения от собственной «великодержавности».

Два подполковника из Саудовской Аравии негромко, но подобострастно засмеялись. Похоже, рейнджеровская форма Сорса и фотокамера на его груди произвели на саудовцев впечатление.

Перуанец продолжал возводить на подносе башню из тарелок с едой.

В самом конце стойки урчал чан с кофе. На нем периодически зажигалась красная надпись: «Осторожно! Я кипячусь – не ошпарьтесь!». Налив в стакан дымящегося кофе, я сел за столик, уже занятый Сорсом. Он распечатывал банан.

– Если научная мысль, – сказал Сорс, – пойдет и дальше развиваться теми же темпами, что сегодня, через пару лет мы будем покупать бананы не в собственной кожуре, а в какой-нибудь искусственной обертке. Перуанец, между прочим, прав: американцы живут в совершенно противоестественном мире. Все стало синтетическим. Даже дети: их теперь тоже синтезируют в пробирках.

– Можно? – спросил молоденький майор и, не дожидаясь ответа, сел за наш столик. Он сразу же принялся есть. Его гибкие руки, вооруженные вилкой и ножом, взлетали, точно у дирижера.

– Конечно, – повернулся к нему Сорс, – садитесь. Отчего же нет. Тем более что вы уже сели.

– Я не хотел помешать вам, – извинился майор. – Я спешу на лекцию.

– У меня нет оснований вам не верить, – ответил Сорс. – Вы откуда?

– Я – с Филиппин, – сказал майор.

– Если вы уж сели за наш столик, постарайтесь быть помногословней, рассказывайте все по порядку – чем занимаетесь, что вас интересует, когда уезжаете к себе обратно? В Америке так принято. – Сорс был явно в ударе. Он слишком долго работал фотокамерой. Теперь ему хотелось поработать языком.

– Позвольте и мне поинтересоваться – откуда вы? – Филиппинец допил из пластикового стаканчика остатки куриного бульона.

– Я русский, – Сорс ткнул в себя большим пальцем, – а мой друг – американец. Разве вы сами не видите?

Майор улыбнулся.

– Все наоборот, – сказал я, – он американец. Такая у него профессия. А по национальности Сорс – шутник.

Майор опять улыбнулся.

– Кроме того, что он американец, – сказал я, – господин Сорс был на Филиппинах. С повстанческими отрядами. А я – из Москвы. Агентурю помаленьку. Только об этом – никому!

– Вы были с повстанцами? Он не шутит? – Майор, явно оживившись, с любопытством глянул на Сорса.

– Он, – Сорс кивнул в мою сторону, – как и все русские, никогда не шутит. Они там у себя все отвратительно серьезны. Говорят только про «перестройку».

– Так когда вы были у партизан? – Майор прекратил жевать.

– Четыре года назад. – Сорс вытер губы бумажной салфеткой. – Делал фоторепортаж о войне на Филиппинах для «Лайфа». Тогда в Америке никто не знал о тамошней войне. Почему вы так упорно скрываете свое имя?

– Ничуть: майор Бокобо. Как вам удалось попасть в отряд ННА? И где вы были?

– Майор, – улыбнулся Сорс, – вы военный человек. Неужели не понимаете, что я этого не скажу? Среди партизан у меня много близких друзей. И я не хочу, чтобы вы, связавшись сегодня вечером по телефону со штабом в Маниле, вызвали на их головы авиацию.

– Вы, – майор смотрел прямо в глаза Сорсу, – явно переоцениваете наши возможности: авиации нам катастрофически не хватает.

– У вас, – улыбнулся Сорс, – есть возможность получить целую уйму авиационной техники, стоит только продлить договор с Вашингтоном о Субик-Бей и Кларк-Филд. ^[24]

Майор Бокобо кусочком хлеба вытер остатки соуса на тарелке и отправил его в рот. Он явно не мог понять, на чьей стороне Сорс – ННА или Вашингтона?

– Каков, на ваш взгляд, – не унимался Бокобо, – моральный дух партизан? Если, конечно, вы меня не разыгрываете…

– Очень крепкий, – ответил Сорс. – Они настроены на победу. В деревнях люди склонны поддерживать партизан, а не вас. Регулярная армия причинила много зла народу: солдаты насиловали женщин, грабили, убивали…

– Сейчас, – сказал Бокобо, – уже невозможно определить, кто был инициатором насилия – ННА или регулярная армия. Как невозможно определить, что появилось на свет первым – яйцо или курица.

