Текст книги "Под нами Берлин"

Автор книги: Арсений Ворожейкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

B вот – Берлин

1

Полгода как работаю старшим инструктором-летчиком по воздушному бою и воздушной стрельбе Главного управления боевой подготовки фронтовой авиации. Командировки и командировки на фронты. Готовясь из Москвы снова в дорогу, изучаю документы о боевых действиях авиации. Особое внимание привлек первый час войны – удары врага по нашим аэродромам.

На 22 июня 1941 года Красная Армия по количеству боевых самолетов почти не уступала фашистской Германии. И все же, как началась война, господство в небе оказалось на стороне противника. Почему?

Внимательно вчитываюсь в донесения с фронтов за первый день войны, припоминаю сообщения Совинформбюро. Ничего нового. Однако сейчас, спустя более чем три с половиной года после начала войны, я смотрю другими глазами и по-новому оцениваю внезапность нападения на нашу Родину.

Около 900 наших самолетов были уничтожены на земле в первый же день войны. А сколько повреждено? Теперь-то уж я знаю по опыту – раза в три-четыре больше, нежели было уничтожено. Враг стремительно продвигался вперед. Поврежденные машины мы не успевали восстанавливать и вынуждены были уничтожать или же оставлять противнику. Вот почему фашисты сразу на фронте захватили господство в воздухе и почти непрерывно поддерживали его до 1943 года.

Внезапность. Как она страшна, когда враг силен и решителен! Он был силен в первую очередь своей организованностью и коварством. И в этом крылись его первоначальные успехи. Правда, у нас в большинстве своем были устаревшие самолеты, но и на них можно было с успехом воевать, если бы не эта внезапность. Потом-то мы уже побеждали и на этих старых машинах. Мой родной 728-й истребительный полк в 1942 году на них сбил более сотни фашистских самолетов, сам же потерял только двадцать истребителей.

Вспоминаю отдельные воздушные бои, когда мы, используя внезапность, громили противника, превосходящего нас по количеству самолетов раз в десять-двадцать. В военном деле ничто так не влияет на успех, как внезапность. А в небе, как правило, кто первый атаковал, тот и победил.

Познав непосредственно на фронте силу своей и вражеской армий, причины отдельных успехов и поражений, отсюда, из Главного штаба ВВС, я впервые так глубоко, осмысленно взглянул на войну в целом.

Немецкий милитаризм превратил солдата в автомат, в придаток своей военной машины. Вспоминается Восточная Пруссия. Первый город, который мы увидели там, был Голдап. Небольшой, каменный. В уютных особняках комфорт и роскошь. Но не это привлекло наше внимание, а подвалы в домах: железобетонные, глубокие, похожие не столько на хранилища домашнего добра, которого было в избытке, сколько на военные оборонительные сооружения с крепостными Стенами, отвечающими современным требованиям долговременных фортификационных сооружений.

Сначала мы думали, что такие особняки-доты только в Голдапе. Это особый город. Возле него перед войной размещалось Главное командование военно-воздушных сил фашистской Германии и невдалеке, вблизи Ростенбурга, сама ставка Гитлера. Однако вскоре пришлось убедиться, что Голдап не исключение. Каждая деревушка, хуторок – опорный пункт, город – настоящая крепость, а вся территория Восточной Пруссии – укрепленный район с крепостями, большими и малыми, с фортами, дотами, соединенными между собой великолепной сетью шоссейных и железных дорог, ходами сообщений и траншеями. И все это укрыто деревьями, рощами и целыми лесами,

А сколько в городах и крупных селах разных памятников, обелисков, особых кладбищ, музеев, прославляющих грабительские войны немецких захватчиков! Любая победа, начиная со времен рыцарства и до Гитлера, изображалась в искусстве как торжество величия арийской расы, ее духовное и физическое преимущество перед остальными народами.

Казармы, классы, стрельбища, аэродромы, танкодромы и прочие учебно-военные и жилищные сооружения – подлинные лаборатории воспитания солдата-автомата. Все на этой земле говорило, что военщиной был пропитан весь быт и вся жизнь немецкого народа.

