Текст книги "Шеллинг"

Автор книги: Арсений Гулыга

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 23 страниц)

Гегелевская философия рационалистична и поэтому не имеет внутренней связи с религией. «Если превратить религию в рационализм, церкви опустеют». Культ разума невозможен: все умрут от скуки. Да мир и не выглядит как создание чистого разума. Разум – акциденция, нечто случайное, второстепенное.

Гораздо ближе к религии, чем рационалистическая философия, эмпиризм. Уже говорилось, что, употребляя этот термин, Шеллинг имеет в виду, не опытную науку о природе, а особое, основанное на единичных фактах, отношение к богу. Шеллинг опять с одобрением вспоминает Якоби и Бёме.

Но сам он не желает быть их последователем. Свою задачу он видит в том, чтобы преодолеть рационализм, и эмпиризм, вернее, объединить их; в познании бога исходить из единства всеобщего и особенного.

Это любимая идея Шеллинга. В молодости он хотел подобным образом конструировать логическую систему науки, видел в совпадении всеобщего, и особенного основополагающий принцип искусства. Теперь этот принцип он применяет к высшему существу. Бог есть всеобщее и одновременно единичное, живое существо. Он творит мир в результате акта свободной воли. Положительная философия – философия свободы. Положительный – значит кем-то положенный, установленный в результате действия.

Положительная философия стремится к знанию цельному, всеобъемлющему и совершенному, она утверждает положительный идеал. Речь идет о боге, но бог, как потом докажет Фейербах, – это отчужденная сущность человека. Поставьте ее на свое место, и вы узнаете в положительной философии Шеллинга высокоморальную концепцию человеческой свободы, его ноуменального, как сказал бы Кант, то есть независимого от внешних воздействий, нравственного поведения. Сегодня этими проблемами занимается теория ценностей.

Три условия необходимы для реализации положительной системы. Во-первых – полная свобода действующей причины, чтобы не было ей при этом никакой корысти. Во-вторых – транзитивность действия, то есть перенесение его результатов на другой предмет. В-третьих – вовлеченность действующего в определенный процесс.

Все это Шеллинг говорит о боге. А Кант аналогичные требования предъявлял к человеку. Его ноуменальная личность руководствуется только долгом, а не какими бы то ни было другими соображениями, она думает о благе другого, существуя в определенных социальных условиях. Кант секуляризовал новозаветные заповеди, положительная философия Шеллинга вернула им религиозную форму.

При этом он не забывает о своем давнем принципе тождества. В боге совпадает идеальное и реальное, субъект и объект. Когда субъективное, деятельное начало берет верх над объективным, возникает природа; развитие природы приводит к превращению объекта в субъект, так возникает человеческое сознание. «Именно здесь натурфилософия включается в высшую, положительную систему». Он не отрекся ни от одного из увлечений молодости, он только стремится превзойти их. Природу он любит и ценит по-прежнему, но постичь стремится мир духа, мир истории. «Наш непосредственный и ближайший интерес посвящен этому высшему процессу».

Любой процесс протекает во времени. Нашему нынешнему мировому времени предшествовало иное, «домировое» время, в ходе которого был сотворен мир, а в будущем предстоит «послемировое» время, когда исчерпает себя история. Итак, перед нами три «мировые эпохи» – прошлое, настоящее, будущее, – понять которые Шеллинг замыслил давно. Свои идеи о «мировом прошлом» он изложил в первой части положительной философии, которую он называет также «Мировые эпохи». «Историческому прошлому» посвящена «Философия мифологии».

С некоторыми ее идеями мы уже знакомы по лекциям, прочитанным в Эрлангене, и по тексту книги, которая чуть было не вышла в те годы. В Мюнхене «Философия мифологии» разработана куда более обстоятельно. Теперь это вторая часть системы положительной философии, переходная ступень к третьей, главной – «Философии откровения».

Мифология – исторически неизбежный момент в развитии сознания. В религии ей соответствует политеизм – многобожие. Изначально, по мнению Шеллинга, человеческой природе присущ монотеизм (представление о едином боге), но для того, чтобы такое представление укоренилось в сознании как нечто истинное, оно должно пройти через свое отрицание. Возникает триада: первобытный монотеизм – политеизм (мифология) – монотеизм христианства (откровение).