– Вам не кажется странным, – спросил Сорс, – что вы, офицеры, получающие образование в Форт-Беннинге и лучших военных академиях США, вы, имеющие в своем распоряжении технику, которая и не снилась партизанам, – у них на вооружении лишь старые АК-47 китайского производства, – вы не можете их одолеть?!

– За партизанами, – убежденно сказал Бокобо, – стоят Москва и Пекин. Повстанцы, по нашим сведениям, обучаются в Академии Фрунзе. Разве нет? – Он перевел глаза на меня, хотя явно видел во мне американского офицера из какого-то неизвестного ему подразделения Пентагона или отдела ФБР, занимающегося армией.

– Мне часто приходилось бывать в этой академии, я знаком с ее начальником, – сказал я, – но ни разу не довелось увидеть там ни одного филиппинца.

– Главная наша проблема, – майор, посчитав мои слова запоздалой и потому неуместной шуткой, ударил пальцем по столу, – в том, что силы, борющиеся против ННА, раздроблены. Нам не удалось объединиться в один фронт так, как это сделали левые. Необходимо собрать в монолитный кулак усилия частного сектора, правительства и армии.

– Майор, – спросил я, – что вы изучаете в Форт-Беннинге?

– Советскую военную тактику, советскую тактику ведения партизанской войны, – он стал загибать пальцы на левой руке, – английский язык и тактику борьбы с партизанскими движениями.

– А зачем вам советская партизанская тактика? – не понял я.

– Ее, – он пожал плечами, – изучают наши партизаны. И ее используют.

– Майор, – опять поинтересовался я, – а есть ли возможность для национального примирения у вас в стране?

– Нет, – категорично ответил Бокобо, – оба лагеря зашли чрезмерно далеко. Уже пролито слишком много крови. Она одна не позволит нам примириться. Будем воевать дальше. Пролитая кровь, к сожалению, сковывает посильнее цемента, она может связать руки даже последующим поколениям. Мы не имеем права обессмысливать пролитую кровь наших отцов.

«Да, – подумал я, – эти слова про „недопустимость обессмысливания пролитой крови“ – излюбленный и конечный довод неосталинистов, когда они рассуждают о недопустимости критики Сталина. Или когда они защищают коллективизацию. Или – ввод войск в Афганистан».

– У вас есть уверенность в победе? – спросил Сорс.

– Партизаны, – ответил майор, – не смогут нас победить. Даже если они возьмут власть в свои руки, окончательной победы им не видать. Это парадокс, но это – правда.

– Почему же? – спросил я.

– В таком случае, – Бокобо развел руками, – мы просто поменяемся с ними местами. Они обоснуются в Маниле, а мы уйдем в горы.

– Вы слишком легко произносите слово «горы», майор, – сказал Сорс, – у меня возникает подозрение, вы не очень-то представляете, что оно означает. Слово «горы» можно сравнить лишь со словом «ад». Я вас не хочу пугать, но кондиционеров в горах нет. Летом там иногда кажется, что легче вынести пытку, чем жару, а зимой у тебя в штанах все покрывается мхом и плесневеет от всепроникающей сырости. Тропические болезни, паразиты в брюхе, кровавый понос – словом, весь набор удовольствий. Так что, майор, нет у вас выхода: продлевайте договор о базах, получайте американские самолеты, вертолеты, а также кондиционеры «Дженерал электрик» и оставайтесь в Маниле. Горы, майор, не Форт-Беннинг. Врагу не пожелал бы оказаться на вашем месте. Желаю удачи!

Когда мы выходили из столовой, я шепнул Сорсу:

– Уэйн, только что ты подорвал моральный дух филиппинской армии. Не удивлюсь, если через пару лет узнаю, что он рванул к партизанам.

В ответ Сорс щелкнул фотокамерой, зафиксировав еще одно мгновение из истории человечества.

– Пока, Уэйн! – сказал я.

– Пока! – улыбнулся он. – Увидимся через пару часов на занятиях по изучению мин.