Когда мы вошли в Восточную Пруссию, странно было видеть пустые города и села. Население бросало все нажитое и устремлялось на запад. В поисках корма бродили коровы, недоеные, они жалобно мычали, бегали одичавшие лошади и свиньи. Из запертых дворов несся жуткий рев и стон голодного скота. Как-то раз, проезжая брошенный зутор, мы обратили внимание на жалобный вой свиней во дворе. Я не выдержал и открыл им дверь. Обезумевшие от голода животные бросились на меня. Я спасся только при помощи пистолета. Невольно подумалось, что здесь и домашний скот дрессирован в прусском духе,

Первых немцев, мирных, гражданских немцев пришлось встретить только в Бартенштейне, в 120 километрах от восточных границ Пруссии. Это было жалкое зрелище. Женщины, дети и старики с узлами, колясками, прижавшись к берегу речки Лына, как загнанные зверьки, дрожали от страха. Здесь их догнала наступающая волна советских войск и, никого не тронув, покатилась дальше.

Растерянно смотрю на перепуганную толпу людей и не могу разобраться в своих чувствах. Ненависть, жалость и сострадание перемешались с горькой обидой за человека, за человечество.

За рекой еще рвутся снаряды, но они уже здесь никого не пугают. Хочу вблизи поглядеть на немцев и поговорить с ними. Подхожу к женщине с мальчиком лет шести-семи. Малыш от страха жмется к матери. Мать тоже в испуге, и, если бы не черная река сзади, она наверняка бы бросилась бежать туда, где еще идет война. Она, война, ей менее страшна, чем я. Это меня злит и я, чтобы успокоить их, сказал:

– Гутен таг!

Женщина с мольбой о пощаде подняла руки. Мальчик страшно заревел и укрылся у матери под полами старого пальто. Детские слезы я никогда не мог спокойно видеть, а сейчас как-то испугался их.

По всему видно, женщина, с которой я пытался заговорить, рабочая. Да и другие, очевидно, из рабочих или крестьян (богатые успели уехать на запад). И как бы я ни старался себя убедить, что среди этого трудового народа не все наши враги, сердце никак не хочет принимать эту мысль.

Сколько горя, страданий принесли нам немцы! Злоба, ненависть кипела в нас. «Хочешь жить – убей немца!» – призывали газеты, лозунги… И мы били врага, не жалея себя, и порой в огне сражений казалось, что все немцы – фашисты.

Не забыть случай в Инстенбурге. Его только что взяли наши войска. Город целехонький. Но в нем ни одного немца. Холодно. Вижу, как наш уже немолодой солдат поджег деревянную веранду у трехэтажного каменного здания.

– Зачем ты это сделал?

– Руки погреть. Шибко озябли.

– Но это безобразие! Неужели непонятно?

– Да, товарищ майор, безобразие. Это я понимаю, – виновато и горестно говорил солдат. – Но обидно: у нас, где они побывали, развалины и пепел… А тут ничто не тронуто. Как же теперь быть-то? Неужели после всего, что они наделали, мы им так все и отдадим, а сами заново будем строить?

Ничего я больше не сказал солдату. Видимо, ненависть, подобно материальной вещи, имеет инерцию. Да и только ли инерцию? За годы войны она у многих стала чувством, почти равным инстинкту. Такая ненависть может совсем потухнуть только со смертью преступников. А фашизм пока еще жив и борется. Значит, и ненависть живет в крови, в мыслях, и не так-то просто ее сдерживать одним холодным рассудком.

2

Наступил апрель. Конец господству зимы. Однако по ночам она еще упорно цепляется за свое былое могущество. Зато днем пылают снега под солнцем. Вешние воды и тепло, набирая силы, бурными потоками сметают с земли ледяные оковы.

Этот апрель особенный – последний военный апрель. Линия фронта проходила па Одеру и Нейсе в шестидесяти километрах от Берлина. Молчание пушек объяснялось последней передышкой перед последним штурмом главного логова фашизма.

Война всех сделала стратегами, поэтому каждый ждал скорого наступления на Берлин. И не откуда-нибудь, а кратчайшим путем – с Одера и Нейсе. Другого направления и не могло быть. В длительной борьбе с фашистской Германией мы хорошо познали свои силы и способности.