Положительная философия в целом посвящена обоснованию и истолкованию монотеизма. Некогда любезный ему термин «пантеизм» Шеллинг отвергает теперь как недостаточный, ошибочный, вредный. Пантеизм – это философия Спинозы, в которой нет ни жизни, ни развития. Еще меньше устраивает Шеллинга ходовой термин ортодоксии «теизм». В теизме бог противостоит миру как некая абстракция, всеобщее, лишенное индивидуальности, неспособное к творчеству. Шеллинг говорит об «импотентном боге» «импотентного теизма». Пантеизм богаче содержанием, чем теизм, но богаче всего «монотеизм». Только здесь, полагает Шеллинг, находит раскрытие принцип «всеединства» бога, единого в трех ипостасях.

Бог триедин, он представляет собой совпадение и различие трех «потенций»; когда-то потенциями Шеллинг называл ступени материального бытия, теперь это духовные творческие принципы – возможность (—А), долженствование (+А), необходимость (± А). Троичность божества придумало не христианство. В индийской религии, да и в других верованиях, можно обнаружить подобные идеи, которые подготовили появление христианской религии.

Путь к истинной религии, как и к истинной философии лежит через заблуждения. Это необходимый природный процесс. Мифологические представления нельзя назвать произвольными выдумками, но не следует видеть в каждом из них проявление разума. Какой разумный смысл был, например, в храмовой проституции, без которой замужняя женщина в Древнем Вавилоне не могла приобщиться к своей богине? А принесение в жертву первенцев, обряд, реминисценции которого заметны в библейской легенде об Аврааме, приготовившемся к закланию собственного сына? Но оба обряда подготавливали идею искупительского самопожертвования, которая легла в основу христианства.

Мифология – история «слепого сознания». Первая форма политеизма – культ звезд. Кочевники земли поклоняются кочевникам неба. Затем на небе появляется король, который в своем королевстве наводит порядки, аналогичные земным. Мифологический процесс повторяет в сознании человека подлинный процесс, происходящей в окружающем его мире, и воспринимается человеком как подлинная реальность. «Своеобразие моего способа объяснения состоит в том, что в мистериях и представлениях мифологии я вижу полную подлинность».

Высшую ступень политеизма представляет собой греческая мифология. Шеллинг усматривает в истории античных божеств смену культов, путь к все большей антропоморфизации и одухотворенности. Древнейшее божество Уран олицетворяло собой небо. Сочетавшись браком с Геей (землей), Уран заточал своих детей под землю. Младший из них Хронос (время) восстал против отца, оскопил его и занял его место. Своих детей Хронос пожирал. И, как перед этим его отец, он пал жертвой младшего сына – Зевса. Последний также невечен. Богоборец Прометей пророчит неизбежный конец господству Зевса. А в тайных обрядовых действиях древних греков – мистериях – бог умирал и воскресал вновь, был един в трех лицах. Мистерии готовили появление христианства, завершающее мифологический процесс.

Христианской религии посвящена «Философия откровения». Эту завершающую часть системы Шеллинг начинает с очередных уточнений и вводных замечаний. Он снова отвергает обвинение в мистике и теософии. Его положительная философия – прямая противоположность теософии, она основана на знании, а не на непосредственном общении с богом. Теософию он находит у… Регеля. Процитировав довольно туманное место из лекций по философии религии Гегеля о Сыне божьем, Шеллинг восклицает: «Все это настолько теософично, что выглядит как заимствование у Я. Бёме с той только разницей, что подобная фантастика у Бёме носит первозданный характер и действительно является плодом великого созерцания, а здесь она порождена философией, которая представляет собой чистейшую прозу, недвусмысленно трезвую и лишенную наглядности. По-настоящему опьяненному созерцанием можно простить, что он шатается, но не тому, кто совершенно трезв и лишь прикидывается захмелевшим».

Только теперь он приступает к делу. «Господа! Я начинаю сейчас лекции, которые можно рассматривать как своего рода цель всего изложенного мной ранее, которые содержат результат, подготовленный всем предшествующим ходом мысли. Многие из вас следили за ним с терпением и любовью. Все мои лекции внутренне едины и Предназначены для последовательного выявления последней системы, которая удовлетворяет не мимолетному, не формальному устремлению духа, но готова выдержать испытание жизнью. Этой системе не угрожает опасность потерять свое значение перед лицом великих проблем современности и исчезнуть как дым, наоборот, прогрессирующий жизненный опыт и все новые пути познания придают ей новую силу и мощь». Не слишком ли самоуверенно?