Он опять улыбнулся и натянул кепку почти на самые глаза, пряча их от солнца. Я поправил ремень фотоаппарата на его плече и пошел на второй этаж, где расположилась приемная командира Форт-Беннинга генерал-майора Кеннета Льюера. Присев на небольшой диванчик в приемной, я устроился поудобней и стал ожидать разрешения войти в кабинет генерала, пообещавшего мне несколько дней назад тридцать минут для интервью.

Командир форта

Коротко подстриженный помощник генерала предложил горячего кофе.

– Спасибо, – отказался я.

– Если не хотите кофе, – встал из-за письменного стола помощник, – угощу-ка я вас биографией шефа. Вот, держите.

И он протянул мне лист бумаги с прикрепленной к верхнему левому углу визитной карточкой генерала.

Ждать мне оставалось еще минут пятнадцать, и я, решив не тратить времени впустую, принялся изучать жизнь Кеннета Льюера.

«Двухзвездный генерал родился 13 августа 1934 года в Миннесоте»… Прочитав это предложение, я представил себе жаркий летний полдень, сияющую от счастья, чуть усталую молодую мать, ее мужа со здоровенным букетом цветов, чуть поодаль – целую стаю бабушек, дедушек, тетушек, дядюшек, братьев и сестер… Какую судьбу прочили новорожденному все эти люди, собравшиеся 13 августа 1934 года у выхода из роддома?

«Кеннет Льюер закончил в 1956 году университет в Айове и училище офицеров резерва»… Воображение мигом нарисовало портрет двадцатидвухлетнего бравого второго лейтенанта. Подбородок выдвинут вперед. Брови сведены у переносья.

«Военное образование получил на Основных и Высших курсах офицеров-пехотинцев, в Штабном колледже и в Индустриальном колледже Вооруженных Сил»…

Перед глазами стоял тот же молодой офицер. Лишь на лбу появилось несколько едва заметных горизонтальных морщинок.

«Он командовал 193-й пехотной бригадой, был начальником штаба и заместителем командира 4-й механизированной дивизии в Форт-Карсоне, штат Колорадо»…

– Господин Льюер готов принять вас, – помощник генерала аккуратно тронул меня за плечо.

Командир форта оказался человеком выше среднего роста, очень коротко подстриженным, с отменной выправкой.

– Есть хотите? – генерал улыбнулся и протянул мне крепкую руку.

– Спасибо, только что это сделал в вашей штабной столовой.

– И правильно. А я вот все никак не найду свободных десяти минут. Не возражаете, если во время разговора я проглочу пару бутербродов? – он достал из лежавшего на письменном столе атташе-кейса маленький термос и сверток с сандвичами.

– Как вам понравилась еда в столовой Форт-Беннинга? Вкусно?

– Есть можно.

Льюер почему-то рассмеялся.

– Честно говоря, – сказал я, мое внимание привлекла не столько еда, сколько обилие иностранных офицеров. Кого я только там не видел. Вы что, весь мир обучаете военному ремеслу?

Льюер опять рассмеялся. Потом сказал:

– Да, много у нас тут стран представлено. Слушатели занимаются по 15–18 человек в группе. Стараемся, чтобы в группу входило 3–5 иностранцев. Американские и иностранные офицеры не только учатся здесь, но и сами учат. Таким образом мы обеспечиваем обмен воинским опытом во время занятий.

– Давно вы ввели такую систему?

– В начале шестидесятых годов учебные группы состояли из 160–180 человек. Из них двадцать человек – иностранцы. Но в ту пору лишь преподаватель говорил, а слушатели конспектировали его лекции. Теперь же мы всячески пытаемся стимулировать дискуссии, споры. Это очень сближает людей.

– Я видел тут неподалеку огромное здание, на котором здоровенными позолоченными буквами написано: «Эскуэла де лас Америкас». ^[25]Латиноамериканцы и азиаты обучаются раздельно?

– Нет, все вместе. Просто часть офицеров посещает основной курс, а часть – высший курс. Первый длится 16 недель. Второй – 20. Желающие могут продлить свое пребывание в Форт-Беннинге, если они хотят дополнительно пройти курс какой-либо специальной подготовки.