Вот почему никто из нас, инструкторов-летчиков ВВС, не удивился, когда нам – подполковнику Андрею Ткаченко, майорам Павлу Пескову, Ивану Лавейкину, Петру Полозу, мне и капитану Косте Трещеву сказали: собирайтесь на 1-й Украинский фронт.

Киев. Хорошо знакомый аэродром Жуляны запружен новыми самолетами ЯК-3. Выбирай любой – и лети на фронт. Столько истребителей не имела вся наша 2-я воздушная армия во время освобождения Киева. Теперь эти самолеты ждут фронта. Да, так нам и сказал директор сборочного завода: не фронт ждет самолеты, а самолеты – фронт. Воздушные армии, готовясь к наступлению, в достатке запаслись боевыми машинами.

Глаза разбегаются, глядя на блестящие свежестью истребители. И может, потому, что у меня на душе тепло весны, я эти «ястребки» сравниваю с огурчиками, только что сорванными с грядки, пахнущими еще солнцем и землей. Какой выбрать?

Внимание привлекли большие белые цифры на фюзеляжах: 26, 55, 87, 100, 13, 22, 20, 17. Почему взгляд задержался на этих номерах самолетов? Ах, вон в чем дело! Память. Я воевал на машинах с такими номерами. Я не любил летать на одинаковых номерах. Каждый самолет, на котором довелось воевать, – часть твоей жизни, так зачем же ее отмечать одним и тем же номером? Жизнь не повторяется. Пусть и самолет будет иметь свое имя, непохожее на предыдущее, неповторимое.

Я выбрал 25. Цифра круглая, привлекательная. На этом истребителе я постараюсь кончить войну. Должен кончить.

Мотор на самолете гудит ровно и мощно. Рулю на старт. Нужно машину опробовать в воздухе.

Знакомая асфальтированная взлетно-посадочная полоса. С нее я более пятидесяти раз поднимался в небо Киева. С нее последний раз взлетали мои фронтовые друзья Игорь Кустов, Николай Априданидзе; Георгий Колиниченко, Николай Калашников. Сегодня же надо сходить к ним на могилы.

«Як», словно молодой конь, застоявшийся в конюшне, так лихо рванулся на разминку, что мне пришлось приложить немало усилий, чтобы не сбиться с прямолинейного разбега. —

Чисто и мощно поет мотор. Машина послушна моей воле и, как перышко, легка в управлении. Любую фигуру высшего пилотажа выполняет без всяких усилий. И что хорошо – отрегулирована на мой вкус. Брось рули – и она сама устремится ввысь, в небо.

За пять минут я опробовал самолет на всех режимах. Можно бы идти на посадку, но мотор новый – нужно обкатать. Надо сходить посмотреть памятные места, где когда-то все грохотало смертью. Сколько здесь пришлось провести больших и малых боев! Разве можно забыть сражения за переправы через Днепр и знаменитый воздушный бой на красноносых «яках», который мы провели в районе Белой Церкви, Фастова и Василькова. За этот бой всем летчикам нашей группы вручили по ордену.

Аэродром дал разрешение сходить на Белую Церковь.

Высокое солнце щедро дарило тепло Украине. Земля млела в сизой испарине весны. Возвышенности уже зеленели первой травкой, и только в лесах белыми лоскутами гнездились остатки зимы. По железной дороге на Фастов клубились дымки от паровозов. На Белоцерковском аэродроме стояли истребители.

…Дальше лететь нельзя: не хватит горючего на обратный путь. ЯК-3 не ЯК-9, на нем долго не разлетаешься. Он создан для боя не дальше как в 50 – 60 километрах от аэродрома.

Я взял курс на Киев.

3

Хотя мы добирались до фронта на самых больших скоростях, но дорога заняла неделю. Семь посадок, семь аэродромов на нашем пути и на каждом задержка: то горючего нет, то погода не позволяла, то у кого-нибудь не ладилось с самолетом. Поэтому мы опоздали к началу наступления. Его начали 16 апреля 1-й Белорусский: и 1-й Украинский фронты, а 20-го включился и 2-й Белорусский.

