Текст книги "Спасти Вождя! Майор Пронин против шпионов и диверсантов"

Автор книги: Арсений Замостьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Тайм-аут гроссмейстера

Блаженное ничегонеделание, в котором знают толк итальянцы... Это они, фряжские гости, придумали понятие, которое так красиво и соблазнительно звучит для русского уха: дольче фар ниенте. На Кузнецком – прохладно и тихо. Слышно, как трепещет штора. Проснувшись, Пронин почти не думал о Бронсоне. В голове носились какие-то обрывки музыки, стихов и кинематографических картинок. Телефон в кабинете он отключил и Агаше приказал не отвечать на звонки.

Он облачился в полосатую пижаму, в которой сам себе напоминал заключенного из суетливых американских кинофильмов. Чем хороша пижама? В ней удобно в любую погоду и тело дышит. По кабинету разгуливал сквозняк. Это непреложное правило: Пронин не мог существовать без свежего воздуха и любил сквозняки. Пронин вытянул ноги и превратился в студень, расслабив мышцы. Два дня бессмысленной погони, никакого результата... Разбит как швед под Полтавой. От сорока восьми часов стараний осталась только смертельная усталость. Опустошение. На коленях лежит коричневая кожаная папка – совсем легкая, она кажется Пронину свинцовой. Он придвинул к себе журнальный столик – осторожно, чтобы не разлить коньяк. Рюмочка взвизгнула, но не упала. Перед ним на стуле сидел Виктор Железнов – сама бодрость. Прямая спина, целеустремленный взор. Во-первых, он моложе, а во-вторых – сегодня он спал... Крепким сном молодого крепыша, не снедаемого страстями.

Пронин рассуждал на отвлеченную от проклятых забот тему – о превратностях земной славы.

– Если успех сваливается на человека как снег на голову, задарма, – он начинает купаться в лучах славы и превращается в самовлюбленного павлина. Сучит ножками и глупеет. А заслуженная слава приходит после больших трудов. При этом так устаешь по дороге, что никакие фанфары тебя уже не радуют. Хочется просто уехать в деревню и спать, спать, спать. Вот и выбирай – что лучше. Честно говоря, оба варианта хреновые. Мне жаль этих скороспелых генералов. Слишком они румяные и улыбчивые. А с первого щелчка по носу такое дерьмо из них посыплется, что мое почтение.

Виктор поддакивал, а Пронин вдруг заговаривал о чем-то еще более отвлеченном.

– Как ты думаешь, Виктор, в Париже и Нью-Йорке хорошие магазины? Небось не хуже наших нэпманских?

– Шутите, Иван Николаевич? У них там изобилие! Правда – не для всех, как известно... Но за доллар можно купить все!

– Абсолютно все?

– Абсолютно! Таков мир капитала в стадии высокого развития!

– Надо же, за один доллар... Хорошо живут, сердечные.

Пронин теребил пальцами застежку кожаной папки.

– Добро. Будь по-твоему. Тогда такой вопрос. А вот при коммунизме – что будет у нас на прилавках? Колбаса, лодки с веслами, лыжные палки, розовая вода? Как бы ты обрисовал тот ассортимент?

Виктор даже удивился, что Иван Николаевич задает ему такие пустяшные вопросы.

– Всем известно, что при коммунизме каждый получит по потребностям. Значит, изобилие будет полным. Все, что душе угодно, будет на прилавках. И безо всяких денег вы сможете выбрать любой товар по своему вкусу. Любой товар и любую услугу.

Пронин ухмыльнулся:

– Любую услугу? Значит, и дома терпимости будут?

Но Виктора такими вопросцами врасплох не возьмешь!

– Иван Николаевич, вы что ж, меня за школьника держите? Коммунизм – это общество сознательной дисциплины. Преступность и всякие извращения вымрут до наступления светлого будущего. Проституции не будет! В ней не будет необходимости! Будет только бескорыстная любовь.

– Прекрасно. Прекрасно. Вот что значит – высокий уровень политграмоты! Примите, товарищ Железнов, от меня поощрение в устной форме. Значит, вы считаете, что в Париже и Нью-Йорке в наше время за деньги можно купить все. А при коммунизме столь же широкий ассортимент товаров можно будет выбрать бесплатно.