«Ни в одну эпоху не было такого количества умов, полностью потерявших связь с действительностью, как ныне. Причина лежит в распространенном мнении, будто подлинное образование состоит в том, чтобы погрузиться в мир абстракций и общих положений, между тем как все природное и все человеческое между собой связано сложнейшим образом. С одной стороны, наше время отворачивается от всего положительного, взаимообусловленного, традиционного, а с другой, как будто можно начать мир сначала и заново Построить его, пытается навязать действительности абстрактные и общие представления. Большинство пребывает в таком жалком заблуждении. Наше время страдает от многих бед, но спасенье не в абстракциях, противостоящих всему конкретному, а в оживлении традиции, которая только потому стала тормозом, что ее никто не понимает». Что это? Пустые причитания реакционера? Вы только прислушайтесь к нему: Шеллинг задумал остановить прогресс!

«Идея непрекращающегося прогресса есть идея бесцельного прогресса, а то, что не имеет цели, не имеет смысла, следовательно, бесконечный прогресс – это самая мрачная и пустая мысль. Последняя цель познания – достичь состояния покоя». Покой знания отличается от безмятежности невежества. Покой знания обоснован всем предшествующим развитием, это последняя остановка науки, «конец науки», когда она может перейти в веру. Начинать с веры наука не может, но завершиться ею должна. Вера не устраняет поиск, она стимулирует его, ибо она есть достигнутая цель. «Ищите, да обрящете».

Весь вопрос в том, что искать, к чему стремиться. Алхимики, например, противопоставили традиционной формуле – бог, добродетель, бессмертие, свою «чувственную» триаду – золото, здоровье, долгая жизнь. Алхимики искали «философский камень», превращающий в презренный металл все остальные, искали «эликсир жизни», возвращающий молодость и отдаляющий смерть. «Чувственный» человек противопоставляет себя природе, конструирует мир в отрыве от бога, становится эгоистом и в результате действует во вред самому себе. Положительная философия должна помочь «разорванному сознанию». Философ – по призванию своему врач, лечащий раны сознания. Излечение сознания – долгий процесс, для этого недостаточно прослушать лекцию. «Выздоровление затрудняется тем, что большинство больных не желает быть вылеченными, как те несчастные, которые поднимают истошный крик еще до того, как прикоснулись к их ранам; в подобном крике и состоит вся так называемая полемика против подлинной философии, которую ведут самозванные лжефилософы, пользующиеся успехом у черни».

Мысли Шеллинга несвоевременны. XIX век жил идеей буржуазного прогресса – накопление богатств, роста производства, расширения знания, захвата территорий. А тут приходит мудрец и говорит: пора остановиться. Иные смотрели на него как на кликушу, его сетования казались лишенными почвы.

Они обрели реальный смысл в наши дни, когда «дурная бесконечность», отрицательные последствия научно-технического прогресса поставили человечество на грань катастрофы: природные ресурсы близки к истощению, среда обитания загажена, искусственно порождаемые потребности достигли степени пресыщения, и висит над людьми призрак атомной гибели. Как тут не вспомнить о Шеллинге, не задуматься над его программой.

Сторонником безграничного прогресса был Кант, иронизировавший над идеей остановки, «конца всего сущего». Природа, мир вещей самих по себе пребывают у Канта в «почетной отставке», как выразился Якоби, люди с помощью продуктивного воображения сооружают свой самостоятельный мир. Шеллинг увидел в этой мысли слабое место кантианства. Еще в молодости он призвал исходить из природы, осваивать ее, подчинять. Теперь он добавил: и приноравливаться к ней, привести кантовский мир «беспредельного, ничем не регулируемого человеческого произвола» в соответствие с природой. Эта программа куда более разумна, чем гегелевское представление об абсолютной истине, самоуспокоении, которое наука обретает в его философии.