За все время войны советские войска не имели над противником такого значительного перевеса в сухопутных силах, как в Берлинской операции: по людям – в два с половиной раза, по артиллерии и танкам – более чей в четыре, а вот по самолетам немногим больше чем в два раза.

Такое незначительное преимущество в авиации относительно январского наступления, когда мы имели восьмикратное превосходство, объяснялось тем, что фашисты, располагая в районе Берлина множеством хороших аэродромов, для защиты своей столицы перебросили почти все самолеты-истребители с западного фронта и часть с юга. Мы же, сосредоточив в трехсоткилометровой полосе – от Балтики до Бунцлау – наземные войска трех фронтов, не имели здесь достаточно аэродромов, чтобы разместить несколько тысяч самолетов. Поэтому-то в воздухе в первые дни в отдельных боях фашисты создавали численный перевес над нами. Однако это не могло повлиять на действия нашей авиации. Опытные летчики противника уже давно были нами почти все истреблены. Оставшиеся, сломленные морально, уклонялись от боев, а молодые, пересаженные с бомбардировщиков, не умели воевать. Фактически многочисленная фашистская истребительная авиация по боевым и моральным качествам не представляла силы. Если на земле часто враг держался за счет стадности, то в воздухе, где основа силы – душевная крепость бойца, стадность подобна дымку – до первого ветерка. А наши летчики – огненная буря.

24 апреля войска 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов окружили часть сил противника юго-восточнее Берлина, а на следующий день охватили и сам Берлин.

С окружением и расчленением берлинской группировки противодействие вражеской авиации почти прекратилось, тогда как на земле фашисты всюду яростно, до фанатизма, сопротивлялись..

На аэродроме Альтено вблизи немецкого городка Луккау, что в 65 километрах от Берлина, базировалась 7-я гвардейская истребительная дивизия. Отсюда мы начали летать на Берлин.

…Наша шестерка в воздухе. По-летнему ослепительно палит солнце. Видимость в небе хорошая, но внизу, словно пенящийся океан, бушует война. Пороховая копоть и дым пожаров, переливаясь с солнцем, блестят сполохами и багрово-темными волнами стелются по земле.

Правее нас огнем вихрится лес. Здесь окружена двухсоттысячная франкфурто-губенская группировка противника. Захлебываясь в собственной крови, она рвется на запад, откуда навстречу ей тужится пробиться 12-я армия гитлеровцев.

Впереди показался Берлин. Сейчас, издали, он похож на дышащее испариной черное чудовище, плотно зажатое раскаленными клещами. Клещи – это огонь и металл двух советских фронтов. Небо здесь всюду бороздят наши самолеты.

Картина штурма берлоги фашистов величественна. Меня охватывает радостное волнение. Вспоминается сорок первый год. Бомбы падали на Москву. Враг рвался к столице Родины. И все же в те дни мы думали о Берлине, и в подтверждение наших надежд в грядущую победу тогда в ночь с 7 на 8 августа тринадцать советских бомбардировщиков под командованием морского летчика Е. Н. Преображенского, взлетев с острова Эзель, нанесли первый удар по Берлину, и все вернулись. Это была заявка на теперешний штурм. И мы к нему готовились почти четыре года.

Об этом августовском ударе сорок первого немецкие радиостанции передали странное сообщение: «В ночь с 7 на 8 августа крупные силы английской авиации в количестве 150 самолетов пытались нанести удар по нашей столице, но огнем зенитной артиллерии и действиями ночных истребителей основная масса авиации противника была рассеяна. Из прорвавшихся к городу ста пятидесяти самолетов 9 было сбито».

А Геббельс только что до этого налета оповестил весь мир: «Скорее падут столицы всех стран мира, нежели падет Берлин. Ни один камень не содрогнется в Берлине от постороннего взрыва. Немцы могут жить в столице спокойно. Советская авиация уничтожена».

Вспоминая эту брехню, глядя вниз на Берлин, я улыбаюсь. Глаза, скользну! по каналу Тельтов, наткнулись на большой аэродром. Ангары, дома, хорошие взлетно-посадочные полосы, масса самолетов. Много разбитых и много целехоньких. Только что перед вылетом я рассматривал похожий на эту картину фотоснимок. Это аэропорт Темпельхоф, считавшийся самым лучшим в Европе. Вот он какой!..