– Вот именно. – сказал Виктор уже не столь уверенно: он чувствовал, что Пронин куда-то клонит...

– Вот в этой папке находится предмет, который я ни за какие деньги не смогу купить ни на Манхэттене, ни на Елисейских Полях. И даже при коммунизме этого предмета в магазинах не будет.

– А у вас он есть?

– А у меня есть. В одном экземпляре, к сожалению. У тебя, между прочим, тоже есть этот предмет.

– Что же это за ценность такая? А, – догадался Железнов, – партбилет! Ну да, конечно. Это не продается.

– Ну, я надеюсь, партбилет можно будет получить и при коммунизме. Или ты считаешь, что с наступлением новой эры отпадет надобность в нашей партии? К тому же ни мне, ни тебе не нужен второй партбилет. Эта святыня должна храниться у сердца в единственном экземпляре. То, что находится в этой папке, я бы хотел купить. Я бы хотел, чтобы у меня было несколько таких вещиц. Но у меня она только одна. И купить вторую или третью невозможно. Ни за какие деньги! Тут не хватит даже всех сокровищ Гохрана!

Виктор почесал в затылке. Ничего не понятно!

– Ну вы и загнули, Иван Николаевич!

– Я никогда не загибаю! Я же из крестьянской семьи, да еще и из староверов! Загибы – это для вас, для городских. Для боцманов там всяких. Петровский загиб и прочие... А меня батя веревкой отучил сквернословить.

Пронин торжественно открыл папку. На стол выпала одна-единственная фотография. Пожелтевшая, старенькая. Но на ней можно было различить три фигуры в косоворотках. Скуластые лица, впалые щеки, бороды.

– Это мой отец с братьями. Единственная фотография. Остальное – в памяти. Крестьяне – кто не из зажиточных – редко фотографировались. Видишь, двое в лаптях. А один – барином, в сапогах. Старший брат. Василий Иваныч. У моего отца сапоги позже появились. Одни на всю жизнь – как фотография. Он как на ярмарке сапоги купил – так на руках их до дома нес. Не надевал! Испачкать боялся. Такая вот смешная история: сапоги – и боялся испачкать. Серьезная, капитальная вещь. И вот тебе то, чего не купишь ни в одном магазине, – фотографии отца, которого уже нет в живых... У меня одна такая фотография, у тебя – несколько. Но ни при коммунизме, ни в логове капитализма новых фотографий отца нам не дадут.

Отец Железнова погиб в Гражданскую. Но сейчас Виктор не хотел окунаться в воспоминания.

– Вы устали, вам отдохнуть надо, Иван Николаич. Я уж лучше вечером зайду.

– Это еще что за разговорчики! Отлагательства – это начало поражения. Что у тебя?

Виктор достал планшет, там были бумаги – обыкновенные тетрадные листки, исписанные мелким почерком молодого чекиста. Он не надеялся на память и всегда докладывал по бумажке – и по службе, и на партийных семинарах:

– В десять часов утра американский журналист Уильям Бронсон вышел из гостиницы «Метрополь» и направился в сквер у фонтана, что на площади Свердлова. Там он в течение десяти минут ходил вокруг фонтана и сидел на лавочке. Ни с кем в контакт не входил. Но поблизости от него нами замечен студент Поликарпов Евгений Фомич. Он читал газету на соседней скамейке. Ушел вскоре после появления Бронсона. Газету засунул в урну. С площади Свердлова Поликарпов отправился на юридический факультет университета.

– Хороший студент. Почитал газетку – и на лекцию товарища Вышинского.

– В тот день не было лекции Вышинского. Лекцию по римскому праву читал доцент Каллистратов.

– Похвальная точность. – Пронин изобразил аплодисменты. – Что еще у тебя написано?

– В десять часов сорок минут к Бронсону подъехал автомобиль «Форд». За рулем сидел посольский шофер Поль Джефферсон.

– Ишь ты! Фамилия – как у знаменитого президента, а имя – как у товарища Робсона, замечательного негритянского певца. Продолжай.

– Бронсон посетил Всесоюзную сельскохозяйственную выставку. Сделал несколько фотографий.

– Ну что ж, любознательность украшает командированного, как скромность украшает большевика. А что же наш юридический малый Евгений Фомич? Он не посещал ВСХВ?