– Курс рейнджеров, парашютистов и так далее?

– Совершенно верно.

Льюер налил в пластмассовый стаканчик крепкого кофе и бросил туда чайную ложку молочного порошка.

– Вам с молоком или без? – спросил он, наливая кофе во второй стаканчик.

– Без. Вы были во Вьетнаме?

Льюер откинулся на спинку дивана и несколько мгновений сидел молча, потом опять придвинулся ближе к журнальному столику, по разные стороны которого мы сидели, уперся локтями в напружиненные ноги.

На краю столика лежала брошюра «Советская военная мощь: стиль руководства войсками». Льюер взял последний номер «Тайма» и прикрыл им брошюру.

– Был. 101-я воздушно-десантная дивизия, 501-й полк. Был командиром 2-го батальона.

– В какие годы?

– Семьдесят первый – семьдесят второй. Но я отвоевал во Вьетнаме еще и первый тур: шестьдесят седьмой – шестьдесят восьмой.

– Тоже командовали батальоном?

– Служил в штабе батальона. А в семьдесят втором выводил последнее американское подразделение из северных провинций Южного Вьетнама.

– В семьдесят втором война пошла на убыль?

– Я бы не сказал. Первые шесть месяцев батальон участвовал в активных наступательных операциях.

– А потом?

– А потом мы преимущественно обороняли коммуникации, по которым доставлялись боеприпасы и продовольствие.

– Наступательных операций не было?

– Были. Но лишь в тех случаях, когда нас обстреливали. Потом мы в течение длительного времени передавали южным вьетнамцам технику, наши заставы, полевые лагеря…

Он прошелся по кабинету. На полу лежал толстый ковер, и шагов генерала не было слышно.

Он подошел к письменному столу, взял миниатюрный серебристый танк, повертел его в руках. Поставил танк на прежнее место рядом с пивной кружкой, заполненной идеально заточенными карандашами. Кружка, похоже, была сувениром из Западной Германии.

Я спросил:

– Вы любите пиво?

– Люблю, – улыбнулся он. – Но вынужден себя сдерживать: вес…

– Вы в отличной форме, – заметил я.

– «Отличная форма» не так-то легко дается, он провел широкой ладонью по впалому животу. – Встаю в 5.30 утра. Включаю здешний девятнадцатый радиоканал и под музыку занимаюсь аэробикой.

– Мне казалось, аэробика – женский вид спорта.

– Не думаю. Сразу после нее я пробегаю 3–5 миль…

– Каждый день?

– Шесть раз в неделю. По воскресеньям позволяю себе расслабиться: сплю дольше и не бегаю.

– А гольф? Разве классический генерал может не играть в классический гольф?

– Нет, – рассмеялся Льюер, – не может. Кстати говоря, я сам ношу свои клюшки и прочее снаряжение.

– Ваш ординарец, должно быть, вами не нарадуется.

– Должно быть, – опять улыбнулся генерал. – Я, между прочим, не исключение. Сейчас все военнослужащие следят за своим весом и физподготовкой. Иначе нельзя. Наша добровольная армия даже внешне очень отличается от нашей же армии тех времен, когда она была основана на всеобщей воинской обязанности. Очень.

– В чем, на ваш взгляд, основное различие? Внешний вид? Численность? Что еще?

– По моим наблюдениям, приходится иметь дело с двумя диаметрально противоположными типами солдатской психологии. В годы всеобщей воинской обязанности люди шли в армию с одним желанием: поскорее оттуда удрать. В добровольную армию идут люди, которые хотятслужить. В былые времена офицеру все время приходилось подталкивать солдат, чтобы добиться от них выполнения любого пустячного приказа. А сегодня рядовой понимает: армия – его постоянный дом. Он хочетделать карьеру в армии и потому стремится показать себя с лучшей стороны. В этом вся разница. Сегодняшний солдат хочетбегать по пять миль в день. Сегодняшний солдат хочетотжиматься по семьдесят пять раз за две минуты. Сегодняшний солдат хочетслужить.

– Но ведь многие ребята, вербуясь в армию, даже и не предполагают, что армия не для них, а они не для нее. Как быть с ними?