Впереди чернотой засверкали пятна разрывов зениток. Враг еще дает о себе знать и в небе. Отворачиваем вправо от непрошенных бутонов и летим к центру города. Там где-то парк Тиргартен. На его окраинах рейхстаг и имперская канцелярия.

Наша шестерка, разомкнувшись, летит широким фронтом, стараясь прочесать полосу пошире. В небе Берлина изредка воровски шныряют только одиночные самолеты противника да небольшие группы. Поэтому мы избрали способ действия, напоминающий свободную охоту. Какой паре попадется враг, та его и уничтожает. Туго будет – попросит помощь у другой. В шестерке все летчики Герои Советского Союза. У каждого за плечами не один десяток сбитых самолетов и несколько сот боевых вылетов.

В пелене дыма показался центр города с парком. В парке очень блекло просматриваются аллеи. С трудом отыскиваю круг площади Кенигсплац. Правее по кругу должен быть рейхстаг. В массе домов, прикрытых гарью, и каких-то расплывчатых пятен, видимо воронок от бомб, все сливается в хаотических нагромождениях, и определить ничего невозможно. К тому же наземная радиостанция предупреждает о появлении фашистских истребителей. Я уже не смотрю вниз, я прочесываю глазами небо.

Два «фоккера» скользят по волнам копоти, окутавшей город. Мы с Костей Трещевым ныряем туда. Надо хоть один самолет да сбить над Берлином, но нас опережает какая-то четверка «лавочкиных», находящаяся над нами. Вражеские истребители не принимают боя и, подобно рыбкам, скрываются в пучине дыма, как в половодье. На «лавочкиных» сидят, видимо, опытные «рыболовы». Они понимают, что рыбки в мутной воде долго быть не могут, и, летя наготове к атаке, ждут, когда вынырнут «фоккеры». Мы с Костей тоже ждем. Я вглядываюсь в мутное половодье в надежде отыскать силуэты вражеских истребителей. Нашел. Нырнуть? В дыму потеряю добычу. Лучше подождать, когда она сама вынырнет или же окажется в менее задымленном районе. Так будет вернее. И мы с Костей караулим «фоккеры».

Боевой азарт поставил во мне все на взвод. Ждать не хочется. С трудом сдерживаю себя, чтобы не кинуться вниз. А враг скользит по крышам Берлина, то исчезая в волнах дыма, то снова появляясь. Почему бы не ударить по нему сверху, а не ждать?

– Костя!.. – Только хотел об этом передать напарнику, как пара «лавочкиных» стремительно пошла на «фоккеры». Те, уклоняясь от огня наших истребителей, метнулись вправо, но, опасаясь на развороте натолкнуться на городские постройки, чуть приподнялись и вынырнули из дыма. Момент… И его было достаточно, чтобы пара «лавочкиных» сделала короткий бросок и одновременным ударом уничтожила фашистов. Нам оставалось только позавидовать такой мастерской атаке. А ведь мы учителя. Впрочем, чтобы быть настоящим учителем, нужно учиться и у учеников.

Пролетев Берлин с юга на север, мы развернулись налево и дошли до впадения реки Шпрее в Хафель. На обратном пути меня удивило, что все реки и каналы, казавшиеся в обычную солнечную погоду серебристыми, теперь багровые. Очевидно, в них отражается пламя пожаров, и невольно думаешь о льющейся под тобой крови. Там, на земле, сейчас сражаются почти четыре миллиона человек, бьют более пятидесяти тысяч стволов пушек и минометов, ползают около восьми тысяч танков и самоходок. Такой битвы еще не знала наша планета. Радуется сердце скорому концу войны. И солнце, словно понимая душевный настрой, не жалеет для нас тепла и света.

25 апреля на Эльбе в районе города Торгау войска 1-го Украинского фронта встретились с американской армией. Фронт фашистов был разорван, и их южные армии оторваны от северных. Однако в Берлине все еще шли ожесточенные бои. Враг отчаянно сопротивлялся. Наши войска брали штурмом каждый метр. Перед началом боев за центральную часть города тысячи краснозвездных самолетов ударили по правительственным учреждениям и опорным пунктам Берлина. Под прикрытием мощных авиационных ударов наши армии с большими потерями пробились к центру города. 30 апреля с утра начался штурм рейхстага. Во второй половине дня войска ворвались в рейхстаг. Эта весть по всем каналам связи моментально докатилась до всех советских бойцов, сражавшихся за Берлин.