– После лекций он плотно пообедал в ресторане «Изумруд».

– Ишь ты, какой богатый студент нынче пошел. У него есть официальные приработки?

– Да нет. Образ жизни – легкомысленный, даже богемный.

– Богемный? По театрам, что ли, шатается?

– Полуночничает. Любит красивую жизнь. Не пьяница, но любит красиво выпить в интересном обществе.

– У тебя получается прямо роман Эмиля Золя, а не портрет комсомольца эпохи сталинских пятилеток!

– Как вы считаете, брать его или подождать?

Пронин потянулся, словно спросонья.

– Вот вроде бы глупый вопрос. А в точку! Арест Поликарпова – немедленный, неожиданный для Бронсона – может сейчас сыграть на нас. Но можно ли считать этот ход оптимальным? Не знаю. Если бы казак от нас не ушел... Что там по Прокопию?

– Исчез. Каждую избу не обшаришь.

– Каждую и не нужно. Мы знаем, когда он ускакал из Костерева. Вот и считай варианты.

– Милиция прочесывает местность. Мобилизованы все.

– А результата нет. Скверно, друг мой. Скверно. Интересно, где он добывает себе харчи?

Железнов как бы между прочим перешел к главному:

– А тебя Ковров требует. Говорит, «дозвониться не могу».

– Еще бы. Вот от таких-то звонков я и отгородился. Ковров все хочет меня контролировать. Он лучше бы тех парней контролировал, которые работают с продавщицами и директорами магазинов по Владимирской области. А я как-нибудь обойдусь без отеческой заботы. Прокопия упустил не только я. Его и Ковров упустил.

– Ковров говорит, надо писать отчет наркому. Наши рекомендации – можно ли товарищу Сталину встречаться с Бронсоном.

– А товарищ Сталин, конечно, против наших рекомендаций шагу не сделает! Ковров может рекомендовать что угодно, но даже после беседы с наркомом товарищ Сталин не поменяет своего решения. Политика есть политика. Вопрос личной безопасности для товарища Сталина никогда не будет на первом месте. Так что все эти рекомендации – беллетристика, не более.

– Ковров приказал...

– Вот что. Ни сегодня, ни завтра я видеть Коврова не желаю. Ты пойми, я его уважаю и даже люблю, он мой старший товарищ с самых первых дней, с Гражданской... Но так уж складывается расследование, что я сейчас должен побыть в разлуке с Ковровым. Если мы начнем встречаться, обмениваться отчетами и резолюциями – беда. Провал, понимаешь? Сделаем так. Ты от моего и от своего имени напишешь Коврову отчет. Если уж он у нас такой любитель отчетов. Напиши так: доказана связь Бронсона с антисоветским подпольем. Боевик, с которым имел сношения Бронсон, скрылся. Рекомендуем выслать Бронсона из страны как ведущего деятельность, несовместимую с целями дружеского визита... Каково? Красиво? А рекомендовать товарищу Сталину не нужно.

– А ты с Ковровым не поговоришь?

– До послезавтра – никак не могу. Сугубо занят. – Пронин пригубил коньяку. – Ты в письменном виде ему передай, как наш общий отчет. В самый раз будет.

– Слушаюсь, Иван Николаич. Вот это клюква! Про такой отчет анекдоты будут ходить – сам не пришел, помощника послал...

– Не анекдоты – легенды! Как про Геракла и Прометея! Ты поторопись к Коврову-то. И насчет Прокопия всех тормоши, чтобы дергались по цепочке. Чтобы в каждом лабазе его стерегли.

Виктор ушел. Остался Пронин в одиночестве. Если Прокопий исчез навсегда – всю работу нужно начинать с нуля. В дебюте Пронину невероятно повезло: в конюшне он увидал знакомое лицо. Правда, для этого везения пришлось покрутиться под дождем по ипподрому... Случайная встреча доказала причастность Бронсона к белогвардейскому подполью. Но в миттельшпиле это лицо исчезло. Тупик.

Встреча в подворотне

Агаша появилась, как всегда, неожиданно – с кастрюлей борща.

– Борщ сегодня удался на славу!