– Мы всячески стремимся поддерживать и развивать веру людей в свои способности. Настроение солдата резко падает, если офицер заставляет его заниматься не своим делом, не сутью, а внешней стороной. Так вот, мы даем возможность солдату посвятить себя сути – боевой и физподготовке. Конечно, не все приказы по душе солдату. Но даже если это и так, все равно необходимо добиваться выполнения приказа. Однако приказ всегда, при всех обстоятельствах должен быть разумным. Иначе подрывается вера в командиров, мораль падает, а повернуть такой процесс вспять весьма трудно.

Льюер опять разлил по стаканчикам уже остывший кофе. Выпил свой залпом, запрокинув голову, словно стопку водки. Вытер бумажной салфеткой уголки прямого, волевого рта.

– У вас, – сказал я, – отличная библиотека. Она принадлежит вам или Форт-Беннингу?

– Моя домашняя библиотека еще больше, – живо ответил генерал. Чувствовалось: он гордится ею.

– Вы успеваете читать?

– Стараюсь успевать.

– Что же вы предпочитаете?

– Книги по военной истории. Военный раздел – самый большой в моей библиотеке. Всегда с интересом читаю работы Гудериана ^[26]о применении танковых войск. Люблю читать Паттона. Эти люди во многом определили современную стратегию и тактику армии Соединенных Штатов.

– Военную периодику просматриваете?

– Я читаю все основные военные журналы. В особенности то, что связано с боевой подготовкой солдат.

– А на «гражданскую» периодику время остается?

– Ограничиваюсь старым, добрым «Таймом». В нем есть все.

– В библиотеке Форт-Беннинга я видел несколько брошюр, на обложке которых стоит ваша фамилия. Выходит, вы не только читатель, но и писатель?

– Да. Иногда приходится разрабатывать и дорабатывать наши местные уставы.

– Во сколько вы ложитесь спать? Допоздна ли засиживаетесь на работе?

– Обычно я закрываю свой кабинет в 6.30 вечера. Какой смысл сидеть дольше? Если ты не укладываешься в рабочий день, значит, ты плохой работник. Кроме всего прочего, для выполнения моих прямых обязанностей мне необходим весь штаб. А я не имею права заставлять своих подчиненных находиться на рабочих местах дольше положенного времени. Так что к семи часам вечера все огни в здании штаба гаснут…

– Вечера вы обычно проводите дома?

– Да, я домосед. Я люблю свой дом, свою семью.

– Вы давно женаты?

– Двадцать девять лет. – Генерал кивнул на цветную фотокарточку молоденькой девушки. Казалось, фотография была сделана днем раньше.

– Ваша дочь?

– Жена! Такой я ее встретил почти тридцать лет назад, – сказал Льюер.

Генерал опять встал с дивана, подошел к книжным полкам, снизу доверху закрывавшим одну из стен кабинета, взял карточку и протянул ее мне.

– Очень красивая женщина.

– Дочь, – удовлетворенно улыбнулся генерал, – пошла в нее. Похожи, как две сестры.

– Больше детей у вас нет?

– Что вы! – слегка обиделся Кеннет Льюер. – У нас их трое. Две дочки и сын. Старшая замужем за капитаном ВВС. Она подарила нам двух внуков. Младшая – капитан военно-медицинской службы, парашютистка, подводница. Ее муж – командир роты. Они служат на Гавайских островах.

– Завидное местечко, – сказал я. – Половина солдат, по-моему, хотят служить именно там.

– Да, – отозвался генерал. – Местечко и впрямь сказочное. Тепло, океан, фрукты… Что еще надо человеку?

– А что делает сын? Тоже пошел по стопам отца?

– Мой сын студент. Сейчас он в Гватемале. Подлить кофе?

– Спасибо. Еще одна чашка – и я превращусь в кофейник.

– Верно, – заметил генерал, – старайтесь себя ограничивать. Сам я кофе почти не пью. Делаю исключение, лишь когда меня навещают гости. Вам понравился Форт-Беннинг?

– Да, очень интересно.

– А что больше всего заинтересовало?

– Работа корпуса капелланов в Форт-Беннинге.

– В советской армии, – улыбнулся генерал, – их заменяют политработники. Воспитывают солдат в духе вашей «коммунистической веры». Я прав?