Сколько времени мы ждали этого дня! Миллионы соотечественников так и не дождались. Но никакие жертвы и тяготы не свернули нас с намеченного курса. Мы хорошо понимали, что только через уничтожение логова фашизма лежал путь домой, к родным, любимым. С улыбкой в бой не ходят, но мы шли. На фронте смерть и победа всегда рядом. Однако ничто не в силах заглушить радости конца войны.

– Друзья, полетим, – предложил Андрей Григорьевич Ткаченко. – Посмотрим, как догорает война.

И вот под нами снова Берлин. Теперь это чудовище уже рассечено и добивается по частям. Пожарам тесно на клочке берлинских улиц, где, как волки в загоне, огрызаются остатки фашистских армий. Огонь и дым поднимаются в небо, образуя бурлящие нагромождения, похожие на горящие горы. В них, я вижу, необычно быстро мелькают очертания какого-то самолета. Глаза крепко вцепились в него. В это время слышу голос с земли:

– Над Берлином появился реактивный фашист. Высота пятьсот метров.

Это, наверное, про него сообщает земля, подумал я. Реактивный? Да это же первая встреча с такой диковинкой. Вот бы завалить!

Реактивный самолет снарядом пронесся под нами. Потом развернулся и пошел назад, на север в сторону нас. Я увидел под его крылом спаренные двигатели. Четыре двигателя. О таком самолете приходилось слышать. «Арада». Истребитель-бомбардировщик. На нем четыре тридцатимиллиметровые пушки и могут быть ракеты. Скорость машины около 900 километров в час. Это последняя новинка гитлеровской военной техники[6]6
  Над созданием реактивных самолетов в Германии работа началась еще в середине 30-х годов. В 1939 году опытный реактивный самолет Хе-176 на испытаниях показал скорость 900 километров в час. Фирма Мессершмитта тоже конструировала реактивные самолеты-истребители. Однако гитлеровское руководство не поняло возможности реактивной техники и все эти научные исследования и разработки отклонило. И только в 1944 году, когда над фашистской Германией нависла военная катастрофа, срочно начали строить реактивные самолеты, и к концу войны их было выпущено свыше двух тысяч. Но из-за нехватки горючего в большинстве своем эти машины так и не видели неба. Их много досталось нам на аэродромах еще в заводской консервации.


[Закрыть].

Она несется навстречу. Нужно выбрать момент, когда с переворота перейти в пикирование.

У меня высота шесть километров. Когда «Арада» будет передо мной под 45 градусов, уйду отвесно вниз к земле и там перехвачу ее.

– Костя, прикрой! Атакую! – передал капитану Трещеву.

Как всегда, «як» легко, точно игрушка, перевернулся и отвесно пошел к земле, быстро набирая скорость. Враг оказался сзади меня. Почему бы ему не изловчиться и не ударить по мне из четырех пушек, а может, еще и из ракет? Ему стоит только поднять нос, и он, имея огромную скорость, сразу настигнет меня. Проскочит? Нет. Он будет круто набирать высоту, и скорость резко спадет. Но я-то снижаюсь, и ему трудно прицелиться. Да, все это верно. И все же неприятно, когда сзади догоняет враг. И я, имея еще достаточную высоту, кручу машину на пикирование, чтобы посмотреть, как реагирует на меня реактивный фашист.

«Арада» по-прежнему летит на низкой высоте. Мы при разных скоростях где-то подо мной должны бы встретиться. Но враг имеет большую скорость, значит, он выйдет вперед меня. Здесь я его должен подловить. И снова кручу машину. «Як» уже повинуется с трудом. Он этим говорит: хватит набирать скорость, и порывисто рвется выйти из пикирования. Я крепко держу его, продолжая терять высоту. Стрелка прибора скорости уже вибрирует на круглой и опасной цифре – 700. И мой «як», словно отрешившись от жизни, потерял резвость и уже не рвется кверху, в небо, а с холодной обреченностью идет к земле.