Ныне мы все чаще сопрягаем науку с нравственностью, требуем от науки постоянного этического самоконтроля. Не этим ли болеет Шеллинг в существе своей положительной философии? Он рассказывает студентам историю художника, который на вопрос, что он рисует, всегда отвечал: «что получится». У художника всегда, что бы он ни писал – церковь или кухню, героическое деяние или базарную сценку, – получается одно – красота. Так и у истинной философии одно название – нравственность. Философия означает любовь к мудрости. «Следовательно, не всякое знание без различия к его содержанию нужно философу, но знание, содержащее мудрость». Рассудочный ум и мудрость – вещи различные. Ум может содержать нечто негативное, бесцельное. «Мудрость не припишешь тому, что направлено к безнравственному или стремится достичь благие цели, используя безнравственные средства».

Каково познаваемое, таково и познающее. И наоборот. Если я требую от знания мудрости, оно должно быть направлено на определенного рода бытие. Мудрость порождается свободой. Следовательно, предмет философии – свобода. Как же выглядит наиболее свободное деяние?

Мысль Шеллинга движется в традиционных формах. Воспитанный в протестантской, пиетистской традиции, он мыслит традиционными религиозными категориями. Олицетворенная свобода для него Иисус Христос. Сын божий отказался от своей божественной ипостаси, выбрал человеческую судьбу, а в ней самое ужасное, мучительное и унизительное – незаслуженную, позорную казнь. В любой момент он мог прекратить свои мучения, во испил чашу до дна. Вот почему христианство, по Шеллингу, – «второе сотворение мира», на этот раз мира человеческой свободы.

Ветхозаветный и языческий мир подчинен законодательству или произволу богов. Идея искупительного жертвоприношения присутствует во всех религиях, идея самопожертвования только в христианстве. Христианство впервые провозгласило право человека на самостоятельный выбор судьбы – добра или зла.

Шеллинг не ломает теперь голову над природой зла. Олицетворение злого начала – сатана, он принадлежит божественному промыслу, и все тут. Бог терпит зло и использует его как средство. Как гётевский господь, обращающийся к Мефистофелю со следующим повелением:

 
Из лени человек впадает в спячку,
Ступай, расшевели его застой,
Вертись пред ним, томи и беспокой,
И раздражай его своей горячкой.
 

Большинство слушателей Шеллинга – верующие люди. Им импонирует религиозная увлеченность профессора. Впрочем, довольны не все: иные находят Баадера содержательней, а в лекциях Шеллинга видят только внешний блеск, ничего принципиально нового по сравнению с его прежней пантеистической философией тождества (сам Баадер называет Шеллинга банкротом в философии). Другие, склоняющиеся к атеизму, раздраже ны его религиозностью. В целом он пользуется небывалым успехом. В аудитории триста мест, она всегда полна, а пускают на его лекции только по предъявлению студенческого билета. «Этот человек умеет читать лекции! – записывает очевидец в 1835 году. – Его следует рассматривать как величайшего преподавателя, когда-либо переступавшего порог университета».

Сегодня мы не слышим голос Шеллинга, перед нами безмолвный текст. Рассуждения о боге и сатане не покоробят глаза: у нас достаточно образования, чтобы увидеть за ними человеческий смысл, достаточно вкуса, чтобы оценить их философские достоинства. Позднего Шеллинга мы читаем, как читаем «Фауста». Отвлекаясь от внешних атрибутов, смотрим в корень. А корень проблемы – нравственность. Она нам нужна.

Тем более что Шеллинг не апологет современной ему церкви, скорее критик, еретик. Он намерен превзойти известные ему формы христианства. Католицизм (церковь апостола Петра) он рассматривает как пройденный этап, протестантизм (церковь апостола Павла) – как переходный. Новое, будущее христианство он связывает с именем апостола Иоанна. Церковь Иоанна будет предельно универсальна, объединит все народы, включая язычников и иудеев. Есть основания полагать, что надежды на обновление христианства Шеллинг связывал с православием. В. Одоевскому он скажет: не будь я так стар, я принял бы православие.

* * *

В канун нового, 1833 года пришло траурное известие: умер давний друг, издатель Иоганн Фридрих Котта. Его сын Георг, унаследовавший фирму, скоро дал о себе знать, Лежит на складе, писал он, отпечатанный тираж «Лекций по мифологии», или как они там называются, без титульного листа и предисловия. Если соизволите прислать то и другое, то книга выйдет к пасхе. Издательство заинтересовано в том, чтобы выпустить скорее новый труд знаменитого автора.