– Эх, Агаша, сами-то себя хвалить мы все умеем. А толку? Ты мне полтарелочки налей. И хлеба бородинского.

– Вы бы окошко закрыли, Иван Николаич! Просквозит ведь! Сейчас по Москве грипп ходит марокканский! Спасу от него нет. Всенародная вакцинация!

Борщ он хлебал задумчиво и печально. Права Агаша, с таким сквозняком можно и простуду схватить. А порцию свежего воздуха можно принять и на прогулке.

Зеленое пальто просохло и выглядело почти элегантно. Добротный заграничный материал в руках самых маститых московских портных превратился в вещь с большой буквы. Нитки там как-то по-особому крученные...

Пронин надел мягкую фетровую шляпу – и выбежал в подъезд. «Прогуляюсь до сада «Эрмитаж», пройдусь по Петровке – и домой». Возможно, это был последний теплый вечер осени. Теплый и сухой. Как раз на Петровке Пронин почувствовал... нет, не слежку, пожалуй, но чей-то внимательный взгляд. Он надвинул шляпу на лоб. Это наверняка Ковров. Напустил своих мальчиков. Сколько раз объяснял ему, что в работе необходимы тайм-ауты... В районе Каретного человек в кожанке приблизился к Пронину со спины. Пронин резко остановился. «Кожанка» тоже остановился. Бросил под ноги Пронину какой-то пакет – и перебежал через дорогу. До Пронина он пальцем не дотронулся. Никакого взрывного устройства в конверте быть не могло. Значит, это не покушение. Если, конечно, не иметь в виду отравленные конверты и прочую чепуху из книжек с картинками. Пронин поднял конверт, распечатал. Никакой шпионской машинерии там, конечно, не было. Сложенный вчетверо лист папиросной бумаги, а там – надпись синим карандашом: «Жду в два часа. Каляевская, дом 4». Кто это? Прокопий? Пронин не знал его почерка. Неужели он скрывается в Москве? Хочет поговорить по душам, на правах старинного знакомого. Или пристрелить? Скорее всего, возможно и то, и другое – под настроение. В бегах люди дичают. А Прокопий одичал уже давно – с тех пор, как залег на дно. А может быть, и раньше – в мясорубке Гражданской.

Пронин выполнял задание штаба Фрунзе. Внедрился в казачий отряд под Бухарой. С бравым есаулом они тогда были накоротке. Не раз вместе хлестали рисовый самогон. Планировали подаваться за кордон. Пронин тогда головку отряда привел к красным. Всех арестовали. Прокопий тогда был в отъезде, но, конечно, обо всем узнал. Почему он остался в Советской России? Легче всего предположить нечто в духе нашенской шпиономании. Не знаю, был ли он шпионом, но определенно видел себя таковым. Не знаю, работал ли в подполье, но был готов к такой работе. И вот он общается с Бронсоном. Вероятно, все-таки от имени некой организации. Потом он меня заметил возле конюшен, но виду не подал и просто дал деру. Значит, связал мое появление с Бронсоном. Складывать и умножать он умеет. Всегда умел. Этого есаула нельзя недооценивать. Советская власть оставила его в живых по недоразумению. Живет он под чужой фамилией, вдали от родной станицы. Наверняка по его родне прошелся наш большой кистень. Значит, терять ему нечего и он будет мстить. Надо думать, захочет отомстить и мне лично. Я же погубил его боевых товарищей. Для него я – предатель, гнида. Он дошел до отчаяния. И вот решился на последний аккорд: задумал пристрелить меня на улице имени знатного террориста Каляева. Слишком уж это броско. И с диким зверем можно договориться. Неукротимых не бывает. Кроме нас, большевиков, разумеется.

В два часа – значит в два часа ночи. Или наш казак привык встречаться в обеденное время? Но тогда бы он написал «в 14.00». Да нет, это я усложняю. Конечно же, встреча состоится ночью.

Зеленое пальто Пронину изрядно надоело. Уж и промокало, и высыхало оно, и били его в нем, и едва не подстрелили. Хватит! Для ночных встреч у Пронина было черное ратиновое пальто – солидное, дорогое. К нему можно было пристегнуть каракулевый воротник. Еще – две командирские шинели, старая и новая, обе – без опознавательных знаков. Пронин поймал себя на суеверной мыслишке: в зеленом пальто не повезло – может быть, повезет в шинели? Но почему он выбрал Каляевскую улицу? Неужто действительно задумал покушение? Неужто пристрастился к поверхностной символике: Каляев – и покушение. Кстати, Каляевская расположена не так уж далеко от Стрелецкой. Прокопий возвращается из бегов к обжитым местам?