Такой скорости машина может не выдержать: развалится. А если хватит прочности, то не выйдет из пикирования: засосет. И начинаю плавно, но с полным напряжением мышц выводить. Слушается туго, но слушается. Я смотрю вниз, там должна появиться «Арада». Не вижу. А ведь сейчас, когда выхожу из пикирования, ей Легче всего ударить по мне. Может, она уже прицеливается? Летчик на такой новинке наверняка опытный, не упустит удобного случая. Нужно быстрей выводить машину из пикирования: трудней будет в меня попасть. Мышцы со всем усилием вытягивают машину из пике. В глазах темнеет от перегрузки, но я знаю, что это пройдет, стоит только ослабить давление на ручку. Еще небольшое усилие. Только бы выдержал «як»! Должен! Так мне хочется. И я тяну. Хотя в глазах ночь, но я чувствую, что все в порядке.

«Як» молодец, выдержал. И я снимаю усилие с ручки. В глазах проясняется, вижу горизонт, небо, землю. Здесь где-то должна быть «Арада». И тут случилось то, чего я уже перестал опасаться. Раздался взрыв, что-то ударило по голове. Тугая волна взрыва ворвалась ко мне вовнутрь. Я захлебнулся от чего-то густого, холодного. В глазах опять темно. Сознание четко отметило: это последний полет. Разрыв в кабине… Но почему обдало холодом, а не жаром? Разорвало меня на кусочки?

Одно мгновение, а сколько в такое мгновение всяких мыслей промелькнуло в голове! Но, какие бы они устрашающие и безысходные ни были, человек, пока чувствует и соображает, не перестает бороться за себя. Инстинкт жизни – самый могучий инстинкт. «Ни боли, ни палящего огня, значит, рассыпался самолет», – решил, я. Парашют? Единственное средство спасения!

Хватаюсь левой рукой за замок привязных ремней. Однако передо мной небо и земля, горизонт и «Арада». И мой самолет цел. А взрыв, удар?.. Вот что – фонарь сорвало с кабины и воздух хлестнул меня. Скорей «Араду» на прицел!

Эх, черт побери, уже далеко, могу не попасть. Стреляю. О-о! Великолепно. Шнуры трассирующих снарядов догнали противника и впились в его тело. Из «Арады» брызнули искры, огонь. Еще очередь, еще. «Арада» метнулась в сторону и вниз. Из нее повалил густой дым. Однако она, снизившись, быстро, как самолет от пешехода, удалилась от меня и скрылась в берлинском дыму.

Жалко, досадно. Но, может, где споткнулся и врезался в землю?

– Где реактивный фашист? – запрашиваю землю.

– Не знаем. Куда-то пропал.

Механик самолета техник-лейтенант Ефим Смоленский был встревожен, когда увидел, что я прилетел без фонаря. Да, очевидно, и мой вид насторожил его, и он прыгнул на крыло:

– Что с вами, товарищ майор?

– Со мной ничего, а вот с машиной непорядок.

– Это дефект ЯК-3: фонари не выдерживают больших скоростей.

«Какая пустячная недоделка, – про себя отметил я, снимая с головы шлемофон. – А сколько неприятностей принесла она!»

А это что? Кожа шлемофона сверху разорвана. Вспомнил удар по голове. Это фонарь. А ведь он мог оглушить, убить. Я мог погибнуть из-за такого пустяка. Как правильно говорят, что в авиации нет мелочей.

Солнечный день омрачился. На душе потяжелело, словно там дала о себе знать старая рана. Мысль о смерти так остро еще никогда не саднила меня. Очевидно, близость победы обостряет чувство жизни и опасности.

5

Красное знамя над рейхстагом – символ победы над фашистской Германией. О нем советские воины мечтали под Москвой и Сталинградом, о нем говорили в Курской битве и в битве за Днепр. В Берлинской, же операции все жили победой, поэтому в редкой части, наступающей на Берлин, не имелось такого знамени. Кто не мечтал его водрузить над рейхстагом!