Шеллинг не спешил отвечать: он не привык, чтобы его торопили. Котта-старший никогда не позволял себе такого.

Через десять дней пришло новое письмо от Котты-младшего. Пришлось отвечать. Шеллинг сослался на загруженность в университете: конец семестра, а в Академии наук годовое собрание. К тому же, чтобы принять решение о лекциях по мифологии, нужно еще раз прочитать отпечатанный текст, а этому препятствует нездоровье. Коль скоро необходим немедленный ответ, то «по причинам, о которых могу судить только я сам», он будет отрицательным: в отрыве от других частей его философии книгу выпускать нельзя. Убытки Шеллинг, разумеется, берет на себя. В дальнейшем, «самое позднее через год», он готов представить следующие работы:

Положительная философия (Система мировых эпох). Один или два тома.

Философия мифологии – шесть томов.

Философия откровения – два тома.

Котта попросил вексель на три с лишним тысячи флоринов за непроданный тираж «Философии мифологии» и представил господину тайному советнику документацию о других его денежных отношениях с издательством за четверть века. Получалось, что Шеллинг должен еще три тысячи флоринов. Котта попросил вернуть тысячу, Шеллинг выложил две. Но предупредил, что в дальнейшем будет требовать повышенные гонорары: он передаст издательству результат двадцатилетних раздумий, на который ушло много труда и который перевернет науку больше, чем все ранее написанное, к тому же у него большая семья. А также потребовал, чтобы Котта немедленно отремонтировал принадлежащий ему дом, в котором Шеллинг снимает квартиру. Еще когда он въехал в нее, на потолке была трещина, а теперь она увеличилась, так что в столовой опасно находиться. Внизу уже рухнул потолок, дело обошлось, слава богу, без жертв, но надо принимать срочные меры.

Проблема гонорара возникла вскоре, когда Шеллинг весной 1834 года написал предисловие к немецкому переводу работы Кузена. (Последняя, в свою очередь, представляла собой предисловие ко второму изданию его «Философских фрагментов».) Предисловие Шеллинга было кратким, но, писал Котте Шеллинг: «Я не могу исчислять гонорар за эту работу только по количеству страниц, я должен учитывать значимость содержания и глубокие его результаты, а также усилия, потраченные мной на перевод; надо принять во внимание и то, что благодаря моему предисловию, книга станет предметом всеобщего интереса. Поэтому 150 флоринов. Если это вас не устраивает, выпускайте перевод без предисловия и верните мою рукопись назад».

Котта принял условия Шеллинга. Он понимал, что появление философской работы Шеллинга после 22-летнего молчания (памфлет против Якоби вышел в 1812 году) вызовет сенсацию. Заодно напомнил Шеллингу, что типография в течение лета в любой момент готова принять первые тома его новых произведений. Шеллинг еще зимой обещал завершить работу. Да, да, он скоро все закончит. Поэтому он попросил Котту снабдить рекламу книги следующим текстом от имени издательства:

«Предисловие Шеллинга посвящено прежде всего трактату Кузена, но одновременно содержит и краткое изложение главнейших его позиций в философии и может рассматриваться как достойная подготовка его больших философских произведений, которые появятся в ближайшем будущем. От Шеллинга, конечно, ждали, что он выскажется в своей работе по всему тому, что было выдвинуто против него. Ожидания не будут обмануты; можно только подивиться, как простыми средствами и немногими штрихами он показал ничтожество того, что почиталось некоторыми как важнейшее. Слов здесь немного, но это убийственные слова».

Все это опять против Гегеля. Теперь уже не с кафедры, не в переписке, а в печати. Кузен почитал обоих. Шеллинга любил, перед Гегелем преклонялся. «Гегель, – писал он, – с трудом и лишь изредка выражает глубокие, загадочные мысли, его сильная, но затрудненная в подборе выражений манера говорить, его неподвижное лицо, суровый лоб кажутся символом замкнувшейся в себе мысли. Шеллинг – это развертывающаяся мысль, его язык, как и взгляд, полон света и жизни». У Гегеля – рефлексия, у Шеллинга – воображение, он – творец системы. «Гегель много заимствовал у Шеллинга, а я гораздо более слабый, чем они, много заимствовал у них обоих». Кузен хотел прославить обоих: поднести цветы здравствующему учителю и положить их на могилу покойного. Шеллинг принял поднесенный ему букет, но венок, предназначенный Гегелю, попытался сбросить с его могилы.