Вернувшись домой, Пронин задумался: как убить время до половины второго ночи и не превратиться в гадалку на кофейной гуще? Слишком много вариантов, слишком много путаницы. Хорошо хоть Ковров не пристает со своим вздорным беспокойством.

Ровно в половине второго, зябкой ночью, из парадного подъезда вышел человек в отлично пригнанной шинели и, смело ступая по лужам хромовыми сапогами, пошел по направлению к Петровке. По дороге до Садового кольца он никого не встретил. В жилых домах не горели огни. В середине рабочей недели Москва крепко спала до утра. К пяти часам – не раньше – в квартирах начнется движение. На Садовом кольце Пронину встретился милицейский патруль. Патрульный бросил взгляд на человека в шинели, но Пронин не вызвал у него сомнений, и никакой проверки документов хлопцы не учинили. Ну, вот и Каляевская. Можно и не спешить, время есть. Приходить раньше – значит нарушить этикет. Суетливых есаул не уважает. Ну, вот и дом четыре. Осталось две минуты. Как раз чтобы дойти до подъезда.

В условленное время возле дома никого не было. Вероятно, есаул решил обосноваться во дворе. Этого стоило ожидать. На улице даже в два часа ночи можно нарваться на третьего лишнего. К тому же есаул наверняка боялся, что Пронин явится не один. Вероятно, он сейчас проверяет – нет ли поблизости чекистской засады. А может быть, и сам Прокопий действует не в одиночку. Письмо-то к ногам Пронина явно бросил не он: тот человек с Петровки ростом был на целую сажень длиннее Прокопия. Значит, наш есаул действует с ватагой. Засядет снайпер где-нибудь возле чердачного окна, разглядит товарища Пронина темной осенней ноченькой – и все. Скромный некролог в «Правде». А в квартиру на Кузнецком Мосту вселится другой товарищ. Возможно, он даже оставит Агашу, и будет она ему готовить борщи. И будет он к ней не так привередлив, как товарищ Пронин. Он, храни его судьба, окажется покладистым, легким человеком. Не станет выстуживать квартиру сквозняками и скрываться от телефонных звонков. А Пронин – что Пронин? Кто будет его вспоминать, кроме Витьки Железнова да писателя Овалова?

...Пронин шагнул в арку. А двор-то темный. Для снайпера неудобный.

– Здравствуй, Иван. Что ж ты без приглашения в чужие избы-то нос суешь?

Да, это был Прокопий. Через восемнадцать лет Пронин узнал этот хриплый тенор и южнорусский говор.

– Я в гости шел. А чужого мне не нужно, ты меня знаешь.

– Знаю? – Даже в темной подворотне Пронин рассмотрел, как блеснули его черные глаза. – Да ты, как змея, поменял кожу. Я тебе верил. А ты справных казаков в яму заманил.

– Я служил Советской России. А из тех казаков четверо стали командирами Красной армии. А Спирька Кошевой нынче председатель колхоза в Узбекистане.

– Значит, ваши не вешали, не расстреливали?

– Почему? Еще один из той компании вернулся в Новочеркасск и сейчас работает в домуправлении. А остальных расстреляли. А как иначе? Не мы Гражданскую войну-то начинали. Как Зимний взяли – никого не собирались расстреливать.

– Ладно, закроем эту тему. У нас поважнее разговор. Обложили меня ваши. Но не так-то просто есаула Прокопия живьем взять.

– А я всегда говорил, что ты не дурак. И вояка путевый. Тебе бы еще политической сознательности прибавить... Не за свое ж дело жизнь отдаешь.

По первым словам есаула Пронин понял, что этому постаревшему врагу советской власти не хватает решимости, чтобы сразу выстрелить, отомстить, уничтожить. Нет, это не дикий зверь. Это темный, несмышленый человек, потерявшийся в жизни... Бронсону такой мог пригодиться в качестве жертвы. На ценного агента Соколов не тянул.