– Социализм не религия, – сказал я. – Из него пытались сделать религию со своим богом и апостолами. Но не получилось… Капелланы – прекрасные политработники: солдаты им исповедуются, открывают свои самые сокровенные тайны. В результате капеллан знает про рядового все – вплоть до цвета глаз любимой девушки.

– Честно говоря, сказал генерал, – я не смотрю на капелланов как на политработников. Это нечто совершенно особое. На мой взгляд, солдату необходим священник. Это я особенно остро осознал во Вьетнаме.

– Почему – именно во Вьетнаме?

Он удивленно посмотрел на меня.

– А вам, – спросил генерал, – удалось побеседовать с кем-нибудь из капелланов Форта?

– К сожалению, нет.

– Так ведь с этого надо было начинать… Сейчас я вам организую встречу. У вас есть время?

– Часа полтора, – ответил я, глянув на часы.

– И отлично!

Бог и армия

Капеллан Дональд Тейлор встретил меня на крыльце маленькой современной церквушки, приютившейся близ молодой сосновой рощи. Он был небольшого роста, но широк в кости, коренаст. Старательно отутюженная новенькая пятнистая форма ладно сидела на его крепкой фигуре. Голос его был мягок, вкрадчив, чуть хрипловат, он проникал в самую сердцевину вашей души, подчинял, покорял вас со второго же слова.

– Чем, – улыбнулся капеллан, – объяснить ваш интерес к моей персоне?

– Быть может, тем, – сказал я, – что в нашей армии нет священников.

– Быть может, – согласился он.

– Где вы получили теологическое образование?

– Я три года учился в мемфисской христианской семинарии. ^[27]Там же защитил дипломную работу.

– Какой круг проблем исследовали вы в той работе?

– Ее тема звучала так: «Капеллан и проблема оказания помощи смертельно раненным или безнадежно больным в госпиталях».

– К тому времени у вас уже был опыт подобной работы?

– В определенной мере – да. Я много времени провел в госпиталях, в отделениях, где лежали больные раком. Я стремился помогать им морально, пытался утешить их. В своей работе я опирался на идеи Елизаветы Кублур Росс. ^[28]

– Вы имеете в виду вашу практическую или дипломную работу?

– И ту и другую. Елизавета Кублур Росс написала очень мудрую, очень ценную книгу под названием «Смерть и умирание».

– Печальная тема.

– Печальней нет, – согласился капеллан. – Пройдемте в церковь – здесь дует…

В церкви было по-домашнему уютно. Обычной для католических храмов торжественности – ни следа.

– В своей книге госпожа Кублур Росс утверждает, что большинство людей, которым стало известно, что они неизлечимо больны, перед смертью проходят через пять основных психологических состояний: отрицание своей смерти, ненависть к идее своей смерти, смирение и привыкание к идее смерти, выторговывание у судьбы или Бога шанса на выживание и, наконец, надежда на выживание.

– Что вы понимаете, – спросил я, – под выторговыванием шанса на выживание?

– На этой стадии больной или раненый склонен давать Богу клятвы.

– Какого рода?

– Самого разного. Например, клятву уйти в монастырь, если будет дарован шанс выжить. Или клятву отдать все свое состояние в фонд строительства жилья для бездомных. Иногда больной делает попытку перехитрить Бога.

– То есть?

– Ну, скажем, чистосердечно кается, не прося взамен спасения, а в тайниках сознания – мысль о том, что это и есть единственный шанс выжить…

– Вы считаете, что капеллан может реально помочь безнадежно больному человеку?

– Да, считаю. И когда я думаю об этом, то вспоминаю одного сержанта, у которого рак поразил кость ноги. Он почти год лежал в ожидании донора, но с каждым месяцем его надежда на выздоровление таяла. Я постарался своей верой усилить его веру. А это дало ему новые силы ждать. И он победил.

– Что именно вы говорите смертельно больным людям?

– Самое важное – попытаться внушить больному, что его жизнь не безразлична миру, что о нем думают, заботятся. По-разному люди реагируют на слова капеллана. Одни смиряются. Другие отказываются верить, что это происходит не с кем-нибудь, а именно с ними. Третьи уходят глубоко в депрессию. Иные мечутся между подавленностью и злобой. А кто-то уповает на лекарства или гениальность врачей. Я заметил важную закономерность: человек боится не смерти, а ее быстрого приближения. Тяжело переносится не сама смерть – свою смерть человек никогда не может зафиксировать, – а ожидание смерти. Когда я работал в госпитале имени Уолтера Рида, я говорил больным: вы – не исключение, мы все умрем.