Шеллинг еще шесть лет назад предупреждал Кузена, что не потерпит сопоставления себя с Гегелем: «Я не хочу никакого сочетания, никакого смешения, никакого слияния абсолютно несопоставимых систем, даже если о них говорят как об истинных принципах. Оставьте мне мои идеи, не сочетая с ними, как вы это делаете, имени человека, который занимался лишь тем, что воровал их у меня и показал себя в такой же степени неспособным завершить их, как неспособен был их изобрести».

Теперь Шеллинг обязан Кузену орденом Почетного легиона и членством в Парижской академии наук. Да и вообще, выступая в печати, он должен выбирать обтекаемые выражения. Почитатели сравнивают Гегеля с Аристотелем: как Аристотель выправил Платона, так и Гегеле Шеллинга. Последний, однако, предлагает другую пару мыслителей для сравнения – Лейбниц и Вольф: как Вольф повторил и засушил Лейбница, так… и т. д.

В предисловии к Кузену он пишет об эмпирическом начале, которое присутствует в немецкой философии. Кант исходил из опыта, и он, Шеллинг, всегда старался избежать рационалистических крайностей. Это эмпирическое начало устранил более поздний пришелец, который казался предназначенным природой для создания нового вольфианизма, устранил тем, что живую действительность подменил логическим понятием. Между тем первично не понятие, не бытие как абстракция, а сущее. Полагать бытие первичным – значит, полагать его без носителя бытия, без сущего. Что касается Кузена, то можно только удивляться его юношеской непосредственности, с какой он признается, как мало понимает Гегеля (Шеллинг, мол, рад помочь ему). О своей положительной философии Шеллинг говорил глухо, намеками, в оракульских тонах. Работа возбудила любопытство, ясности не внесла, пробудила новые кривотолки.

Гегельянцы укоряли Шеллинга за то, что при жизни их учителя он молчал и только теперь поднял голос. Ученик Шеллинга Беккерс решил вступить в спор и уточнить детали. Шеллинг сам правил его текст, вписывая целые фразы. Вписал фразу о том, что гегелевская система возникла из его ранней системы. Беккерс напоминал: Шеллинг уже семь лет как критикует Гегеля. Шеллинг добавил: когда скончался Гегель, он высказал сожаление, что теперь придется спорить не с ним самим, а с его адептами.

Шеллинг все еще надеялся подготовить свои труды к печати. Два дня он в Мюнхене, а пять за городом. Пишет, пишет, пишет. Пышет негодованием по поводу бессовестных гегельянцев, использующих любой повод, чтобы ему напакостить, В Париже некто Коллов, бывший мюнхенский студент, начал публиковать свои записи шеллинговских лекций по мифологии в парижском журнале. Гегельянец Габлер отреферировал публикацию в берлинском журнале. Обращаясь к Шеллингу, он писал, что нора ему самому ознакомить читателей Со своей новой философией, а то он походит сейчас на мифологического Тифона, получившего от Зевса бессмертие, но не вечную молодость и влачившего жалкое старческое существование, пока его не превратили в цикаду. Философия мифологии – это цикада, в которую превратилось учение Шеллинга.

Шеллинг возмутился, написал в Париж по-французски гневный протест против недозволенной им публикации, искажающей его взгляды. (Кузен, однако, отсоветовал ему выступать с ним в печати), и решил форсировать выход своих трудов. У него уже готова к набору первая часть «Философии мифологии». За нее он хочет получить гонорар три тысячи флоринов. Он понимает, что это высокий гонорар, но сил и времени на книгу потрачено много. За другие тома он готов получить меньше. Первую часть он представит к Новому году, вторую – к пасхе. Третья часть будет содержать введение ко всей системе, после нее можно будет выпустить «Философию откровения». Сколько всего получится томов, он пока сказать не может.

Котта жмется, говорит, что многотомные издания нерентабельны, ему проще заплатить пять тысяч за два тома, чем четыре тысячи за четыре, но условия Шеллинга принимает, ставя, в свою очередь, свой условия: 1. Чтобы его высокоблагородие обязался печатать свои труды только в этом издательстве. 2. Чтобы гонорар за первую часть не стал масштабом оплаты после дующих частей. 3. Чтобы первая часть действительно была закончена к пасхе 1836 года.