– Поговорим?

– Поговорим. Чего ж не поговорить, коли я тебя пригласил – зловеще, но наигранно ответил казак.

– Давай прогуляемся. Что нам по закоулкам-то стоять, как дама с кавалером, когда потискаться негде?

– На Лубянку хочешь привести?

– А что нам друг дружку бояться? У меня оружие и у тебя оружие. Думаешь, я не один? Я и про тебя могу думать то же самое. Но даю слово: я один. И никто о нашей встрече не знает. Я вообще человек скрытный.

Казак ухмыльнулся:

– Я помню, как ты гоголем ходил, своим в доску притворялся. А что потом было?

– А знаешь поговорку: кто старое помянет – тому глаз вон.

– Ну так кто старое забудет – тому два вон. Тоже мудрость народная, господин товарищ большевик.

– Это точно. У народа много мудрости, на всех хватит, товарищ Назаров. Или господин Соколов? Давай хоть до вокзала пройдемся. Твои ж места-то. А я слово тебе даю, что без помощников, без охраны к тебе пришел.

– Ну и дурак. Убью я тебя, и все дела. Одним большевичком меньше станет. Ты ж чекист. Ты ж вокруг меня на ипподроме крутился, по мою душу пришел...

– Я не знал, по чью душу ходил. Когда тебя увидел – удивился даже. Как будто из прошлого гость.

– Думал, я подох? Думал, нет меня? А я вона где устроился – в Москве!

– Вот это неразумно, господин Соколов, он же Назаров. Обосновался бы где-нибудь в глухом месте – не пришлось бы от меня удирать.

– А ты стрелял по мне. Тогда, в Костереве. Легавая ты шавка.

– Ну, стрелял я, положим, в коня. Лихой ты всадник до сих пор! Не берут годы казака. Стрелял я – и любовался, честное слово.

– У вас это называется подхалимажем. А по-нашему – мягко стелешь, комиссар. Пристрелить тебя – раз плюнуть. А в услужение вашим я все равно не пойду.

– К американцам, значит, пошел в услужение?

– Пробка ты тупая, Пронин. Прокопий Соколов сроду ни перед кем шапку не гнул. Я казак. А ты вот откуда родом? Мужицкое отродье. Иван – коровий сын.

– Да, из крестьян мы, Прокоша, из крестьян. Исконные-посконные. И казаков били, и офицеров. Впрочем, и казаки, и офицеры по нашу сторону тоже сражались.

Пронин все-таки добился своего: они уже минут пять прогулочным шагом двигались к Савеловскому вокзалу. До рассвета было далеко. Пустынная, темная Москва.

– С оружием, говоришь? Один, говоришь? Чудеса! Живой чекист со мной байки травит. А я слушаю. Чудеса...

– В жизни много чудес. Ты вот в двадцатом году от нас утек – тоже чудо. Ничего, мы чудеса себе на службу мобилизуем!

– Давай, мобилизовывай. Не забудь только дырку для орденка просверлить. Ордена-то у вас какие-то бесовские.

– Ну прямо, бесовские! Лучшие в мире у нас ордена. Простые и понятные. Ордена нового мира, в котором трудовые достижения важнее всяких бриллиантов с изумрудами. У меня, если хочешь знать, есть орден – Боевого Красного Знамени.

– Один?

– Один.

– Негусто. У Блюхера их полная грудь была. А все одно расстреляли как врага народа. Так что ты, Иван, поосторожнее. Я тебя не пристрелю – так свои же кокнут.

– А я от тюрьмы да сумы не зарекаюсь. И от смерти не бегаю. По лесам за тобой бегал.

– Это ты хорошо побегал! Размялся. И никогда бы мы с тобою не увиделись, если бы не я. Слабоват ты, видать, по части сыска. Легавый, да не прыткий. Экая жалость!

– Ну, не я, так другие бы тебя поймали. Через неделю, через месяц, через год. Обложили бы, дышать бы тебе не дали. От НКВД не спрячешься. Только с Бронсоном мы бы опоздали. Так что если бы я тебя не поймал – выиграл бы от этого только один человек. Американец.

– А ты меня и не поймал.

– Верно. И не стану ловить. Нам бы просто пообщаться, поговорить.