Кабинет командира 7-й гвардейской авиационной истребительной дивизии подполковника Георгия Агеевича Лобова. Сейчас он не сидит за письменным столом, как обычно. Он как-то растворился среди присутствующих офицеров штаба и нас, шестерых инструкторов из Главного штаба ВВС. Это располагает к непринужденной беседе. У всех настроение праздничное: завтра Первомай, вот-вот кончится война. Одно воспоминание сменяется другим.

– Да, друзья, завтрашний день – особый день… – тихо, но с внутренним накалом, проговорил комдив.

Потом Андрей Григорьевич Ткаченко заговорил о Знамени Победы над рейхстагом, которое будет водружено наземными войсками. В это время кто-то спросил:

– А когда наше знамя, знамя авиации, появится над Берлином?

Комдив прервал свое задумчивое молчание и, как бы обобщая наши мысли и советуясь, сказал:

– Может, завтра… Все поддержали.

Но истребители ЯК-3, которыми была вооружена дивизия, для этого не имели никакого приспособления. Конструировать не было времени. Предлагалось много способов, но ни один из них не гарантировал надежность. Остановились на двух вариантах: сбросить знамена из-под посадочных щитков ЯК-3 или же из кабины двухместного учебного истребителя. Но из-под щитков – от скорости знамя могло задержаться, и тогда бы оно упало не там, где надо; из кабины – была опасность, что полотнище захлестнется на хвостовом оперении машины. Для надежности решили использовать оба варианта одновременно. Один из двух должен сработать. Сработают оба – еще лучше: два знамени опустятся на Берлин.

Выполнить эту почетную миссию должны были два полка: одно знамя поручалось сбросить 1-му гвардейскому ордена Ленина, Краснознаменному, ордена Кутузова третьей степени истребительному полку. Эта часть существует с 1914 года. Когда-то ею командовал Петр Николаевич Нестеров – основоположник высшего пилотажа, совершивший первый в мире воздушный таран. В этой части служили известные всему миру советские летчики: Валерий Чкалов и первый дважды Герой Советского Союза Сергей Грицевец. Эта часть участвовала в боях за Советскую власть в гражданской войне, первой в дни Великой Отечественной удостоена гвардейского наименования.

Второе знамя поручалось сбросить 115-му гвардейскому полку.

В 12 часов 1 мая 1945 года с аэродрома Альтено взлетели две группы истребителей Яковлева. Ведущими групп были командир 115-го гвардейского полка подполковник А. Ф. Косе и майор В. К. Ищенко. Знамена находились на самолетах командира 1-го гвардейского полка майора И, А. Малиновского, в задней кабине которого со знаменем сидел корреспондент армейской газеты капитан А. М. Хорунжий, и под посадочными щитками старшего лейтенанта К. В. Новоселова.

Обе группы парадным красивым строем взяли курс на Берлин.

День стоял солнечный, тихий. Однако сразу же многих охватило беспокойство – город закрыт гигантским темно-розовым колпаком войны. Более десяти суток по Берлину била артиллерия двух фронтов. Пыль от разбитых зданий и дым поднялись в небо до восьми километров. Увидит ли земля в этой мгле наши знамена?

Но почему мгла с розовым кровавым оттенком? Неужели это все отблески пожаров?

При подходе к городу видимость резко ухудшилась. Солнце и небо потускнели. Земля чуть просматривалась, словно через мутную воду. Найти на ней рейхстаг, над которым должны быть сброшены знамена, очень трудно. И вдруг мы врезались в солнце, в голубое небо. Глаза на мгновение ослеплены. Взгляд вниз – и сразу все стало ясно. Центр Берлина похож на кратер извергающегося вулкана. Лавина огня. В эти минуты по центру города били около двадцати, тысяч пушек и минометов. Закон физики – воздух от огня нагревался и, поднимаясь ввысь, разгонял всю копоть. Образовалась воронка чистого неба. В ней кумачом вспыхнули два шестиметровых знамени с надписью «Победа».

На душе легко, словно со знаменами с плеч свалилась вся тяжесть войны. А знамена, рдея в лучах полуденного солнца, как символ торжества идей Великого Октября, как предвестники скорого мира, величественно колыхаясь, медленно опускались на почерневший от пожаров Берлин.