Следующее упоминание о «Философии мифологии» в переписке Шеллинг – Котта мы встречаем в декабре 1837 года. Шеллинг рекомендует издать по-немецки «Историю Флоренции» Тьера, рекомендует переводчика и заканчивает письмо следующей вежливой формулой: «Оставляя за собой право в ближайшем будущем более детально написать о первой части моей „Философии мифологии“, пребываю в совершенном почтении».

Последние два года Шеллинг пребывал в напряжении и раздражении. Он напрягал силы, стремясь подготовить к печати рукопись, и раздражался по поводу того, что никак не может остановиться. Без конца меняет он свои планы: то убежден, что нельзя открывать публикацию своих новых трудов с мифологии, надо сначала дать введение, где будет показана ограниченность негативной философии и изложена суть философии положительной; то вдруг ему становится ясным, что введение еще совсем не готово, а в лекциях по мифологии наведен последний блеск, пусть они не внесут полную ясность, но все же напомнят о нем, о котором уже идут слухи, что он окончательно выдохся; то вдруг решает начать «с конца», с главного, с философии откровения; то решительно откладывает все рукописи и начинает редактировать философский отдел «Мюнхенских ученых записок».

От лекций уйти нельзя. Как ни ограничивает он доступ для посторонних, как ни упрашивает студентов использовать записи только для самих себя, конспекты расползаются по стране, попадают в печать, создавая неполное, а подчас и превратное представление о его нынешних взглядах. Никто толком незнаком с его положительной философией. А гегелевская система, внешне стройная, логичная, завоевывает все большее количество сторонников. Северные университеты все заражены гегельянством. Баадер, правда, уверяет, что Гегель перед смертью ему признался, будто у него нет никакой системы и он страдает от этого, но это знает только Баадер, а публика видит выходящие тома Полного собрания сочинений, где все изложено в строгом порядке и куда ретивые гегельянцы постарались включить даже то, что бесспорно принадлежит Шеллингу (некоторые статьи в «Критическом философском журнале»).

– Он пишет свою систему, но бывает редко доволен написанным и часто уничтожает свои рукописи… Не думайте, однако, что эта нерешительность и переменчивость происходят в Шеллинге от незрелости его системы и шаткости его основных положений. Нисколько. Его академические чтения в продолжение нескольких лет почти те же, он изменяет их разве в частностях. Нет, не сущностью своей системы, а ее формой он недоволен… Шеллинг давно отстал от мнения, будто наука мудрости должна быть исключительной принадлежностью одной малочисленной касты, и преподаваема на каком-то условном языке, понятном только для немногих.

Так объяснял сложившуюся ситуацию русскому литератору Н. А. Мельгунову, приехавшему в Мюнхен, известный коллекционер и искусствовед С. Буасере, близко знавший Шеллинга.

Правда ли, спросил русский, будто Шеллинг в поисках подходящей формы для своей системы пытался изложить ее стихами, в виде поэмы? Нет, это клевета, как и то, что Шеллинг перешел в католичество.

Один слух относительно Шеллинга, по мнению Мельгунова, имел под собой почву: будто баварский король назначил специального секретаря, дал ему в помощь опытных стенографов, вменив им в обязанность составить полную запись курса. «Надобно надеяться, что хотя этим средством сохранится для потомства учение, которому иначе угрожает незаслуженное забвение в неизвестности».

Мельгунов хотел повидать Шеллинга, но философа в Мюнхене не было. Закончив летний семестр 1836 года, он скрылся. Никто не знал куда.

Случайно Мельгунову удалось разведать, что Шеллинга видели в Аугсбурге, живет уединенно, почти инкогнито, усиленно работает. Мельгунов отправился в Аугсбург, запасшись поклонами Шеллингу от трех человек – Баусере и двух русских друзей философа – посла в Баварии князя Гагарина и сотрудника посольства поэта Тютчева.

В Аугсбурге Мельгунов поручил трактирному слуге разыскать философа и передать ему свою визитную карточку. Слуга долго бегал по городу, пока наконец не вернулся с известием, что господин тайный советник фон Шеллинг живет в скверной гостинице на краю города, занимает там маленькую комнату и потому не может принять у себя русского дворянина, но в четыре часа придет к нему сам.