– Но они-то знали, что им предстояло умереть очень-очень скоро. Они завидовали здоровым?

– Конечно. Но я пытался уводить их от отрицательных эмоций. Я не переставал внушать им, что все люди в некотором смысле смертельно больны: все рано или поздно умирают.

– Вы не замечали – чтобы утешить страдающего человека, достаточно указать ему на его же собрата, чьи страдания еще тяжелей. Глупо устроен человек: от сознания, что соседу тоже плохо, почему-то становится легче на душе. Разве это не мерзость?

– У любого человека достаточно сил, чтобы побороть мерзость внутри себя.

– Да, иногда это получается, но невозможно эту мерзость уничтожить полностью – так, чтобы она уж никогда более не давала о себе знать… Ну а что ваши солдаты? Что тревожит их?

В окне появилось солнце. Своими лучами, словно слепой – пальцами, оно принялось осторожно ощупывать наши лица.

– Тоска по дому, – пожал плечами капеллан Тейлор, – вот что одолевает большинство ребят. У холостого юноши одни проблемы, у женатого солдата – другие: его гнетут многочисленные семейные неурядицы. У одного солдата умер тесть, жена была на третьем месяце беременности. Врач посоветовал ей лечь в клинику на сохранение. Однако без мужа она отказалась сделать это. Парень пришел за помощью ко мне. Мы долго молились вместе. Потом я направился к его сержанту и ротному, объяснил суть проблемы. Было принято решение отпустить солдата домой на несколько недель… Он вернулся в Форт-Беннинг совершенно другим человеком.

Тут капеллан взглянул на часы и виновато улыбнулся:

– Вы не обижайтесь, но мне пора: служба, знаете ли…

Распрощавшись с Тейлором, я поспешил на небольшой грунтовой плац, где уже начались занятия по изучению мин и способов их обезвреживания.

Там я познакомился со здоровенным малым, по имени Грег, и, находясь еще под впечатлением от беседы с капелланом, спросил, может быть несколько в лоб, верит ли он в бога.

– Я верю в Бога, – сказал Грег, положив ствол М16 на опрокинутую каску, – и это помогает мне переносить разочарования и тяготы армейской службы. Я знаю, что Бог соткан из человеческой веры. Слабее вера – слабее Бог. Меньше веры – меньше Бога. Чем крепче я верю, тем Он всемогущественней, тем Он добрее, тем внимательнее ко мне.

Странно было слышать это от здоровенного национального гвардейца. ^[29]Струями, словно дождевая вода, катился пот по его чистому, грубой лепки лицу. Видимо, как раз этот контраст между жестокостью, мужиковатостью его внешнего облика и нежной светлостью сокровенных, столь искренне и просто выраженных религиозных чувств рождал то трогательное впечатление, которое еще очень долго после разговора с ним оставалось в моей памяти.

– Я часто вижусь с капелланом, – продолжал он, – мы много беседуем с ним. Может быть, я уйду из гвардии и стану военным священником.

Всякий раз, когда мы с Грегом перебрасывались короткими фразами, сержант-инструктор Мануэль Бонелья бросал в нашу сторону взгляд, полный укора. Потом снова влюбленно смотрел на противотанковую мину М-21-А-1, которую он держал в руке, то и дело легонько подкидывая, словно пытался определить ее вес. Держал он ее чуть выше плеча, на растопыренной пятерне, напоминая официанта с подносом. Характерной для латиноамериканцев скороговоркой он рассказал, как устанавливать М-21-А-1, как обнаруживать однотипные мины, если рядом нет сапера. Бонелья, точно мастер международного класса по фехтованию, протыкал землю щупом и штыком от винтовки. Мысль его то и дело переносилась во Вьетнам, и он легко извлекал из памяти, будто мины из земли, всевозможные истории про саперов. Он безостановочно говорил минут тридцать и, глянув на наручные часы, объявил короткий перерыв.